Текст книги "Мера воздаяния"

Глава седьмая. Золото подземелья

Позвонив сначала, я приехал к нему поздно вечером – ресторан ещё шумел и веселился, музыка лилась из окон – и рассказал о завещательных бумагах и их содержании.

Михаил помолчал, обдумывая услышанное, а потом сказал:

– Если знают двое, то знают все. А нас уже четверо. Но на меня ты можешь положиться, не подведу. Для Мишки Болумеева память о Филиппе Никитиче и его последняя воля – дело святое.

Он открыл сейф и, достав из него связку ключей, произнёс:

– Пошли.

– Куда? – спросил я.

– В подземелье.

– Что, прямо сейчас?

– А зачем тянуть? – Михаил судорожно потянулся и слегка зевнул. – Проведём разведку боем. Интересно же, что там такое и есть ли что на самом деле. Наверное, что-то имеется. Сомневаюсь, что Филипп Никитич вздумал разыгрывать, на него это не похоже, не такой он был человек. Но прежде чем пойти, сделаем-ка мы это, это и вот это, чтобы всё было на своих местах и потом не пришлось бы искать. И возьмём-ка мы с собой вот эту серьёзную штуку, не помешает, с ней будет надёжнее и уверенней.

Михаил ходил по кабинету, перекладывая разные предметы с одного места на другое, видимо, считая сии действия необходимыми. Я терпеливо ждал, когда он закончит никчёмную, на мой взгляд, свою возню, обмениваясь с ним отдельными фразами и монологами.

– Во всём должен быть порядок, – сказал он, встретив мой отчасти саркастический взгляд. – И в кабинетном хозяйстве тоже. Я – добрый пример для подражания своим подчинённым, и у них также всё должно быть чин чинарём.

– Добрый пример, во как! – сказал я, думая, каким не так давно опаснейшим уркаганом был Болумеев и на какие страшные вещи он был способен.

– Удивляешься моей аккуратности?

– Малость непривычно видеть тебя таким обстоятельным. И добрым хозяином.

– Гм, всё течёт, всё меняется. В том числе и мы сами.

– Ну да, дети растут, мы старимся.

– У тебя, Карузо, растут, у меня пока нет детей.

– Будут, стоит только хорошо захотеть.

– Вот теперь можно идти, – сказал наконец Михаил, убрав со стола какой-то фантик и бросив его в мусорную корзину. – Всё, тушим свет.

Спустившись со второго этажа на первый и миновав кухню, мы прошли ещё несколько служебных помещений в задней части здания. В последнем из них, служившем хранилищем разных инструментов, взяли два налобных фонаря, как у шахтёров, небольшой лом, зубило, монтировку, выполненную из арматуры, штыковую лопату и некое подобие кайла, годного для каменных работ.

– Ассортимент, однако, – сказал я, глядя на многочисленные орудия труда, составленные в углах и разложенные на полках.

– На все случаи жизни, – с суровой усмешкой ответил владелец ресторана. – Это ещё при Филиппе Никитиче столько было заготовлено, а частично и до него. Для не очень крупного, самостоятельного ремонта здания, к примеру, чтобы всегда было под рукой.

Затем по стёртым ступенькам, представлявшим цельные горизонтальные плоскости из тёмно-серого камня, очевидно, природного, мы сошли в подвал, которому лучше подошло бы название «винный погреб». Или «хранилище вина». Ибо алкогольные напитки – преимущественно виноградные, отечественного и зарубежного производства – находились здесь и в бочках, уложенных рядами, и в бутылках на решётчатых подставках, занимавших многочисленные ниши каменных стен, и на восьмиярусных деревянных стеллажах, сооружённых в более позднее постсоветское время.

– Как тебе подвалец? – произнёс Михаил, обводя рукой средоточия спиртного, окружавшие нас со всех сторон.

– Впечатляет. На сто лет хватит. Часто бываешь здесь?

– Не каждый день, но довольно регулярно. Это наше главное достояние, без него «Магнолию» хоть закрывай. Кое-что при мне закуплено во Франции, Италии, Испании – у лучших производителей вин. Через поставщиков, понятно дело. А начал закупки – импортные – Филипп Никитич. До него было так, трень-брень, дешёвка местного разлива и подделки разные. Но, говорят, ещё раньше, при первых владельцах, при тех, кто открывал ресторан, тоже имелось питие, достойное богов.

Михаил приблизился к термометру, висевшему на подпорке в середине хранилища, вгляделся в него и сказал:

– Плюс одиннадцать, то, что надо: оптимальная температура для сохранения высоких качеств вина.

В стенах подвала были две двери, выполненные из толстых массивных досок, скорее всего дубовых, почерневшие от времени и пропитанные каким-то маслянистым раствором, защищавшим от тления. Одна из них была устроена в дальнем торце подвала, вторая – в левой от входа стене.

Согласно схеме, начертанной Татариновым, путь в подземные галереи пролегал через торцовую дверь; куда ведёт вторая, я спрашивать не стал, наверное, ещё в какое-нибудь закуточное пространство.

Подобрав нужный ключ, Михаил вставил его в замочную скважину, беззвучный поворот, ещё поворот – и широкий стальной засов вышел из паза мощного толстого косяка, покрытого хорошо сохранившимся стальным же угольником, почти не заржавевшим.

– Ну что, пробуем, – сказал мой путеводитель, мельком взглянув на меня; он взялся обеими руками за дверную ручку и, не дожидаясь ответа, потянул её на себя. Дверь неожиданно отворилась без скрипа и особого сопротивления. Наверное, Филипп Никитич хорошо смазал дверные петли при посещении подземных ходов, а может, это сделали прежние хозяева или кто-то из работников.

– Это наш завхоз петли смазал, – сказал Михаил, словно отвечая на мои соображения.

За дверью оказался ещё один подвал, на полу которого возвышались груды разного хлама: трухлявые обломки брусьев и досок, битый кирпич, лоскутья какой-то допотопной меховой одежды. А к правой от входа стене было прислонено старинное курковое ружьё со сломанным прикладом, заряжавшееся, как я понял, с дула. И нечто, похожее на алебарду, то есть обоюдоострый топор на длинной рукояти – страшное оружие своего времени, способное разрубить человека напополам. А рядом на полу приткнулись две сабли, ножны, лук с полуистлевшей тетивой и несколько стрел с металлическими наконечниками.

– Смотрю, – сказал я, – не используете казематище.

– Нет пока, – ответил Михаил, – руки не доходили. Но думаем пиво в бочках здесь выдерживать. Я уже отдал распоряжения, процесс, как говорится, пошёл, и со дня на день поступят первые сорокавёдерные. Ну и подвал приведём в надлежащий вид. Оружие же передадим краеведческому музею.

Мы освободили левый дальний угол, и нам представилось прямоугольное, несколько зауженное творило.

Незначительный, без особого усилия рычаговый нажим монтировкой – творило поддалось, и под ним открылся проём со ступенями из опять же природного камня и кирпичными стенками. Сильные налобные фонари хорошо освещали его до самого низа и там – земляной горизонтальный пол, уходивший куда-то в темноту.

Придерживаясь руками сторон почти вертикального спуска, мы – сначала Михаил, за ним я – сошли в глубину и оказались в подземной галерее, размеры которой полностью соответствовали информации интернетовских источников и рассказам местных краеведов.

Расстояние между стенами позволяло свободно двигаться друг за другом, но довольно низкий свод заставлял постоянно находиться в присогнутом положении.

Я не был вооружён, а Болумеев взял с собой пистолет Макарова, до того хранившийся в одном из тайников его кабинета.

– Зачем он? – спросил я, перед тем как отправиться в подземное путешествие.

– На всякий случай, – ответил он. – Судьба любит осторожность.

– И давно он у тебя?

– Давно. Ещё с дозэковских времён. Позаимствовал у одного пьяного мента; грех было не взять.

– А мои шпалеры где?

– Должно быть, лежат в укромном месте – там, где, по твоим словам, ты закопал их: в подполе дома посёлка Тихоновка, в котором отсиживался перед драпом из России. Я к ним не прикасался. Они засвечены, и сам знаешь, лучше такими стволами не пользоваться. Только в крайнем случае, когда совсем уж приспичит. И хаза та давно продана, и в неё просто так не войдёшь.

Михаилу было неведомо, что дом, в котором я укрывался когда-то от полицейского преследования, теперь принадлежал моей старой приятельнице Дарье Михайловне.

Лаз из ресторанных погребов выводил не в начало подземных галерей, а ближе к срединной части. Я уже отмечал, что согласно схеме, начертанной на завещательной бумаге Филиппа Никитича и в интернетовских публикациях, они напоминали изогнутую, неправильной формы букву «т». Недалеко от стыка ножки этой «буквы» и её перекладины мы и оказались.

Идти надо было налево, к стыку.

– Потопали? – негромко произнёс Михаил.

– Да, – так же негромко ответил я, – вперёд, с Богом.

И мы пошли. Я двигался первым, как инициатор путешествия. Мой спутник не отставал ни на шаг.

Метров через двести пятьдесят добрались до стыка и повернули направо. Шли молча, не произнося ни слова. Сверху, с городских улиц не доносилось ни звука. Глухую тишину подземелья нарушали лишь наша поступь и прерывистое дыхание, вызванное неровностями деформированного пола и перемещением в неловком пригнутом положении.

Ещё метров через двести стенки галереи расступились, образовав довольно просторную камору с подпорой по центру в виде толстого угловатого столба из естественного каменистого грунта и входом и выходом в противоположных её концах.

– Здесь, – сказал я, оглядывая сооружение. – Вот, следуя направлению движения, – справа.

Если бы не точные указания на схеме, найти тайник было бы невозможно. Место, за которым должна была находиться ниша с кладом, выглядело единым целым с остальной стеной и не отличалось ни в малейшей степени, даже цветом швов кирпичной кладки.

Михаил обгладил её ладонями, постучал внешней стороной кулака, попробовав на прочность соединение кирпичей в одной части, в другой.

– Крепка, холера её возьми, – сказал он, отступая ближе к подпоре. – Без инструмента ничего не сделаешь. Филипп Никитич постарался на славу, как самый заправский мастеровой. Наверное, не один день трудился. Или не одну ночь. И ни одна душа не знала, чем он занимался. И я про золото ни от кого раньше не слыхивал.

В ход пошли лом, кувалда и зубило, и понемногу стена начала поддаваться.

Когда вынули первый кирпич; за ним в свете фонарей увиделась сравнительно небольшая ниша, примерно метровой глубины и полутораметровой ширины. Над ней нависал тяжёлый выпуклый свод со следами обработки; скорее всего по нему орудовали кайлом.

У дальней стенки ниши, представлявшей собой сплошной гранитоподобный монолит, отчётливо высветились плотно составленные мешочки небольшого размера, похожие на банковские, в каких хранят и перевозят не бумажные деньги, а монеты.

Мы переглянулись и понимающе кивнули друг другу: всё выходило в точности по завещанию. Мой товарищ сглотнул; я увидел, как у него дёрнулся кадык.

– Продолжим, – сказал он, вновь берясь за кувалду.

Выбили ещё несколько кирпичей из кладки. Михаил просунул руку внутрь и достал один мешочек, довольно увесистый, за ним – второй, третий… Я составлял их возле опоры – в один ряд.

Мешочков оказалось четырнадцать, каждый примерно двадцати килограммов веса. Изготовлены они были предположительно из суровой бязи, соединительные края ткани прошиты двойным швом – для прочности.

– Не будь завещания, – сказал Михаил, отряхивая ладони, – так и оставались бы в этой заключине веками.

– Пока не наткнулись бы на них при каком-нибудь строительстве.

– А то и до конца мира.

– Миллиарды лет?

– Ну да. Без всякой пользы добрым людям. Или злым.

– А ты добрый или…

Я посмотрел на Михаила и встретился с его оживлённым сверкающим взглядом.

– Филипп Никитич – человек слова и дела, – тихо прошептал он, не ответив. И добавил: – Давно нет в живых человека, а такое впечатление, что он по-прежнему командует нами, направляет наши умы и действия.

– Как думаешь, почему всё это добро Татарин спрятал именно в стене?

Михаил хмыкнул и сказал:

– Где же ещё! В стене – самое удобное. Многие испокон веков так делали – те, кто припрятывал богатства. Может, здесь выемина уже имелась какая, вот Филипп Никитич и решил в неё. Наверное, расширил только, углубил. Потом заложил камнем, сделал заподлицо, и на тебе – пройдёшь мимо и не подумаешь, что здесь что-то такое особенное.

– В полу проще было бы.

– Для тебя проще. А ему так не показалось.

С этими словами Михаил взял из ряда крайний ближний мешочек, поставил на средину между опорой и стенкой и развязал горловину. На дне его лежали четыре металлических слитка в виде брусков – продолговатых шестигранников жёлтого цвета, скорее всего золотых, как и писал Татаринов в завещании. Каждый весом примерно пять-шесть килограммов.

– Странно, что я волнуюсь, – сказал Михаил, нервно посмеиваясь. – Эт-то что-т-то необычно для меня, – он вытер рукавом капельки пота, выступившие на лбу, достал пачку сигарет, посмотрел на неё, потряс и, вздохнув, водворил обратно в карман. – Закурить бы, но нельзя. Вдруг ненароком учует кто! Сразу догадаются, что здесь люди были. Начнут задаваться вопросами, зачем лазили по подземелью, какого чёрта делали в этих ходах?

– Кто здесь может быть, Миша, о чём ты?

– Да мало ли. Вот мы же спустились сюда.

– Гм, наверное, ты прав, и осторожность будет не во вред.

– Как думаешь, – приподняв голову, Михаил повёл взглядом по своду каморы, – слышал кто-нибудь наверху, как мы тут кувалдой наяривали? Ночь всё же, тихо там кругом.

– Вряд ли. Четыре метра дотуда от нас. Но пусть и расслышали! Что из того? Решат, что почудилось. В крайнем случае отнесут к полтергейстам. Забей на это.

– А грунт-то какой прочный. Наверное, потому ещё не было ни одного обвала.

– Наверное, да.

Ознакомились с содержимым ещё одного мешочка.

И в нём точно такие же бруски. Все как отполированные – переливающиеся солнечными бликами в свете фонарей. И чистенькие, словно только вчера положенные. Возможно это – благодаря пыле– и влагонепроницаемости ткани, из которой была изготовлена мешочная тара. Наверное, в ней золотопромышленник и доставил свой товар нашему другу-покупателю.

Присели на корточки для передыха и осмысления диспозиции с золотом.

– А помнишь, Карузо, как мы с тобой чуть не схватились на лесоповале? – неожиданно произнёс Михаил, поворачиваясь ко мне.

– Это когда я за банкира Темникова вступился, Альберта Брониславовича?

– Ну да, за него.

– Зачем спрашиваешь?

– Да вот не выходит из головы, всё думаю, кто из нас выстоял бы тогда в поединке?

История, о которой заговорил Михаил, случилась в тайге, где мы, зэки исправительной колонии строгого режима «Полярный медведь», работали на лесозаготовках.

Дело было зимой, стоял трескучий мороз.

В нашей вахтовой бригаде было четверо блатных, и в их числе – лагерный смотрящий Филипп Никитич Татаринов и Михаил Болумеев. А основной состав – мужики, то есть те, кто согласно лагерной табели о рангах оказался в заключении случайно, вляпавшись на воле в какое-нибудь криминальное происшествие по дурноте характера своего или иным нехорошим путём, привнёсшим сумятицу в человеческое сообщество.

Уже рассвело. Зэки из мужицкой касты валили и обрабатывали лес, а блатные резались в карты возле костра. Лёжа на телогрейках, снятых с самых безответных мужиков; позорно, видишь ли, западло им было работать, такие в их среде понятия.

Раздетым же заключённым, чтобы не замёрзнуть, приходилось махать топорами с особенным усердием.

Профессионалы преступного мира хотели снять телогрейку и с Темникова, но я вступился за него.

Банкиру – худенькому, ледащему – с самого начала пребывания на вахте нездоровилось, а в этот день он особенно неважно чувствовал себя и топор еле удерживал в руках. Лицо же синее, глаза провалились. И сухой кашель разрывал ему лёгкие. Без ватника, на морозе, он в два счёта дошёл бы до ручки.

Не по правде было, что с ним вознамерились сделать. Загорелась у меня душа, и словно подтолкнуло что-то. Встал я впереди банкира, заслонив его, и говорю, мол, ему не работать, а лечиться надо, вы же, суки такие-сякие, раздеть его хотите вдобавок ко всему.

Покривились мордами блатняги: надо же, мужик против них попёр, кивают на меня, подталкивают друг друга в бока.

И вот Болумеев, самый молодой и рьяный из них – морда жестокая, в глазах ледяной холод, желваки поигрывают, – и вышел против меня с заточкой, которая была острее бритвы. Я же окрутил правый кулак поверх рукавицы цепью от бензопилы.

Происходило сие на глазах многих зэков, и ни мне, ни моему противнику отступать было невозможно, и кровь наверняка бы пролилась. Однако поединка не допустил Филипп Никитич.

– Не кипешуй, Жила, оставь Карузо в покое, – строго, категорически сказал он, приподнявшись на телогрейке. – В самом деле, нехорошо раздевать хворого человека, не по-божески это. Иди сюда, тебе банковать.

– Твоё счастье, – сказал Болумеев негромко, уперев в меня немигающий взгляд, – что Татарин за тебя вписался, а то бы…

Он вернулся к костру, а я – к своей работе.

Темникова же до исхода дня оказией отвезли в «Полярный медведь» – по инициативе Филиппа Никитича, обратившегося к начальству с убедительной просьбой. И он с воспалением лёгких месяц провалялся в больничке, где им занимался лагерный доктор из заключённых Егорычев, талантливейший спец по медицине, многих больных поставивший на ноги.

Возвратившись после лечения в барак, банкир первым делом подошёл ко мне со словами благодарности.

– Если бы не вы, – сказал он, поклонившись чуть ли не в пояс, – меня уже не было бы в живых. Век буду вам обязан. Окажемся на воле, обращайтесь, случись что. Помогу, чем смогу; на воле у меня возможности немалые, нельзя даже сравнивать с обычными гражданами.

Примерно теми же фразами он поблагодарил и Татаринова.

– Разве тот случай забудешь, – ответил я Болумееву. – А вот скажи, Жила, схлестнись мы тогда, ударил бы меня заточкой?

– Саданул бы, Карузо, не сомневайся. И убил бы, наверное. С моим таким поставленным ударом это было шутя! А вот ты испугался в тот раз или нет?

– Нет, Миша, никакого страха не было. Я ведь допрежь войну на Ближнем Востоке прошёл, там и не в таких переплётах доводилось бывать. И не позволил бы я тебе нанести удар, отразил бы его. Напряжение, как перед боем, не скрою, чувствовалось, вперемежку со злобой и готовностью к драке, а страха – ни капельки. Ладно, поднимаемся, хватит лясы точить.

Глава восьмая. Оберкапо

Относительно недопущения удара заточкой я перебарщивал, давил фасон малость. В те давнишние лесоповальные мгновения, когда мы встали друг против друга, готовые биться не на жизнь, а на смерть, да, я был уверен в своих бойцовских качествах. Но позже, лучше узнав Жилу, появились сомнения в исходе поединка, если бы он состоялся. По-всякому могло выйти. Жила был на редкость ловкий малый, виртуозно орудовал ножом или чем-то подобным, умел метать и нож, и топор и на зоне не единожды показывал отчаянную храбрость в критической опасности.

В особенности запомнилась история с Миланом Гусневым по кличке Оберкапо, который был своего рода старостой над лагерниками. Через него передавались распоряжения лагерного начальства, и ему подчинялись все остальные зэки, сотрудничавшие с администрацией. Бывало, что его назначали и бригадиром на тех или иных работах вне территории лагеря.

Сидел Гуснев за убийство и ограбление пожилой женщины, некогда чиновницы городского масштаба из коммунальной сферы, директрисы там чего-то. Позарился на старушечьи золотые серёжки и кольцо с сапфировым камушком на безымянном пальце левой руки. Встретил на улице случайно, мигом оценил возможности чистогана, увязался за ней и проследил до квартиры, в которой она проживала. На другой день вошёл к ней под видом сантехника и проломил голову двумя ударами разводного ключа.

Кроме нательных украшений убийца забрал несколько тысяч рублей, лакированную музыкальную шкатулку с секретом, в которой оказалась парочка бриллиантов, и китайскую шаль за полтора миллиона. И не погнушался – вырвал пассатижами золотые коронки у жертвы.

На коронках и шали Милан и погорел, когда спустя месяц пытался сбагрить их через ломбард. При обыске нашли ларчик с музыкой, вещи, выкраденные у других людей, и разводной ключ со следами крови, не полностью замытой.

В отличие от Раскольникова в романе Достоевского «Преступление и наказание», никаких мук совести этот убийца не испытывал и только жалел всегда, что поторопился со сбытом награбленного.

– Надо было ещё подождать месяцок или два, – говорил он, злобно щерясь и посверкивая крысиными глазками, – и всё было бы заништяк. И гулял бы я сейчас на свободе, вкусно ел, сладко пил и с бабами оттягивался по полной сутками напролёт. Но ничего, выйду на волю – с процентами верну своё.

Это он почти каждый день повторял, упёршись взглядом в картины развлечений, нарисованные похотливым воображением.

Активисты в «Полярном медведе», как и во всех режимных лагерях, относились к презираемой касте козлов; все они были стукачами и регулярно доносили на мужиков и блатных, отмечая малейшие нарушения режима, даже незастёгнутый воротничок. Или одно лишь нелестное слово в адрес какого-либо тюремщика, и нередко ещё с преувеличением.

Начальники покровительствовали им, назначали поварами, завхозами, библиотекарями, то есть на хлебные и удобные места, обеспечивавшие сохранение здоровья. Питались они в специальной столовой и получали усиленную пайку, в которую входили и мясцо, и сахарок, чего, как правило, были лишены остальные зэки, в основном пробавлявшиеся жиденькой баландой. Вследствие чего отличались более гладким телом и уверенностью в бытии своём. Жили в тёплом сухом бараке и спали не на нарах, а на койках и под ватными одеялами.

Издевательства и пытки – стародавняя традиция в режимных лагерях; в «Полярном медведе» они совершались в самых изощрённых вариациях, и нередко руками этих самых козлов; контролёры же, оперативники и прочие начальники в таких случаях лишь наблюдали за процессом, не вмешиваясь.

Особенно как палач выделялся Оберкапо. Мучить людей было его любимым занятием, за которым он в полной мере исторгал своё подлое естество. Все знали, что он сам вызывался проводить ту или иную экзекуцию, прямо-таки напрашивался у шефов, в первую очередь над теми, кто хоть раз косо посмотрел на него.

– Я лучший, – говорил он своим покровителям, – кроме меня, никто так не справится. Давайте я, уж я постараюсь, вот увидите, лучше любого кино выйдет, будете довольны, позабавитесь всласть.

Больше всего ему нравилось обабивание заключённых, ибо это в наибольшей степени унижало пытаемого. Тогда на физиономии Оберкапо проявлялось нескрываемое сладострастие, и наблюдатели не сомневались, что в процессе расправы он приходил в крайнюю степень сексуального возбуждения.

Обычно действо совершалось швабренным череном. Подвергнутый экзекуции кричал от страшной боли – чтобы крики не доносились из пыточной камеры в другие помещения, в коридоре играла громкая, оглушающая музыка, – а истязатель испытывал величайшее, неописуемое наслаждение.

Бывало, оперативники снимали мероприятие на видеокамеру и потом показывали Гусневу. Созерцая свои пыточные манипуляции и судороги умучиваемого, он подпрыгивал от восхищения собой и издавал радостные вопли.

Пожалуй, у него были серьёзные дефекты психического свойства, об этом говорили и начальники, и арестанты; последние обходили его стороной и боялись, как зачумленного.

Несколько раз пытки со шваброй заказывались из высоких кругов генералами, курировавшими «Полярный медведь» среди прочих колоний сибирского края. По заявке профессора от судебной медицины, некоего доктора наук профессора Менгелеева.

С подачи коменданта лагеря Ведерникова тюремщики кликали его доктором Менгеле, а заключённые – Ангелом смерти.

– Опять доктор Менгеле приезжает, – криво усмехаясь, говорил Ведерников своим заместителям и прочим помощникам, – вот будет потеха. Пусть готовят «орудия труда», смажут конец швабры как следует и так далее.

– Ребята, держись, – в свою очередь говорили зэки, – Ангел смерти летит к нам на поживу свою. Ох, только бы не меня!

Комендант страшно ненавидел профессора; возможно, потому, что видел в нём родственную душу – сказывался принцип взаимного отталкивания одноимённых зарядов, ибо жестокосердием ни на йоту не уступал деятелю науки и нередко лично определял варианты наказания зэков, хотя собственноручно не участвовал из брезгливости к наказуемым.

Доктор Менгелеев отвечал ему глубоким презрением, возникшим с первого посещения колонии.

Ведерников тогда, получив сообщение о визите профессора, распорядился приготовить роскошный по местным понятиям ужин к его приезду – с красной рыбой, икоркой, олениной и прочими закусками и дорогими спиртными напитками. И не где-нибудь, а в банном комплексе «Нирвана» посёлка Забудалово – местного, так сказать, «стольного града», с привлечением девочек-массажисток. Гость же отказался участвовать в оргии, прямо сказав, что «не является приверженцем низких туземных обычаев».

Это дословные слова Менгелеева, и произнесены они были с безмерным пренебрежением; услышав их, Ведерников чуть пеной не изошёл от бешенства. Но при встречах с учёным мужем всегда был сама любезность, так как тот принимался в очень высоких кабинетах и мог каким-то образом напакостить.

Профессор писал научный труд о ломке психики заключённых, превращении их в моральные ничтожества, в так называемые «овощи» и, посещая колонию, непременно наблюдал за пыткой от начала её и до конца. Его мнение о том, как вызывать животный страх у лагерников перед повторной возможностью угодить за решётку или продлением каторжного срока, учитывались во всех наставлениях по работе с ними.

Жертву Менгелеев выбирал по своему собственному усмотрению во время построения зэковских отрядов. В таких случаях истязателем назначали только Гуснева, и никого иного, как самого выдающегося специалиста в этом своеобразном деле.

Подвергнутый экзекуции кричал от нестерпимой боли, Гуснев же входил в раж и выполнял порученную работу с ещё большим усердием, сопя и постанывая от удовольствия. Чем больше было крика, тем глубже он старался протолкнуть черен в задний проход страдальца.

Доктор Менгеле наблюдал за процессом через стекло, прозрачное с одной, внешней стороны, пил сладкий чай, закусывал похожими на грецкие орехи сливочно-масляными пирожными «Орешек» из заварного теста – это было его любимое лакомство – и делал записи в рабочем журнале, который возил с собой.

Однажды Гуснев переусердствовал, задвинув черен едва ли не на полметра, и повредил заключённому прямую кишку – с прободением, как выяснилось позже, при вскрытии. И крови-то снаружи было всего ничего, но тем не менее.

В качестве истязаемого был выбран Никита Алфеев, среднего роста двадцатилетний парень из нашего барака, только что прибывший по этапу и выделявшийся из многих узников смелым выражением лица и ярким орлиным взором. Чем и привлёк внимание профессора.

На зоне же Алфеев оказался без совершения какого-либо преступления, а единственно из личного благородства, и весь лагерь знал об этом, включая начальство.

История его состояла в следующем. Девушка, с которой он встречался и собирался соединиться с ней брачными узами, случайно выстрелила в общего их приятеля из травматического пистолета. Развлекаясь, вертела ствол в руках, нажала на спуск, и курок ударил по капсюлю патрона. Приятель стоял напротив, в трёх шагах. Заряд попал ему в глаз, повредил мозг, и человек умер до приезда «скорой».

Чтобы спасти возлюбленную от заключения, Никита взял вину на себя. Дали ему восемь лет строгого режима за убийство, совершённое якобы на почве ревности. Так было повёрнуто дело, несмотря на множество нестыковок. При активном участии родственников погибшего и их денежных вливаний прокурорам и судьям. Девушка же ни разу не посетила его, пока он сидел в следственном изоляторе, ни до суда, ни после, и ни одной весточки не передала, как будто для неё парень перестал существовать или его никогда не было.

В пыточной камере двое активистов сняли с Алфеева штаны, раздвинули ему ноги и таким способом удерживали, а Гуснев с воодушевлением принялся орудовать шваброй.

Зэк исходил пронзительными воплями, Оберкапо наслаждался развитием процедуры, в коридоре играла оглушающая музыка, а профессор чиркал в журнале и потреблял чаёк собственного приготовления, наполняя стакан из полулитрового термоса, обязательно входивший в его дорожный багаж. И кушал любимые «Орешки» – четыре штучки на каждый стакан, что составляло его неизменную норму.

В барак Алфеева привели, поддерживая с обоих боков. Он еле стоял и сразу лёг на нары, подтянув колени к груди.

Это было в середине дня, а к вечеру ему совсем поплохело.

Вызвали Егорычева, лагерного врача. Тот, осмотрев пациента, сказал, что скорее всего у него перитонит и нужна незамедлительная операция с дренированием брюшной полости и прочими хирургическими действиями.

Алфеева повезли в посёлок Забудалово, где имелись необходимые медицинские инструменты и операционная, но местный хирург был крепко выпивши, и операцию отложили до шести утра. Только за час до назначенного времени больной скончался.

Смотрящий по лагерю Филипп Татаринов, узнав о замученном однобарачнике, переговорил с блатными – самыми близкими, – и было принято решение о ликвидации Оберкапо. Исполнителем назначили Жилу, Михаила Болумеева. Но исполнить приговор надо было так, чтобы ни на кого не пало даже тени подозрения.

– Не спеши, Миша, потяни время, – сказал ему Татаринов один на один. – Пусть эта история с Алфеевым подзабудется. Сможешь?

– А то! – ответил Болумеев без тени сомнения и с полной решительностью. – И не такое проделывали.

– Только так, чтобы тот вперёд понял, за что его приговорили.

– Всё яснее ясного, сделаю, как надо.

И он начал готовиться к выполнению задания. Неустанно, изо дня в день. Посмотреть со стороны – и незаметно вовсе. Изменилось лишь поведение его в некоторой мере, прежде всего в том, что Михаил стал работать наравне с мужиками, и не вдруг, а наращивая активность постепенно.

– Молодец, Болумеев, на путь исправления встал! – весело похохатывая, говорили тюремщики. – Так, глядишь, и до условно-досрочного дойдёт. Учитесь, каторжники!

– Что, Жила, в мужицкое сословие записался? – в свою очередь с презрением говорили те блатные, которые были не в курсе, а таковых было абсолютное большинство. – Или в козлиную масть решил перейти?

– Не ваше дело, – хмуро отвечал Михаил. – Надо будет – и масть сменю.

Самых неугомонных, потешавшихся над отступником, пресекал Татаринов.

Несчастье с Никитой Алфеевым случилась в конце весны. Прошло несколько месяцев, осень наступила с ощутимыми утренними заморозками, от которых пощипывало уши. За это время в «Полярном медведе» ещё семь или восемь заключённых умерли – от болезней и побоев; одних передали родственникам, других, безродных, закопали на погосте, отведённом для лагерных мертвецов.