Текст книги "Разрыв легенды"

Глава 19. «Город и мы»

Вернисаж, то есть торжественное открытие художественной выставки «Город и мы», случился на территории какой-то бывшей текстильной фабрики, наскоро переделанной в культурный центр. Тут открыли очередной музей современного искусства, а свежеиспеченная выставка была посвящена искусству стиля «новая эстетика», которую (эстетику) я никогда не понимал. Вдалеке, в главном зале, на ярко освещенной сцене, кто-то уже выступал и что-то говорил. Как скоро выяснилось, само действие открывал местный префект. Было много чванливой публики, отдельные представители которой медленно переходили от одного арт-объекта к другому, с умным видом что-то там разглядывали и перекидывались репликами. Все демонстративно соблюдали социальную дистанцию. Другие посетители вообще не обращали внимания на экспонаты, лишь беседовали между собой, изображая вежливые улыбки. Им, судя по всему, представленные арт-объекты были глубоко по фигу.

Рюкзак с перфоратором пришлось оставить на хранение в гардеробе. Все крупные и металлические вещи полагалось сдавать, за что содрали какую-то плату. За хранение. Здесь же всем желающим раздавали флаеры – небольшие рекламные листовки, где неведомый автор уведомлял: «Город и мы. Крупный смотр современного городского арта в стиле New Aesthetics из коллекции нашего музея. Цель экспозиции – показать новые художественные тенденции и направления, которые сближают актуальное искусство с жизнью города. На выставке представлено множество проектов в разных жанрах современного искусства – от живописи, скульптуры, инсталляций и фотографий до новых технологий изобразительного искусства и стрит-арта. В образовательную программу вошли лекции, мастер-классы, практические занятия, показы и обсуждения, создание этюдов, экспериментальная лаборатория и другие мероприятия».

– Ну? – спросил я, не зная, что тут смотреть и куда идти.

– Вон видишь того толстого мужика? Лысого? Маленького, но важного? – спросила Инга. – С противной рожей?

– Ну. Это что, губернатор соседней области?

– Нет, почему соседней области? Это префект наш. А того парня видишь? Вон в компании стоит.

– Ну, – кивнул я, не совсем понимая, о ком идет речь. Всяких парней там стояло предостаточно.

– Не нукай. Это сын его, тот самый, что у нас в деле упоминается. Это он хочет магазин дизайнерской одежды отжать. Одна из причин, почему я тебя сюда притащила.

– Интересно, для чего ему чужой подвал? А ты, собственно, откуда про все про это знаешь? Вроде не рассказывал тебе.

– Я тебя умоляю! Вместе же работаем. – Как все девушки, из нескольких заданных вопросов Инга отвечала лишь на последний. – Кстати, ту аудиозапись, что Лика принесла, я тоже прослушала. Так, для сведения, если что.

Выставка, как я уже говорил, называлась «Город и мы», но названия своего она не оправдывала. Все картины и скульптуры экспозиции произвели на меня крайне неприятное впечатление. Странно, но заявленного концепт-арта, то есть направления в искусстве, предназначенного для визуальной передачи идеи произведения, а не атрибутов и формы, здесь, по сути, не было. Специально, что ли, их так подбирали? Странная, я бы сказал, выставка. Стенды с отрывками из старых газет, темы самые разные, закономерности не увидел. Что-то об урожае свеклы в Краснодарском крае, что-то про загрязнение воздуха каким-то химкомбинатом. Короче, обо всем понемногу. А дальше пошел сплошной городской кубизм или просто бесформенная мазня, будто кто-то, не утруждая себя мыслями, вставил в раму старую палитру. В общем, не понравилась мне выставка. Какое-то мутное осталось ощущение, не скажу, чтобы совсем непонятное, но из тех впечатлений, что и вспоминать-то не хочется, как не хочется вглядываться в эти «произведения искусства» в поисках смысла. Жаль только, что огромные выставочные площади занимают такие никчемные экспозиции. Хорошо хоть, длится выставка недолго.

– Во, смотри, как тебе картина? – спросила моя спутница, когда мы остановились около очередного творения неизвестного мне мастера. – Что скажешь?

Под картиной имелась маленькая табличка: «Ромуальд Княжегорский. Фантазия номер девятнадцать». Следом шла дата. Судя по ней, означенный автор изобразил эту свою девятнадцатую фантазию осенью прошлого года, будучи сильно нетрезв.

– Я, конечно, не специалист, – вежливо отреагировал я, – но, по-моему, этот Ромуальд где-то случайно с пьяных глаз полотно веником испачкал, а потом в раму вставил.

– Вероятно, да. Но, может, и нет. Не случайно, а вполне себе нарочно, – блеснула эрудицией девушка. – Знаешь, как вообще функционирует современное искусство? Очень просто. Некий бизнесмен зарабатывает в текущем году… Ну, скажем, миллион долларов в месяц. Двенадцать миллионов в год. Зато с этой суммы налоги ему платить неинтересно. Жаба душит. Тогда бизнесмен наш за тысячу тех же долларов нанимает голодного художника, чтобы тот к завтрашнему дню сотворил произведение искусства. Художник окунает веник для пола в красную краску, делает мазок по загрунтованному холсту и ставит свою подпись. Бизнесмен благодарит художника, отдает ему честно заработанные деньги и просит эксперта – арт-критика из круга своих знакомых – эту картину соответствующим образом оценить.

Арт-критик оценивает картину в двенадцать миллионов и тоже получает свой гонорар. Скажем, ту же тысячу американских дензнаков. Затем бизнесмен проявляет благотворительность и торжественно дарит оцененную в двенадцать миллионов долларов картину музею современного искусства, за что освобождается от уплаты налогов с этих двенадцати миллионов. Короче, бизнесмен наш не платит в этом году налогов вообще и делается популярным меценатом, знатоком и покровителем искусства. Художник же становится известным, модным и популярным, раз его картина оценена в двенадцать миллионов и висит в музее современного искусства, что позволяет ему продавать свои творения если не за двенадцать миллионов, то все равно задорого. Теперь он может стать очень обеспеченным человеком. Арт-критик тоже набирает очки, как написавший статью об этом популярном и модном художнике. Зато мы стоим здесь и смотрим с умным видом на испачканное краской полотно.

– Ничего не понимающее быдло, – сказал сзади кто-то, случайно услышавший наш разговор.

– Весьма характерная реакция, – обратился я к Инге, не поворачивая головы. – Мы говорим, что это всего лишь мазок веником по холсту, зато случайный прохожий с видом завзятого эксперта уверяет, что мы оба – непонимающее быдло.

– А никого не смущает, – вдруг встрял в разговор тот же самый голос, – что я все это слышу? Что противопоставляется мнение человека, далекого от искусства, и человека, который что-то в этом смыслит? Кто-то может возразить, что дело же в качестве ремесленного исполнения. Но вам не приходило в голову, что искусство – это не сугубо про техническую часть? Что в каждом произведении подразумевается взаимодействие создателя и человека, воспринимающего его? Делать это можно разными способами. Даже не через сугубо реалистичное отображение окружающей действительности, с чем, кстати, сейчас отлично справляется техника. А экспрессионизм? Это разве не искусство? А сюрреализм? Они же тоже искажают действительность.

– Здесь есть действительность? Хоть бы искаженная? – удивился я, мельком посмотрев на парня. Это оказался типичный представитель, как раньше говорили, золотой молодежи. Все как положено: модный прикид, костюмчик стоимостью в мой годовой доход и смертельная скука на лице. Где-то я слышал, что для творческих профессий такие люди – просто находка. Говорят, что они видят новые нестандартные решения, что у них неординарный взгляд на вещи. Что они не ищут подтверждения или одобрения со стороны. Что их идеи свежи, интересны и необычны. У них есть идеи? Ну, не знаю… может быть. Только это все совсем даже не предполагает удовольствия от общения с такими типами.

– Ты что, дурачок? – индуцировался моими словами парень. – Век назад Россия была авангардом футуризма, развивала актуальные тогда идеи расширения рамок смысла, формы. Можно вспомнить того же Малевича. Какая у него работа с пространством! Потом можно сказать о Дюшане и его «Фонтане», об Энди Уорхоле с его поп-артом. Да, я понимаю, что куча людей спекулирует на этих постмодернистских идеях, но говорить, что все сводится к этому, – просто расписываться в своем нежелании знать что-то за пределами собственного мирка.

– Честно говоря, не вижу во всем этом смысла, – пробурчал я, имея в виду наш разговор. Правда, парень мои слова не только хорошо расслышал, но и по-своему понял:

– А в искусстве необязательно должно быть много смысла, зачастую его просто не бывает. Это же арт, художник не обязан представлять достоверную картину! Искусство – всего лишь физическое воплощение чувств и эмоций творца в первую очередь, а все остальное – композиция, вложения смысла автором. Ну или вторично – уже зрителем. Какой смысл картин Куинджи? Смысла там не более, чем в этом красном пятне, но вот так он себя выразил, и люди почувствовали его эмоции через картину. Он был гениальный мастер работы со светом, умел передать освещение как никто другой. Но в современном искусстве самое главное – передача эмоций. Особенно в том жанре, в каком написана эта картина.

– И в каком жанре она передает эмоции? В жанре сантехники?

– Абстрактный минимализм, естественно, – снова возбудился парень, с презрением посмотрев на меня. – Направление, исходящее из минимальной трансформации используемых материалов, простоты и единообразия форм, монохромности и самоограничения. Ведь это современное искусство…

– Искусство? – перебил я. – Знаете, а искусство – это вообще-то такой миф. Легенда. Появилась только во времена Ренессанса. Если не подводит мой маразм, до того живопись, скульптура, музыка и все прочее считались ремеслом. Мастерством, если хотите. Художника, в широком понимании, называли мастером. Все просто: либо делаешь свою работу хорошо – и получаешь за нее деньги, либо плохо – и катишься на все четыре стороны придумывать хитрые схемы заработка на халтуре. А хорошая работа обязана показывать результат труда. Должна передавать чувства, делать хитрые намеки, имитировать то, что обычно невозможно в своем жанре. Просто быть гармоничной… Вариантов уйма. Но иногда случается так, что мазня – это мазня и есть. Здесь именно тот случай. Перед нами бездумная мазня, никакая не абстракция и не искусство.

– Как сказал поэт, – оживилась моя спутница, – «я современное искусство не понимаю потому, что там все сложно и такое я сам могу нарисовать».

– Это какой поэт? – удивился парень.

– А я знаю? В интернете нашла. Слушай, – обратилась она уже ко мне, – пошли отсюда, а? Все, что хотели, видели, чего не хотели, услышали.

Когда мы уже вышли на улицу, Инга сказала:

– Это мы еще не все осмотрели. Там дальше были картины одного московского художника, который прославился тем, что рисует картины собственным членом. Первые шедевры он продавал по десять тысяч, но после того, как о нем заговорили в прессе, ценник повысился до ста тысяч.

– Рублей?

– Ну не долларов же. Интересно бы посмотреть, – мечтательно произнесла Инга, – как он рисует эти свои картины.

– Думаю, просто рисует. Берет свою письку, окунает ее в краску и вытирает о холст. Мне вот интересно бы посмотреть на тех идиотов, что эти холсты потом покупают.

– Кстати, поздравляю тебя. С одной стороны, повезло, а с другой – нажил себе опасного врага. Глупого, вредного и злопамятного.

– Это кого же? Который своим членом холст мажет? Так я и не видел его.

– Нет, того парня, с которым ты около картины поцапался. Он же сын префекта! Я ж тебе специально его показывала. Тот самый, что шантажировал нашу клиентку, и он же хочет отжать магазин дизайнерской одежды. Как тебе совпадение? Не думаю, что случайно. Извини, конечно, но я в курсе твоих дел. Если не буду в курсе, как смогу работать дальше?

– Да? Тоже верно. А я как-то этого парня и не разглядел. Он что, неформал?

– Косит под неформала. Иногда. Он на два курса старше меня, на соседнем факультете учился. Изображает из себя арт-критика, хотя диплом у него совсем по другой части. Обычно по Европам шляется, а сейчас вот тут застрял. В связи с эпидемией. Сволочь редкостная, студентам в качестве образца показывать можно. Типичный мажор.

– Часто слышу этот термин, но не знаю современного его значения.

– В смысле – современного? Просто один из таких богатеньких детишек, что швыряют деньги и на всех плюют, не признают слова «нет», их черта – избалованность и наглость. У них нет крепких связей, любовь там или дружба – для них пустой звук. Привыкли все оценивать поверхностно, обращают внимание лишь на внешность и финансовую состоятельность, а не на личные качества или склад ума. Хобби всякого уважающего себя мажора – сорить деньгами, причем лишь с одной целью – заработать себе авторитет. При помощи денег и статуса родителей придать себе вес. Ладно, пошли быстрее, а то я замерзла уже.

Инга действительно жила недалеко, в старом кирпичном доме, какие часто встречаются в этом районе города. Никаких лампочек на лестничной площадке, куда нас привез лифт, почему-то не горело, зато на фоне тускло освещенной лестницы неподвижно чернела чья-то тень. Девушка включила смартфон и осветила какого-то дядьку, чем-то похожего на военного пенсионера. Предполагаемый отставник был одет в мягкую велюровую пижаму и домашние тапочки без задников.

– Добрый вечер, Игорь Петрович, – вежливо поприветствовала его Инга. Я последовал ее примеру и тоже поздоровался. – Вот товарища из стройконтроля привела. Помните, вам говорила? Будем стену проверять. Я предупреждала, помните?

Игорь Петрович, похоже, ничего такого не помнил, но коротко ответил на наши приветствия. Потом сосед окинул меня удивительно проницательным взглядом с едва заметной хитринкой и неожиданно хорошо поставленным голосом сказал:

– Это пожалуйста, это можно. А где, позвольте спросить, ваше оборудование?

Его голос показался мне смутно знакомым, но я сразу же отмахнулся от этой странности и забыл о ней.

– Так вот же оно, – показал я на рюкзак. – А что?

– Ничего-ничего, работайте. А можно взглянуть? Я, знаете ли, большой поклонник новых устройств, так необходимых домашнему мастеру.

Вот же зануда! Я пожал плечами, расстегнул свой рюкзачок и продемонстрировал имевшиеся там инструменты и, для наглядности, показал тот самый забытый связистами мудрено выглядящий сетевой тестер, который забыл выложить из рюкзака.

– Солидно, уважаю. – Похоже, в инструментах сосед не очень-то разбирался. – Только после семи не сверлите и не стучите. Время-то уже близится.

Тут мне почему-то подумалось, что не верит он ни в какого «товарища из стройконтроля». Совсем не верит.

Квартира Инги представляла собой однушку, некогда отсеченную при переделке большой коммуналки. Прихожая пистолетиком, раздельный санузел, квадратная кухня и комната с одним окном. Впрочем, до комнаты меня так и не допустили: в прихожей Инга сразу уперлась рукой в стену и сказала с видом пирата из приключенческого боевика:

– Эту будем ломать!

Эту, так эту. Мне было все равно.

– Слушай, – с надеждой произнес я: терпеть не могу, когда рядом кто-то стоит и смотрит, как работаю, – а может, пойдешь на лестницу и там подежуришь? Вдруг на шум придет кто-нибудь, ты и успокоишь.

– Не буду я на лестнице дежурить, там темно, холодно и страшно.

– Но как же быть с этим твоим Игорем Петровичем?

– А что Игорь Петрович? Он давно ушел. Ты давай, сверли давай.

Я достал перфоратор, вставил хорошее толстое победитовое сверло, сильно уперся им в стену и нажал кнопку. Инструмент взревел, а сверло сразу же провалилось вглубь. Крепкая на вид стенка оказалась не то из гипса, не то из какого-то белого трухлявого кирпича.

В результате по кругу размером с тарелку я пробуравил множество отверстий, саданул перфоратором, и кусок стены с грохотом провалился внутрь.

За пробоиной оказалась полость высотой до потолка, шириной в стену и примерно в четыре фута[7]7
  Примерно метр двадцать.


[Закрыть] глубиной. Сначала показалось, что там пусто. Но, посветив внутрь телефоном, мы увидели какой-то деревянный ящик, стоящий правее выломанного куска стены.

– Слава богам, – выдохнула Инга. – Я уж боялась, что тут хранятся замурованные скелеты или мумии прежних жильцов. Своего парня звать не хотела, ему такое знать необязательно.

Что-то я все больше и больше сомневаюсь в реальном существовании этого парня.

– Поэтому меня пригласила? Чтобы свидетель был?

– Конечно. Такую стенку я и сама могла разломать. Но страшно же! Давай ящик достанем! Может, в нем клад? Золото?

– Точно. Тогда ты станешь самой богатой невестой района, – пошутил я. Не верю я в золото бывших коммуналок. – Тут еще инструмент нужен, чтобы эту перегородку доломать, – добавил я.

– Сейчас… – Инга открыла какую-то дверцу, за которой оказался стенной шкаф, заполненный всяким барахлом. Вся внутренняя сторона двери была плотно увешана разнообразными инструментами. Тут имелись отвертки, какие-то клещи, ножи, молотки и стамески.

– Еще от деда все осталось, он любил мастерить. Что-нибудь подойдет?

Подошли: кувалда на короткой ручке, молоток каменщика, фомка и некий инструмент, похожий на длинное зубило, видимо, потерянное кем-нибудь из родственников Гаргантюа. Мы расширили пролом и довели его почти до пола, после чего ящик удалось легко вытащить. Он оказался сделан из плотных потемневших досок и весил, наверно, килограммов восемь. Никаких надписей и этикеток на нем обнаружить не удалось.

– Не, тут точно не золото. Слишком легкий, – только и успел сказать я, как в дверь позвонили.

Инга посмотрела в глазок и громко спросила:

– Кто там?

– Это я, Игорь Петрович, – послышалось из-за двери. – Помощь нужна?

– Нет, спасибо. Мы сами… Мы уже закончили.

– А, ну ладно, – откликнулся через дверь сосед, и все стихло.

– К себе ушел. Давай открывай!

– Как? Вон какие тут гвозди. Не посмотришь, может, найдется что-нибудь удобное для вскрытия?

Инга покопалась в дедовых запасах и извлекла клещи-гвоздодерки и стальную фомку с клеймом, весьма смахивавшим на эсэсовские руны. Правда, сразу открывать мы не стали, сначала все-таки решили мусор убрать.

– Сколько там времени осталось? – спросил я.

– Без десяти семь. Э, ты что, в мусоропровод решил выкидывать? Даже не думай. Только в мусорку во дворе. Тут у меня ведро где-то есть…

В результате пришлось совершить несколько ходок и основательно поработать пылесосом, прежде чем прихожая Инги перестала походить на кадр с места боевых действий. Пока выносили обломки стены и чистили пол, Инга рассказывала о своих студенческих делах:

– …Подруга у меня была… вернее, есть. В одной команде шайбу гоняли. Она такая же лесбиянка, как и эта Лика, но надежный друг и верный товарищ. Врать не буду, пробовали мы с ней, но ни разу не понравилось. Не мое это. Так, ерунда какая-то. Решили, что просто дружить будем. Не, ты нос-то не морщи, действительно дружим. Если что-то у кого-то случается, помогаем всегда. Она очень сильная девушка, капитан женской хоккейной команды. Той самой, за которую я играла, пока руку не повредила. Машина у нее, правда, несерьезная. Серенький такой хетчбэк. Клоп клопом, но он хоть и маленький, а верткий. Там подвеска усилена, новый мощный движок стоит, и вообще крутенькая машинка получилась. Вот она тебя и довезет. Сейчас позвоню.

– Может, не надо?

– Нет, надо. – Тут Инга быстро что-то набрала на своем телефоне, немного подождала, и я расслышал только ее сторону диалога. – Привет, я это… Да нет, нормально все… Нет, не надо. Слушай, тут начальника моего до дома бы подбросить… Ну довези, а?.. Не, такси не вариант… Это в счет того долга, я наш спор имею в виду… Через час примерно… Только по пути не буди, если уснет, а на месте действуй по обстоятельствам… Помоги по лестнице подняться, коллега сегодня много работал и устал очень.

– В счет какого еще долга? – не понял я, когда Инга завершила свой разговор.

– Что? А, это. Она желание мне проспорила, расскажу потом.

– И ты потратила на меня свое желание? Ценю!

– Не хочу, чтобы она за собой долг чувствовала. Да и вообще отвязаться хочу.

– Как ее узнаю?

– О, это приметная личность. Да она и сама тебя узнает. Не успеешь оглянуться – вот она тут, перед тобой. Ну не здесь, конечно, а там, где вы встретитесь. Поговори с ней потом, может, она эту Лику… клиентку нашу у себя спрячет. Но это уж потом… И вообще я больше не могу на этот ящик смотреть! Давай открывай, открывай, открывай! – Инга даже чуть подпрыгивала от нетерпения.

При помощи клещей и фомки с некоторыми усилиями ящик удалось вскрыть. Длинные ржавые гвозди противно скрипели и не желали покидать древесину. Внутри оказалось восемь одинаковых ячеек, разделенных тонкими дощечками. В каждом из отделений находилось по бутылке.

– Ого! – сказали мы почти одновременно. Я вытащил одну из емкостей. На этикетке стилизованный нацистский орел держал в лапах кружочек со свастикой, под которым читалось: Shwarzbrand, а над орлом другая надпись дугой: Horneburger.

– Знаешь, что это? – спросил я притихшую Ингу.

– Алкоголь, наверно.

– Это, по-моему, шнапс. Немецкий виски, так сказать. Кажется, такой немцам на фронте выдавали.

– У, жесть! Давай сейчас один бутылец раздавим? Не зря же ящик столько лет тут пролежал?

– Ты что? – осуждающе спросил я, аккуратно ставя бутылку на место. – Знаешь, сколько такая бутылочка сейчас может стоить? Выглядит так, будто со времен войны сохранилась. Если этот ящик знающим людям продать, ты хорошие деньги взять можешь. Коллекционеры с руками оторвут, я так думаю. А выпить надо. У тебя ничего подешевле нет?

Мы перебрались на кухню. Это помещение стоит особых замечаний. По признанию самой девушки, организовала она все так, как ей нравится, получилось уютно, функционально и очень по-домашнему. Здесь не было искусственных материалов, использовались лишь натуральное дерево, настоящий камень и нержавеющий металл. Видимо, кухня полностью отвечала характеру хозяйки.

– Есть церковный кагор! – С этими словами девушка вытащила из какого-то шкафа две темные бутылки с готическим собором на этикетках. – Можно еще пиццу заказать, тут недалеко, ее быстро привозят.

– Давай звони. Я оплачу. Впрочем, пиццу с кагором…

– Почему нет? – с хитринкой спросила Инга. – Кто нам помешает?

Когда пиццу привезли, а мы ее съели, запивая тягучим сладким красным вином, мне резко расхотелось куда-либо идти.

– Слушай, Инга, а можно я у тебя…

– Нет, неможно! – угадала мои желания девушка. – Чтобы мне потом от соседа всякие гнусные намеки выслушивать? Только недавно сюда переехал, а уже перезнакомился со всеми. Он и родителям моим настучать может, с него станется. У него их телефон есть. А Ирка тебя довезет, я уже с ней договорилась.