Текст книги "Черный Новый год"

Будильник он тоже проспал. Вырубил на автомате, забыв все тревожные мысли, которые терзали его накануне. И лишь когда дом ожил после бурного веселья, пожалел о слабости. На глазах у всех такие вещи не проверяют. В груди трепетал ужас. Как только хватило ума вернуться сюда после такого? Как он вообще мог просто выбросить из головы то, что случилось?

Гостиная пропахла перегаром, поэтому утром окна распахнулись, невзирая на зиму. Кола вставать отказался, лишь завернулся в одеяло. Стас же поднялся бодрячком, будто и не пил наравне с товарищами почти до утра. Включил телевизор и теперь тянул кофе, слушая какие-то местные пушкиногорские новости.

За окном зарядил снег. Крупные хлопья неторопливо падали, погребая под белым одеялом окружающий мир. Скукоживая мир до небольшой избушки в позабытой деревне.

– Опять все завалит, Эдуард, – сказал Денис. С шумом прихлебнул кофе. Он не пил алкоголь уже второй год. В молодости квасил так, что с ним и пить-то опасались, а теперь все. Чистый, правильный. Алина сделала из него человека. И благодаря ей он стал приверженцем секты свидетелей Навального.

– Что, думаешь, не выберется твоя дорогая тачка? – через силу ухмыльнулся Эдик. – Боишься, буржуй?

– Не боюсь. Она хорошо по каше чешет. Не завидуй. Так, какие у нас планы? Я думаю на лыжах после завтрака. Или, может, смотаемся куда посмотреть? Что в этих краях есть достойное, европейского уровня? Без духовных скреп.

– Савкину горку можно глянуть, из того что имеет смысл вообще посещать зимой, – пожал плечами Эдик. Голова немного болела, привет шейному остеохондрозу и местным подушкам. В бардачке был цитрамон, но до него предстояло добраться. – Зимние пейзажи отличаются однообразием.

Прозвучало уныло. Разве ради этого он вытащил друзей сюда? Ведь их поездка с Юрой была ой как хороша. Они столько видели!

Эдик поперхнулся. Черт. Сдавленно продолжил:

– Но горка дивная. Еще в Тригорское имеет смысл заехать, на скамью Онегина посмотреть. Тут все рядышком. Если не зарядит плотно, то, может, и мы съездим. Должно быть красиво. Там такой вид на поля! Культура, Денис. Русская.

Тот скривился со скепсисом.

– Мальчики, а где Юра? – спросила вошедшая на кухню Алина.

Эдик нахмурился, вспомнил утренний стук и произнес:

– Пожалуй и я пройдусь.

* * *

Он выбрался на улицу, подошел к елке. Снег неторопливо оседал на земле кусками пепла с крупного пожара. Эдуард обошел новогоднее дерево. Увидел ридикюль. Чехол от мобильного телефона с розовым котенком.

Черт. Юра. Точно Юра!

Содрав все «подарки», он посмотрел на лес. И на цепочку следов сквозь поле, уводящую в рощу.

Да что он делает?!

Эдик торопливо зашагал по проторенной Юрой дорожке. Это не может быть совпадением. Не может! Он старался попадать ногой в пробитую броню снега, чтобы не ломиться по пояс. Юра утром встал, выбрался на улицу и двинул бульдозером туда, куда ходить и не стоило. А на поганой елке висели вещи той сучки. Они же договаривались. Эдик, правда, не мог вспомнить самого разговора, но был уверен, что обсуждал судьбу шмоток!

– Спокойно, Эдуард, спокойно, – непонятная тревога душила, колола под языком. Стрельнула боль в затылке. – Юра, твою мамашу, куда тебя понесло, придурок?

Когда над головой сомкнулся бесшумный лес – Эдик уже вспотел. Расстегнул пуховик, остановился. Тишина. Абсолютная тишина, в которой его дыхание казалось оглушительным. Громогласным. Однако несмотря на тревожную ситуацию, охотник в душе Эдика пробудился. Походка изменилась, стала мягче. Он даже пригибаться начал, преследуя друга.

Юра одержимо шел по прямой. Он ломился сквозь заросли, спрыгивал в овраги, карабкался на их склоны, будто никак не мог свернуть с проведенной кем-то линии. Направление приятель выбрал верное. Что на него нашло?!

Склон. Прогалина болота. Перелесок облетевших берез, сквозь черные скрученные ветви-пальцы падал снег. Овраг.

Куда шел Юра, было ясно. Непонятно только, что за муха его укусила.

Когда Эдик пробился к отвалу сквозь бурелом, то увидел приятеля внизу. Река делала поворот, огибая небольшой мыс и создавая естественный затон, хорошо скрытый от любопытных глаз. С крутыми сходами к воде, поросшими густыми зарослями осин. Само чутье вывело их тогда к этому месту.

Друг лежал среди зарослей, раскинув руки и глядя в небо. Эдик осторожно спустился, подошел ближе. Юра судорожно дышал, как после бега. С сипом. Остекленевшие глаза не мигали.

– Ты что сделал, дурак? – спросил Эдик, косясь на пролом во льду. Юра голыми руками разодрал голубую броню реки, вскрыв тайник. Растаскал камни, ветки, бутылки и нанесенную с дороги полиэтиленовую дрянь, вытащив со дна затончика тело. Но едва голова покойницы показалась над водой – силы Юру, видимо, оставили.

– Зачем… – сказал Эдик. – Зачем?!

– Я должен был, – прохрипел Юра. – Должен был. Это важнее всего. Важнее всего, бро.

Эдик присел на корточки, обхватил голову руками. Черт.

– Нахера ты сюда полез?!

– Зачем я это сделал? – вдруг ясным голосом спросил лежащий. – Зачем? Эдик? Это ты? Зачем мы это сделали? Зачем мы убили ее?

Эдик пожал плечами. Так случилось. Хотели просто развлечься. Причем хотел именно Юра, с серьезными отношениями не дружащий. Это он взял себе девочку у Острова. Снял придорожную шлюху на сутки. Эдик поворчал, но разрешил. Сам отказался наотрез, измены Нике в его хобби не входили.

Сюда приехали и… Что-то нашло на них. Что-то будто пришло извне, обняло теплом, и все, что осталось в памяти – невероятное наслаждение от терзаемой мертвой плоти. Он трахал ту шлюху из Острова даже после того, как убил ее.

Эдик похолодел. Этого не могло быть. Этого просто не могло быть. Сорвало какой-то блок в памяти, и теперь она глумливо подкидывала кровавые воспоминания. Которые вообще никак нельзя было забыть, но Эдик смог.

– Зачем ты вытащил ее, Юра?

– Я не могу, бро. Я не могу. Я должен был. Проверить, – прошептал друг. О, как он визгливо смеялся, когда кромсал грудь этой сучки. Черт, они были животными в тот день. Однако от воспоминаний в паху Эдика стало тесно. Он облизнулся.

– Мы не должны были возвращаться, – плаксиво сказал Юра. Тот самый отважный Юра, который вышел против пятерых бухих скинов, когда те докопались до Эдика в ночном клубе. Вышел, чтобы отправиться потом в больницу на три недели. – Зачем мы вернулись? Как мы ЗАБЫЛИ это, Эд?!

– Не знаю.

Сейчас он помнил все. Но готов был поклясться: когда подъезжал к Носово, помнил только, как они три дня бухали вместе с Юрой, катаясь по окрестностям. Сучку из Острова он вспомнил, лишь когда нашелся ее паспорт. А что с ней сделал, в деталях, – лишь сейчас. Раньше тревога была. Непонятная, неосознанная. Но теперь-то…

– Не понимаю…

– Я надеялся, что мне показалось, бро. Надеялся, что показалось, – пробормотал Юра. – Но я пришел сюда и… Нашел. Как это случилось, бро?! Мы должны рассказать об этом.

Тепло окутало Эдика. Плечи расправились, в паху стало совсем тесно. Он поднялся, взял из осенней могилы камень (осенью они таскали булыжники несколько часов, забрасывая труп в неглубоком, по пояс, затоне) и подошел к другу. Юра его не видел. Пустые глаза кровоточили, губы почернели.

Камень в руках будто нагрелся.

– Это не мы, – жалобно всхлипнул Юра. Эдик вспомнил, как в общаге его друга бросила невеста. Он тогда единственный раз видел Юру плачущим. – Это были не мы.

– Ты жалок, – сказал Эдик. И улыбнулся. Ему давно не было так хорошо, как сейчас, в этих роскошных объятьях. Это было почти как тогда, когда девку для секс-выходных захотелось убить. Когда пришло то тепло, словно из детства. Момент гармонии тела, духа и мира.

Он посмотрел на раскуроченную могилу. Вода была черной, как нефть, и из нее жирным пузырем торчала голова сучки, затянутая пищевой пленкой. Все вокруг в крови Юры. Следы не замести. Если кто-то пойдет по ним от коттеджа – то здесь Эдика и застукает.

Тепло вдруг схлынуло. Камень упал на лед.

– Помоги мне… – сказал Юра. Заворочался, встал, пошатываясь. Навис над сидящим другом. – О, как тепло. Как тепло. Да… Я должен. Должен ее трахнуть.

Эдик изумленно уставился на приятеля. Лицо того искривилось в уродливой гримасе.

– Должен трахнуть твою сучку. Должен ее трахнуть! Она будет двадцатой!

Из носа Юры показалась черная капля крови, лениво повисла темной соплей. Изуродованные ладони с белеющими костяшками пальцев сжались в кулаки.

– Ты привез ее, чтобы мы все могли ее трахнуть!

Это был не Юра. Черт, а кем был сам Эдик минуту назад? Стало страшно. Захотелось бежать прочь, по льду, без оглядки. Пусть его возьмет полиция за убийство – это ерунда. Это действительно ерунда по сравнению с тем, что…

Тепло вновь окутало его. Рука сама взяла нагретый камень. Эдик поднялся навстречу ошеломленному Юре.

– Это… Это… Не я… – пролепетал тот. Булыжник врезался Юре в висок. Тот вскрикнул, упал на лед, закрываясь руками. А Эдик грохнулся на колени рядом и бил камнем до тех пор, пока холодный булыжник не стал чавкать в жуткой смеси кости и мозгов. Удары наполняли сердце восторгом. Счастьем. Чужим счастьем. Когда кровь на лице стала остывать – Эдик сел рядом с мертвецом и потерянно посмотрел на цепочку следов, ведущую наверх, к коттеджу.

– Твою мать… – провыл он, вздрагивая всем телом. – Твою ма-а-а-ать…

Было холодно. Чертовски холодно. Но голова горела, как кислотой облитая. Он вытер лицо снегом и стряхнул розовые хлопья. Посмотрел на дрожащие окровавленные пальцы. Облизал их, тщательно, один за другим.

– Ника… – вскинулся он. – Ника!

Встал, содрогаясь от крупной дрожи. С трудом сделал первый шаг, замерзший, ослабший. Затем второй.

– Ника…

Он пошел назад, к коттеджу. Это тепло… Это тепло могло взять любого из его друзей. Ему невозможно сопротивляться. Ведь это почти материнские объятья. Мягкий кокон долгожданного сна, наделяющий жаждой крови.

Эдик тяжело встал и побрел обратно к дому. В голове все спуталось. Он знал и не знал. Он думал о друзьях и незнакомцах. Лица будто таяли, смывались. С памятью творилось что-то странное. Эдика вырвало. Он карабкался по склону, цепляясь за тонкие, холодные ветви.

Мозги выкручивало.

– Ника, – повторял он. – Я убил Юру. Надо уезжать. Это тепло. Это тепло!

Эдик боялся забыть и это. Он уже не был уверен, что Юра вообще приехал с ними. Что-то вымарывало из головы воспоминания о друге. Оставалось лишь желание прыгнуть за руль автомобиля и мчаться прочь, подальше.

– Я убил Юру, – пыхтел он себе под нос, теряя смысл фразы. – Надо уезжать.

В лесу взвизгнули. Эдик остановился, как олень, заслышавший хруст под сапогом охотника. Повернулся. Среди заснеженных березок, в двухстах метрах от окровавленного Эдика – Денис повалил на снег свою жену. Красную куртку сложно было перепутать с чем-то еще.

Тепло взяло его. Тепло нашло лыжников в начале маршрута.

Надо спешить. Пока оно занято – надо спешить.

Алина завизжала, как раненый зверек, но вопль тут же умолк. Красная куртка Дениса плюхнулась поверх распластанного тела.

Эдик побежал прочь, к полю.

– Надо уезжать… – всхлипнул он. – Это тепло!

* * *

У самого дома Эдик остановился, мокрый от пота, ничего не соображающий, задыхающийся. Взгляд упал на машину.

– Я убил Юру… – выдохнул он. – Надо…

Бред. Юра ж отказался ехать. То ли приболел, то ли… Мысли ворочались неохотно. Где-то на полпути они спотыкались о невидимый блок и летели кувырком. Эдик посмотрел на свои окровавленные руки с изумлением. Что это?

Дверь коттеджа распахнулась, и на улице появился Кола. Он пьяно вывалился на крыльцо. Спущенные штаны цеплялись за щиколотки. На лице друга расплылась счастливая улыбка, а рот был красным от крови, будто он рвал сырое мясо зубами.

– Надо уезжать… – прошептал Эдик. Он никак не мог вспомнить, зачем пришел сюда. Откуда. Почему так болят пальцы. Почему его друг перемазан кровью. И где Денис? Они ведь приехали сюда втроем.

– Двадцать, – сказал Кола.

В сердце выло, стенало, ревело чувство неправильности всего происходящего. Колючие лапы копошились в воспаленном мозгу в поисках ответа, но лишь ранили память, не в силах отыскать его под теплым саваном чуждости.

Эдика снова вырвало. Когда волна тепла вернулась, он заплакал, отпрянул. Но уже через пару секунд выпрямился, расправил плечи и встретил понимающую улыбку себя. Он увидел себя в себе. Он был на пороге и нет. Он шел по лесу и стоял со спущенными штанами.

Он был приятно опустошен. Ему было достаточно.

Саша вошел в дом, переступив через труп мужчины с расколотым черепом. Он пытался помешать. Он отказался подчиняться, как тот, у реки, и его пришлось убить. Защитничек.

В гостиной на кровати лежала сломанная женская фигурка. Двадцатая. Договор исполнен.

Нужно прибраться. Нужно хорошо прибраться. Папа не должен узнать.

Когда хлопнула дверь – Саша обернулся на себя в красной куртке. Взгляды пересеклись, усилились, взорвали окружающий мир взаимопониманием.

* * *

Ехали они в молчании. Обычно говорливый Кола сейчас тишину не нарушал. За Островом Эдик остановил машину. Вышел из нее, попросил у Колы сигарету. Дым, вонючий с непривычки, ворвался в легкие. Голова кружилась. Он все пытался понять, куда пропал день. Перепил? Да вроде бы и не увлекался. Но чувство неправильности не оставляло. В прошлый раз, когда он ездил в Носово с Юрой – вернулся обновленным, счастливым. А сейчас…

Позади на обочину выкатился «супер Б» Дениса. Замигала аварийка.

Эдик курил, чувствуя себя разбитым на миллион осколков и неправильно собранным. Ника не отвечала на звонки, и даже это казалось чудовищно неправильным. Он будто бы и знал, что подруга не ответит, но не понимал, куда она запропастилась. Душу крутило.

Денис вышел из машины, сунул руки в карманы красной куртки. Подошел к нему, молча встал рядом.

– Не отвечает? – спросил его Эдик. Друг никак не мог дозвониться до жены. Кола не мог связаться ни со Стасом, ни с Юрой. Они куда-то вместе учесали? Но как так вышло-то? Обычно же всей компанией празднуют. В Носово ж собирались! Почему, в итоге, они уехали в другое место?!

В голове висел туман.

– Какой-то херовый выдался Новый год, да? – попытался пошутить Денис. – Как-то все не так, как планировалось, да?

Эдик затянулся еще раз, глядя на черную грязь трассы, налипшую на белизну окружающих полей.

– Мне тревожно, Эдуард, – покачал головой Денис. – Мне ужас как тревожно. Что-то не так, понимаешь?

– Не ссы, – Эдик выплюнул сигарету. Подошел к другу, обнял его за плечо. Вытащил из кармана телефон. – Дружеская «себяшка».

Привычное движение пальцем. Хлоп, хлоп. Вылезает камера. Денис улыбается натянуто, в глазах страх. Щелк-щелк. Машинальная проверка кадра. Движение пальца.

Семь лиц с елкой на фоне. Семь оздоровляющих уколов в память.

– Твою мать… – тихо сказал побелевший Денис. Телефон вывалился из онемевших рук Эдика и грохнулся на дорогу.

– Твою…

* * *

Когда «Нива» выехала к полю – Степан нажал на тормоз. Минуту сидел недвижимо, глядя на коттедж и вцепившись обеими руками в руль. Что-то изменилось. Дом не встречал его, как родного. Он стоял среди снегов, опустевший, чужой. Всего лишь одно из строений заброшенного поселка.

Будто жившая в нем частичка Саши окончательно ушла.

Степан вышел из машины, растер лицо снегом. Вновь глянул на коттедж, хищником затаившийся последи поля. Поправил шапку. От чувства утраты ныло сердце. Он потер грудь ладонью.

Затем влез в автомобиль, развернулся и уехал.

Владимир Чубуков. По течению обратного года

Глава первая. Чудовища уже здесь

Во второй половине дня на улицах чувствовалось особенное оживление, восторженная суета, приятный предпраздничный зуд, но загустевали сумерки – и проступала тревога. Она ползла из каких-то микроскопических щелей обыденности, словно случилось нечто еще неосознанное, но уже непоправимое. Как будто капельки яда упали в чашу праздничного напитка, и дымчатые нити отравы растекаются в ней.

Дрюня, тридцатипятилетний дурачок, светлая душа, лучший друг всех городских существ, что статусом ниже человека, но выше насекомых, шел по улице Чайковского, с улыбкой разглядывая дома и людей, попадавшихся навстречу. Любил он этот предновогодний день, последний в декабре, любил и улицы, вроде Чайковского, что начинались едва ли не в самом центре города или даже прямо в нем и уходили в диковатую западную окраину, гористую, лесистую и таинственную. Кроме Чайковского такими улицами были еще Октябрьская, Грибоедова, Рубина и Новороссийской Республики, переходящая в улицу Красных Военморов. Каждая из них предлагала почти волшебное путешествие для всякого, кто решит пройти их от начала до конца. Особенно любил Дрюня, когда очарование улиц сочеталось с другим очарованием – предновогодним, и одно волшебство намазывалось поверх другого, как джем на сливочное масло; вот тогда и рождалась неповторимая атмосфера, окунуться в которую можно лишь раз в году.

Но сейчас Дрюня чувствовал в атмосфере непонятный изъян – темную червоточину, которая ширилась и углублялась, внушая беспокойство, впрочем, пока еще легкое.

Дрюня уже миновал предпоследние дома и проходил мимо последних, за которыми улица превращалась в горное ущелье: там смыкались кроны высоких деревьев, чьи голые ветви казались снизу трещинами, покрывшими небо, до сих пор светлое в этот час.

Навстречу шла женщина. Она выходила из ущелья, которое, чем дальше от последних домов, тем становилось все более непролазным. Дрюне отчего-то сделалось жутковато – отчего, он и сам не понял. Обычно он не заговаривал с незнакомыми прохожими, но сейчас заговорил в каком-то смущении, разогретом на легком огоньке страха.

– Здравствуйте! С наступающим вас! – сказал он женщине, сдобрив натужное приветствие лживой улыбкой.

Та молча прошла мимо.

Дрюня испуганно шел вперед, его несла инерция, и он уже понял, чем же был встревожен, какова причина внезапной жути, налипшей на сердце. В необычных ситуациях Дрюня с задержкой анализировал факты и сопоставлял детали. Вот и сейчас он запоздало складывал, одна к одной, все странности этой мимо прошедшей женщины.

Во-первых, она голая. И пусть день необычайно теплый по меркам декабря, плюс семь или восемь градусов Цельсия, но не настолько же, чтоб разгуливать голышом по улице.

Во-вторых, женщина без головы. Над плечами у нее возвышался обрубок шеи, покрытый коркой спекшейся крови, выше только пустота.

В-третьих, свою голову она несла в прозрачном целлофановом пакете, свисавшем из ее левой руки.

В-четвертых, голова – Дрюня твердо был в этом уверен – смотрела на него сквозь пленку мутными, но все ж таки внимательными глазами, зрачки которых двигались.

Дрюня трусливо оглянулся и увидел безголовую со спины; она удалялась по улице.

Пришел настоящий страх и какая-то совсем уж нелепая обида – на то, как подло поступила с ним жизнь, подбросив ему страшное и ни с чем несообразное явление в виде этой женщины с головой в пакете.

Дрюня расплакался, пустив скудные, малодушные слезы. Шел вперед и с подвыванием плакал и от страха, и потому, что идет сейчас вглубь ущелья, а развернуться и пойти назад боязно, ведь там – она! И что если ущелье выпустит ему навстречу еще что-нибудь не менее страшное? Или затянет в себя и не отпустит, присвоив его себе, как безвольную вещь?

Кое-как оценив страхи и риски с обеих сторон, он все-таки нашел силы развернуться и торопливо двинулся в обратный путь.

Он уже миновал несколько пар домов, стоявших слева и справа, и прошел через легкую излучину улицы, когда впереди показалась давешняя безголовая женщина. Она отворила калитку, видимо не запертую, и вошла в один из дворов. Дрюня видел, как идет она по двору, как подходит к дому и, открывши входную дверь, исчезает внутри.

Дрюня замедлил шаг. Проходя мимо дома, куда вошла безголовая, он смотрел не на дорогу перед собой, а на дом. В окнах мигали новогодние цветные огоньки, слышалась негромкая музыка, приятный легкий джаз. И когда Дрюня уже прошел мимо, раздался крик – вопль ужаса. Непонятно: мужской, женский или детский. Кричали в доме. Дрюня тут же остановился и развернулся к дому. В этот миг оборвалась музыка, и окна потемнели. Ослепшие, они косились на Дрюню с угрозой. Дом, только что живой, теплый, наполненный прелестью близкого праздника, стал мертв и холоден. Входная дверь приоткрылась, но не вышел никто на порог. В движении этой двери почудилась Дрюне злая усмешка чудовища, которое отчасти утолило голод, но было не прочь сожрать кого-нибудь еще.

Дрюня развернулся и во весь дух побежал прочь, перейдя на шаг лишь когда достиг людного места – автовокзала почти в самом начале улицы.

Пройдя автовокзал, он вышел на улицу Сипягина, свернул на Бирюзова, оттуда на Советов – центральную в городе. Можно было выбрать маршрут и покороче, но он старался идти там, где больше людей.

Пока добирался домой, много странностей встретилось по пути. Разум его теперь не притормаживал с осознанием зловещего абсурда, но схватывал все на лету, словно бы, после безголовой женщины, перед ним открылась какая-то новая дверь восприятия. Сквозь проем этой двери наблюдал Дрюня жутковатые явления, попадавшиеся навстречу.

Мужчина в плаще и шляпе, у которого лицо было на затылке, а затылок, заросший волосами, – на месте лица.

Девочка с птичьим клювом телесного цвета вместо носа и рта.

Белая кошка с жабьей головой, покрытой редкой шерстью, из-под которой просвечивала зеленая кожа рептилии; гибрид проводил Дрюню холодным злобным взглядом, сидя на подоконнике в окне первого этажа дома, мимо которого шел Дрюня.

Тварь, перелетевшая с рекламного щита на дерево, похожая на медузу с пучком прозрачных щупалец, колыхнувшихся под ней, и с кожистыми крыльями летучей мыши.

Толстая женщина в собачьем ошейнике, с затравленным взглядом и двумя большими сумками, откуда торчали кости с остатками мяса; за ремешок, прикрепленный к ошейнику, вел толстуху шагавший впереди карлик со сморщенным лицом старца, ростом с пятилетнего ребенка.

Дрюня, проходя мимо, завороженно смотрел на все эти нелепости. Сердце отчаянно колотилось. Он старался внешне ничем не выдать, что видит все это, где-то в глубине себя понимая: видеть такое нельзя, и всякий, кто видит, находится в опасности. И все-таки не спешил сесть в автобус или троллейбус на ближайшей остановке, а продолжал идти пешком, ожидая новых зрелищ.

Огромный жирный человек, стоя у припаркованного у тротуара черного минивэна с тонированными стеклами, сделал Дрюне глазами едва заметный знак – давай, мол, ко мне! – и оскалил в улыбке широченный рот с мелькнувшими меж губ настоящими звериными клыками. Мурашки поползли по коже, когда Дрюня увидел эти клыки.

Сумерки, собираясь на земле, в самых темных нишах и углах, перетекали вверх, словно сажа над зловонным костром, и уже почернело небо, закопченное землистыми тенями. Повсюду загорались огни. Веселые, яркие, цветные – они рассеивали тревогу, но лишь отчасти. А в некоторых праздничных огоньках Дрюне чудились горящие глаза выжидающих неведомых тварей – голодных сумеречных охотников.

На автобусной остановке «Улица Серова» стояли сиамские близнецы: единые до пояса, выше они разветвлялись на двух человек, словно буква Y. Дрюня, слегка уставший, тоже встал на остановке, раздумывая – не дождаться ли ему транспорта? Или все-таки пойти дальше пешком? Он очень любил долгие пешие прогулки. Пока решение не пришло, посматривал на близнецов.

Прислонив к уступу, ограждавшему остановку, обе свои трости, неловко, всеми четырьмя руками, мешавшими одна другой, близнецы пытались расстегнуть ширинку на брюках. Вскоре они одолели все пуговицы, чуть приспустили штаны и начали ковыряться у себя в паху. Наконец из расстегнутых брюк вывалилась какая-то безобразная опухоль. Присмотревшись, Дрюня понял: то не опухоль – а человеческое лицо, щеки и подобие подбородка покрыты редкими и длинными волосами, завившимися в мерзкие кольца. Глядя перед собой выпученными полоумными глазами, оно распахнуло рот и начало блевать на асфальт под ноги близнецам. Вся фигура стояла, неловко покачиваясь, расставив чуть согнутые в коленях ноги, напоминая уже X, а не Y, пока изо рта меж ног выплескивались белесые сгустки рвоты, в которых, показалось Дрюне, извиваются длинные темные черви.

Когда подъехал автобус, близнецы не сдвинулись с места, Дрюня же вошел в украшенный праздничными гирляндами салон.

Дома Дрюня решил пока никому ничего не рассказывать про то необычное, что увидел сегодня. Он жил с мамой, отчимом и младшим братом, которому в ноябре стукнуло двадцать четыре. Своих близких Дрюня очень любил и не хотел их ничем огорчать, а такие известия – что по улицам бродят чудовища – несомненно, расстроили бы всякого.

* * *

Зато дома – с облегчением и удовольствием почувствовал Дрюня – предновогодняя атмосфера не имела никаких изъянов.

Елки, правда, не было, зато мохнатые и блестящие гирлянды вместе с цветными лампочками, стеклянные елочные украшения разных форм и сосновые веточки висели в доме повсюду. Пес Морфей, здоровенный, как теленок, с блестящей гирляндой вместо ошейника, возбужденный и радостный, прыгал вокруг Дрюни; лапы, скользя, разъезжались по плитке пола. Мама, Элеонора Юрьевна, хлопотала на кухне, поцеловала Дрюню в щеку, сунула ему на пробу ложку не пойми чего, он послушно поглотил – вкусно-то как! А меж тем в бессмертных советских аудиоколонках S-90, установленных в смежной с кухней гостиной, пел чей-то тоже советский, позабытый ныне голос. Мама у Дрюни была фанаткой качественного звука и старых советских песен, собирала редких, по нынешним временам, исполнителей, вроде Юрия Хочинского, Гелены Великановой, Леонида Кострицы, Сергея Мамырева, Галины Фотеевой, Ирины Бржевской, чьих имен не ведал уже почти никто.

Из кухни Дрюня прошел в коридор, соединявший три комнаты, в которых обитала семья: сам Дрюня, отчим Стас с мамой и брат Сергей. С братом с недавних пор жила его девушка Женя, милая, но слишком уж переменчивая: временами порывисто-восторженная, временами заторможенная и отстраненная.

Из комнаты брата сквозь дверь сочился старый добрый Black Sabbath. Над липким торфяным болотом засасывающей музыки туманом вился плаксиво-инфернальный голос Оззи Осборна. Дрюня хард-рок не жаловал, у Black Sabbath ему нравились только клавишные инструменты – синтезатор, фортепьяно и меллотрон, – а мрачная жесткая электрогитара раздражала его. Дрюня был сторонник мягкой таинственной музыки с тягучими, как мед, гитарными соло.

В комнату к брату Дрюня заходить не решился: вдруг Сергей и Женя делают что-то такое, чего посторонним видеть не следует, а дверь, как всегда, не заперли. Они в этом смысле жутко беспечны. Как-то раз Дрюня заглянул к Сергею и увидел нечто такое, что можно представить только в непристойных фантазиях. Женя голышом, в одних едва заметных трусиках, сидела на полу, в позе лотоса, прислонясь к стене, тело застыло в судороге, одна грудь словно бы втянута внутрь себя, другая – напротив – вздернута вверх, руки неестественно вывернуты, лицо запрокинуто, глаза открыты, зрачки закатились под верхние веки. Это страшное, каталептически застывшее тело в безумном исступлении осыпал поцелуями Сергей, стоя перед Женей на коленях. Его пальцы блуждали по ней, как по антропоморфному музыкальному инструменту. Она, похоже, полностью отключилась в медитации, а Сергея именно это и возбуждало.

Застыв на пороге, Дрюня с оторопью наблюдал жутковатое зрелище. Сергей вскоре заметил брата, но его руки и губы так и продолжали свое дело, не в силах остановиться.

Потом Сергей говорил Дрюне: «Женя, она почти святая, у нее высокие состояния, а я профан, я в йоге на самых низших ступенях, но через Женю могу ведь и к высшим приобщиться. Когда она входит в транс, я, так сказать, сбоку подкатываю и снимаю сливки с ее состояния. Безумно люблю ее, черт возьми, а через любовь прикасаюсь к ее духовным вершинам, вот этими руками прикасаюсь, губами, ну, и так далее. Да, я, конечно, как тот насекомый паразит, что приобщается к человечности, когда кровь сосет из людей, но что ж поделать, и паразитам надо как-то возвышаться».

С тех пор Дрюня старался пореже заходить к Сергею в комнату, а если уж необходимо было, то ждал, пока в ответ на стук из-за двери не прозвучит разрешение входить.

Сейчас Дрюня, миновав комнату брата, прошел к себе. Закрыл дверь на шпингалет. Следовало разобраться в том, что довелось увидеть на улицах города. И понять, что все это значит. В такие моменты – когда Дрюню мучили вопросы – он знал способ, которым разрешались сомнения, но побаивался его. Впрочем, боязнь была не настолько велика, чтобы остановить Дрюню.

Он достал из ящика стола фотографию в тонкой металлической рамке. На фото был его родной отец. Погиб он так давно, что Дрюне приходилось напрягаться, чтобы назвать точное число лет, прошедших со дня его смерти. Сейчас этих лет скопилось уже целых двадцать восемь.

Отец работал в небольшой фирме, которая снабжала питьевой водой офисы разных учреждений. В тот день он доставил воду в офис компании «Интертранс Логистик». И когда в кабинете на первом этаже установил последнюю девятнадцатилитровую тубу с водой, уютное помещение вдруг превратилось в ад.

Взорвался газ, скопившийся в туннеле подземной коммуникации, по которому к зданию компании были проложены всякие разные кабели. Само здание не было газифицировано, утечка произошла из трубы, проходившей под землей и доставлявшей газ к совсем другому зданию. Просочившись в коммуникационный туннель, газ скопился под офисом. Огненная волна взрыва взломала пол в кабинете на первом этаже. Отец стоял возле кулера, дальше всех от входной двери, потому и получил самые сильные ожоги. Даже легкие обожгло изнутри, когда он вдохнул раскаленный воздух.

Он и еще две женщины, работавшие в том злополучном кабинете, были доставлены в больницу с ожогами разной степени. Самая сильная степень – у отца. В тот же день всех пострадавших перевезли в лучшую больницу края, в Краснодар. Женщины выжили, а отец пролежал в коме одиннадцать дней и скончался, не приходя в сознание.

Мама не рассказывала семилетнему Дрюне никаких подробностей о смерти отца, но какой-то незнакомый человек подошел к мальчику на улице, склонился и стал шептать на ухо, и в этом шепоте влилась в Дрюню вся правда о его отце, после которой начались у него кошмары. Незнакомец красочно расписывал, как мучился отец в огненных челюстях чудовища из подземелья, как переродился в них и перестал быть похож на человека, как долго умирал потом в больнице. И когда шептун ушел, Дрюня остался один на один с ужасом правды, которая принялась пожирать его изнутри.

Кошмары мучили наяву, наползая вместе с припадками, во время которых Дрюня корчился в конвульсиях, подобных эпилептическим, и кричал в сильнейшем ужасе, а иногда дико хохотал.