Текст книги "Черный Новый год"

«Подождите, то есть эта баба Зина – мертвая?»

«А вы только сейчас поняли?»

«Моя бабушка никого не предавала. Она тогда еще в школе училась. И репрессии моей семьи не коснулись», – Валера набрал ответ скорее машинально, плавая в несколько бредовом чувстве нереальности происходящего.

«Вы уверены? – спросил стеклянный снеговичок. – Читали бабушкины записки? Чтобы обереги работали, нужно, чтобы человек рассказал о своем преступлении и раскаялся. Поищите. Обычно исповедь записывали и в коробке с оберегами прятали. Когда все обереги сами собой случайно перебьются – значит, отстала мертвая родня. Может, простила. Но если специально обереги разбить – тогда плохо дело. Чем больше разбить – тем хуже».

«Чего этим родичам вообще надо?»

«Считается, что они подарки вручить хотят. Беды всякие: болезни, несчастья. Приходят чаще всего к самым молодым членам семьи – у тех жизни впереди больше. Поквитаться им охота. Не пускайте их на порог и ни в коем случае не притрагивайтесь к тому, что дают. Держите двери на запоре. Обычно выходцы с той стороны не могут войти в дом без приглашения».

Валеру затошнило от страха.

«Что теперь делать?»

«Я откуда знаю. Поищите записки».

«Почему вы свои елочные игрушки продаете, если это обереги?» – спросил Валера, чтобы хоть что-нибудь написать, слишком страшно ему было прерывать диалог и оставаться в зловещей тишине квартиры, с хныкающей от страха Маринкой и тем, что, возможно, до сих пор таилось за дверью.

«К моей семье они отношения не имеют. Просто дубликат в коллекции оказался. Вам они все равно не помогут», – показалось, будто снеговик на аватарке лыбится шире прежнего. Значок «онлайн» рядом с именем собеседника пропал. И сколько Валера ни скидывал сообщение за сообщением, ему больше не отвечали.

– Фабричная коробка от игрушек, надо ее найти, – сказал Валера Маринке, которая все это время стояла рядом, немилосердно дергая и обгрызая кончик тощей косы. – Я даже не знаю, как она выглядит…

Про коробку он спросил у матери за ужином. Родители, да и сестра, заметили, что Валера и Маринка сидят какие-то пришибленные. Валера то почти решался рассказать им все как есть, то в последний момент прикусывал язык, представив, как все это прозвучит, и окончательно решил молчать, когда отец, жаловавшийся на какие-то неприятности на работе, прямо во время ужина полез в аптечку за валидолом. За окном мела пурга.

– Зачем тебе эта коробка? – рассеянно спросила мать, думая о чем-то своем.

– Ну, меня заинтересовала семейная легенда, – нарочито бодро ответил Валера. – Хочется вот на коробку посмотреть.

– Да что на нее смотреть, обычная картонная коробка, – сказал отец. – В гараже, наверное, валяется. Я в нее мелочь всякую складывал, удобно, много ячеек. А может, выбросил давно, старье такое.

Валера поспешил сменить тему – подспудно прислушиваясь к невнятным шумам в подъезде: то ли соседи, то ли… Звонок был выключен, и Валере все казалось, будто кто-то тихо стучится в дверь. И даже больше самого стука он боялся, что родители услышат и пойдут смотреть, кто там, а тем более откроют.

Этой ночью Валера так и не смог заснуть. За окном все мело, в комнате почему-то было очень холодно, невзирая на отопление, и едва он начинал задремывать, как в шуме ветра слышалось: «Кушайте… кушайте… кушайте…»

* * *

– Как думаешь, они еще люди? – тихо спросила Маринка, когда Валера вкратце пересказал ей то, что узнал от коллекционера.

К счастью, родители и сестра уходили на работу раньше, чем Валера на учебу, так что можно было, всякий раз переводя дух, проследить из окна, как отец, мать, Лена благополучно выходят из подъезда и шагают по своим делам. Маринка сказалась больной и осталась дома, но когда Валера взял отцовские ключи от гаража и собрался выходить, Маринка увязалась за ним. Валера не возражал: дома сейчас было страшнее, чем на улице.

– Не знаю, – Валера судорожно оглядывался. И он, и Маринка единодушно решили спускаться пешком, а не на лифте (вдруг призрак, или мертвец, или кто она там, эта родственница, умеет не только слать открытки, но и останавливать лифты?) – и впервые путешествие с шестого этажа до первого показалось таким чудовищно долгим.

– Я про призраков в Интернете почитал. Может, у них вообще нет личности в нашем понимании.

– А как они открытки тогда сделали? – не унималась Маринка.

– Да без понятия вообще. Может, открытки, ну… как бы их часть, типа такая разведка…

На первом этаже опять кто-то выкрутил или разбил лампочку. В утреннем сумраке темнели двери квартир, а лестница, ведущая к выходу, спускалась в глухую черноту. Валера включил фонарик на смартфоне. Толкнул первую дверь, деревянную, за которой был тамбур. И вот тогда увидел.

Она ждала во мраке тамбура – та самая женщина с ребенком. Бескровное лицо, глаза закрыты. Крошечный сверток на ее руках шевелился, и теперь, в резком белом свете фонарика, было видно, что там даже не ребенок – недоношенный плод с выпуклыми недоразвитыми глазами, разевающий крохотный черный рот. И неясно было, кто из них, женщина или ребенок, издал свистящее сипение:

– Куш-ш-ш-шайте…

Женщина снова совала тряпичную сумку, держа ее за одну ручку – свет фонарика метнулся по чему-то окровавленному внутри, сумка была до краев наполнена завернутой в газеты убоиной, и эти куски мяса шевелились, – но Валера уже вдавил кнопку домофона и прямо-таки вывалился в пасмурную белизну улицы, на заснеженное крыльцо, утаскивая за собой Маринку. Он обернулся к закрывающейся двери – кажется, в тамбуре уже никого не было.

Держась за руки, Валера с Маринкой побежали через двор, молча, изо всех сил меся ногами снег на нерасчищенной дорожке. Валера то и дело оборачивался, но двор был совершенно пуст. Тонули в снегу детские турники и покосившаяся горка. Низкое небо было цвета панельных девятиэтажек. От мороза перехватывало дыхание. Только когда обогнули хоккейный корт и выбежали к дороге, Валера с трудом выговорил:

– Ты ничего не… ничего не трогала? Не касалась этого… в сумке?

Маринка, зажмурившись, замотала головой.

К гаражам шли не через пустынный сквер, хотя так было быстрее, а через квартал новостроек. Среди ярких стен, многоцветно светящихся витрин и неторопливых прохожих ощущение вплеснувшегося в реальность ночного кошмара приотпустило. Но тут в кармане куртки зажужжал и зазвонил телефон, Валера достал его закоченевшими пальцами и услышал нарочито спокойный голос матери, словно бы рывками пробивающийся сквозь запредельную тишину:

– Валь, ты только не пугайся… папу в больницу увезли, я к нему поеду… вы там с Леной приготовьте что-нибудь, в морозилке курица есть…

Валера выронил телефон в снег, поднял, уже не чувствуя рук, поспешно обтер шарфом. Динамик нового смартфона был громким; Маринка, стоявшая рядом, все прекрасно расслышала и заревела.

* * *

Ничего похожего на коробку из-под елочных игрушек в гараже не нашлось. Валера обшарил все полки по периметру бетонного помещения, все старые пыльные тумбочки у дальней стены и даже зачем-то заглянул под автомобиль. Маринка стояла возле распахнутых ворот и выглядывала на улицу. В гаражном поселке сегодня было ужасающе пусто, хотя обычно в любое время года жизнь тут кипела вовсю; лишь слышно было, как посвистывает ветер в проводах, и в этом свисте Валере навязчиво мерещилось «куш-шайте…»

Он подошел к Маринке и молча развел руками.

– Может, в подполе еще посмотреть? – тоскливо спросила та.

По правде говоря, про «подпол» Валера совершенно забыл. «Подполом» называли глубокую бетонированную яму, выкопанную когда-то для хранения картофеля. Валера не раз слышал от сестры, что в девяностые годы, до его рождения, семья порой выживала только благодаря запасам картофеля в этой яме, выращенного на огородах, под которые перекопали всю дачу. Теперь «подпол» пустовал. Вряд ли в нем что-то было, но все же Валера приподнял дощатый настил по сторонам от машины и скоро нашел железный люк. С трудом открыл. Квадрат кромешной черноты слепо вытаращился на него. Валера опасливо посветил в люк фонариком на смартфоне, затем взял большой и более мощный фонарь, лежавший на тумбочке. Батарейки в нем давно не меняли, луч света нервирующе мигал, но сумел достать до дна ямы и высветил высокие бетонные стены.

– Ну реально бомбоубежище, – пробормотал Валера.

Бывшее картофелехранилище не совсем пустовало: по углам валялись какие-то коробки, вдоль одной из стен зачем-то стояли здоровенные пенопластовые плиты – интересно, как отец затащил их туда? Вниз вела узкая, поглоданная ржавчиной лестница.

Валера закрыл ворота гаража изнутри на черенок лопаты, всучил Маринке фонарь:

– Держи крепко, – и полез в яму.

Там пахло затхлостью и плесенью. Под высоким потолком висела лампа в паутине, но в отличие от ламп наверху, она не горела – Валера без толку пощелкал рубильником на стене.

– Валь, – в казавшемся отсюда очень маленьком светлом проеме Маринка нагнулась и неуклюже спустила вниз полную ногу в меховом ботинке. – Я боюсь тут одна оставаться! Можно, я к тебе спущусь?

– Блин… Ну ладно, кидай мне фонарь. И смотри не навернись.

Маринка, пыхтя и оскальзываясь, кое-как спустилась по лестнице.

– Вон, смотри, – Валера указал ей на большущие листы пенопласта. – Забрать для тебя домой, что ли, чтобы ты на них душу отводила. Режь – не хочу.

– А я и не хочу, – откликнулась Маринка. И пока Валера, повернувшись к ней спиной, перебирал хлам по углам, она добавила – с паузами, с трудом подбирая слова: – Я вообще не хочу ничего резать. Просто не могу… по-другому. Я же знаю, что я тупая уродина. В придачу толстая. Когда папа с нами жил, то обзывал маму толстозадой коровой. Говорил, что такую же родила. Что он хочет пацана, а не жирную девчонку. А мама вообще сначала хотела аборт делать. Потому что хотела родить позже и… не меня. Она мне сама так сказала, когда я три «пары» за день получила. А почему меня не спросили, хочу ли я вообще родиться? Тупой жирной уродиной? Я хочу быть как моя одноклассница Илона. Худой, с длинными ногами, и хорошо говорить по-английски. А вырасту и буду такой же, как мама. Мама сама говорит, что у нее все в жизни через жопу.

– Ну, знаешь, я беру свои слова назад, ты точно не тупая, – Валера поворошил ногой картонки, лежавшие под пустыми холщовыми мешками. – Гораздо умнее своих психологов, если уж на то пошло… Гляди, нашел.

Валера поднял сплющенную пыльную картонку. Едва различимы на ней были остатки ободранной картинки – верхушка схематичной елки, хоровод безголовых детей, надпись: «Ел…ые ук…ния».

Внутри были смятые ячейки из-под игрушек. И ничего больше. Обычная старая коробка. Только на помойку ее. Валера разочарованно ругнулся, швырнул картонку обратно в угол, постоял, пытаясь собраться с мыслями: ну что теперь-то делать, не в полицию же, в самом деле, идти, хотя – куда еще?.. И как там отец – может, ему уже успели вручить «подарок», а может, ему плохо стало, когда он увидел эту чертову бабу с дитем…

Маринка подняла брошенную коробку, тоже внимательно ее осмотрела.

– Да нет там ничего, – зло сказал Валера. Страх все сильнее пробирал до костей, вместе с холодом, не таким ледяным, как наверху, но особенно пронизывающим, могильным.

– Тут крышка странная, – сказала Маринка. – Похоже, снизу что-то приклеено…

Крышка коробки оказалась двухслойной, с картонным карманом, в котором обнаружились мелко исписанные тетрадные листки. Бумага была пожелтевшей, а чернила – поблекшими и кое-где расплывшимися от сырости, но слова еще можно было разобрать.

Валера уселся на перевернутый деревянный ящик, подвинулся, чтобы рядом пристроилась Маринка с фонарем. Осторожно развернул сложенные пополам листки.

«Зиночка, если сможешь, прости меня…»

* * *

В 1941 году Гале исполнилось тринадцать лет.

Дети соседей росли, как дворовая трава, – так про них говорили досужие старухи, выглядывавшие летом из открытых окон многолюдной коммуналки. Хотя на самом деле ни травинки не росло во дворе большого четырехэтажного дома на 5-й линии Васильевского острова. Двор был унылый и серый, как большинство ленинградских дворов, с глухими стенами домов напротив, в которых лишь кое-где виднелись разномастные окошки, прорезанные с логикой горячечного сновидения. Однако детворе и такой двор годился, благо просторный – можно было играть в прятки в подворотнях или наблюдать, как многочисленные подвальные кошки охотятся на не менее многочисленных чердачных голубей – причем мальчишки радовались охотничьим успехам кошек, а девочки, наоборот, жалели голубей и кошек гоняли.

Галя чуралась дворовых развлечений, она была тихой девочкой, хорошо училась и очень старалась, чтобы у мамы не было лишних поводов укорить ее. Мама, миниатюрная, взбалмошная, безалаберная, как стрекоза из басни, была актрисой в театре – пусть не в совсем настоящем взрослом театре, а в ТЮЗе, и пусть на вторых ролях, но все же творческая профессия объясняла мамин непредсказуемый нрав. То она была доброй и ласковой, то грубо бранила Галю за оставленную невымытую тарелку, то сама разводила невероятный беспорядок в комнате, то вовсе не слышала, что Галя говорит. Настроение мамы зависело от того, насколько ладилась ее жизнь с молодым мужем, Галиным отчимом, и потому Галя старалась, чтобы отчиму тоже было нечем ее укорить. Отчим же, младше матери лет на десять, недурной собой, но какой-то засаленный мужчина, с жирными черными волосами, относился к Гале вроде бы неплохо, хотя видел в ней кого-то вроде прислуги. Звали отчима Геннадий, «дядя Гена». Он был человеком неопределенных занятий, порой целый день лежал в комнате на тахте и посылал Галю то за хлебом, то за квасом. Галя откладывала уроки и шла выполнять поручение, и если видела во дворе распотрошенные кошками голубиные тушки в ореоле лежавших рядом сизо-белых перьев, то обходила их подальше – вид сырого мяса вызывал в ней отвращение на грани страха.

Кроме мамы и отчима была у Гали старшая сестра Зина – та родилась еще в самом первом мамином браке, не в том, от которого осталась Галя, а еще раньше. Зина была уже совсем взрослой, девятнадцатилетней, и работала на заводе. У нее был ухажер, симпатичный парень по имени Роман, она несколько раз приводила его в гости и очень хвасталась им перед соседями и перед Галей.

Не сказать, что Галя с Зиной жили дружно – и ссорились, и дулись друг на друга, а еще однажды Галя, когда была помладше, изрисовала чернилами почтовые карточки, которые Зина коллекционировала – так Зина ее даже отлупила за это. Но в общем, они, кажется, любили друг друга – а как иначе, когда у тебя на свете так мало близких людей, ведь кроме мамы и друг друга больше никакой родни у них не было.

Самое начало войны Гале как-то не запомнилось. Разговоры взрослых о настоящей войне стали естественным продолжением школьных рассказов о том, как красные побеждали белых, о врагах-капиталистах, а еще – учебных воздушных тревог, и фильмов про войну, и суровых песен – «Если завтра война, если враг нападет, если темная сила нагрянет…». «Завтра» будто накликали, но заметила это Галя, только когда ввели карточки. Но это еще было ничего: кругом говорили, что война скоро закончится и все станет, как прежде. И воздушные тревоги пока еще казались учебными, понарошку.

Все шло своим чередом, мама ходила работать в ТЮЗ, у Гали начался учебный год; ребят в классе было мало. Зина стала бойцом МПВО – Местной противовоздушной обороны – и теперь жила где-то в Выборгском районе, в переоборудованной под казарму школе, как она сама рассказывала во время редких визитов домой. Закрыли продуктовые магазины. В длинном коммунальном коридоре стало тише – многих мужчин забрали в армию. А вот мамин муж, даром что молодой и здоровый, каким-то образом отвертелся. Все так же лежал на тахте, только теперь стал пропадать куда-то чаще.

За хлебом Галя теперь ходила не одна, а с мамой – у той были карточки. Однажды вышли на улицу и в очень высоком, чистом, розоватом небе – будто кровавой водой умытом, это сравнение Гале на ум будет приходить уже позже, – увидели немецкие самолеты. Маленькие аккуратные черные кресты в вышине.

С того дня война началась настоящая: во время налетов гремели взрывы, дом дрожал, повылетали все оконные стекла, вместо них дворник вставил фанеру, и в комнате теперь было всегда темно и как-то дико. Едва начинали выть сирены, Галя с мамой спускались в бомбоубежище. Дядя Гена в это время всегда был дома и спускался вместе с ними. В бомбоубежище он порой шутил, старался, видать, заглушить страх, но шутки у него выходили глупые, порой отталкивающие. Однажды сказал ухоженной старушке Эльзе Францевне со второго этажа, которая всегда приносила в бомбоубежище в корзине свою старую разжиревшую болонку и круглого кота, – мол, если нормы продовольствия еще сократят, придется питомцев Эльзы Францевны пустить на котлеты. Старушка демонстративно отодвинулась от дяди Гены и больше с ним не здоровалась.

А нормы выдачи продуктов снизили в середине сентября, потом в октябре… В ноябре мысли о еде уже напрочь затмевали все остальное. Галя жила будто в сером коконе, все кругом было вроде рядом, а вроде и где-то далеко, зато мучительно острыми, до боли, были воспоминания о тарелке горохового супа, который Галя не доела летом, вылила в унитаз – ну как так можно было, суп – и в унитаз?! Или о куске хлеба, который она однажды, сидя у открытого окна, от нечего делать скормила голубям. Думала даже о картофельных очистках – столько еды, помыть да отварить, зачем выбрасывали?.. Галя теперь ходила в школу исключительно из-за тарелки супа: теплая водица с щепоткой муки.

Увы, мама совсем не умела делать запасы. Еще в начале октября, когда семья не голодала по-настоящему – так, подголадывала, мама где-то обменяла все свои золотые украшения на сумку консервов, и на несколько дней наступила сытая, почти довоенная жизнь, а потом все стало хуже прежнего. Дядя Гена иногда приносил еду – то крупу, то сахар. Как оказалось, он обворовывал запертые квартиры эвакуированных: в ноябре Галя сама увидела, как он вскрыл комнату Эльзы Францевны – старушку, кажется, забрали к себе родственники. Галя ему ничего не сказала. Отчасти потому, что не умела возражать взрослым. Но не только поэтому. Утром она видела, как мальчишки, в больших рукавицах, с мешками, с рюкзаками, пошли охотиться на бродячих кошек. С невольным тошным любопытством задержавшись у окна подвала, Галя слышала истошные кошачьи вопли и для себя решила: честное слово, лучше она воровать будет, чем вот так.

– Мам, ты не сразу все ешь, ты по частям, – тихо уговаривала Галя и пыталась спрятать остатки хлеба в тумбочку. Но мама ее не слушала – как всегда. Отбирала весь свой хлеб и съедала за раз, а потом целый день сидела голодная.

Домой вдруг вернулась Зина. Почему, как, отчего? Оказалось – беременная. Живот уже был заметен, вообще же Зину было не узнать – исхудавшая, с распухшими ногами, с серым лицом, очень молчаливая, она не хотела отвечать ни на какие вопросы, легла лицом к стене да так и лежала сутками. Жених Роман погиб на фронте, а ее из-за беременности комиссовали – это все, что удалось выяснить.

Через неделю оказалось, что мама каким-то образом исхитрилась забрать по карточкам хлеб «вперед» и в одиночку его весь съела. Узнав об этом, дядя Гена назвал ее пустоголовой мартышкой, замахнулся, как для удара, но не ударил и ушел куда-то прочь из квартиры. Мама заплакала, собрала самую лучшую свою одежду – меховые сапоги, пальто с лисьим воротником – и побрела на черный рынок, попытаться выменять хоть немного еды. Галя пошла в школу – только и думая о том, как в школьном подвале, где теперь проходили занятия, будет хлебать жиденький мучной суп, – но оказалось, что школьное здание разбито вчерашним авианалетом. Галя отправилась обратно. Несколько раз видела трупы, последний – лошадиный, вокруг него собрались люди, они лопатами, топорами, ножами выдирали из туши куски мяса, кровь мешалась с грязью. Прежде от такой картины Галю бы, наверное, вырвало – но теперь мысль была лишь одна: мясо. Надо достать хоть кусочек. Хоть голыми руками. Как обрадуются мама и сестра, если Галя принесет мясо. Она робко попыталась протиснуться к туше, но ее оттолкнули. Галя пошла домой.

Мама выменяла пальто с лисьим воротником на хлеб из опилок. Лишь ближе к вечеру она вспомнила, что в кармане пальто остались все, все продуктовые карточки. Дяди Гены дома не было; мама сказала, что пойдет обратно на рынок, а Гале велела оставаться дома, и снова Галя пыталась робко возражать, и снова ее будто не слышали. Обычно немцы бомбили по вечерам, с начала девятого до полуночи. Мама должна была успеть вернуться. Но она не вернулась – ни вечером, ни утром. Не вернулась вообще.

Зато пришел дядя Гена, принес откуда-то немного крупы и жмыха. Галя сказала ему, что мама не вернулась и что теперь у них нет карточек.

Отчим посмотрел на нее как-то оценивающе, помолчал. Наконец сказал:

– Ничего, мышонок, будешь меня слушаться – проживем. А не будешь – пеняй на себя.

И Галя слушалась.

Сначала они вдвоем ходили по квартирам во время налетов, когда те жильцы, у кого были силы, спускались в бомбоубежища. Какие-то квартиры дядя Гена вскрывал, а в какие-то Галя пробиралась через выбитые окна: дядя Гена подсаживал ее с улицы, и очень маленькая для своих лет, худенькая Галя запросто пролезала даже в совсем небольшое окно. Брали все съестное, что находили. Поначалу Галю мучила совесть, но не сильно – все мысли о том, что она, пионерка, занимается воровством, затмевал тот миг, когда она клала в рот кусок украденного сахара. Сахарницу нашла в буфете у лежащей тут же мертвой старухи – которой этот сахар все равно уже не нужен! А потом дядя Гена рассказал ей, как воруют управдомы, и даже показал, как в одном из соседних домов управдомша устроила пиршество с танцами – они смотрели из окна пустой, вскрытой квартиры в доме напротив. После этого Галина совесть замолчала почти вовсе.

Обычно дядя Гена не разрешал брать ценные вещи – только еду. Говорил, что из-за ценностей милиция будет искать, а еда – «да кто его разберет, кто сожрал». Но изредка выносили дорогую посуду, статуэтки, часы и прочее из тех квартир, про которые дядя Гена откуда-то точно знал, что жильцы уехали в эвакуацию или умерли. Такие вещи дядя Гена обменивал на еду на черном рынке.

Так Галя с дядей Геной стали почти друзьями. Подельниками. И все было почти неплохо, пока в декабре не оказалось, что воровать уже нечего.

Кругом царил такой холод, что дух вымораживало, – и на улице, и в коммунальной квартире, почти опустевшей, с пустыми же комнатами, откуда немногочисленные оставшиеся жильцы вынесли все, что могло гореть в печках-буржуйках. Холод мучил даже больше голода: казалось, шел изнутри, из пустого желудка. Дни теперь проходили в тягостном отупении. Перед внутренним взором неспешно проплывали блюда, торжественно, будто суда по Неве, – тарелки размером с баржи, полные ненавистной в довоенное время манной каши, или пироги высотой с Адмиралтейство – непременно мясные. Галя уже несколько месяцев не ела мяса.

Зина была совсем слабая, вставала только для того, чтобы дойти до ведра в коридоре. Исхудавшее лицо ее казалось совсем маленьким, руки – обтянутые кожей кости, зато живот был большим и круглым, будто вобравшим в себя все жизненные соки изможденного тела. От голода у нее тоже мутилось сознание, только грезила она не о еде, а о том, что вернется с фронта ее давно погибший жених. «Такую свадьбу справим», – восклицала она, тяжко переворачиваясь на кровати, и Гале становилось жутко. Еще Зина говорила о сыне, почему-то она была твердо уверена, что у нее будет сын. «Ромой назову, как папу».

Надо сказать, если бы не дядя Гена, то Галя и Зина, наверное, уже бы умерли. Где-то отчим умудрился найти, или украсть, или выменять целую лошадиную голову, и они с Галей вместе сходили к Неве набрать воды, чтобы эту голову сварить – вдвоем было легче нести тяжелое ведро. Люди спускались к замерзшей реке, к проруби, по заледеневшим ступеням. Какая-то женщина поскользнулась, упала и уже не могла подняться. К ней никто не подошел. Галя тоже головы не повернула.

Во дворах теперь не было ни голубей, ни воробьев, ни кошек, ни собак, ни крыс. Всех съели. Не было и тех соседских мальчишек, которые охотились на кошек. Единственная на весь коммунальный коридор еще живая соседка, баба Нюра (в которой страсть к сплетням словно поддерживала остатки сил) рассказала, что мать мальчишек сошла с ума, убила младшего и скормила своему любимцу – старшему. Баба Нюра вообще много чего подобного рассказывала. Говорила, будто на черном рынке продаются пирожки с человечиной. Говорила, что в городе появились банды людоедов, которых легко определить по сытому, здоровому румянцу, и потому они выходят охотиться на людей, когда темнеет. Рассказывала и такое: якобы на Съездовской зачем-то приземлился немецкий парашютист, так его людоеды поймали, затащили в узкий двор-колодец и там по частям зажарили и съели – когда немец еще жив был, ему уже ноги над костром пекли, и все жители окрестных домов слышали жуткие вопли. Эта история Галю особенно впечатлила, хотя была очевидным вымыслом.

Дядя Гена усмехался, мол, истории про банды людоедов – преувеличение, но в то же время велел Гале не ходить в одиночку по подворотням, а то, что с валявшихся на улицах трупов начали срезать мясо – Галя и сама видела. И это даже не показалось ей слишком отвратительным: ничто уже не пробивало ледяную корку голодного отупения. Только подумалось: кто-то поел мяса. Хоть какого, но мяса. Как хотелось мяса!..

Мысли Гали словно были услышаны. Ближе к концу декабря дядя Гена принес небольшой кусок мяса, уже с легким душком, но вроде еще годный к употреблению. Сказал, что выменял на черном рынке. Галя, как и Зина, последние дни почти не поднималась с кровати, из-под горы одеял, которые все равно не грели – само тело уже не производило тепла. Долго не лежать – это было важное правило, и Галя вставала, шаркала до окна (ноги не поднимались) и шла обратно. Но уже один только запах вареного мяса придал силы встать на ноги.

Мясо было непонятным, белым, по вкусу напоминало курицу, но со странным горьковатым привкусом.

– Что это? – спросила Зина.

– Собачатина, – сказал дядя Гена. Его худое лицо было темным от голода, глаза ввалились: он смотрел будто из двух глубоких ям, и, возможно, потому взгляд казался первобытным, одичалым.

– Фу, – для порядка сказала Галя и добавила: – Но вкусно.

В конце декабря, под наступающий Новый год, Зина, давно ко всему безучастная, кроме еды, вдруг начала искать что-то в ящиках большого комода, который пока еще миновала участь быть разбитым топором и сожженным в буржуйке. Все соседи умерли, даже сплетница баба Нюра – она погибла от опухания, потому что с голоду слишком много пила подсоленного кипятка. Тишину вымершей коммунальной квартиры нарушали только грохот бомбежек и артобстрелов, да хлопанье входной двери, когда возвращался дядя Гена, ходивший куда-то по своим темным делам.

– Чего тебе? – безучастно спросила Галя. Каждое слово вылетало в тишину облачком пара – буржуйка не прогревала большую комнату, по углам призрачно белела изморозь, а на улице стоял такой мороз, что перебивало дыхание.

– Открытки, где мои открытки? – Зина, кряхтя, выпрямилась, посмотрела на Галю совершенно безумными огромными глазами. – Я Роме хотела написать… С наступающим поздравить.

– Зин, твой Рома погиб давно, – отчетливо и безжалостно сказала Галя; сестра ее по-настоящему напугала. – На фронте.

– Да, да, – Зина опустила руки и истерически засмеялась, потом заплакала – почти без звука, совсем без слез. Ее огромный круглый живот трясся. – А где открытки?

– Не знаю. Наверняка на растопку пошли, – Галя почему-то тоже захихикала, хотя ей вовсе не было смешно.

Нижний, самый большой ящик комода остался открытым. Что-то там лежало, завернутое в грязные, в разводах, газеты. Зина запустила туда руку, достала то, что лежало сверху, развернула.

Это оказалось человеческое – детское – бедро. Сизовато-бледная кожа, торчащая обрубленная кость. Зина, всплеснув руками, бросила его на пол. В ящике оказалось еще несколько кусков детских тел – части рук и ног.

– Галь, Галь, – забормотала сестра. – Это что делается-то… В милицию надо…

Галя все сразу поняла. «Собачатина». Так вот что они недавно ели. Вспомнилось, как дядя Гена уходил куда-то с пилой. Галя подумала, что ее сейчас вырвет, должно вырвать. Она склонилась вперед, но рвоты не было. Пустой желудок настойчиво требовал еды. Все равно какой. Все равно.

Зина с трудом поднялась со стула, придерживая живот.

– Пошли в милицию. Прямо сейчас, пока он не вернулся.

– Нет, – уперлась Галя. – Если дядю Гену арестуют, нам есть нечего будет, пропадем! Ты, что ли, будешь еду добывать, со своим пузом? Когда и до ведра дойти не можешь!

– Ты с ума сошла? Он же убийца!

– Да никого он не убивал! Он трупы распиливал, а трупам все равно!

– Это тоже преступление!

– Но не убийство!

– Ты так говоришь, потому что воруешь вместе с ним! Стыд какой! А еще пионерка!

– Дура! Сама ведь за двоих ешь ворованное! – с обидой и злостью выкрикнула Галя.

Все это время ей казалось, что они с Зиной невыносимо громко кричат друг на друга, хотя на самом деле они из последних сил едва сипели в промерзшей комнате. Зина несколько раз порывалась выйти из квартиры, но Галя ее удерживала:

– Никуда не пойдешь! Сиди тихо! Делай вид, что ничего не знаешь!..

(Много-много лет потом Галя себя спрашивала, что было бы, если б она послушала старшую сестру, если бы они тогда успели вдвоем выйти в остервеневший декабрьский мороз, сумели бы дойти до отделения милиции, все бы рассказали… Если б они после ареста отчима остались одни – умерли бы они обе? Или все-таки обе выжили бы?..)

Тут в коридоре ухнула входная дверь – пришел дядя Гена. Больше было некому, больше в их огромной коммунальной квартире никого в живых не осталось.

Зина еще что-то договаривала про милицию и уголовщину, Галя зажала ей рот, затем попыталась забросить кусок тела обратно в ящик, но выронила из закоченевших и опухших пальцев.

Дядя Гена вошел в комнату, когда ящик еще оставался открыт, а на полу лежал детский окорок. Он уставился на сестер.

– Кто сказал «милиция»?

В сумерках чудилось, будто вместо глаз у отчима – провалы в темноту, словно лицо его было маской, под которой – лишь бездонная пустота. И глядя в чернейшую эту пустоту, Галя, едва раскрывая обметанный ледяным ужасом рот, произнесла в совершенной тишине:

– Это не я. Это Зина. Мне вообще все равно, не мое это дело…

Отчим схватил Зину за плечо и молча потащил из комнаты. И Зина еще успела обернуться, взглянуть на Галю и отчетливо сказать: