Текст книги "Черный Новый год"

Оксана Ветловская. Хрупкое

Осколки Валера обнаружил, придя домой после зачета, за полторы недели до Нового года. Даже из коридора было видно, что на полу гостиной возле окна поблескивают несколько стеклянных чешуек. Валера подошел, нагнулся: осколки явно кто-то пытался убрать, неаккуратно и впопыхах, а самые мелкие были просто сметены под батарею.

Он пошел на кухню – там тренькал и бормотал планшет, Маринка опять смотрела какую-то чушь по «Ютьюбу», очередную бьюти-блогершу, это было даже хуже, чем дурацкие однообразные девчачьи аниме, которыми она увлекалась еще недавно. По-рыбьи приоткрыв маленький бледный рот, механически помешивая в тарелке с молоком давно размокшие кукурузные хлопья и одновременно другой рукой успевая раздирать и без того порванную на углу клеенку, некрасивая щекастая Маринка завороженно глядела, как девица образцово-инстаграмной наружности наводит марафет.

– Маринка, ты, что ли, игрушку кокнула?

Та, разумеется, не ответила. Валера заглянул в мусорное ведро под умывальником. Игрушку он опознал сразу: самая крупная из самых старых, здоровенный золотистый лимон, расколотый на несколько частей.

Как раз позавчера они всей семьей поставили елку. Сколько Валера себя помнил, елку всегда украшали заранее, за полмесяца до праздника, и это был целый ритуал: ель, большая, искусственная, позднесоветского производства, торжественно доставалась с антресолей, где в разобранном виде хранилась в коробке почти весь предшествующий год, и оттуда же с превеликой осторожностью доставалась другая коробка, с переложенными ватой елочными украшениями. Изрядная часть игрушек была очень старая, чуть ли не довоенного времени, из хрупчайшего звонкого стекла. Сталинский винтаж, напыщенные и простодушные семейные реликвии, изображавшие разные предметы: толстые кремлевские звезды, дирижабли с надписью «СССР», станции метро, животных, фрукты… Такие игрушки лежали в специальном гнезде из серой ваты и всегда все до последней вешались на елку. Были еще неубиваемые, из плотной фольги, абстрактные фонарики и шишки – игрушки раннеперестроечной эпохи, китайский елочный ширпотреб родом из девяностых или нулевых, и, наконец, наборы стильных, ярких, но безликих пластмассовых елочных шаров, надаренные родителям и сестре на корпоративах за последние несколько лет.

Развешивать старые игрушки было привилегией исключительно взрослых членов семьи. Да что там – детям к довоенным стеклянным украшениям вообще запрещалось прикасаться. Как Валера помнил, пока была жива бабушка, к винтажным елочным стекляшкам не подпускали даже Лену, старшую сестру.

Разница у Валеры с сестрой была чудовищная: восемнадцать лет. Они появились на свет буквально в разных тысячелетиях. Лена родилась случайно, по залету, когда родители были еще студентами. Валера же был поздним ребенком, спланированным, желанным, до которого родители, по выражению матери, «морально дозрели». Быть может, поэтому Валера получился, по жестокому, но меткому выражению кого-то из дальней родни, «более удачным»: складностью и поджаростью удался в материну родню, с отличием окончил школу, учился на дизайнера, увлекался прибыльным делом – 3D-моделированием. Лена же пошла в отцовскую породу: коротконогая, с длинным массивным туловищем и широким невыразительным лицом. Толком себя так ни в чем и не нашла, бросила на четвертом курсе институт, работала в мелких фирмах не пойми кем на убогой зарплате – то оператором ПК, то менеджером на микродолжности. И брак у нее не задался. Пока жили с мужем – «без конца собачились», как говорила Лена. В конце концов муж привел другую женщину, а ее просто выгнал вместе с ребенком. Маринке тогда было десять лет.

С тех пор Лена с дочерью вот уже три года жила у родителей. Скромный пирог трехкомнатной малометражки пришлось спешно делить на большее количество частей: от гостиной осталось одно название, мебель там расставили так, что получилось неуклюжее зонирование на две спальни – Ленину и Маринкину. Но елку все равно ставили в гостиной, прочие комнаты и кухня были совсем крохотными.

Племянницу Маринку Валера не любил. Пока сестра жила отдельно, Маринка была для Валеры просто приходящей в гости тихой девочкой, которая садилась в угол дивана и начинала методично расковыривать шов на мягком подлокотнике. Валера тогда ее почти и не замечал, разница в семь лет – не восемнадцать, конечно, но разговаривать ему со скучной «мелкой» было просто не о чем. Когда же Маринка перекочевала из разряда приходящей на часок-другой родни в категорию соседки по квартире, проявились некоторые особенности ее характера, доселе известные лишь понаслышке, по рассказам сестры.

Маринка портила вещи. Не случайно – намеренно. С катастрофическим одержимым постоянством. Все ручки у нее были изжеваны в хлам, карандаши изгрызены в щепы, пенал так истерзан, будто побывал в эпицентре взрыва. Когда Маринка была младше, от нее приходилось прятать ножницы и ножи, потому что она втихую резала мебель, шторы, обои, отрезала пальцы и волосы куклам и вспарывала мягкие игрушки, даже резала провода. После переезда первым делом обстригла всю бахрому у тюля в гостиной. Это было, по-видимому, какое-то отклонение. Сестра долго водила Маринку сперва по неврологам, потом по психологам, даже психиатрам, и все повторяла дома разные умные термины вроде «скрытая агрессия» и «невроз навязчивых состояний», затем специалисты и выписанные ими таблетки были заброшены, потому что проку от них не было никакого, и тогда Валерин отец – Маринкин дед – внучку пару раз по старинке крепко выпорол, и это, в отличие от психологов, даже помогло, но, увы, ненадолго. Валера к тому времени просто поставил на дверь своей комнаты замок. Потому что однажды, вернувшись домой, обнаружил, что его компьютерное кресло из кожзама сплошь истыкано металлической пилкой для ногтей – и этой же пилкой Маринка скребла по деревянной дверце шкафа, высунув язык от усердия и наблюдая, как завивается тугими пружинами тоненькая стружка… Валера за шиворот выволок тяжелую, раздражающе упитанную девочку из своей комнаты, едва сдерживаясь, чтобы не отвесить ей затрещину.

– Зачем ты это сделала?!

– Не знаю, – пробормотала Маринка, отводя глаза. Она всегда только так и отвечала.

– Сунешься еще в мою комнату – ногами тебя вышибу. Под жопу!

Квартира превратилась в территорию военных действий. Маринка партизанила – тихо пакостила – и ее шумно и со скандалами наказывали, потому что сестра в психологию больше не верила, а родители вовсе считали сеансы у психолога шарлатанством и выкачиванием денег. На некоторое время все стихало, затем начиналось по новой. Валера племянницу либо шпынял, либо подчеркнуто игнорировал. Он, с детства аккуратист, испытывал к Маринке неприязненную брезгливость напополам с опаской, будто в доме поселилось большое невоспитанное животное – нет, кто-то хуже животного.

– Я спрашиваю – ты игрушку грохнула? – повторил Валера скорее из принципа, ему, в общем, было плевать на старую безделушку, просто раздражало молчание в ответ. – Зачем хоть, можешь сказать?

Маринка все так же молча ткнула пальцем в экран, пролистывая рекламу. Другой рукой она продолжала расковыривать дырку в клеенке. К Валере даже не повернулась. Он слегка хлопнул ее по руке, терзавшей клеенку. Маринка сделала звук громче и снова потянулась к разодранной клеенке на углу.

И тут Валера не выдержал. Он вполне понимал, что это будет неэтично, непедагогично, недостойно, в конце концов, взрослого, двадцатилетнего уже, человека, но слова волной поднимались к горлу, будто тошнота, сдержаться было невозможно, и он выговорил, как выплюнул:

– Какая же ты бесполезная тупая уродина. Один вред от тебя! Зачем ты живешь-то вообще? Лучше бы никогда не родилась! Как будто без тебя в мире дерьма мало!

Сказал, взял совок и веник и пошел убирать оставшиеся осколки. Старыми игрушками родители, особенно мать, очень дорожили: должно быть, для нее эти стекляшки были памятью о ее матери – о бабушке, которая, как Валере помнилось, прямо-таки тряслась над этим барахлом, – и Валера понадеялся, что, если он тщательно подметет под елкой, пропажу стеклянного лимона, возможно, не заметят. И еще подумал: да, пора ему съезжать из родительского гнезда – теснотища, злополучное соседство с племянницей, частые скандалы – здешний быт жал уже нестерпимо, как обувь, из которой давно вырос.

И тут в комнату вошла Маринка. Что-то в ее неуклюжей фигуре было такое, от чего Валера, подметавший под елкой, мгновенно выпрямился. Маринка шагнула вперед, ее напряженные руки со сжатыми кулаками были выпрямлены вдоль тела и чуть приподняты, будто она с трудом несла два невидимых тяжелых ведра, до краев наполненных обидой и яростью.

– Я случайно, случайно!!! – пронзительно закричала она, вперившись в Валеру немигающим взглядом – глаза блестели, и светлые радужки были будто из стеклянного крошева. – Я случайно разбила эту дурацкую игрушку! Хотела ее на планшет сфоткать, задела, а она вдребезги! Конечно, мне никто не поверит! А я просто задела! Случайно! – Она шагнула еще и вдруг обеими руками дернула на себя пару старых елочных украшений – так резко, что елка чуть не упала, а стеклянные игрушки слетели с оставшихся на ветках креплений. Каждая игрушка грянулась на пол и разорвалась у ног Валеры с глухим хлопком, будто маленькая бомба.

– Вот тебе! Получай! Сам урод! – Маринка с размаху швырнула на пол еще две стеклянные игрушки. И еще две. Валера замахнулся на нее, и Маринка убежала на кухню.

– Дура! – растерянно крикнул Валера ей вслед. – Истеричка.

До прихода родителей он успел убрать все осколки, даже самые мелкие: их пришлось нудно выковыривать из ворса ковра. Спрятал битое стекло на самое дно мусорного ведра, под пластиковые упаковки. А еще снял с веток и выбросил металлические усики – крепления разбитых игрушек – и перевесил прочие украшения на елке так, чтобы пропажа семи старинных игрушек не бросалась в глаза. Родители, кажется, ничего не заметили.

* * *

Первая открытка очутилась в почтовом ящике уже на следующий день. Ее обнаружил отец, позже всех вернувшийся домой с работы.

– Ну и мороз на улице! Как в старые добрые времена, пока климат еще не испортили, – отец гулко прокашлялся в кулак и потопал ногами, как всегда, получив от матери замечание, что снег с ботинок надо стряхивать хотя бы в подъезде, а не в прихожей. – Гляньте-ка, привет из прошлого! Не думал, что кто-то еще открытки пишет. Тань, твоя, что ли, родня ленинградская прислала?

И пока мать напоминала, что из тамошней родни у нее давно никого в живых нет, пока сестра снисходительно объясняла, что открытки сейчас вовсю рассылают те, кто увлекается посткроссингом и скрапбукингом («Чего-чего, а по-русски можно?» – переспрашивал отец), Валера с грустью подумал, что его родители ведь уже пенсионеры. Отец до сих пор говорил иногда по старой привычке «Ленинград» вместо «Петербург» и верил в какие-то мракобесные теории заговора и глобальное потепление. Мать все никак не хотела покупать микроволновку, опасаясь «вредного излучения». Хотя в целом они неплохо освоились в современности: во время ужина каждый смотрел в свой смартфон, хотя еще пару лет назад они ругали Валеру или сестру, если те утыкались за столом в мобильник.

– Тыща девятьсот сорок один, – прочитал отец на лицевой стороне карточки. – Открытка-то старая!

– Это репринт, – пояснила Лена. – Советская эстетика сейчас в моде.

– А почему сорок первый, а не сорок пятый? Ну-ка, что нам пишут… – отец перевернул открытку. – Ничего не пойму, глупость какая-то… Идиотские шутки. Найти бы шутника и руки ему пообрывать! Тань, выброси ты это, – он протянул открытку матери: кухня выходила прямиком в прихожую, почти к самой входной двери.

Мать глянула на открытку, переменилась в лице и поскорее бросила карточку в мусорное ведро.

– Что там? – спросил Валера.

– Ничего, ешь, просто балуется кто-то.

Открытку Валера выудил из мусорного ведра поздно вечером, когда все домашние ушли спать. Это и впрямь был репринт с советской открытки, на редкость качественный, даже бумага была матовой, серо-коричневого оттенка, и выглядела очень старой, под стать дате на лицевой стороне. «1941». Желтые цифры красовались наверху нарисованного многоэтажного здания, новостройки, украшенной красными флагами. Здание частично заслоняла пышная ель с огнями на ветвях и звездой на макушке. На переднем плане белозубо улыбались люди – два парня и одна девушка. Яркая, позитивная открытка. Только от даты веяло холодком, который Валера на миг ощутил всем телом, особенно босыми ногами – или просто-напросто на кухне забыли закрыть окно, и в щель фрамуги задувал морозный ветер.

Валера перевернул открытку и с усилием вчитался в острый частокол почерка. Бледные, будто выцветшие чернила. Слова наползали друг на друга, как кишащие насекомые.

«Горестно „поздравляем“ с наступающим проклятым годом, желаем умереть медленно и в муках, от голода, холода, обморожений, цинги, тифа…»

– Действительно, руки бы оторвать, – пробормотал Валера. – Дебилы.

Он повертел открытку в руках – слишком дорого она выглядела для такого злобного и бездарного розыгрыша. Вернее, слишком… аутентично. В точности как настоящая открытка той эпохи. И ведь не жаль кому-то было переводить добро на такую ерунду. Валера еще раз всмотрелся в изображение и вдруг понял, что дом на заднем плане – вовсе не новостройка с еще не вставленными рамами, а здание, разрушенное взрывом, с трещинами на стенах и вылетевшими окнами. И улыбчивая троица перед домом – у них у всех глаза совершенно белые, без зрачков. Мертвые такие бельма. Хотя у мертвецов ведь зрачки видны?.. И если еще приглядеться, становилось понятно, что у девушки вовсе не тень от волос сбоку на лице, а висок пробит, и у товарища ее с темно-красным шарфом в глубоком вырезе пальто – вовсе не шарф, а развороченная грудная клетка…

Валера швырнул открытку обратно в мусорное ведро. После нее захотелось вымыть руки, и он долго перекатывал в ладонях брусок хозяйственного мыла.

* * *

Назавтра новую открытку из почтового ящика достала сестра.

– Валера! – крикнула она уже с порога. – Это твои приятели так прикалываются? Или как там у вас это сейчас называется? Рофлить? Троллить?

Еще не успев выйти из своей комнаты, Валера уже понял, о чем речь. Мысль о вчерашней открытке с мертвецами на фоне разрушенного дома и новогодним пожеланием «умереть медленно и в муках» то и дело проходила по сознанию зябким сквозняком. Хотя, казалось бы, чего такого – мало ли сумасшедших или просто придурков, каких-нибудь почтовых пранкеров…

На сей раз изображение на ретрооткрытке даже при внимательном изучении выглядело вполне безобидно. Девочка в советской школьной форме – коричневое платье, белый праздничный фартук – вешала на елку гирлянду из красных флажков. Рядом висели обычные игрушки – разноцветные шары, примета времени – ярко-алая звезда. Кукольное лицо девочки было строгим, сосредоточенным, но вполне милым.

Валера перевернул открытку. Там повторялась одна-единственная выведенная крупными буквами фраза: «Умерли все. Умерли все. Умерли все…»

– Ну вот что, что это такое? – спрашивала сестра, сердито заталкивая валкие высокие сапоги на обувную полку; в прихожей, как и повсюду в квартире, вечно недоставало места. – Ты знаешь, кто мог это сделать?

– Среди моих знакомых нет таких отбитых.

– Может, у Марины в школе что-то опять не ладится? – понизила голос сестра.

Валера пожал плечами. С позавчерашнего дня они с Маринкой не разговаривали. Впрочем, они и без того почти не общались, так что это не бросалось в глаза. Он слышал, что над племянницей в школе иногда издевались, но не слишком рьяно: Маринку побаивались, потому что однажды она ткнула кого-то ножницами.

– Не, вряд ли… Школотроны до такого просто не додумаются. Мозгов не хватит.

Валера понес открытку к мусорному ведру, и только когда открыл дверцу под умывальником, наконец заметил, держа карточку на отлете: изображение еловых ветвей, если на него посмотреть издали, превращалось в груду изломанных человеческих тел. Валера приблизил открытку к глазам – и гора тел обернулась подробно прорисованной хвоей.

Наверняка эти открытки взяты из Интернета, подумал он. Больная фантазия какого-нибудь художника. А какой-то идиот-шутник их распечатал, написал зловещую чепуху на обороте и донес до почтового ящика. Только сейчас Валера сообразил, что на открытке – и на вчерашней, и на сегодняшней – не указан адрес и нет марок. То есть открытки принес не почтальон. Кто-то и вчера, и сегодня заходил в подъезд, чтобы подбросить их в ящик…

– Жаль, в нашем подъезде камеры не установлены, – будто ответила на мысли Валеры сестра. – Вот в нормальных домах небось на каждом этаже стоят…

«Нормальными домами», по определению Лены, были высотные новостройки-«свечки» на бывшем пустыре возле реки, узкими аристократическими башнями возвышающиеся над неуклюжими девятиэтажными коробками. «Свечки» считались элитным жильем, вернее жилкомплексом: там имелся собственный супермаркет, куда жители девятиэтажек любили ходить ради лоска новизны и чувства сопричастности красивой жизни, а еще автостоянка, спортзал, даже детсад и, главное, опрятные окошки консьержа в каждом подъезде. Кварталы панельных девятиэтажек, напротив, считались вотчиной неисправимой гопоты и алкашни, у двери подъезда вечно ломали доводчик, жгли кнопки домофона, пакостили на нижних этажах, курочили почтовые ящики из тонкого, хлипкого листового металла.

Сейчас Валера взял отвертку и плоскогубцы, спустился к почтовым ящикам и снял дверцу с номером шестьдесят. Затем так выгнул дно плоскогубцами, что все содержимое незамедлительно вываливалось на пол – ящик как раз был нижним в секции. Пусть родители думают, что его «развандалили». Зато отправитель открыток, быть может, переключится на кого-нибудь другого – им-то карточки теперь в любом случае класть некуда. Дверцу Валера захватил с собой – потом привернет обратно.

Пока ехал в лифте на свой шестой этаж, подумал, что если открыточный террорист почему-либо привязался не к случайному почтовому ящику, а к их семье, то открытку он может подбросить и к двери квартиры. Но Валера решил, что в таком случае обязательно подкараулит его в один из ближайших дней, даже если придется пропустить очередной зачет.

За ужином сестра с возмущением рассказала о новой открытке, а мать вдруг произнесла:

– Марина, ты игрушки не трогала? Старые, стеклянные?..

Все-таки пропажа нескольких украшений с елки не осталась незамеченной. И по напряженному тону матери было ясно, что Маринке может крепко влететь. Ради справедливости, Маринка часто рвала, царапала или резала разные вещи – но никогда ничего специально не била, тем более елочные игрушки. Никогда. До позавчерашнего дня.

– Марина, – строго повторила сестра вслед за матерью.

Маринка ниже склонилась над тарелкой, делая вид, будто нашла в разваренной гречке что-то интересное.

– Она случайно разбила, – вдруг сказал Валера неожиданно для себя самого. Не то чтобы ему было жаль племянницу, просто очень не хотелось очередного семейного скандала на ночь глядя, да и все-таки совесть покусывала за давешние жестокие слова.

На Валеру все посмотрели, даже Маринка подняла голову от тарелки.

– Запнулась о край ковра, схватилась за елку и уронила ее, – добавил он. – Я сам видел. Несколько игрушек разбились. Она не специально. Ей было лень убирать осколки, мы из-за этого немного поругались, и я сам все убрал…

Ложь получилась вполне правдоподобной.

– Если случайно – то ладно, – сказала мать. – Мама моя… Бабушка… говорила, что если нарочно разбить, особенно под Новый год, то вроде как… что-то плохое случится. А если случайно разбить – то, наоборот, к счастью.

– А откуда вообще эти игрушки? – спросил Валера.

– Бабушка из Ленинграда привезла.

– Ей от родителей достались?

– Кто-то их ей подарил. Во время блокады, – мать помолчала. – Бабушка никогда не рассказывала в подробностях. Она вообще не любила блокаду вспоминать. Она тогда совсем еще девочкой была, возраста Марины. Тяжело ей пришлось.

Маринка смотрела исподлобья, помешивая давно остывшую кашу. Валера исподтишка показал ей кулак.

– А… что плохого может случиться? – как можно небрежнее поинтересовался он и подумал об открытках. Не мог не подумать – эту мысль будто кто-то втолкнул в его сознание, как леденящий ком снега за шиворот.

– Да не воспринимай ты так серьезно, – вмешался отец, – бабушка очень суеверная была.

– Ну, мне просто любопытно, – Валера растянул губы в улыбке. – Я же сам ни о чем ее не расспрашивал, мелкий был. А вырос – захотелось больше узнать про бабушку, а ее уже нет.

– Да не знаю я, чего плохого, – с явной неохотой ответила мать. – Она не рассказывала. Просто просила каждый Новый год вешать на елку все старые игрушки и беречь их.

* * *

На следующий день Валера, зайдя в подъезд, прежде всего поднялся на площадку с почтовыми ящиками, чтобы убедиться: новой открытки нет. Ее не было ни на полу, ни на радиаторе отопления, куда обычно почтальоны складывали письма для хозяев «развандаленных» ящиков. Не было открытки и под дверью квартиры.

Почти успокоившись, Валера зашел в квартиру. Везде горел свет. В коридоре, на кухне, в гостиной, в дальних комнатах, даже в ванной и туалете. За кухонным окном серел легкий сумрак густого снегопада, но на улице все же было еще слишком светло для такой иллюминации.

– Маринка! Ты дома?

Валера повернулся, чтобы поставить ботинки на полку, и замер: обклеенная обоями стена возле двери была исцарапана. Четыре рваные полосы, настолько глубокие, что даже штукатурка выкрошилась. На уровне его лица.

– Блин… Ну, Маринка, ты получишь!

Он прошел по всем помещениям, везде погасил свет. Племянницы нигде не нашел. Напакостила и убежала? Куда? Подруг, насколько Валера знал, у нее не было, и гулять она не любила. Валера побродил по квартире, затем, пытаясь справиться с беспокойством, заварил чай и пошел в свою комнату, включил компьютер… Вдруг в тишине квартиры, оттеняемой лишь шорохом снега за окном, истошно заорал дверной звонок. Валера так дернулся, что пролил чай на клавиатуру. Звонок был длинным и настойчивым. Первой мыслью было проигнорировать его – ведь все домашние открывали дверь своими ключами, – но беспокойство погнало Валеру в прихожую. Быть может, пришел поговорить кто-то из соседей, тоже получивший жуткую открытку. А может, пришел тот, кто эти открытки разносит…

Внезапно с треском распахнулся стенной шкаф в прихожей, и на Валеру вывалилось что-то темное, бесформенное. Он шарахнулся, ударившись плечом о косяк. Оказалось – Маринка, закутанная в старую Ленину куртку, из тех крепких, переживших свое время вещей, что десятилетиями висят в недрах шкафа, ожидая нашествия моли, чтобы наконец-то быть выброшенными. Лицо у Маринки было серо-белым, как штукатурка.

– Валь, не открывай, – забормотала она неузнаваемым голосом, – пожалуйста, не открывай, не надо…

Вот теперь Валера по-настоящему испугался, хотя постарался не подать виду.

– Почему не надо?

– Ва-аль…

– Да я только в глазок посмотрю, ты чего, в самом деле?

За дверью стояла женщина. На лестничной площадке еще не включили свет, и черты лица незнакомки скрадывал сумрак, но, в общем, это была самая обычная женщина невнятного возраста, в длинном пальто и по-старушечьи намотанном шерстяном платке. На руках женщина держала закутанного младенца.

– Там всего-навсего какая-то тетка с мелким спиногрызом, – сказал Валера. – Это она тебя так напугала? Может, открыть, спросить, чего ей…

– Не открывай, не открывай! – Маринка вцепилась ему в локоть.

– Да отстань ты.

Назло племяннице Валера приоткрыл дверь, не снимая цепочки, и громко спросил:

– Здравствуйте, что вам нужно?

Из щели тяжело и колюче дохнуло крепким морозом; видать, опять курильщики окно на площадке не закрыли. Сначала было тихо, Валера уже хотел захлопнуть дверь. И вдруг прозвучало сиплое, простуженное, безголосое:

– Валера. Валера, это баба Зина. И дядя Рома. Мы вот в гости приехали… Подарки принесли.

– Чего?..

Не было у Валеры в родне никаких «бабы Зины и дяди Ромы», и откуда вообще женщина могла знать его имя, и с чего вдруг подарки – ничего этого Валера сказать не успел. Он почти прижался лицом к двери, пытаясь рассмотреть незнакомку, но опасаясь снимать цепочку. А та подалась вперед, протягивая что-то в хозяйственной сумке. Лицо женщины, очень бледное, с прикрытыми глазами, все в каких-то темных брызгах и потеках, было неподвижно, зато завозился в одеяле ребенок; и так же отчетливо задергалось во все стороны, зашевелилось что-то в тряпичной сумке, будто там было полно маленьких живых существ.

– Подарки принесли… С праздником вас… Вот, кушайте…

– Закрывай! – истошно завизжала Маринка, но Валера уже со всей силы захлопнул дверь и судорожно проворачивал до упора оба замка.

* * *

Часом раньше Маринка, посмотрев в глазок, тоже решила приоткрыть дверь на цепочке и спросить, что нужно женщине с младенцем. Женщина и тогда сказала, что «принесла подарки», и попыталась протолкнуть в щель между косяком и дверью жутко шевелящуюся сумку, а когда Маринка навалилась на дверь, чтобы захлопнуть, гостья успела каким-то образом пропихнуть в щель руку. Рука, как утверждала Маринка, была обглоданная, страшная, и оставила на стене борозды, разодрав обои длинными ногтями.

Покуда племянница, заикаясь и путаясь в словах, рассказывала все это, Валера молча сидел на корточках в углу комнаты, глядя на елку. На которой не хватало семи игрушек. «Что-то плохое случится… – Что? – Бабушка не рассказывала…» В конце концов он пересилил себя и решился – подкрался к двери, посмотрел в глазок. За дверью никого не было. Что делать? В полицию звонить?.. Только теперь Валера обратил внимание, что набор елочных игрушек не был случайным, в нем явно прослеживалась какая-то логика: некоторые игрушки были парные, некоторые – одиночные. На всех, даже на фруктах, имелись штампики в виде звезды и каких-то треугольников – должно быть, символ фабрики. Наверняка к набору украшений полагалась фабричная коробка с каким-то перечнем, описанием. Валера полез искать коробку на антресолях, но найти ее не удалось.

Маринка все это время переминалась рядом, не отходя ни на шаг и тяжело вздыхая.

– Я же случайно, случайно…

– Первую случайно, – буркнул Валера. – А остальные – специально. Вот представляешь, родители будут дома, и тут эта снова придет. А у папы, у деда твоего то есть, давление, между прочим. И он от сердца опять что-то пьет…

– А если она там, в подъезде, караулит?

Валера помолчал.

– М-да… Слушай, извини, что тогда тебе гадостей наговорил. Из-за меня все…

Он все-таки вышел на лестничную площадку – проверить. Вооружился перцовым баллончиком и топориком для разделки мяса. Глупо, конечно, – но с голыми руками выходить было совсем страшно. В подъезде уже включили свет. Сумрачно-желтое освещение нагнало теней по углам, но ничего угрожающего на площадке и в закутке возле мусоропровода не обнаружилось. Только холодно было очень, несмотря на закрытые окна и теплые батареи. Валера проверил площадки ниже и выше (Маринка стояла на пороге квартиры и начинала отчаянно звать его, едва он скрывался из виду), затем позвонил родителям и сестре и предупредил, что по подъезду, кажется, бродит опасная психопатка. Подумал и выдернул из розетки провод от дверного звонка.

Когда что-то легко дотронулось до его локтя, он аж подпрыгнул, хотя сам только что запер дверь на два замка. Оказалось – Маринка.

– Валь… А такие игрушки, ну, разбитые… можно еще купить?

По сетевому запросу «старые советские елочные игрушки купить» перед Валерой открылся целый мир, о существовании которого он прежде не подозревал. Оказалось, за набор довольно неказистых украшений вроде тех, что Валера никогда толком и не замечал дома на елке, можно было выручить столько же, сколько стоит неплохой подержанный автомобиль. Обнаружилось множество групп в соцсетях, сайтов, форумов, где общались коллекционеры старых новогодних игрушек, а главное – Интернет-аукционы и различные площадки, где за кривовато расписанную фигурку из стекла кто-то готов был отдать несколько тысяч рублей, а в отдельных случаях – десятки тысяч.

Довоенные советские игрушки очень ценились. Поначалу их делали из картона, покрытого слоем разноцветной фольги, или из прессованной ваты, причем подпольно, потому что советская власть отменила празднование Нового года, но спрос на игрушки все равно оставался. В середине тридцатых праздник официально вернули, и тогда появились фабрики, где выдували стеклянные игрушки. Совершенно особенными были елочные украшения военных лет: шары делали из раскрашенных лампочек без цоколя, прочие игрушки – из отходов военного производства: проволоки и металлической стружки. Но бабушкины относились именно к последним довоенным годам. Это был один из первых наборов советских стеклянных игрушек, и от стоимости полного такого набора Валера лишь тихо выругался. Цена была неподъемной, даже если правдами и неправдами выпросить деньги у родителей. Хотя, возможно, на сбережения от летних подработок получилось бы купить несколько отдельных украшений на замену разбитым…

Валера написал продавцу – проживавшему где-то в Калининградской области, страшно было подумать, как оттуда почтой поедут хрупкие игрушки – и спросил, можно ли купить семь штук из набора. Ответили ему быстро и коротко: «Нет».

«Мне очень надо», «Ну пожалуйста», «Прошу вас», – набирал Валера в окне личных сообщений уже без надежды на ответ. Когда дюжина сообщений канула в пустоту, продавец игрушек вдруг откликнулся:

«Родственники, что ли, пришли?»

Валера вцепился в смартфон похолодевшими пальцами. Бросилась в глаза аватарка продавца: на ней была новогодняя игрушка, кустарно расписанный стеклянный снеговичок с широкой, перекошенной, совершенно сумасшедшей улыбкой. Панически захотелось закрыть переписку, но… но что тогда? И Валера, пересиливая себя, написал:

«Откуда вы знаете?»

Если верить продавцу с безумным снеговиком на аватарке, историю про игрушки-обереги знали многие коллекционеры новогодних украшений. Якобы с началом массовых репрессий в 1937 году по правительственному распоряжению некоторые фабрики елочных игрушек стали выпускать особые наборы елочных украшений. Наборов таких было выпущено очень ограниченное количество, по слухам – для правительственных чинов. Обереги из этих наборов должны были защитить живых от мертвых.

«Смена года – прореха в привычном порядке вещей. Через нее могут явиться те, кому обычно путь сюда закрыт. Почему на Новый год люди желания загадывают? Потому что приходят те, кто может исполнить. Почему мертвецов стараются задабривать? Чтобы навестили и хорошее принесли. Дед Мороз – значит буквально дед, чей-то предок. И Пер-Ноэль какой-нибудь, и тот же Санта. А когда сын доносит на отца и брат на брата, какое тут добро. Стали приходить те, кого запытали до смерти, к родне, которая их предала. Массово начали приходить…»