Текст книги "Черный Новый год"

Дрюне виделись в галлюцинациях человекообразные чудовища, иногда огненные, иногда, напротив, холодные и скользкие, как слизни. Когда чудовища были огненные, они нападали на Дрюню и других людей. Когда были холодными, нападали только на людей вокруг Дрюни, его самого не трогая. В этих последних кошмарах бессильный помочь Дрюня наблюдал, как скользкие твари терзают и убивают людей, и при этом испытывал подлую радость от того, что жертва – не он, что он в стороне. Во время таких-то стояний в сторонке бившийся в конвульсиях мальчик и начинал хохотать. Этот бесчеловечный хохот казался его матери страшнее, чем крики ужаса во время тех припадков, когда Дрюне мерещились огненные твари.

Через два года припадки усилились, сделались чаще и продолжительней, и после них мальчик уже не приходил в себя так быстро, а подолгу пребывал в подавленном сумеречном состоянии, словно не мог отряхнуться ото сна. Наконец он и вовсе перестал возвращаться в нормальное состояние: муторный полусон сменялся припадком, после чего вновь наступал полусон, просветов между ними уже не оставалось.

А потом все внезапно кончилось: припадки с галлюцинациями прекратились, сон наяву рассеялся, Дрюня больше не вопил от ужаса и не хохотал так безумно, взгляд его прояснился, лицо вновь озарилось чистой детской улыбкой, но умственные способности мальчика понизились. Разум его застыл на уровне развития ребенка четырех или пяти лет.

Мама, у которой после смерти мужа и непонятной болезни сына пробились первые седые пряди (а ей ведь тогда и тридцати не было), все-таки пришла в себя, вновь ощутила радость жизни, второй раз вышла замуж, родила второго сына и была счастлива, несмотря даже на то, что старший сын рос дурачком. Главное для нее, что Дрюня больше не мучается от кошмарных припадков, а что интеллект не развит – не беда. Дрюня прекрасно понимал мамино состояние: он чувствовал, что она не стыдится его, не испытывает к нему отвращения и заботится о нем не из-за того, что долг обязывает, а просто потому, что сердце переполнено материнской любовью. Но при этом мама кое-чего не знала о своем сыне.

Не знала, что иногда он умнеет.

Это Дрюня от нее скрывал. Он сам не мог разобраться, что именно с ним происходит, как это объяснить и оценить. Знал одно: когда он начинал разговаривать с умершим отцом и чувствовал, что тот его слышит, разум у Дрюни на короткое время прояснялся, становился вполне взрослым, способным анализировать и рассуждать, даже философствовать.

Когда эти моменты ясности заканчивались, Дрюня начинал дремать, потом просыпался и не мог вспомнить, что происходило с ним – о чем он думал и что чувствовал, поэтому, пока ясность рассудка его не покинула, делал записи в толстую общую тетрадь. Он верил, что мертвый отец прикасается к его разуму с той стороны смерти, правда, не говорит напрямую, но внушает мысли, которые как бы сами возникают в голове в ответ на Дрюнины вопросы.

Записавши в тетрадь эти мысли, Дрюня потом читал и перечитывал свои записи, но почти ничего в них не понимал. Слова-то были ясны, если брать по отдельности, а во что они складывались, их общий смысл – то была загадка.

О своем общении с умершим отцом Дрюня около трех лет назад рассказал Сергею, дал ему свою тетрадь, просил помочь разобраться в записях, только умолял родителям ничего не говорить.

Сергей, впервые познакомившись с этой тетрадью, был ошарашен. Брат-дурачок вдруг открылся для него с неожиданной и невероятной стороны, на Сергея даже повеяло легкой жутью.

И сейчас, придя домой с прогулки, взволнованный Дрюня решил спросить отца о тех пугающих явлениях, которые наблюдал на улицах.

Он поставил фотографию отца на пол, прислонив к ножке стула, чтобы не упала, сам лег тоже на пол, на живот, лицом к фотографии, руки вытянуты вдоль тела. Такая поза казалась ему правильной.

Отец на фото был запечатлен в полный рост. На фоне его маленькой двухмерной фигурки в десяток сантиметров высотой Дрюня казался выброшенным на берег морским чудищем, кашалотом, покорно легшим перед человеком.

Дрюня помнил историю, которую в детстве рассказал ему отец – как самый первый человек на земле давал имена животным, а те специально приходили к нему за этим, выстраивались в длинные очереди, и каждое животное, сгорая от нетерпения, ждало, какое же имя ему достанется.

Таким вот животным, причудливым и непонятным, пришедшим к человеку за именем, чувствовал себя Дрюня, лежа перед фотографией отца – молодого, в военной форме. Тот с улыбкой на лице стоял на краю горного плато, руки в боки, пилотка заткнута за ремень, ворот гимнастерки широко расстегнут, шею подковой облегает белоснежный подворотничок, подшитый к вороту изнутри, за спиной облака и горы. Снято было во время армейских учений где-то на Кавказе.

– Папа… – прошептал Дрюня и, как всегда, не смог сдержать слезы.

* * *

Когда Дрюня пришел в себя, то обнаружил, что сидит за столом, перед черным монитором компьютера. Клавиатура была сдвинута под самый монитор, на столе перед ней лежала закрытая тетрадь, рядом – шариковая ручка.

Дрюню тошнило. Но не физически, то была психологическая тошнота. Его пронзило сильнейшее отвращение к самому себе. Так бывало всегда после моментов прояснения ума, и всякий раз он не мог понять причину такого чувства. Почему он так отвратителен самому себе, словно весь он – какая-то сплошная мерзость? Почему так стыдно за себя? Неужели в момент прояснения Дрюня успел сделать что-то гадкое и недопустимое?

Он ничего не помнил. Да и что бы он мог натворить за это короткое время, запертый в стенах маленькой комнаты? Дрюня осмотрелся вокруг: вроде бы все на местах, везде порядок… Нет, здесь явно не случилось ничего из ряда вон выходящего. Но как же тошно на душе!

Это непонятное послевкусие тошноты было причиной, по которой он старался как можно реже обращаться с вопросами к отцу. За прикосновение к миру мертвых и за прояснение ума приходилось платить, эта плата была мучительна и постыдна, но в чем она заключалась – этого Дрюня разгадать не мог.

Он нашел свежую запись в тетради, прочел ее три раза подряд, однако смысл прочитанного так до него и не дошел.

С тетрадью Дрюня отправился к Сергею.

Долго и путано объяснял брату и Жене, зачем он сегодня обращался к отцу – чтобы понять, что значили все те странные явления, с которыми столкнулся на прогулке. Рассказывать об этих нелепых явлениях было мучительно сложно. Но Дрюня знал, что ни Сергей, ни Женя не поднимут его на смех и не отмахнутся от его рассказа, как от глупости. Они внимательно выслушают, постараются вникнуть и понять.

Женя уже знала про его общение с мертвым отцом и про тетрадь. Как и на Сергея, на нее Дрюнины записи произвели неизгладимое впечатление. До знакомства с тетрадью она относилась к Дрюне приветливо и доброжелательно, после – стала смотреть на него с примесью какого-то священного восхищения.

Когда с мучительным предисловием было покончено, Дрюня протянул Сергею тетрадь. Тот нашел в ней последнюю запись и зачитал вслух:

– «Это все признаки. Эхо, прозвучавшее раньше самого звука. Они пришли, потому что бытие приготовлено на заклание. Никакой власти не имели бы явиться, если б не близость черты, за которой начинается Обратный Год. Этот год авансом дал им власть быть, дал им форму, цвет и вес, чтобы они засвидетельствовали его наступление. Время – Великий Притворщик, оно долго вводило всех нас в заблуждение, сумело уверить в том, что оно – слепая сила природы, элементарное состояние материи, а когда все поверили, Притворщик решил нанести удар. Вот-вот время покажет свою оборотную сторону, и начнется Год-Оборотень, страшнейший год всех времен, у которого будет начало, но не будет конца, у которого кости из страха, хрящи из ужаса, плоть из кошмара. В этот год время собьется с пути и потечет вспять, извратится суть всех вещей, и голод произведет из себя пищу, а мертвый безголосый прах родит слово из никогда не существовавших и не сочетаемых букв-песчинок, скрипящих на зубах».

Закончив читать, Сергей оторвал взгляд от страницы, посмотрел на Дрюню и Женю и пробормотал:

– Вообще, охренеть что такое!

– А я, кажется, знаю… – произнесла Женя и пересела с дивана за стол, к ноутбуку; глаза у нее светились возбуждением.

Она запустила браузер, вписала что-то в строку поисковика, нашла нужное видео на «Ютьюбе» и нажала кнопку просмотра.

На экране бородатый толстяк с наглым надменным взглядом и ехидной блуждающей улыбочкой приветствовал зрителей своего канала.

– Сегодня, – говорил толстяк, – как я и обещал, расскажу вам про безумного араба Абдула Альхазреда и его запретную книгу «Некрономикон»… Ой! – притворно спохватился. – Херню сморозил, простите! Я, конечно же, имел в виду безумного монаха Прокопия Тенетникова и его запрещенные цензурой пророчества. Не буду вас грузить биографическими сведениями – когда он там родился и все такое. Но, так сказать, минуя булку, сразу перейдем к изюминкам. Прославился Прокопий Тенетников во второй половине девятнадцатого века, многие почитали его за святого, он выдавал пророчества одно за другим, и под дверью его монашеской кельи выстраивались очереди, любопытно ведь узнать свое будущее. Но вот досада: наш святой пророк вдруг возьми да и сойди с ума. Да еще так нехорошо сошел, с душком этаким гадким. Испражнялся и тут же говнецо свое поедал на глазах охреневших почитателей. Девиц молодых за сиськи лапал. Свой, как тогда благочестиво выражались, срамной уд прилюдно демонстрировал. В общем, бесчинствовал мужик по полной. При этом продолжал пророчествовать. А пророчества-то сбывались! И пошла о Прокопии новая слава – что он, дескать, не просто святой, а блаженный, Христа ради юродивый. Ну, вроде знаменитого Василия Блаженного, в честь которого собор на Красной площади стоит. Но были и недоброжелатели, которые святость его не признавали. В частности, небезызвестный в то время авторитет в запутанных церковных вопросах, архимандрит Ипатий Бирчанинов. Этот архимандрит, Прокопия знавший лично, говорил, что тот одержим бесами и пророческий дар имеет от них. Бесы же и внушили Прокопию мысль притвориться безумным, как бы с благочестивой целью – чтобы, дескать, оградить себя от гордости и тщеславия, которыми искушаются все знаменитости, прославляемые людьми, но на самом деле все это самообман был. Прокопий думал притвориться безумным, чтобы святости через то достичь, а сам не заметил, как и действительно съехал с ума, добровольно расшатав собственную психику. Вот тогда и выдал Прокопий самое загадочное свое пророчество про так называемый Оборотный Год. Цитирую: «Грядет на вселенную Оборотный Год, исполненный ужаса и мрака. Год, когда река времен потечет вспять, и воды ее станут горьки, и всякая душа, тех вод испившая, зачнет и родит живую смерть. И будет мир полон человеков, заживо поглощенных смертью, плывущих вспять по реке времен – из грядущего в минувшее».

На экране возникла страница рукописи, в которой не позволял ни слова разобрать неудобочитаемый почерк.

– Что значит «Оборотный Год»? – продолжал толстяк. – Прокопий также называл его Обратным Годом и Годом-Оборотнем. Объясняя собственное пророчество, говорил, что в этот год обернется время, а с ним вместе обернутся законы природы, поскольку время не существует отдельно от бытия, и обернется сущность человеческая, так что все вокруг из несомненного станет мнимым и призрачным, из благого – злым, из безопасного – опасным, из Божьего – дьявольским. Когда случится все это, Прокопий не знал – может, скоро, а может, нет. Стоял на том, что, рано или поздно, но час роковой пробьет. Говорил… цитирую: «Придет, допустим, тыща осемьсот девяносто девятый год, но потечет не к девятисотому, а вспять – к девяносто осьмому, а там – еще далее вспять – к девяносто седьмому, и так, с каждым годом, все углубляясь прочь от истины в морок дней минувших. Несчастный люд, сносимый течением, встретит минувшие дни как заброшенные деревни, где покинуты дома, и огороды бурьяном поросли, где мох, и плесень, и сколопендры, и пауки, и мерзость запустения». Про девяносто девятый год – это он только для примера говорил. На самом деле на стыке девятнадцатого и двадцатого веков ничего подобного, как мы знаем, не случилось.

Толстяк достал пластиковую бутылку с водой, отхлебнул из горлышка, причмокнул и произнес:

– Восхитительно мерзкую водицу продают у нас всюду под видом горной родниковой! С таким ярко выраженным водопроводно-техническим букетом, что прямо хочется черту продать душу после глотка этой воды. Всем рекомендую! Если будете этой субстанцией смывать в унитазе, ваш унитаз прямо на глазах возвысится в своем экзистенциальном статусе. А теперь, друзья, у меня для вас сюрприз. Пророчество Прокопия Тенетникова про Оборотный Год я знал уже давно, но вот чего не знал – так это того, что обратное время уже возникает в отдельных локальных проявлениях. Год-Оборотень, предсказанный Прокопием, должен стать тотальным проявлением обратного времени, но локально-то оно уже здесь, среди нас! Сейчас в гостях у меня один прелюбопытнейший человек, специалист по разным странным феноменам, в том числе, и по обратному времени, Геннадий Германович Причислович…

Толстяк произнес его фамилию с ударением на второе «и», но гость, едва возник в кадре, перво-наперво заявил:

– Только, умоляю вас, ни в коем случае не Причи`слович, а Причисло`вич. Вообще, фамилия моя писалась до революции как Притчеслович, в ней два корня: «притча» и «слово». А потом, по какому-то недоразумению, трансформировалась в Причислович, словно бы тут корень «число» и приставка «при». Фонетика, как всегда, сыграла свою подлую роль.

– Ну, вы уж меня простите, Геннадий Германович, – повинился толстяк, положа ладонь на сердце.

– Ладно-ладно, проехали! – кисло улыбнулся Причислович. – Короче… то, что предсказал Тенетников, оно произойдет в свое время, будьте уверены, и довольно скоро, но пока не началась масштабная атака обратного времени, оно атакует выборочно, индивидуально. Есть состояния, в которых люди становятся легкой добычей, и обратное время нападает на них, потому что, ну, скажем так… хе-хе!.. не может удержаться, видя настолько привлекательную добычу…

– Погодите! – вмешался толстяк. – Вы говорите про обратное время как-то прям слишком персонифицированно, словно это чуть ли не живое существо. Это метафора такая или как?

– Метафора, не метафора – неважно! – отвечал Причислович, снисходительно глядя на толстяка. – Главное, вот что поймите. Идет человек по улице – самый обыкновенный, только разум его слегка сдвинут. И вдруг нет его! Как птица склюнула зернышко. А потом, спустя несколько месяцев, а может лет, возвращается, но совершенно невменяемый. Побывать там, на обратной стороне хода вещей, невозможно ведь без вреда для психики. Но есть люди, которые намеренно проникали туда – проникали подготовленными – и возвращались в своем уме. В определенных кругах их отчеты о проникновении хорошо известны. Поэтому кое-кто уже готов встретить Год-Оборотень и не сойти с ума от ужаса, когда начнется тотальная атака…

В этот момент Женя остановила просмотр видео и с тревогой уставилась на Дрюню, на его побледневшее лицо, на котором дрожали кривящиеся губы – дрожали от страха и крайнего напряжения.

– Андрейка, милый, да что с тобой?! – воскликнула она, бросаясь к нему и обнимая с материнской нежностью. – Что, что такое?!

Дрюня дрожащими пальцами вцепился в ее блузку, сминая ткань на узкой и хрупкой Жениной спине. Судорожно глотая воздух, постепенно приходил в себя. Женя ласково гладила его волосы, шептала на ухо:

– Тихо, тихо, родненький! Все хорошо, хорошо! Мы с тобой, не бойся!

Когда Дрюня успокоился, он так и не заговорил о причине своего испуга. Об этом не хотелось откровенничать ни с кем, даже с близкими людьми. О таких вещах не говорят – но стараются быстрее вытряхнуть их из сознания, как стряхивают с себя опасное ядовитое насекомое.

Пока длилась видеозапись, найденная Женей, Дрюня мало что понимал из сказанного, но внимательно смотрел в лицо Причисловичу, мучительно пытаясь понять, откуда ему знакомо это невзрачное – почти до полной абстрактности – лицо.

И когда понял, наконец, ему стало так страшно, что едва не закричал от удушливой жути.

Причислович – это же он! Тот самый незнакомец, который в Дрюнином детстве, после смерти отца, подошел к нему, семилетнему, наклонился и нашептал на ухо всю страшную правду об отце.

Двадцать восемь лет назад. Как же давно это было! Но память вспыхнула, высвобождая образы прошлого. На этом видео Причисловичу где-то за шестьдесят, может под семьдесят, а тогда… Дрюне трудно было понять, на сколько лет выглядел незнакомец в тот далекий день, но это был именно Причислович, никто иной.

Сергей с Женей решили, что Дрюню испугали слова, произнесенные в этом видеоролике, но слова почти и не дошли до его сознания.

В дверь постучали.

– Открыто, ага! – крикнул Сергей.

На пороге возник Стас – Станислав Леонидович – родной отец Сергея, Дрюнин отчим. Высокий, худой, улыбающийся, когда-то рыжебородый, но теперь почти седой, зато с молодым блеском глаз.

– Опа! Вся банда в сборе! – весело воскликнул он. – А я вам тут, любезные мои, подарков подогнал. Ну-с, дамы и господа, направим-ка стопы свои в гостиную – акт приема оформлять!

* * *

В двенадцать ночи вся семья подняла бокалы с шампанским, сидя за столом в гостиной. Черное небо за окном расцветало огнями фейерверков. Испуганный взрывавшимися на улице петардами, Морфей залез под стол, жался там к ногам человеческим, тихонько подвывал и благодарно лизал руки, опускавшиеся под стол, чтобы погладить его, подкормить, успокоить и ободрить в трудный момент его иногда такой нелегкой собачьей жизни.

Секундная стрелка настенных часов описывала круг за кругом: первый день нового года обрастал пылинками времен. И с ними вместе у Сергея, бросавшего взгляды на циферблат, росла тревога. Но не происходило ничего необычного. Мелькали вилки и ложки над закусками, дождавшимися своего часа. Стас, нацелив пульт на телевизор, искал канал с какой-нибудь более-менее приличной передачей, чтоб не вызывала тошноты и скуки. Телевизор плевался сгустками цветов и звуков. Элеонора и Женя обсуждали что-то женское, недоступное разумению мужской половины семьи. Дрюня не думал ни о чем, его сознание радостно растворялось в празднике, голова была блаженно пуста, ни единой мысли не витало в ней. О Причисловиче, его напугавшем, он уж и забыл. Один Сергей был почему-то встревожен, но постепенно его тревога таяла.

И когда он совсем успокоился, за стеной раздался истошный крик.

* * *

Дом, в котором они жили, имел три входа, был поделен на три квартиры: А, Б и В. Им принадлежала бо`льшая часть, полдома – квартира А. Другую половину делили две пожилые женщины: тетя Света, уже в летах, но довольно-таки моложавая, и совсем старенькая и немощная – за восемьдесят лет – баба Рая, Раиса Филипповна. Кричала сейчас как раз она.

Не так давно баба Рая, маленькая и юркая, похожая одновременно на большеглазого птенца и на лягушку, бодро шастала по двору, бегала по магазинам, устраивала развеселые попойки с дочерью, двумя ее сыновьями и одним дружком-старичком, на которого имела виды. Напивалась до белой горячки и галлюцинаций, видела чертей и мертвецов, разговаривала с ними, бывало, и кричала во весь голос, прочь гоня выходцев с того света. Короче, весело жила.

Но потом все поползло в какую-то яму. Оба внука сидели по тюрьмам, дочь умерла. Баба Рая незадолго до ее смерти ходила уже с трудом, а после слегла окончательно. За ней ухаживала Клава, жена ее младшего внука. Она привела к бабе Рае нотариуса, и старушка подписала доверенность, по которой Клава распоряжалась ее пенсией, покупала для нее продукты и оплачивала счета. Раз или два на дню Клава навещала бабу Раю – убирала в доме, стирала, готовила, кормила старушку, которая стала настолько немощна, что уже не могла ни сесть на постели самостоятельно, ни повернуться на бок, ни, тем более, на ноги встать.

Тут уж поневоле пришлось бабе Рае завязать с пьянством. Клава принципиально не давала ей ни капли спиртного. Но галлюцинации продолжали посещать старушку без всякого алкоголя. Мозг ее работал, как фабрика по производству галлюциногенных биохимических веществ. Черти и покойники являлись средь бела дня. Не раз она доводила Клаву до испуга, когда в ее присутствии разговаривала с невидимыми для нее «гостями», удивляясь, как та не замечает их, когда вот же они, стоят у нее прямо за спиной!

В отсутствие Клавы баба Рая часто звала на помощь соседей. Часами могла орать свое «спасите-помогите», пока кто-нибудь не заглянет – выяснить, в чем дело. Вопли ее были слышны не только через стену, но и в двух соседних домах, чьи окна под разными углами смотрели к бабе Рае во двор. Соседи договорились с Клавой, чтобы та оставляла им ключ в тайнике, и наведывались к старушке: то поднять ее, упавшую с кровати на пол, то повернуть на бок, то воды подать, а то чтоб услышать от нее, как ей скучно, почему и зовет к себе хоть кого-нибудь. Вскоре соседи по характеру крика научились распознавать – от скуки кричит баба Рая или действительно нуждается в помощи.

Вот и сейчас, в новогоднюю ночь, старушка подала голос, и это был настоящий крик о помощи, а не тот «праздный» крик без чувства и надрыва, когда ей не хватало развлечений.

Стас, Элеонора, Сергей, Женя, Дрюня – все прислушались к воплям из-за стены.

– Упала, что ли? – предположил Стас.

– Женечка, возьми мальчиков. Сходите, гляньте, что там с ней, – попросила Элеонора.

Женя кивнула и вышла из-за стола вместе с Сергеем и Дрюней. Мужская сила требовалась в том случае, если баба Рая свалилась на пол и следовало ее поднять. В остальных случаях Женя справлялась сама. Обычно она первая входила в комнату к бабе Рае, которая любила лежать на кровати голышом, все с себя сбросив, и часто падала на пол в таком же непотребном виде. Тогда Женя, вошедшая первой, укрывала ее простыней или одеялом и сообщала мужчинам, что им можно заходить или что, наоборот, их помощь не требуется – если баба Рая не упала.

Чтобы попасть к бабе Рае, надо было выйти со двора на улицу, обогнуть дом – он был угловым, последним по четной стороне – и с другой стороны дома войти в калитку, которая вела к бабе Рае во двор. Эта калитка никогда не закрывалась, всегда была полуоткрыта или распахнута настежь.

На этот раз Сергей и Женя вышли первыми, а Дрюня замешкался и оказался на улице, когда те уже поворачивали за угол. Необъяснимая тревога кольнула вдруг Дрюню, и он, дойдя до угла, остановился, чувствуя, как по спине меж лопаток ползает змейка нарастающего страха.

Дрюня обернулся и увидел, как по улице движется, приближаясь, странно знакомая фигура. Повеяло жутью. Только Дрюня никак не мог вспомнить, где же видел ее? И когда? Кажется, совсем недавно.

Дрюня всматривался в эту фигуру, чувствуя, что все в ней какое-то неправильное и поэтому пугающее. На всякий случай Дрюня спрятался за угол, образованный забором из металлопрофиля, и выглядывал из-за него, следя за фигурой.

Та остановилась напротив их калитки, которую Дрюня оставил приоткрытой, выйдя на улицу. Толкнула рукой дверь и вошла во двор.

В то мгновение, когда фигура исчезала во дворе, Дрюня вспомнил ее и весь покрылся липкой испариной ужаса. Это была та самая голая безголовая женщина, которую накануне днем он встретил на Чайковского. И отрезанная голова так же покоилась в целлофановом пакете, в руке у нее. И сейчас эта страшная женщина вошла к ним во двор.

Дрюня побежал вслед Жене и Сергею, которые уже вошли в дом к бабе Рае. Надо рассказать им о том, что он увидел!

Ворвавшись в жилище бабы Раи, пройдя через темную прихожую и кухню, Дрюня остановился перед открытой дверью в комнату.

Там, у стены слева лежала на кровати баба Рая, а у стены справа Сергей и Женя что-то делали, сидя на полу. Что – Дрюня не понял. Оба они были испачканы кровью. Все внимание Дрюни приковал к себе человек, стоявший в глубине комнаты. Этот человек был страшнее той безголовой женщины, которая, возможно, лишь померещилась. Взгляд его обжигал и притягивал. И был он не совсем человек, но… Дрюня не знал, как подумать о нем, об этом чудовище в человеческом облике. Понял одно: это опасное, нечеловечески злое существо, которое способно делать с людьми самое страшное, самое чудовищное, что только можно вообразить. И надо бежать со всех ног от него прочь.