Текст книги "Черный Новый год"

К ее крику добавился еще звук: какая-то женщина вошла в комнату к бабе Рае и что-то спросила у нее. Крик тут же оборвался, и баба Рая ответила на обращенный к ней вопрос, который я не расслышал:

– Там они, там! Да сама посмотри!

– Никого там нет, баба Рая, что вы, в самом деле! – произнес звонкий женский голос.

Тут же мужской голос произнес негромко:

– Опять галюники?

– Да они там! Там они! Посмотри! – выкрикнула баба Рая.

– Сейчас я посмотрю, и мы убедимся, что никого там нет, – с расстановкой говорила женщина на ходу, приближаясь к двери, за которой были мы с Майей.

Я сам распахнул дверь и вышел из комнаты. Женщина, подходившая к двери, застыла на месте, испуганно глядя на меня. Она была молода, почти моя ровесница, может, чуть старше. Такой же молодой, в дальнем конце комнаты, стоял мужчина. Соседи, пришедшие на крик бабы Раи. Сейчас та была под одеялом. Видно, соседка, войдя в комнату, подняла одеяло с пола и укрыла старуху.

Я сразу понял, на что я могу рассчитывать, на что способны эти двое. Их глаза сказали мне все. Сказали и то, что противиться мне они не в силах. Поэтому я отдал им приказание на безмолвном ангельском языке. Какой-то частью себя при этом удивлялся: что я делаю?

И еще удивлялся: кто я такой? Кто я теперь?

Носитель неизвестного вируса, инфицированный ангелами?

Эти двое, пронзенные ангельской иглой моей воли, начали делать то, к чему были предназначены. К чему готовились всю жизнь, которая наконец достигла кульминации.

Женщина сбросила с себя одежду и села в позе лотоса у стены, мгновенно погрузившись в транс. Хрупкое тело застыло, обезобразилось буграми проступивших под кожей одеревенелых мышц.

Мужчина опустился перед ней на колени, склонился, словно хотел совершить поклонение, распахнул жадный рот и впился зубами в ее ногу.

Я велел ему сожрать ее целиком, до костей.

Он будет давиться, блевать, испражняться, но выполнит мою ангельскую волю, которая в точности соответствует его предназначению. Я бы не повелел ему того, на что он не способен.

Из дверного проема, ведущего в кухню, смотрел на меня еще кто-то. Я не сразу заметил его. Мужчина тридцати-сорока лет. Он вошел в дом позже этих двух и не решался переступить порог комнаты. Явился он уже испуганным, и теперь его страх усилился, когда наши глаза встретились. Страх на его лице был смешан с откровенной глупостью великовозрастного недоумка.

Да это тот самый придурок, что врезался в меня рядом с автовокзалом, когда я собирался звонить Тиму! Петля совпадений затягивалась.

Я мысленно шепнул ему подойти ко мне, но он не подчинился. Его лицо исказила мучительная гримаса, немного комичная. Он отшатнулся и бросился прочь. Хлопнула входная дверь. За окном послышались его торопливые шаркающие шаги.

Что ж. Я послал ему вслед свое мысленное благословение.

Глава третья. Призрачное дуновение

Дрюня выбежал из дома, спасаясь от чудовища, от его гипнотических глаз, которые чуть не сожрали всю его волю. Приближаясь к выходу со двора, он привычно пригнулся, чтобы прошмыгнуть под покосившимся сортиром, но пришлось застыть на месте. Сортир лежал на боку, перекрыв подход к калитке.

Быстро опомнившись, Дрюня полез через сортир.

Забираясь по дощатым стенам, он почувствовал, что в спину, меж лопаток, словно впилось что-то жгучее – то ли искра, то ли крупное злое насекомое, вонзившее жало. И тут же понял, что это жгучее было послано им – чудовищем, от которого он спасался бегством.

Показалось, что вот-вот яд разольется от ожога, и тело онемеет в параличе, и тогда случится самое страшное, как только чудовище настигнет его, беспомощного, павшего наземь.

И Дрюня взмолился.

– Папочка! Папа! – шептал он судорожно. – Спаси меня! Защити меня от… Помоги, папочка! Ведь я же тебе сын!

В последней фразе – «Ведь я же тебе сын!» – прозвучал какой-то не свойственный Дрюне взрослый упрек. И в лихорадке страха, истекавшего каплями пота на лицо, карабкаясь по ветхим доскам, трещавшим и ломавшимся под его весом, злобно вонзавшим занозы ему в ладони, Дрюня вдруг ощутил, как проясняется его ум, как из него испаряется глупость, оставляя сухую и недетскую логику – будто кость проглядывает из-под сгнившего мяса.

Доска под Дрюней треснула, и левая нога провалилась внутрь. Пытаясь вытащить ногу, Дрюня почувствовал, как там, внутри кабинки сортира, в ногу вцепились чьи-то пальцы. Он дергал ногой, стараясь освободиться и боясь, что вот-вот полностью провалится внутрь, а изнутри кто-то тянул его к себе. Может быть, какой-то пьяный прохожий забрел с улицы в этот сортир, как в ловушку, прислонился внутри к стене, и кабинка рухнула; теперь он барахтается в ней, не способный ни выбраться, ни позвать на помощь? Но почему его пальцы на голой коже – там, где штанина задралась почти до колена, – казались Дрюне пальцами какой-то рептилии? Эта холодная жабья кожа вызывала дрожь омерзения. Или это существо выползло из-под земли через выгребную сортирную яму и попало в деревянную кабинку снизу?

В панике Дрюня задергал ногой и наконец почувствовал, что она освободилась от чужой хватки. Выдергивая ногу из дыры, он рванулся и в скрипе и треске досок рухнул на землю по ту сторону преграды. На коже, ниже задранной штанины, темнели следы; в том месте болело, как от ожога. Хромая, Дрюня с трудом выбрался на улицу и остановился.

Напротив калитки, около мусорных контейнеров, освещенная уличным фонарем, стояла голая страшная фигура мужчины с отрубленными руками, которые висели у него на шее, будто хомут или ожерелье: правая рука вцепилась пальцами в основание левой, левая вцепилась в основание правой. От шеи до паха шел через все туловище грубый шов. В животе под этим швом что-то шевелилось, натягивая бескровную кожу изнутри, словно туда засунули некое живое существо. Лицо этой фигуры тонуло в вертикальном разломе, как от удара топором. Внутри разлома виднелись два глаза, ушедшие внутрь и смотревшие друг на друга.

Фигура источала злобу и властную угрозу. Казалось, она здесь в своих законных владениях, где имеет право на все.

Отрубленные руки на шее шевельнулись, их пальцы разжались, и ромбовидная фигура, ими образованная, распалась, руки же повисли в воздухе, медленно вращаясь. Они неторопливо поплыли по воздуху в сторону Дрюни. Пальцы шевелились, будто щупальца подводных существ. Дрюня застыл на месте. Эти медленно плывущие к нему руки завораживали его. В шевелении пальцев чудился какой-то зловещий смысл; возможно, пальцы «произносили» заклинания на языке магических жестов.

Когда руки приблизились, Дрюня ощутил тошнотворный запах дохлятины и еще чего-то невыносимо сладковатого.

Руки подплыли еще ближе, и своими холодными пальцами начали ощупывать Дрюнино лицо. Вспомнилось, как цыганки не раз гадали ему по руке, пальцем водя по ладони – Дрюня очень любил совать руку гадалкам, – и сейчас ему показалось, что эти мертвенные пальцы занимаются гаданием, но не по руке, а по лицу.

Страх накатывал волнами, пульсировал, и на пиках его Дрюня едва сдерживался, чтобы не сорваться с места и не броситься наутек. Он откуда-то знал, что бежать ни в коем случае нельзя. Именно сейчас надо стоять не шелохнувшись. Эти холодные пальцы были опаснее зубов бешеной собаки. Неверное движение – и они вцепятся в тебя, беспощадно сдирая кожу и разрывая мышцы, вскапывая плоть, как землю, чтобы добраться до самых корней твоей жизни.

Безрукая фигура неподвижно стояла на месте, метрах в шести или семи от Дрюни. Ему вдруг вспомнилась одна избитая мысль, что призраки, дескать, не должны отбрасывать тени; но безрукого освещал фонарь, и тень у него была.

Наконец отрубленные руки отпрянули от Дрюниного лица, взмыли над его головой, неощутимым течением их понесло назад, к хозяину.

Все еще сдерживая дыхание, напряженный, как струна Дрюня поковылял домой, опасливо косясь на неподвижную фигуру с ожерельем из отрубленных рук, вновь обвившихся вокруг шеи. Болела левая нога. На спине, меж лопаток, тоже болело и пекло. Заведя руку за спину, Дрюня тщетно пытался нащупать источник боли.

Приближаясь к калитке, Дрюня удивился было, почему она нараспашку, но тут же вспомнил, что давеча сам ее и не закрыл. Он вошел во двор, оглянулся – за спиной почудилось какое-то движение. По фасаду недавно достроенной восемнадцатиэтажки, стоявшей напротив их дома, многометровой пиявкой ползла извилистая тень. Дрюня отвернулся.

Когда он оказался в гостиной, его сердце оборвалось в какую-то свистящую глубину.

Праздничный стол был опрокинут набок. На том месте, где он прежде стоял, лежали два изуродованных окровавленных тела. Мама и Стас. Над ними черным хищником возвышался Морфей, склонивший голову и лакавший пролитую на пол кровь. Тут же, в крови, лежала гирлянда, что прежде висела на шее у пса. Рядом с Морфеем, положив ему руку на спину, поглаживая пальцами холку, сидел на корточках человек в военной форме, которого Дрюня сразу узнал.

Отец выглядел в точности как на том фото – такой же молодой и с той же улыбкой. И, как на фото, бледный, монохромный. Кожа и форма одного и того же серого цвета, оттенки только разные.

Морфей поднял морду, и на Дрюню уставились два хищных людоедских глаза. Зверь оскалил зубы, раздался низкий утробный рык, и Дрюня впервые увидел, какие жуткие у Морфея клыки.

Отец поднялся, потрепал пса по спине, как бы останавливая, не разрешая нападать до особого сигнала, и приблизился к застывшему в ужасе Дрюне. Распахнув руки, заключил сына в объятия, прижал к груди, и ледяной холод полился в Дрюню из серого призрака. Что-то нащупав на спине у сына, отец оторвал это – Дрюня вздрогнул от боли, словно вырвали клок волос, – и бросил на пол; там пискнуло и завозилось. Отец отстранил Дрюню, шагнул вперед и раздавил сапогом копошащуюся тварь. Затем посмотрел сыну в лицо.

– Наконец ты смог, – шевельнулись его губы, и Дрюня увидел, что движение губ не совсем совпадает со словами, будто это фильм, где звук немного не синхронизирован с изображением. – Теперь я хоть на минутку вырвался оттуда. Все ждал, когда же, когда ты сможешь… А то все только бла-бла да бла-бла! Но ты вытянул меня – хватило мозгов. Ай, молодца́, Андрюха, молодца́!

Перехватив Дрюнин взгляд, направленный на изуродованные тела, отец подмигнул Дрюне – весело и в то же время жутко – и спросил:

– А? – точнее, и не спросил даже, а бросил сыну в лицо осколок звука, словно брызнул ядом.

– Зачем ты?.. – прошептал Дрюня.

– Я?! – искренне, но все же и с лукавством удивился отец. – Разве это я, сынок? Это все ты. Не помнишь, что ли? Ты ж посмотри на себя…

И только сейчас Дрюня заметил кровь на своих руках. На рубашке тоже были пятна, возможно – и на брюках, но на темной ткани трудно что-то разглядеть. Дрюня поднял с пола испачканный в крови небольшой топор, которым Стас и Сергей рубили дрова для мангала, стоявшего во дворе под навесом. Дрюне этот топор перестали доверять с тех пор, как он однажды поранил себе лезвием палец. Взвесив топор в руке, Дрюня вспомнил то, что происходило всего несколько минут назад.

Возвращаясь домой, он боялся, что где-то здесь та безголовая женщина, что явилась во двор, когда он сам шел за братом и Женей. Осторожно взяв под навесом топор – сейчас он будет аккуратен и постарается не пораниться, – Дрюня вошел в дом.

И увидел в гостиной безобразную сцену. Мама, Стас и эта безголовая сплелись в тошнотворный клубок. Казалось, вместе с ними в клубке извиваются огромные змеи. Вся эта масса шевелилась, как… как пальцы тех отрубленных рук, что недавно ощупывали его лицо.

Дрюня заорал от невыносимой душевной боли – от омерзения, гнева, ненависти – и начал рубить этот змеиный клубок топором.

Исступленно наносил удары, бил и кромсал, пока наконец не понял, что нет никакой безголовой, что она ему только мерещилась, что мама просто сидела на коленях у Стаса, лаская и целуя его, а Стас отвечал своими ласками и поцелуями. Эту пожилую парочку все еще влюбленных друг в друга людей иногда кружило в таких страстных водоворотах, когда нежность, как в юности, лилась через край.

А где-то на краю зрения стоял у стены отец, с улыбкой смотрел на это яростное священнодействие смерти, поглаживая рукой прижавшегося к нему Морфея.

– Почему я забыл? – пробормотал Дрюня, растерянно глядя на топор в своей руке.

Отец отобрал у него топор, положил на пол и с улыбкой произнес:

– Такое бывает, сынок, особенно если время пошло вспять. Мозги-то не сразу приспосабливаются к обратному ходу. Видишь, – он указал на часы на стене, – даже они никак не впишутся…

Секундная стрелка на циферблате дергалась в небольшом интервале, отсчитывая по нескольку секунд то вперед, то назад. Угрюмо взглянув на эту стрелку, Дрюня подумал, что батарейка в часах, наверное, села, отец же – хитрец! – не преминул этим воспользоваться в своих целях.

Морфей меж тем смотрел на Дрюню, продолжая скалить зубы. Эти зубы что-то мучительно напоминали ему. Ну конечно! Он понял. Оскаленные страшные зубы напоминали его собственные мысли в момент прояснения ума. Ясное четкое движение логики походило на оскаленную пасть, острыми зубами терзавшую поверженную плоть. Сейчас, когда ум снова прояснился, Дрюня осознал наконец, почему был так мерзок самому себе всякий раз после прояснения.

Когда Дрюня, призывая умершего отца, вдруг взрослел, отряхиваясь от морока глупости, он переставал любить своих родных. Маму. Стаса. Брата. Все эти дорогие сердцу милые люди становились ему неприятны. Воспоминания о них отзывались холодом. Таким же могильным холодом, какой сейчас источал отец.

Глядя в его веселое и холодное лицо, Дрюня словно заглядывал в бездну собственного пробудившегося разума.

– Возвращаться пора, – сказал тот, обнимая Дрюню за плечи правой рукой. – Тебе со мной надо. Там у нас много таких, которые заживо спустились. А то сидишь один в темноте, а тут хоть родная душа рядом… Здесь лучше не оставаться. Сейчас такое начнется, что живые позавидуют мертвым. Ты же призвал меня, сынок, вот я и пришел тебя спасти. А это, – отец кивнул в сторону трупов, – необходимо, это плата за твой проход. Чтобы живому войти к нам и поселиться, где захочется, надо платить. Если просто умираешь, тебя забрасывает не пойми куда, и лежишь там потом один, скорчившись, как эмбрион, ешь и пьешь свое одиночество, собственный ужас обгладываешь. Но когда цена уплачена, и ты еще не мертв, ты можешь быть с тем, с кем хочешь. Вместе. Вот как мы с тобой. За это платить надо, так уж заведено.

Дрюня молчал, пока отец увлекал его за собой – через кухню – в темный коридор, который вел вглубь дома. Морфею отец подал легкий знак левой рукой, и тот медленно двинулся за ними следом, напрягшийся, как перед прыжком, все продолжая скалить зубы и отрезая Дрюне путь к бегству.

Они вошли в коридор, но там не было привычных дверей в комнаты. И сам коридор стал другим: он расширялся, уходя в глубокую чернильную тьму, которая была не просто тьмой, а плотью ужаса, поднявшегося из неведомой пропасти. Однако Дрюня в том ужасе чувствовал нечто приятное, по крайней мере притягательное.

Продрогший от холода, он молча шел, увлекаемый мертвецом, обнимавшим его за плечи. Дрюня почти не чувствовал своего тела, которое растворялось во тьме, как в кислоте. Зато чувствовал свой разум, работавший ясно и точно, будто прочищенный и смазанный механизм. Чем холоднее становилось ему рядом с отцом, тем сильнее прояснялся разум.

Они всегда выходили из глубин смерти, думал Дрюня, чтобы найти кого-то живого и увести с собой. Если тот захочет, конечно. А ведь многие пожелают уйти. Или, по крайней мере, не откажутся. Не надо даже выражать согласие, достаточно просто не отказаться. У многих найдутся причины, чтобы оставить все и уйти в неведомую глубину. Иногда вся жизнь, которой ты жил, просто выталкивает тебя вон. А теперь механизм жизни сломался и начал работать в обратную сторону. Жизнь уже никогда не станет прежней. Началась какая-то новая страшная фаза.

Дрюня вспомнил записанное в своей тетради: «И начнется Год-Оборотень, у которого будет начало, но не будет конца, у которого кости из страха, хрящи из ужаса, плоть из кошмара». Скоро привычный уютный мир станет адом, уже начал становиться. Дрюня вспомнил страшное существо в человеческом облике, которое увидел в комнате соседки. Его гипнотический взгляд обжег даже в простом воспоминании. Вспомнил второе существо, с отрубленными руками. Мир начал делиться на чудовищ и их жертвы, начал выворачиваться своей кошмарной изнанкой и скоро вывернется окончательно.

Дрюня оглянулся и встретился взглядом с горящими глазами Морфея, шедшего поодаль.

– Пап, – спросил тихо, – зачем он за нами идет?

– Пусть идет, – ответил отец. – Все одно, веселей будет. За него ведь тоже заплачено. Эта – за тебя, тот — за него.

– А что там, вообще, где ты… живешь? – спросил Дрюня.

Он смутился от сказанного «живешь», слово показалось ему неуместным. Но не знал, как еще спросить об этом, какие использовать выражения. Отец долго молчал. Наконец произнес:

– Там полная тьма.

Дрюня еще раз оглянулся. Угольки собачьих глаз тлели во тьме, казалось – плыли по воздуху, сам пес сливался с темнотой. Дверь, ведущая в коридор, уже не видна. Ни проблеска света позади них. Со всех сторон их окружала тьма, густая, как черная жижа. Да и коридор ли это?

Отец уверенно шел вперед – его, наверное, вело чутье, которым смерть награждает мертвецов, чтобы, ведомые им, они ползали внутри ее бездонного чрева, безошибочно отыскивая вечные норы свои. Сошла улыбка с его лица – обострившегося, постаревшего, почти чужого. Уже не обнимала сыновние плечи его рука, в этом не было больше смысла. Дрюня чувствовал дуновение ветерка, тонкого, как паутинка, призрачного, почти неотличимого от неподвижной пустоты; на это дуновение, пронзавшее насквозь, нанизывалось его сердце. Шли молча – шли или плыли в океане тьмы – плыли или падали на дно – кто мог сказать точно? Три ничтожные искорки в бесконечно разлитой по всем направлениям черноте.

Александр Подольский, Надежда Гамильнот. Без чудес

Влад вышел из подъезда и достал сигарету. Ледяной ветер облизал лицо, швырнул горсть снежинок за воротник. Под подошвой хрустнул обломок сосульки. Ноги в старых башмаках, будто два уличных термометра, безошибочно определили: к праздникам в город нагрянули настоящие морозы.

Пошарив по карманам, зажигалку Влад не нашел. Он машинально поднял голову к родному окну на девятом этаже. Свет не горел, у соседей тоже было темно. На фоне черного неба всюду кружили белые хлопья. Дома Влад старался не курить, да и вообще пытался бросить, хотя выходило пока так себе. Особенно по утрам. Но возвращаться он не стал, чтобы не разбудить Женьку – у нее уже начались каникулы, пусть отсыпается. Натерпелась его первоклашка в этом году.

Он запихнул сигарету обратно в пачку и двинулся по тротуару вдоль дома. За ночь город замело. Водители очищали машины, в конце улицы суетились дворники, трое мужиков толкали застрявшую на дороге «Газель». Сквозь шум ветра издалека прорывался рев сигнализации.

Влад шагал по снежной каше, то и дело проваливаясь и увязая. К счастью, до работы было рукой подать. Его мастерская располагалась в подвальном помещении обычной пятиэтажки, и соседство здесь было что надо: слева – небольшой продуктовый магазин, справа – парикмахерская, а у него – надгробия и оградки. Поел, постригся и умер.

Гудящая лампа брызгала болезненным желтым светом на вывеску «Памятники». Влад достал ключ, но замер у ступенек, рассматривая многочисленные следы вокруг. Недавно тут кто-то побывал. Снег не чистили, поэтому перемещения неизвестного визитера были особенно заметны. Тот не просто топтался у лестницы, но и несколько раз спускался к двери.

Влад посмотрел на часы: до открытия оставалось еще сорок минут. Кого могло принести в такую рань? Он огляделся. По двору скользили редкие тени спешащих на работу людей, у мусорных контейнеров в конце улицы возились собаки. С детской площадки за происходящим грустно наблюдали засыпанные снегом Гена и Чебурашка.

Все как всегда.

Он отпер замок и под привычное звяканье колокольчика на двери вошел в мастерскую. Зажег свет, проверил едва теплые батареи и вздохнул. Казалось, здесь даже холоднее, чем снаружи. Будто в могиле.

Помещение было небольшим, но Владу места хватало. Вдоль стены условной офисной зоны стояли кресты и плиты – гранит, мрамор, искусственный камень. Демонстрационный Иванов Иван Иванович смотрел с надгробия недовольно, будто знал, что его фотографию позаимствовали у кого-то в Интернете.

Влад включил калорифер и компьютер, сгреб документы со стола приемки и поставил кипятиться чайник. Полил цветы, ткнул в кнопку музыкального центра, пробуждая радио. Сразу стало как-то поживее. В новостях говорили, что автомобилистам лучше воздержаться от поездок: коммунальные службы не справляются со снегопадом. Влад ухмыльнулся. В России зима опять наступила неожиданно.

Основное рабочее пространство располагалось в другом конце помещения – в царстве инструментов, заготовок и пыли. Здесь Влад и проводил почти каждый день. Выбивал на памятниках и надгробиях имена и лица мертвецов.

Он быстро переоделся и отыскал в рабочем бушлате аж две зажигалки. Оставив чай завариваться в кружке, вышел на улицу. Сделал долгожданную затяжку, выпуская в морозный воздух дым. И закашлялся, услышав тихий голос рядом:

– Он умер.

Слева от него стояла невысокая женщина в длинной синей куртке. Она смотрела не на Влада, а в темноту двора. Туда, где между заснеженных лавок и качелей кто-то ходил. Похоже, дети.

– Что, простите?

– Он умер. Дед. Даже его срок вышел.

– Примите мои соболезнования. – Влад сделал пару затяжек и затушил сигарету в сугробе. – Это вы приходили утром? Хотите что-то заказать?

Женщина молчала. На голове ее был капюшон с меховой оторочкой, поэтому Влад не мог как следует рассмотреть лицо. В пятно света попадали локон белокурых волос, аккуратный подбородок и растрескавшиеся губы. С одинаковым успехом ей могло быть и тридцать, и пятьдесят лет.

– Вы ведь гравировщик? – наконец спросила она.

– Да.

– Тогда я хочу сделать заказ.

– Давайте пройдем внутрь, я вам чаю налью. Заодно все оформим, обсудим.

Женщина покачала головой.

– Нет смысла. Он же умер, понимаете? Больше ничего не будет. – Она на мгновение подняла голову к Владу. Электрический свет мазнул по красивому лицу, блеснули стоящие в уголках глаз слезы. Теперь Влад дал бы гостье не больше двадцати пяти. – Просто нужно сделать что-то на память. Чтобы помнили, пока еще могут.

Она перевела взгляд обратно на двор. Дом позади него потихоньку просыпался, загорались окна. Под светом фар и уличных фонарей отступала темнота. Дети у качелей лепили что-то большое и бесформенное. Родителей рядом не было.

– Не отказывайтесь, – сказал Влад, отрываясь от странной картины, – давайте продолжим в мастерской. Я все понимаю, вам сейчас нелегко, но…

– Возьмите. – Женщина вложила ему в руки пачку мятых купюр. – Этого должно хватить. Я знаю, вы хороший человек. Вы все сделаете как надо.

Влад хотел было возмутиться, но тут разглядел едва торчавшие из рукавов пальцы женщины. Скрюченные, морщинистые, в пигментных пятнах. И без единого ногтя.

В мастерской зазвонил телефон. Влад на секунду отвлекся на звук, а когда обернулся, женщина уже уходила.

– Эй! Постойте!

Она миновала конус фонарного света и застыла на месте. Еле-еле различимая фигура в вихре снежинок.

– Он на самом деле умер, представляете? – повернув голову к Владу, крикнула женщина. – Мне на кладбище нужно. Простите.

И она ушла, растворившись в темноте морозного утра.

Кладбище было недалеко – в паре километров отсюда. Старая его часть давно срослась с ельником. Могилы укрывали тяжелые хвойные лапы, ветки царапали почерневшие кресты, тропинки усеивали зеленые иголки. А вот в новой части все было иначе, по-деловому, – с отдельным входом, беседками и ритуальными услугами на любой вкус и кошелек.

Влад знал это не только в силу профессии: в начале года он похоронил там жену. Опаздывая на последний автобус, она решила срезать путь до остановки и попала под машину. Все из-за чертовой метели. Из-за снега, падавшего сплошной стеной.

Будь проклята белая мгла вокруг, когда не видно ни людей, ни светофоров, ни приближающихся машин; когда рев ветра заглушает шум мотора и визг тормозов, а ты для водителя – всего лишь темное пятно, появившееся на дороге в последний момент. С тех пор метель у Влада ассоциировалась не с новогодним чудом, а с опасностью и смертью.

Он отогнал воспоминания. Пересчитал деньги: их хватило бы на любой памятник. Среди купюр нашлась старая пожелтевшая фотография. Дед. На обороте прямо так и написали. А еще ниже написали: «Мороз».

Ветер принес запах выхлопных газов. В мастерской зазвонил и тут же затих телефон. Дети у качелей слепили снежного голема.

Влад понял, что одной сигареты ему будет мало.

* * *

Настроение было испорчено на весь день. Вот уже три часа Влад корпел над буквой «М», орудуя молотком и скарпелем. Взгляд то и дело возвращался к брошенной на столе фотографии. И неважно, что заказ по Митрофанову нужно сдать через неделю. Произошедшее выбило из колеи, накрепко засело в подсознании. Инструменты валились из рук, а радио, обычно помогающее настроиться на рабочий лад, только раздражало.

Что за женщина приходила с утра? Местная сумасшедшая? Может, это чья-то скверная шутка? Влад ненавидел попадать в подобные истории, особенно когда речь заходила о деньгах. Деньги-то были настоящими – мятыми, в каких-то пятнах, но настоящими. Влад их взял, а значит, должен отработать.

Крякнув, он разогнул спину и шагнул к музыкальному центру. Палец замер над кнопкой выключения, а сердце пропустило пару ударов. Диктор с печальной торжественностью говорил:

– Это огромная трагедия! Столько лет он жил бок о бок с нами, дарил подарки, украшал мир. Но теперь чудеса закончились. После его смерти не будет ничего. Желающие уже могут вскрыть себе вены. Мороз крепчает. Похороны будут в пятницу. Держитесь, друзья. С вами был Буратинов Алексей! Всем хороших праздников, хотя какие теперь, к черту…

Палец надавил на кнопку, и радио смолкло. Влад утер пот со лба. «Слишком много работаю, – сказал сам себе, – вот и чудится всякая ерунда».

Взвизгнул отодвигаемый стул. Влад отхлебнул остывшего чаю и поморщился. Посмотрел на ладони – загрубевшие, покрытые мраморной пылью. Дотронулся до подбородка. Когда он в последний раз брился? Вчера? Три дня назад?

Со смертью жены все поменялось. Раньше она приходила сюда, в мастерскую. Приносила обеды, смех и такое уютное тепло. Но важным было даже не это. Ее присутствие наполняло жизнь смыслом. Оно было правильным и незыблемым, как восход солнца. «Наивный дурак», – обругал Влад сам себя. Пора бы уже понять, что смерть приходит за каждым.

Дочка все глаза выплакала после трагедии. Он же… Друзья говорили – замкнулся в себе. Правда была проще. Внутри у Влада будто вышел из строя какой-то важный механизм. Мир из красочного превратился в черно-белый. Единственное, что удерживало на плаву, – смешливая Женька, так похожая на мать.

За спиной едва слышно звякнул колокольчик. Словно кто-то потянул ручку двери, но быстро передумал. Испугался звука.

Влад поднялся со стула и зашагал к выходу. Он очень надеялся, что утренняя посетительница вернется. Скажет, что произошло недоразумение, и попросит деньги обратно. Это был бы идеальный вариант. Да и вообще единственно правильный. В конце концов, не поганить же настоящую плиту надписями о смерти Деда Мороза?..

«И какую ставить дату рождения?» – промелькнуло в голове у Влада, когда колокольчик звякнул вновь.

Дверь приоткрылась на несколько сантиметров и с грохотом захлопнулась. Пробравшиеся в помещение снежинки мягко опустились на пол и растаяли. Снаружи кто-то закашлял.

Влад стоял прямо перед дверью и ловил себя на мысли, что не хочет знать, кто находится по ту сторону. Кто дергает за ручку, хрипит и кашляет. И почему этот кто-то не заходит. Влад вдруг отчетливо понял, что в такой странный день снаружи не может оказаться очередной клиент или заблудившийся прохожий, решивший спросить дорогу. Нет, это слишком просто. Там будет кто-то другой. В лучшем случае, женщина без возраста и без ногтей. А в худшем…

На столе приемки зазвонил телефон, и Влад вздрогнул. Выдохнул шумно, покачал головой. И почему он сегодня такой нервный? Ничего ведь необычного не произошло. Почти.

– Слушаю, – сказал он, сняв трубку.

– Алло, Влад, здарова. Что у тебя с мобилой?

– Сань, ты?

– Нет, мля, Дед Мороз. Я, конечно. Говорю, что с мобилой-то? Еле нашел этот твой рабочий.

– Не знаю. Может, батарейка села.

Влад похлопал по карманам и понял, что телефон с утра так и остался в куртке. Тем временем Саня продолжал:

– В общем, в городе черт знает что творится, на дорогах мрак, так что сегодня мы тебе материалы никак не привезем, извиняй.

Влад посмотрел на часы: время приближалось к обеду. Раз не надо ждать машину, можно уйти домой пораньше. Все равно не работается. И к черту этот день.

– Ну, что поделать. Только завтра уж постарайтесь, у меня сроки.

– Добро, – сказал Саня. – Не вопрос. Если что, на связи.

Влад повесил трубку и обернулся к двери. К знакомой до боли двери, за которой никто не кашлял и ручку которой никто не дергал. По крайней мере сейчас. А если бы и дергал, что такого? Мало ли кто мог ошибиться адресом. Это ж надо было себе напридумывать…

Все из-за переутомления, вот что. Да и погода принесла с собой горькие воспоминания. Плюс тетка эта странная до кучи…

Влад открыл дверь и выглянул на лестницу. Снаружи никого не было, только снег активно заметал ступеньки. Город исчез, растворился в непроглядной белизне, словно на всю округу осталась лишь эта пятиэтажка с мастерской в подвале. И усталый человек, всматривающийся в ничто в попытке найти там контуры привычного мира.

Влад поежился и шагнул обратно в мастерскую. Нашел в куртке уснувший мобильник и поставил его на зарядку. Тут же полетели сообщения о непринятых вызовах: Саня, пара незнакомых номеров, Митрофанова… Влад вздохнул. Нет, недоделанная буква «М» на могильной плите его так просто не отпустит.

Он включил радио и вернулся к работе. По счастью, дело пошло, сдвинулось, наконец, с мертвой точки. Руки с инструментами вновь стали единым целым, и никакие странные голоса по радио больше не нарушали рабочий процесс.

Через пару часов, наскоро отобедав, Влад решил почистить снег у входа и перекурить заодно. Он искал лопату, когда услышал колокольчик. А вслед за ним и нервный стук трости по кафелю. В мастерскую вместе с визитером проник мороз, уничтожая с трудом созданное тепло.