Текст книги "Мера воздаяния"

Прошли, огибая помехи, до середины корпуса; полная тишина, и никого; впереди – только пустой пролёт в коробке мрачных голых стен. Через полуразрушенный проём проникли в соседнее помещение примерно такого же размера, как и первое, затем ещё в одно, и здесь до нас донеслось прерывистое мычание.

Замерли, прислушались. В ответ – тишина. Двинулись дальше. И снова мычание, более явственное, похожее на стон.

Остановились, переглянулись и повернули в сторону голосовых звуков.

Электрический фонарь высветил неровный пролом с остатками дверного косяка, а за ним внутренность каменной пристройки и очертания сохранившихся стеллажей; похоже, когда-то здесь была инструментальная или какая-то иная кладовая.

Прошли в этот пристрой, ещё несколько шагов – и луч света выхватил тёмную человеческую фигуру, подвешенную на верёвке к подпотолочной крановой балке; мерцнули выпученные глаза на мертвенно бледном лице.

Это был Михаил Болумеев.

Шею его охватывала верёвочная петля, рот заклеен пластырем, руки связаны за спиной, а под ногами – глыба льда кубической формы, вокруг которой растекалась лужа воды.

Сердце моё мучительно сжалось и словно остановилось на миг. И перехватило дыхание. Но тут же поверх тревоги прокатилась волна радостно-болезненной надежды.

Наш товарищ был жив, что видно было по моргавшим глазам и страдальческой мимике, но житие его в любую секунду могло прерваться.

Разные жестокости довелось повидать мне, особенно в «Полярном медведе» и во время войны на Ближнем Востоке, но чтобы до такой казни додуматься!.. Здесь действовали отморозки с особо садистскими наклонностями.

Под ноги мне попался наполовину разломанный ящик, я оступился, меня повело в сторону, я споткнулся ещё обо что-то и чуть не упал.

– Чёрт побери! – тихо воскликнул кто-то из моих спутников. – Вот же удумали штуку!

– Злодеи, и только! – послышалось в ответ. – Какие матери только таких людей рожали.

Висельник опирался на этот куб лишь мысками ступней, лёд же подтаивал, и петля медленно затягивалась всё туже и туже. И так происходило не меньше часа – в голове почти сразу сложилось время, прошедшее с моментов звонка Эльмиры и нападения неизвестных.

Зуев с Фроловым торопливо приподняли повешенного, я вскочил на ледяную глыбу, одним махом обрезал верёвку раскладным ножом, который не переставал носить с собой, снял удавку с шеи несчастного и отбросил её в сторону.

У Михаила не было сил стоять; собровцы опустили его на деревянный поддонник, оказавшийся в двух шагах, и осторожно сняли пластырь со рта.

– Вот суки! – воскликнул Фролов. – Надо же, на такую казнь обрекли!

– Сволота, нелюди! – в тон ему промолвил Зуев. – Хуже лютых зверей. Я бы их…

Это уже был повтор прежних слов, вызванный избытком негативных эмоций и жаждой мщения.

– Кто тебя так, Миша? – спросил я, однако он не мог говорить и только хрипло всхлипывал; из глаз его текли слёзы.

Прошло не менее четверти часа, прежде чем спасённый начал приходить в себя. Он сделал движение, чтобы приподняться, и Зуев, поддерживая за плечи, помог ему сесть.

– Спасибо, ребята! – выговорил Михаил заплетающимся языком; в груди его клокотало, он всё ещё не мог отдышаться. – Думал, мне кранты. Лёд проседал под ногами, петля затягивалась, и нечем было дышать. Худо мне пришлось, была только одна нескончаемая агония. Под конец я уже не соображал ничего, только темень беспросветная оставалась перед глазами.

– Да как такую глыбину осилили приволочь сюда! – сказал Фролов; он пнул ледяной куб носком ботинка. – В ней же килограммов восемьдесят. Не поленились. На ручной тележке, наверное, прикатили. А верх посыпали опилками, чтобы ноги не соскальзывали со льда. Всё продумали, нехристи.

– Узнал кого-нибудь? – снова спросил я. – Кто это был?

– Прежде ни одного не доводилось видеть. Но по разговорам я понял, что они из шуцманской банды. Эти падлы и не маскировались вовсе и прямо говорили, что повесят меня за увод золота у них из-под носа. И что до других доберутся: до тебя, Карузо, и полицейского Самойлова.

Михаил ладонями отёр слёзы на щеках.

– Ещё они говорили, что мучиться мне всю ночь, прежде чем подохну, и никто не придёт для спасения; сюда, мол, по ночам не только бомжи – собаки не забредают. И это чудо, что вы меня нашли.

– Благодари свою Эльмиру, – сказал Фролов, – она подняла тревогу. И ещё Юрий, дружбан ваш полицейский, подсказал, где тебя вернее всего искать.

Поддерживая спасённого под руки, мы покинули здание, сели в машину и выехали с территории завода.

– Наказать бы рептилоидов, устроивших эту казнь, – сказал Зуев. – Только на их поиски не один день может понадобиться, а нам пора отправляться в свой отряд – приказ из штаба поступил. Там какое-то важное дело наклёвывается, необходимо наше участие.

– Куда вас подвезти? – спросил Фролов, сидевший за рулём; на секунду он оторвал взгляд от дороги и посмотрел на нас с Михаилом.

Я назвал адрес Маткивского.

По поводу нового квартиранта Костя не произнёс ни слова возражения. Я немногословно рассказал о ночном злоключении, и он принял моего товарища с полным сочувствием.

Уже от него Михаил позвонил Эльмире и сказал, заикаясь и кашляя, что жив и здоров и что с ним всё в порядке. Она рыдающе смеялась – доносилось из мембраны – и говорила, что жить не может без него и, если бы с ним случилось что, следом бы ушла с этого злого немилого света, в котором главенствуют жестокие бессердечные люди. Так мне запомнились её слова.

Насчёт благополучия своего здоровья мой товарищ сильно преувеличивал; он то вздыхал прерывисто, со сдавленностями, то всхлипывал. Нервный стресс и последствия верёвочного воздействия на шею не переставали корёжить его организм.

Достав из холодильника початую бутылку водки, Костя налил ему граммов сто пятьдесят; Михаил, конвульсивно глотая, выпил до дна, запил стаканом подсоленного томатного сока, который я перед тем приготовил, свалился на диван и уснул мертвецким сном. Я укрыл его байковым одеялом.

– Не приведи Господи такое испытать, – прошелестел трепетный голос Кости, нарушая комнатную тишину. – Врагу своему не пожелаю.

– Да уж, досталось парнише, – негромко же ответил я. – Сплошная полоса невезения у него, то одно, то другое. А парень жох, между прочим, палец в рот ему не клади.

Хозяин квартиры посмотрел на бутылку водки, которую, видимо, по рассеянности всё ещё держал в руке, перевёл взгляд на меня и предложил тоже выпить:

– Давай и мы по махонькой, – с усилием выговорил он. – Что-то разволновала эта передряга с Михаилом, душа болит, спасу нет.

Мне тоже требовалась хоть какая-то разрядка. Я согласно полоснул рукой сверху вниз и сказал: «Давай!»

Прошли на кухню, сели за стол. Костя налил понемногу. Чокнулись стаканами, молча выпили. Закусили хлебом и сервелатом. Повторили. Кончилось тем, что опростали бутылку. Но благодаря воздействию алкоголя нервы постепенно стало отпускать.

– А хочешь новенькое о прокуроре Патрикееве? – неожиданно проговорил Костя, глядя исподлобья на меня. – Я тут ещё кое-что надыбал про него. Тебе будет интересно услышать о старом «друге-приятеле».

Время было уже к утру, и трезвый человек ответил бы, что пора ложиться спать, но водка делала своё дело.

– Рассказывай, слушаю, – сказал я, уставившись на него немигающим взглядом. – Ваш покорный слуга весь внимание. Если надо будет – днём отосплюсь.

Глава двадцать третья. Криминальная порода

– Начну с деда нашего прокурора, Ефрема Герасимовича, – произнёс мой застольник. – Глубже родословная семейства Патрикеевых покрыта мраком неизвестности, по крайней мере для посторонних. Но, думается, и в этой глуби таится немало такого, что многих повергло бы в крайнее изумление. Судя по доминирующей предрасположенности сего генеалогического древа, чреватой тяжёлыми последствиями для тех, с кем оно соприкасалось каким-то образом.

– Да уж, многие напробовались лиха из-за этой предрас… положенности, – сказал я, разделив последнее слово на две части и скрещивая руки на груди.

– Как известно, – молвил далее рассказчик, – всякое тайное рано или поздно становится явным. Особенно если немножко покопаться в желаемом направлении. Так вышло и с Ефремом.

– Это всё прелюдии, – сбивая его с толку, сказал я в некотором нетерпении, опять же, наверное, вызванном алкогольным опьянением, – давай ближе к сути.

– Не подгоняй, я уже подошёл к ней.

– Не подгоняю я.

– Вот и не надо.

– История, о которой я хочу рассказать, – продолжил Костя, – приключилась с ним в послевоенные сороковые. В те годы Ольмаполь был обычным райцентром и насчитывал всего лишь двадцать шесть тысяч жителей. Это потом, со строительством крупных промышленных предприятий в шестидесятых-восьмидесятых, город вырос до семисот тысяч и раздался во все стороны от Ольмы, поглотив ближние населённые и иные пункты и территории.

В числе нескольких этих пунктов внутри городского периметра оказалась и железнодорожная станция. А тогда от неё до Ольмаполя было девять километров прямого шоссе – дороги с твёрдым каменным покрытием, построенной ещё при царском властвовании.

Пассажирские же поезда проходили полночью как в одном, так и другом направлении с разницей по времени около часа.

Автобусного сообщения с городом не было, и немногочисленные пассажиры обычно оставались до утра, чтобы добраться до города уже при свете дня на какой-нибудь попутке, а то и пешком.

Но некоторые мужчины отваживались пускаться в путь и под покровом ночи; женщины же не решались в такую пору покидать железнодорожную станцию ни оказией, ни каким другим порядком.

И вот как-то осенью на этой мощёной дороге начались разбои. Один случай, второй, третий. Каждый раз происходило это следующим манером.

Выйдет какой-нибудь одинокий приезжий из вокзального здания на перрон покурить или подышать свежим воздухом, и вот к нему в темноте подойдёт молодой мужик незнакомый и скажет:

– Я тут на подводе за углом. Если до города, могу подвезти. Бесплатно, просто для компании.

Человек, как правило, с радостью соглашался, подхватывал свои вещички и с этим мужиком к телеге. А там ещё два мужика, таких же молодых, в возрасте не больше двадцати пяти лет. «Вот, решил подбросить, тоже до Ольмаполя, – показывая на них, говорил хозяин подводы, чтобы успокоить приезжего. – Жалко, что ли! Лошадь довезёт, не на себе же».

На самом же деле это были его подельники.

Вчетвером и отправлялись. «Н-но, пошла, родимая!» – прикрикнет возничий на лошадку и хлопнет её по крупу вожжой. Та вперёд быстрым шагом, а где и трусцой.

И примерно на середине пути тот, который был с вожжами, останавливал подводу, после чего они втроём предлагали попутчику отдать своё имущество по-хорошему: чемодан или вещмешок, одежду и обувь – всё мало-мальски ценное, бывшее при нём и на нём.

Никто не сопротивлялся, потому как по обеим сторонам дороги только чистые поля во мраке, на помощь прийти некому, и в таком случае можно и жизни лишиться, не только имущества.

Времена были скудные, голодные, мало чем отличавшиеся от военных. В сёлах, чтобы не помереть с голоду, похлёбки из крапивы и липовых листьев варили и кашу из картофельной ботвы. Поэтому грабители не брезговали ничем, раздевали до нижнего белья, после чего пускали лошадь рысью и скрывались в ночи; только тележные колёса некоторое время ещё грохали железными ободьями по камням.

Жертва же разбоя продолжала дальнейший свой путь уже босиком и в исподнем.

Добравшись до города, потерпевшие обращались в милицию, но ничего такого, что могло навести на след, сказать не могли. Ночи разбойники выбирали безлунные, лица их были скрыты во тьме, и никакие сколько-нибудь стоящие приметы никто не называл.

Единственной наводящей мыслью было, что это кто-то из окрестных сёл балует, ибо издалёка никто на подводе до станции не поехал бы.

И так продолжалось до тех пор, пока лиходеи не вздумали ограбить одного рядового солдата – с чистыми погонами и чистой совестью, как иногда говорят про таких, – возвращавшегося из воинской части домой в отпуск.

Как и прежде, остановили разбойники лошадь на полдороге и предложили служивому отдать вещмешок и раздеваться. Все они были крепкого телосложения, тоже недавние солдаты, к тому же прошедшие горнило войны, не раз смотревшие смерти в лицо, и противостоять им не представлялось никакой возможности. Убить запросто могли, глазом бы не моргнули.

Делать нечего, разделся солдат; отдал шинель, ремень, гимнастёрку и галифе. Даже кисет с махоркой и самодельную зажигалку забрали у него. Остался он в нательной рубашке и кальсонах. И в сапогах. Уже третья декада октября наступила, ночи были морозистые, земля стылая, и без обуви ему наверняка пришла бы хана. Словом, в какой-то мере пожалели разбойнички свою очередную жертву.

Только, перед тем как остаться одному, солдат попросил у них закурить.

– Для согрева, – ёжась и невесело улыбаясь, сказал он, – а то знобит уже в одном исподнем-то. Пожалуйста, прошу, не откажите в милости.

Поусмехались мужички, дали ему прямоугольный лоскуток газетки на самокрутку, подсыпали махорки. Один из злодеев чиркнул зажигалкой, солдат прикурил, сказал спасибо, и с тем они расстались.

Подвода, громыхая колёсами, рысью умчалась по шоссе, а потерпевший потащился следом.

Через час добрёл он до города и первым делом обратился в милицию. И описал облик разбойника, который дал ему прикурить, потому как при свете вспыхнувшей зажигалки хорошо разглядел его физиономию.

Милиционеры сопоставили все имевшиеся факты и довольно скоро вышли на одного из разбойников, а затем и на второго. Это оказались колхозники из Тихоновки, села, впоследствии ставшего пригородом Ольмаполя.

Обоих немедленно арестовали и стали допытываться о третьем участнике преступлений, но оба категорически утверждали, как сговорились, что грабили только вдвоём и что солдату, дескать, просто со страху показалось, что был и третий.

Сколько ни бились с ними – даже физическое воздействие оказывали весьма ощутимое, и кулаками, и дубинками, и плетями, – колхозники стояли на своём.

Кончилось тем, что посадили лишь двоих. И уже отсидев срок, назначенный судом, один из них проболтался кому-то из приятелей, что третьим разбойником был Ефрем Патрикеев. И что именно он был главарём банды и зачинщиком разбоев. И вскоре о скрытных делах Ефрема стала знать вся Тихоновка. Однако до правоохранителей сие не дошло, и он так и остался перед ними чистеньким.

Но то, что творили он и его подручные на большой, можно сказать, дороге, было лишь поздними цветиками.

Самое же страшное Ефрем Герасимович совершил ранее. Об этом преступлении он во хмелю, за стаканом самогонки как-то рассказал своей жене – много лет спустя, когда в его семействе уже родились четверо детей. А та спустя недолгое время, не удержавшись от соблазна, поведала услышанное младшей сестре, которая, в свою очередь, по секрету рассказала своей подруге, жившей по соседству, соседка же понесла дальше по посёлку.

– И вот через десятилетия и до меня докатилось, – сказал Костя. – Теперь и ты, Федя Грунов, узнаешь.

Я внимательно слушал его, стараясь не пропустить ни одного слова.

– Так вот, случилось это в Германии. Было начало мая сорок пятого. Только что отгремели бои, ещё дымились развалины зданий и не всех убитых похоронили.

Возвращались однажды двое наших солдат с какого-то задания в свою часть. Одним из них был Ефрем Патрикеев. Шли они, шли, как вдруг догоняет их пожилой немец на велосипеде.

А до расположения части ещё километра три было.

Остановили солдаты немца и стали отнимать у него велосипед, давай, говорят, его нам, мы поедем на нём. Тот возмутился, начал что-то кричать по-немецки, вроде как «найн, найн» и другое, и оказал решительное сопротивление; вцепился в свою двухколёсную машину намертво, никак не уступает, и всё. Ударили его солдаты раз, и другой, и третий, а тот всё равно ни в какую, мало того – ещё толкнул Патрикеева.

Разозлился Ефрем, сорвал с плеча винтовку, посмотрел туда, сюда – погода была ветреная, хмурая, с каплями дождя, никого вокруг, – передёрнул затвор и выстрелил в этого пожилого. И попал ему в грудь.

Охнул старик, упал навзничь, руки в стороны раскинул; лежит на дороге, смотрит на убийцу вытаращенными глазами. Видно было, хочет что-то сказать, губами шевелит. Но никак не умирает. Тогда Патрикеев выстрелил повторно, на этот раз в лицо. Немец посучил ногами и затих.

Солдаты обшарили у него карманы, нашли часы на цепочке, аусвайс и портмоне с несколькими пфеннигами. Часы и портмоне забрали, а аусвайс изорвали и бросили клочки по ветру. Затем сели на велик и поехали по брусчатому шоссе, гладкому, довольно узкому, встречным машинам еле разъехаться, обсаженному высокими деревьями. Не доехав немного, бросили велосипед в придорожную водоотводную канаву и пешком дошли до расположения своей части.

Дни были тяжёлые, смутные, ещё гремели выстрелы то здесь, то там, никто убийц искать не стал – не до того было, и всё сошло им с рук.

– Вот такие дела, Федя, дорогой мой, – глубоко вздохнув, сказал Костя. – Как тебе история с убийством старика немца показалась?

– Не знаю даже, что сказать, – ответил я. – Чёрт знает что. Брр! Аж зубы заныли.

– То-то и оно: скверна одна, а не история.

– Но ты упомянул, что у Ефрема было четверо детей.

– Да, двое сыновей и две дочери. Самым успешным из них был старший сын Владимир.

Окончив экономический факультет областного университета, Володя Патрикеев возвратился в Ольмаполь и уверенно пошёл вверх по государственной службе, так как был коммуникабелен и ещё с подросткового возраста умел налаживать контакты с начальниками, которых всегда искренне любил и тянулся к ним в силу особенностей своего характера – обаятельного, компанейского.

В школьные годы он был обласкиваем директором школы, в университете – деканом факультета, на котором учился, и даже самим ректором вуза. Во время армейской срочной службы сумел понравиться командиру полка. А по возвращении в родной город устроившись на госслужбу – первому секретарю горкома КПСС.

Начал он инструктором в организационно-инструкторском отделе горисполкома. И к тридцати пяти годам стал председателем исполкома Приольминского района города, самого крупного, насчитывавшего к тому времени около двухсот десяти тысяч жителей, а позже увеличившегося до трёхсот двадцати тысяч.

Район успешно развивался: строились новые заводы и фабрики на окраинах его, примыкавших к сельской местности, появлялись культурные, образовательные и медицинские учреждения, рос жилищный фонд.

Замечательно всё было и лично у Владимира Ефремовича. Особенно преуспевал он по части распределения квартир в новых домах.

В те годы крупные предприятия строили дома – многоэтажные – на свои средства. А десять процентов нового жилья в обязательном порядке передавалось в распоряжение исполнительной власти. Для учителей, врачей, милиционеров, хозяйственных работников – всех тех, кто должен был обеспечивать нормальную жизнедеятельность города. Получали же они заветные квадратные метры при постановке в обычную очередь, которая могла тянуться годами и десятилетиями, или в особой – льготной, ускоренной.

А можно было выделять квартирки совсем без очереди – своим или просто нужным людям. Или за определённую мзду.

И здесь было огромное поле деятельности для манипулирования серьёзными мужчинами и женщинами, нуждавшимися в жилье и имевшими немалое влияние в разных общественных сферах. И способными к налаживанию необходимых связей, а также личного обогащения распределителя.

Касательно «левого» дележа квартир Владимир Ефремович быстро превзошёл всех своих предшественников и коллег по соседним городским районам – со значительным многократным отрывом. Без преувеличения можно утверждать, что этот прибыльный гешефт он поставил на широкий поток.

Только сколько верёвочке ни виться… Словом, пошли слухи, и завершилось тем, что председателем Приольминского райисполкома заинтересовались компетентные органы.

Тем не менее его не посадили. Чтобы посадкой не компрометировать Советскую власть. А лишь отстранили от должности с негласной формулировкой «за нескромность» и перевели на сугубо хозяйственную работу – заведовать общественными банями и ещё кое-какими коммунальными учреждениями. И изъяли несколько квартир, записанных на подставных лиц, но ещё не проданных окончательно, не заселённых.

Однако низвержение случилось уже под конец власти Советов.

При капиталистическом строе Владимир Ефремович снова пошёл в гору, так как прослыл убеждённым демократом и мог успешно решать самые сложные вопросы государственного строительства. И через недолгое время его избрали одним из заместителей ольмапольского мэра.

У него было двое детей: сын Арсений и дочь Дина.

Арсений, получив юридическое образование, устроился помощником следователя-криминалиста следственного отдела одного из районов Ольмаполя. И тоже быстро пошёл по карьерной лестнице – отчасти благодаря обширным папиным связям с высокопоставленными лицами.

Диночка же поступила на социологический факультет местного института. Исключительно красивая девочка, она пользовалась вниманием мальчиков и любила тусоваться с ними, прежде всего с хорошенькими и богатенькими, способными пригласить в ресторан или какое-либо иное увеселительное заведение.

И всё бы ладно, все люди грешны, но случилось так, что она забеременела. И по причине стеснительности характера до последнего скрывала своё интересное положение. А когда возник вопрос об аборте, было уже поздно, так как сия операция грозила серьёзными осложнениями юной носительнице плода.

Скрывать беременность стало уже невозможно, поэтому Владимир Ефремович отправил дочь в соседний Невольск к дальней родне – во избежание огласки.

Прошло ещё немного времени, и в положенный срок Диночка благополучно разрешилась здоровеньким мальчиком. Только спустя двое суток после появления на свет он внезапно скончался.

Владимир Ефремович отправил в Невольск Арсения. Тот поехал на собственной машине. По приезде передал заведующей роддомом небольшой пакет с деньгами и забрал сестру и тело мальчика, своего несостоявшегося племянника.

Тело он поместил в картонную коробку, которую привёз с собой, положил в неё кирпичик для тяжести, закрыл крышкой, надёжно перевязал крест-накрест бельевой верёвочкой и уже ночью, по пути домой, выбросил эту картонку с моста в Ольму – вниз по течению. Картонка почти сразу же утонула, что хорошо было видно при свете полной луны.

Домой Арсений вернулся чернее тучи. Всё же тягостно быть причастным к убийству, пусть и косвенно; по крайней мере, в первый раз.

Сестре же он сказал:

– Если ещё… Смотри, убью!

Но не убил.

По истечении полутора лет Диночка повторно забеременела, и её опять отвезли в Невольск. На этот раз всё происходило в более ранние сроки, и тамошние специалисты устроили ей преждевременные роды с бездыханным младенцем.

К тому времени Арсений Владимирович был уже женат и поднялся до районного следователя. В момент оказии с сестрой он находился в служебной командировке далеко от Ольмаполя, и за Диной отправилась его жена Варя, являвшаяся дочерью небезызвестной нам мадам Басиной.

Точно так же, как и муж, она положила тельце ребёнка в картонную коробушку и ночью же, возвращаясь из поездки, бросила его с моста в реку.

– Как тебе истории с избавлениями от новорожденных? – спросил у меня Костя по окончании своего рассказа.

– Гнуснейшие, озноб аж пробирает, – ответил я, передёрнув плечами. – Похожие на то, что совершил с новорождённым младенцем королевский прокурор де Вильфор в романе Александра Дюма «Граф Монте-Кристо».

– Похожие, да. Однако наверняка случай с де Вильфором тоже не из пальца высосан, а срисован с реального человека, поступившего подобным же образом. Жизнь представляет собой движение по спирали, и время от времени такие злодеяния повторяются.

– А у прокурора Патрикеева есть дети?

– Двое уже взрослых сыновей.

– Тоже скорей всего по самые уши окунутся в какую-нибудь грязину.

– Кто знает. Время покажет. Сейчас они за границей; один в Лондоне, второй в Париже, оба окончили престижные университеты, занимаются прибыльными бизнесами.

– Лучше бы ты об этом семействе не рассказывал. Нет ли у тебя ещё чего-нибудь хлебнуть? На душе такая погань – замыть хочется.

– Могу только чай предложить. Будешь?

– Нет.