Текст книги "Проект «Сколково. Хронотуризм». Сталинский сокол"

– Ну, и где твое шампанское? – Алексей с деланным вниманием осмотрел стол и повернулся к Марине.

– Я передумала, – созналась она, – не хочу больше шампанского. И не дожидаясь следующего вопроса, сказала тихо, так тихо, что Алексею пришлось наклониться к ней. Его волосы были очень близко, они упали на лоб, и Марина снова увидела тонкий белый шрам на виске летчика. А рядом еще один, едва заметный. – Я передумала, чтобы не пить одной. Ты же пьешь водку?

– Да, – растерянно кивнул он, – пью. Иногда. Но если тебе так хочется… – Договорить он не успел: из дальнего темного угла зала раздались звуки трубы, грохнули ударные. Марина вздрогнула, Алексей выпрямился рывком и обернулся. Темный закуток осветился разноцветными огнями, и Марина увидела, как из скрытой за выступом стены дверцы на импровизированную сцену к роялю выходят музыканты. Джаз построился перед белым инструментом, сыграл короткое знакомое вступление, мигом потонувшее в восторженных криках и воплях. Затем строй разошелся в стороны, и оказалось, что за клавишами рояля сидит человек в голубом костюме. Понять, что происходит, Марина не успела – ей пришлось вскочить вместе со всеми, но это не помогло. Зато ясность внесла Груня – она скакала, опираясь ладонями на спинку стула и визжала не своим голосом:

– Утесов, это же Утесов! Ой, мамочки, Дуська не поверит, что я живого Утесова видела! – Пичугина обернулась на мгновение, и Марина увидела, что лицо многостаночницы мокрое от слез. Грузчик с Турксиба топтался рядом с Алексеем и искренне старался понять, что происходит.

– Ваш заказ, – официант материализовался прямо из колонны, поставил на стол графин с водкой, схватил две пустые тарелки и сразу исчез. «Интересно, увижу ли я сегодня поросенка?» – подумала Марина, но тут же забыла о нем. К черту все, когда сейчас будет петь живой Утесов! А тот уже раскланивался на все стороны, причем самый глубокий поклон достался товарищам у окна под фикусом. Но большая часть зала на эту мелочь внимания не обратила, Марина слышала, как стахановцы выражают свое восхищение, выкрикивают комплименты в адрес маэстро, названия его песен и даже признания в любви. Утесов прижал обе руки к груди, поклонился еще раз и подошел к инструменту.

– Сердце, тебе не хочется покоя… – раздалось со «сцены», и толпа умолкла, все расселись по местам. Груня помаячила еще немного в проходе, но на нее зашикали, и многостаночница вернулась за столик.

– Как хорошо на свете жить! – голос с противоположной стороны зала легко перекрывал общий гул и достигал самых дальних его уголков.

«Я пел на любых площадках, и никто никогда не жаловался, что меня не слышно. Даже на фоне оркестра. А ведь до сорок первого года мы не знали, что это такое микрофон, он был нам не нужен», – это Утесов напишет в своих мемуарах, когда уже покинет эстраду, лет через тридцать или сорок после сегодняшнего дня.

А сейчас, пока он пел под звон бокалов в чаду и табачном дыме стахановского загула, Марина рассматривала своих соседей. Груня выкопала из ридикюля платок и терла глаза, развозя под ними черные кляксы. Сороковой смотрел в тарелку перед собой и вздыхал, канавщик вытянулся, как легавая в стойке, и даже забыл про остывший бифштекс. Сатыбаев блаженствовал, он откинулся на спинку стула и подпевал маэстро, не забывая общипывать виноградную кисть из фруктовой вазы, поглядывая на Марину блестящими, как пуговицы на его гимнастерке, глазками.

– Спасибо, сердце… – Марина вышла из-за стола и оперлась рукой о колонну. Алексей повернулся к ней и тоже попытался подняться на ноги.

– Пойду покурю, – Марина оторвалась от колонны, постояла на одном месте и сделала несколько неуверенных шагов по красно-зеленому ковру. Летчик усмехнулся понимающе и протянул ей портсигар.

– Что там? – Марина поправила сползающую накидку и поудобней перехватила норовившую выпасть из рук сумочку.

– «Герцеговина Флор», – горделиво заявил Алексей, – такие папиросы сам Сталин курит.

– Не папиросы, а трубку с табаком из этих папирос, причем исключительно производства табачной фабрики «Дукат». Я скоро вернусь, веди себя хорошо, – Марина оглядела притихшее общество, неторопливо обошла колонну и направилась к выходу из зала. До вестибюля она добралась без приключений, нашла заветную дверь, вошла в пустое тесное помещение и первым делом посмотрела на себя в зеркало. Ничего, могло быть и хуже.

«Зря я пудру не купила, – Марина отошла к стене, повернулась и осмотрела себя со всех сторон, – подумаешь, лишние сто рублей. Потом бы матери подарила, она ни за что не поверит, как и Дуська Битюгова своей пьяной подруге…

– На себя посмотри, – Марина вернулась к зеркалу, причесалась, накрасила губы и еще раз критически оглядела себя с головы до ног. Да, выпила, да, лишнего – ну и что? Зато хоть румянец на щеках появился, и глаза блестят, на человека похожа стала.

Дверь туалета распахнулась со скрипом и в помещение ввалилась основательная, крепкая стахановка в цветастом, обтянувшем ее, как барабан, платье. Сильно нетрезвая ударница осмотрела Марину с головы до ног, громко икнула и скрылась в кабинке. Дверь снова распахнулась, и в тесную комнатенку ворвались сразу несколько человек.

„Вовремя я“, – Марина пробралась через толпу и вышла в вестибюль. Народу полно, накурено так, что даже в полумраке виден сизый дым. Она чихнула, закашлялась и как могла быстро, пошла в зал, к своему столику, ориентируясь на подпиравшую цветной купол колонну. Шум, гул, крики и громкая музыка – Марину оглушали слишком резкие звуки, она морщилась и хваталась руками за виски. Колонна качнулась, на ее боках появились подозрительные выпуклости, потолок плавно прогнулся вниз, но уже через мгновение все вернулось на свои места.

– Эх, катались мы с тобою, мчались вдаль стрелой, искры сыпались с булыжной мостовой, – донеслось справа. Марина оглянулась, прищурилась и увидела невысокого человека у рояля. Одной рукой он опирался на крышку инструмента, вторую красиво отвел в сторону.

– А теперь плетемся тихо по асфальтовой, ты да я поникли оба головой, – рука маэстро бессильно упала на пуговицы двубортного пиджака, а светловолосая взлохмаченная голова действительно поникла в такт музыке.

Самого голоса Утесова Марина почти не слышала, ему подпевали сразу несколько десятков человек, стахановцы и примкнувшие к ним ударники второго сорта дружно драли глотки. Марину сильно толкнули в спину, она едва удержалась на высоких неудобных каблуках. В такой обуви следует идти рядом с надежным спутником, готовым в любой момент поддержать тебя, не дать свалиться…

Марина отвернулась и побрела к своему столику, ориентируясь уже на голову мокрой феи в фонтане, колонна вела себя подозрительно и доверия больше не внушала.

За время ее отсутствия ничего не изменилось, если не считать того, что графин с водкой уже опустел наполовину, пустая тарелка превратилась в пепельницу, а посреди стола образовалось багровое пятно от пролитого вина. Алексей и Сороковой курили и слушали взволнованного Зезюлина. Он повесил пиджак на спинку стула и остался в косоворотке. Сатыбаев жмурился на свет яркой люстры и дощипывал с ветки из вазы последние зеленые виноградины.

– Я им говорю – патефонов у нас нет, и пластинок не хватает, – горячился канавщик, – и пианино в клубе нет! Культурный досуг у нас не организован…

– А у нас с Дуськой в комнате есть патефон, – встряла окосевшая в конец Груня, – и пластинки есть. Три штуки, – она уставилась на Зезюлина, но тот на откровения многостаночницы внимания не обратил.

– Я им говорю: новая ступень развития, люди водку пить перестали, радио слушают… – продолжал втолковывать он свою мысль Алексею. Тот кивнул в ответ, отвернулся, выдохнул в сторону тонкую струйку дыма и увидел Марину. Все умолкли, Сороковой зашевелил усами и попытался что-то сказать, грузчик поспешно бросил в вазу предпоследнюю виноградину. Марина подошла к столику, остановилась за стулом Алексея и посмотрела на стол.

– А где поросенок? – стол тоже вел себя подозрительно, покачивался, залитая вином и покрытая пятнами скатерть топорщилась, тарелки переползали с места на место.

– Поросенок? Какой поросенок? – Алексей вертел головой во все стороны, чтобы разглядеть Марину, но она не двигалась с места.

– Обыкновенный, жареный, – капризно заявила она, – я есть хочу.

– Я сейчас узнаю, – Алексей привстал, но Марина положила руки ему на плечи и произнесла негромко:

– Не надо, я подожду. Мы же не торопимся?

– Нет, – он снова попытался оглянуться, – как хочешь.

– Тогда давайте выпьем, – резюмировал Сороковой. Он потянулся к графину с водкой, ухватился за него и наполнил все рюмки, оказавшиеся в поле его зрения. Алексей взял одну, обернулся через плечо и подал ее Марине.

– Не надо, – отказалась она, – не сейчас, попозже.

– Хорошо, – летчик вернул рюмку на стол.

Сталевар, Зезюлин и грузчик уже держали свои стопки на весу и только ждали команды. Груня боролась с пробкой, намертво застрявшей в горлышке бутылки. Сороковой вздохнул, поставил свою стопку на стол, отобрал у Пичугиной бутылку и ударом ладони по донышку вышиб из нее пробку.

– Выпьем, – обрадовалась Груня, она схватила свой наполненный бокал, – выпьем за…

– Сегодня праздник, День авиации, – перегнувшись через плечо Алексея, сообщила Марина, – день сталинских соколов. Надо выпить за их здоровье, а также за всю Рабоче-крестьянскую красную армию!

– Точно! За авиацию! – Сороковой первым потянулся к Алексею, следом шел сообразительный Зезюлин, грузчик и Пичугина среагировали с небольшим опозданием. Звон бокалов, небольшая пауза и пустые рюмки вернулись на стол.

– А ты? – Алексей накрыл руку Марины своей ладонью. – Ты почему не пьешь?

– Потом, – отозвалась она, – я хочу сделать тебе подарок.

Она бросила сумочку на свой стул, прислонилась спиной к прохладному мрамору и посмотрела через зал. Там, в гуще табачного дыма, у дальней стены зала маэстро в голубом костюме пел про город у моря.

– Подарок? – удивился Алексей. – Подарок это хорошо. Я люблю подарки, – он расстегнул крючки на вороте гимнастерки и оперся локтем о стол.

– Сейчас, – Марина улыбнулась, не глядя на него, зажмурилась, сосчитала до пяти, оторвалась от колонны и решительно прошла мимо стола и через весь зал зашагала к роялю. Алексей и Сороковой одновременно окликнули ее, но Марина не обернулась. Она обогнула один столик с „настоящими“ стахановцами, потом второй, третий, обошла пальму в кадке и остановилась перед „сценой“. На Марину зашикали, кто-то дернул ее за край накидки.

Марина поправила пелерину, подняла голову и шагнула вперед, к роялю. Все музыканты, как один, дружно уставились на нее, не прекращая при этом играть. Старательно надувавший щеки тромбонист вытаращил глаза и покачал головой, его примеру последовал сосед с саксофоном. Марина неторопливо прошлась мимо оркестра и остановилась неподалеку от рояля. Ее уже заметили, певец глянул мельком в ее сторону и тут же отвернулся.

Ждать оставалось еще полкуплета и припев, Марина отошла в тень у стены, чтобы никого не смущать своим присутствием. Отсюда открывался прекрасный вид на привилегированную половину зала, особенно на столики у окна. Оба все еще были заняты, Марина прищурилась и рассматривала тех, кто сидит за ними. Один – плотный, усатый мужчина с обозначившейся проплешиной на темени – неторопливо жевал и, склонив голову, слушал своего соседа. Тот, достаточно упитанный и тоже с усами, но в темном френче и с залысинами надо лбом, шептал что-то на ухо своему собеседнику. Первый перестал жевать, повернул голову и засмеялся, деликатно прикрыв рот ладонью. Второй усмехнулся, налил себе водки и лихо выпил ее, даже не поморщившись.

„Кажется, это Каганович, – перед глазами в очередной раз ожила картинка из учебника, – и тоже нарком. Чего? Путей сообщения, кажется… Или промышленности… А кто тогда Микоян?“

Ее мысли оборвали аплодисменты. Утесов раскланивался на все три стороны и посылал публике воздушные поцелуи. Потом развернулся, схватился за сердце, потряс головой и нарочито удивленно протер кулаками глаза. Кто-то в зале засмеялся, глядя на выходку маэстро, следом раздался еще один смешок.

– Что же вы спрятались там, голубушка? Выходите, не бойтесь, мы вас не укусим, – Марина не успела сообразить, в чем дело, а певец уже схватил ее за руку неожиданно сильными для представителя творческой профессии пальцами и вытащил на освещенное пространство перед роялем. Утесов оказался ниже Марины на целую голову, но артиста это не смущало. Он заложил руки за спину, обошел вокруг гостьи, остановился перед ней и молитвенно сложил перед собой руки:

– И как же вас зовут, милочка? Скажите, не томите, – неподдельно ядовитым голосом поинтересовался он.

Марина перехватила острый колкий взгляд его черных глаз, брошенный из-под светлых бровей, и назвала свое имя. Утесов схватился за сердце и обернулся к залу. В ответ раздался уже знакомый гогот – стахановцы в первых рядах столиков не оставляли без внимания ни один жест артиста. Марина посмотрела поверх голов людей, и ей показалось, что рядом с пальмой она видит Алексея, а рядом с ним топчутся сталевар и Груня.

– Я хочу с вами спеть, – пугаясь собственной смелости, проговорила Марина.

– Ого, вот как! Скажите нам, Мариночка, а вы умеете петь? – Утесов ловко расправлялся с очередной назойливой поклонницей, похоже, что схема по выдворению со сцены экзальтированных девиц у него была отработана давно.

– Да, умею, – ответила Марина и улыбнулась.

Утесов повернулся к залу.

– Что вы говорите? – деланно изумился он. – Какой сюрприз! И вы готовы спеть нам? Сейчас, здесь?

„Спой, светик, не стыдись! Шейка, глазки и прочие перышки у тебя так себе, зато голосок имеется, чего уж тут скрывать“, – диагноз, поставленный Марине доцентом Серафимой Игнатьевной в прошлом году, никто пока не отменил. Действительно, что тут скрывать: слух есть, голос тоже, но мать всегда считала, что отвлекаться на развитие этих способностей будущему профессору непозволительно. Поэтому способности развивались сами по себе, иногда проявляли себя и с их присутствием приходилось считаться.

– Готова, – уверенно заявила Марина, – любую песню, на ваш выбор.

Выпитое бурлило в крови, шальная храбрость захлестывала, и океан был бы ей сейчас по колено. Она расправила плечи и тряхнула волосами. Певец медленно обернулся, осмотрел выскочку с головы до ног и подошел к роялю. Марина обошла инструмент и остановилась с другой стороны. Она слышала, как за ее спиной перешептываются музыканты, но не оборачивалась, а смотрела только на Утесова.

– Пой! – заорали из зала. – Пой, раз пришла!

Кто-то захлопал в ладоши, кто-то пронзительно свистнул. Стахановцы обоих сортов требовали зрелища, а маэстро чувствовал настроение публики и понимал, что надо поторапливаться.

– Внимание! – объявил он. – Прошу внимания! Сейчас мы с Мариночкой исполним для вас замечательную песню. Какую? Выбирайте, мне все равно, – прошептал он, вполоборота повернувшись к Марине.

– Какую хотите! – выкрикнула она. – Мне тоже все равно! Начинайте!

В зале заметили замешательство на сцене и наперебой предлагали свои варианты. Утесов вытянул шею и приложил растопыренную ладонь к уху, делая вид, что внимательно прислушивается к пожеланиям. Потом выпрямился и отступил назад, к роялю, хлопнул ладонью по его белому боку и скомандовал:

– „У самовара“! Поехали! Притворитесь, что вы музыканты, а не просто ударные! – крикнул он оркестру и взмахнул свободной рукой. Марина положила руку на крышку инструмента, принялась постукивать пальцами по гладкому дереву. „Раз, два, три“, – считала она про себя, пока звучал проигрыш: сначала одинокой трубы, потом усиленный еще парочкой духовых. Затем вступил саксофон, следом за ним – скрипка. Марина продолжала барабанить пальцами по крышке рояля, но, перехватив укоризненный взгляд певца, отдернула руку и вышла к краю сцены, набрала в грудь воздуха и посмотрела на потолок из цветного стекла. Мозаику было почти не различить среди клубов дыма, Марина засмотрелась на геометрический узор и едва не пропустила вступление. Но собралась, подхватила куплет со второй фразы и довела его до конца.

– Маша чай мне наливает, – вывела она и обернулась к роялю.

– И взор ее так много обещает, – Утесов подмигнул ей и шагнул вперед. Куплет закончили вместе, только певец обращался к публике, а Марина – к пальме за спинами подпевавших им стахановцев.

Вступили ударные, Утесов снова взял Марину за руку и заставил отойти к роялю. Она подобрала длинный подол платья и едва не упала, оступившись на высоких каблуках.

Проигрыш закончился, и на этот раз она успела первой, сама вцепилась в руку маэстро и, покачиваясь, как березка под ветром, в одиночку пропела второй куплет, в точности повторявший первый. Но аудитории на это было наплевать, она пела вместе с дуэтом, и Марине показалось, что в толпе она видит Алексея. Но толком рассмотреть ничего не успела, Утесов рывком развернул ее к себе, обнял за талию и закружил по сцене. Марина едва успела свободной рукой подхватить юбку, еще немного, и ее бы постигла судьба брошенного в примерочной ЦУМа платья в мелкий цветочек. Неловкое движение вызвало у зрителей бурю эмоций, кто-то орал, кто-то хлопал, кто-то свистел. А ответственные товарищи за отдельным столиком перестали жевать и уставились на сцену. Накидка летала над плечами в такт движениям, волосы давно растрепались, и Марина не видела ничего, кроме мелькания огней люстры и светильников на стенах. Пол словно сам кружился под ногами, и, к счастью, оказался ровным, а партнер – внимательным и бдительным. Он остановился, дождался, когда Марина упадет ему в объятия, и, глядя на нее, запел последний куплет.

– У самовара я и моя Маша, вприкуску чай пить будем до утра! – пропели они, глядя друг на друга.

Наконец музыка оборвалась, пианист последний раз ударил по клавишам, взмахнул руками и отшатнулся назад. Впрочем, заключительных аккордов все равно никто не слышал, к сцене со всех концов зала бежали стахановцы, а спокойные ребятки в одинаковых светлых костюмах повскакали с мест. Но жизнь товарищей наркомов была в полной безопасности, они никого не интересовали, поклонники и поклонницы маэстро пробегали мимо. Утесов, крепко держа Марину за руку, подвел ее к краю сцены. И они долго раскланивались перед восторженной аудиторией. Уйти было невозможно, ее бы просто не отпустили. Марина приподнималась на цыпочки и пыталась высмотреть в толпе Алексея. Но видела только пьяные радостные лица и качавшую ветками пальму, а рядом с ней было пусто.

– Надо спеть еще что-нибудь, – перекрывая шум, прокричал Марине на ухо Утесов, – хотя бы одну песню! Или нам будет плохо!

Последние слова, ясное дело, были шуткой. Марина обернулась – весь джаз в полном составе выстроился позади нее и, казалось, только и ждал команды.

– Ну? Что же вы стоите? – торопил ее Утесов. – Теперь ваша очередь выбирать.

Он рывком уронил голову себе на грудь, демонстрируя свою полную покорность. Музыканты тоже притихли и молча смотрели на Марину, зато публика вновь проявляла нетерпение. Ударники обоих сортов кричали и топали ногами, еле различимая отсюда водяная нимфа, кажется, тоже требовательно смотрела на сцену.

„И это я? – неожиданно пронеслось в голове. – Та, которая на днях рождениях и корпоративах всегда отнекивалась на всякие „Ну спой“, боялась опозориться. И ведь тоже бывало выпивала…“ И вот та же самая она стоит рядом с самим Утесовым – Утесовым! – перед ней огромный, набитый народом зал, на нее смотрят все, даже официанты. Перед такой аудиторией Марине выступать еще не доводилось ни разу в жизни. А ей все нипочем! Она готова даже не просто петь на публику – о нет! – она готова зажигать, заводить эту чертову публику.

„Хотите песен? – с веселой злостью подумала она. – Будут вам песни. Как говорили в одном фильме, пошумим за пролетарский андеграунд“.

Марина взглянула на великого певца:

– Есть одна подходящая песня, маэстро, только вы ее не знаете.

– Ничего страшного, – прогудел за спиной Марины плотный краснолицый саксофонист, – вы только пойте, а за нас не беспокойтесь. Не бросим. Подхватим.

– Не переживайте, барышня, – поддержал его дружный хор музыкантов во главе со своим руководителем, – главное, не молчите.

– Хорошо, – сказала Марина. – Вы главное ритм держите.

Она прошла через расступившуюся перед ней небольшую толпу и остановилась у рояля. Пианист опередил ее и уже положил руки на клавиши, остальные тоже заняли свои места.

– Мариночка, – шепотом произнес оказавшийся рядом Утесов. – Пойте, что хотите. Хоть гимн, хоть псалом, хоть воровскую песню, им уже все равно. Смилуйтесь, голубушка, ведь нас дома дети ждут.

„А меня кот… Сейчас, сейчас…“ – в голове кружились строки песен, обрывки музыки, Марина снова уставилась на потолок и зажмурилась от ярких искр, переливавшихся на гранях хрустальных подвесок люстры. „Кот, конечно же, кот…“

Марина сама для себя щелкнула пальцами три раза, вдохнула глубоко, затаила дыхание и… начала:

 
Жил да был черный кот за углом,
И кота ненавидел весь дом…
 

Она оглянулась на Утесова, но тот на солистку внимания не обращал, а вместе с пианистом сосредоточился на инструменте.

 
Только песня совсем не о том,
Как не ладили люди с котом…
 

Обещанной поддержки не последовало. Сейчас кто-нибудь из зала догадается освистать ее, тогда все закончится и можно будет уйти отсюда. Куда? Какая разница, можно до утра просто побродить по Москве, только бы не было дождя, а зонт остался дома…

 
Говорят, не повезет,
Если черный кот дорогу перейдет.
А пока наоборот —
Только черному коту и не везет.
 

Но свистеть никто не собирался, зрители – сначала один, потом второй, третий – принялись громко хлопать в такт словам песни.

 
Целый день во дворе суета —
Прогоняют с дороги кота,
Только песня совсем не о том,
Как охотился двор за котом.
 

Марина вздрогнула – за спиной дружно и оглушительно грянул джаз.

 
Говоря-ят не повезет…
 

Припев ей допеть не пришлось, маэстро исполнил его сам, улыбнулся Марине и поспешно отступил назад. Огни в глазах перестали дробиться на мелкие части, саксофоны и скрипка заглушили выкрики, а после того, как в дело вступили духовые, Марина перестала слышать даже саму себя.

Зато она отлично видела людей, как они на лету запоминают и повторяют слова новой, доселе незнакомой им песни и поют ее, кто как может, но дружно, вместе, хоть и немного не в такт. И только сейчас она, наконец, увидела Алексея. За ее столиком все повскакали на ноги и дружно хлопали вместе со всеми. А Груня и Зезюлин стояли в обнимку, дружно раскачивались из стороны в сторону, как трава под ветром, и подпевали ей.

 
Даже с кошкой своей за версту
Приходилось встречаться коту.
Только песня совсем не о том,
Как мурлыкала кошка с котом.
Говоря-ят…
 

Музыканты и примкнувшие к ним пролетарии грянули припев. Пока он гремел, Марине в голову пробралась и вовсе озорная мысль. И как только на смену припеву пришел проигрыш, Марина стащила с себя накидку, бросила ее на рояль, вырвала из зубов пианиста папиросу, швырнула ее на пол:

– Это вам не лезгинка, товарищи, это новый пролетарский танец! Танцуют его так! Левой ногой растирают один окурок! Правой ногой – второй окурок! – за вторым Марина охотиться не стала, ограничилась окурком воображаемым. – А затем двумя ногами одновременно!

Она обеими руками подобрала юбку и выдала твист по полной. С таким задором стирая каблуки о пол, будто ей самой восемнадцать лет и нет ничего важнее на свете, чем этот танец.

 
Черный кот от усов до хвоста
Был черней, чем сама чернота.
Да и песенка в общем о том,
Как обидно быть черным котом.
 

Перед тем, как утесовцы и стахановцы грянули куплет, она успела звонко выкрикнуть:

– Товарищи! Танцуют все! Вперед, товарищи!

И это стало спусковым крючком. Искрой для напалма.

Джаз-банд вжарил проигрыш. И стахановцы ринулись в твист, как в омут с головой.

Товарищ Пичугина пританцовывала на одном месте и крутила не столько ногами, сколько иной, более весомой, частью тела. Товарищ Зезюлин исполнял что-то замысловатое с прихлопами, а ногами он скорее не растирал окурки, а вкручивал болты по стахановскому методу. Товарищ Сороковой заложил руки за ремень и, высоко подбрасывая ноги, крутился по часовой стрелке. Передовой грузчик Сатыбаев исполнял что-то сугубо восточное, выделывая руками над головой замысловатые пассы. У самой сцены наяривал вприсядку бритый наголо ударник в начищенных до блеска сапогах. Две стахановки в косынках, стоя напротив друг друга, отчебучивали твист настолько умело, будто этот танец известен им с пеленок, будто они танцуют его в каждый обеденный перерыв.

Гремел бесконечный проигрыш. В руках контрабасиста инструмент крутился, как юла. Саксофонист скакал по сцене кузнечиком. Скрипач взобрался на стул и самозабвенно пилил на скрипке… казалось, еще немного и он распилит ее пополам. Сидеть остался только пианист, да и то держался из последних сил. Он молотил по клавишам, крутил головой во все стороны, подпевая Утесову вместе с залом и то и дело подскакивал на стуле.

А стахановский твист набирал нешуточные обороты. Ударники веселились на всю катушку, на весь пролетарский размах. Завтра снова в забой, а сегодня – дрожи земля, стахановцы гуляют! Стоило только удивляться, как еще не опрокинули ни один из столиков. Даже товарищ Каганович аккуратно покачивал в такт головой, а товарищ Микоян Анастас Иванович барабанил по столу вилкой и ножом.

Веселье грозило перейти за дозволенный градус. Вот какой-то ударник уже рванул на груди рубаху…

И тогда Утесов скрестил над головой руки.

Джаз, покорный своему предводителю, как экипаж английского фрегата – капитану, мгновенно смолк.

На миг показалось, что остановила свое вращение планета Земля…

Пауза длилась секунду, не больше, а потом благодарные зрители заорали так, что в общем реве сгинули бы и звуки пароходной сирены.

– Прошу вас, – рядом с ней раздался голос маэстро.

– А? Что? – Марина обернулась. Утесов подал ей накидку, помог набросить на плечи.

– Всегда к вашим услугам, Мариночка, всегда, – прошептал маэстро ей на ухо и взял за руку.

Они вдвоем долго кланялись и выслушивали комплименты и слова благодарности вспотевших, как после перевыполнения плана, стахановцев. Марина то всматривалась в толпу, то косилась в сторону окон. Ответственные товарищи не сводили с нее взгляд, переговаривались друг с другом, а плотный лысеющий нарком внешней торговли даже аккуратно похлопал в ладоши. В общем гуле и криках Марине удалось расслышать обрывок их разговора, до нее донеслось что-то вроде: „Странно, я раньше эту песню ни разу не слышал“.

„Еще бы, ты и не доживешь до того, когда она будет написана“. Она разглядывала их обоих по очереди, задержала взгляд на Микояне. „А вот сосед твой по столику еще услышит ее, и не раз. Товарищ нарком путей сообщения и тяжелой промышленности переживет тебя надолго, он умрет вместе со страной, почти столетним старцем“. Соблазн немедленно открыть ответственным товарищам их будущее сгинул также быстро, как и пришел в уставшую, переполненную впечатлениями голову. Утесов поцеловал Марине руку и подвел ее к краю сцены.

– Как много девушек хороших, – донеслось ей вслед, когда она шла к своему столику. Умный Утесов понял, что сейчас публике нужна именно тихая, умиротворяющая лирика. Дабы успокоились.

Ей что-то говорили, спрашивали, но Марина только улыбалась в ответ и все смотрела перед собой, как на маяк, на голову мокрой нимфы в фонтане. Музыка и крики слились воедино, пол покачнулся, а колонна отъехала в сторону.

– Постойте, барышня, не спешите, – кто-то бесцеремонно обнял ее за талию, – посидите с нами.

Марина сначала не поняла, что происходит, и не стала оборачиваться, а просто попыталась вырваться, но от резкого движения едва не потеряла равновесие.

– Отпустите, – пискнула она и повернула голову. Ее держал молодой человек с короткими рыжеватыми волосами над высоким лбом и наглыми пьяными глазами.

„Где-то я его видела“, – Марина попыталась сосредоточиться, но тут же бросила эту затею. Время летело со скоростью не изобретенных еще сверхзвуковых самолетов и ждать она не могла.

– Мне надо идти, – прокричала она, пытаясь перекрыть звуки джаза.

– Подожди, красавица, не торопись. Давай с тобой выпьем, – улыбка у стахановца была очень неприятная, даже угрожающая. Назойливый „кавалер“ в белом костюме продолжал обнимать Марину одной рукой, а второй держал доверху наполненный бокал с красным вином.

– Прекратите сейчас же! – во весь голос закричала Марина. – Мне нужно идти, я не одна…

– Ну и что? – искренне удивился стахановец. – И что, теперь тебе выпить нельзя? Бери! – трясущейся рукой он сунул ей бокал с вином чуть ли не в лицо.

– Да пошел ты! – взвизгнула Марина. – Сам пей!

Она размахнулась и с силой врезала ударнику по щеке. Голова его мотнулась вбок, бокал наклонился, и Марина завизжала во весь голос. Накидка была безнадежно испорчена, по плечам и груди расползалось огромное бордовое пятно, холодные струйки потекли по спине за вырез платья. Музыка оборвалась, рядом кто-то охнул, вскрикнул и захохотал во все горло. Марина дернулась еще раз, потом еще. Но ее держали крепко, отвергнутый поклонник уже пришел в себя, он неторопливо повернулся к ней, и, кажется, что-то говорил, правда, за возобновившимся грохотом оркестра Марина не могла разобрать ни одного слова. Она завертела головой, пытаясь высмотреть в толпе хоть одно знакомое лицо и позвать на помощь, однако видела только чужие физиономии ударников и ударниц.

Тут кто-то с силой рванул ее за руку. Марина отлетела назад и приземлилась на колени к пожилому смирному стахановцу с бородкой, одетому в клетчатый костюм.

– Простите, – пробормотала Марина, – извините, я сейчас…

И попыталась подняться на ноги. Вцепилась в край стола, скатерть поползла ей навстречу и на пол свалилась ваза с цветами.

– Ничего, ничего, сидите дальше, деточка, – проворковал старенький ударник, обнимая Марину за талию, – мне не тяжело.

Музыка грохнула с новой силой, а дедок разжал свои не по годам сильные объятия и воскликнул:

– Так его, так, так! И этому теперь врежь! И еще разок! Ай молодца!

– Ты чего тут расселась! – услышала она знакомый голос, открыла глаза и едва не разревелась. Алексей обнял ее, прижал к себе и заставил поднять голову.

– Ты чего ревешь? Тебе больно? Что… – Он не успел договорить. Марина увидела, как из-за перевернутого стола выбирается непонятно как оказавшийся там человек в белой разорванной на груди рубашке и ему протягивает руку второй, белобрысый и кучерявый, с разбитой нижней губой. Из-за соседнего столика выбирались еще трое ударников, один из них обернулся и зычным голосом пригласил остальных присоединиться к ним. Марина поймала на себе взгляд прищуренных глаз взбешенного стахановца в белом костюме и отвернулась.