Текст книги "Черный Новый год"

Выйдя из автобуса на автовокзале, я достал мобильник и послал вызов Тиму. Но вместо соединения с ним вклинился в чужой разговор. Два мужских голоса переговаривались друг с другом, и я хотел уже отключиться, но что-то меня остановило, что-то в их разговоре показалось странным, тревожным до холодного зуда где-то в желудке. Сначала сообразить не мог, почему этот разговор незнакомцев так меня притягивает, но понял потом: они говорили обо мне.

– Он уже приехал? – спросил один.

– Да, должен быть уже здесь, – отвечал другой. – Сейчас начнет звонить Тимофею. Или уже звонит. Тот еще не знает, что он приехал. Так вы будете его покупать?

– Еще не знаю.

– Берите. Товар хороший, подготовленный, как положено. Майя постаралась, сделала больше, чем я рассчитывал. Сначала синхронизировала его с Тимофеем, а потом с этим мертвецом, которого поднимала. Он после этого, представь, с дохлой собакой спал. Выкопал ее, домой принес и к себе под одеяло положил. Обнимал дохлятину, как бабу. После этого ты еще сомневаешься!

– Я не сомневаюсь. Говорю тебе, я не знаю. Наши будут решать. Как решат, сообщу.

Разговор оборвался. Взглянув на телефон, я увидел, что сенсорный экран мертв. Разрядился аккумулятор? Но этого не могло быть. Я взял в поездку внешний аккумулятор на десять тысяч миллиампер, и он, почти под завязку заряженный, был сейчас подключен к моему телефону.

Чертовщина какая-то! – подумал я и вдруг вспомнил того придурочного, с которым столкнулся, когда вышел из автобуса. Перед тем как звонить Тиму, я прошел за ограду автовокзала на тротуар, и там в меня врезался мужичок лет за тридцать. В дурацкой шапочке с помпоном, с лицом испуганного ребенка, явно умственно отсталый, он торопливо шел, почти бежал по тротуару, оглядываясь назад, словно его преследовали. Я в это время открыл в телефоне адресную книгу и выделил имя и фамилию Тима. Придурок – так получилось – почти уткнулся носом в мой телефон, и я заметил, как в глазах его сверкнул интерес: он вчитался в буквы на экране. Лукавая ухмылка изобразилась на его лице. «Эй, полегче!» – раздраженно воскликнул я. Дурачок не извинился, ни слова не произнес и пошел своей дорогой. Я тут же выбросил его из головы. Но теперь мне вдруг показалось, что он как-то связан с происходящим. Столкнувшись со мной, он словно передал мне какой-то импульс, после чего и начались странности: попадание в чужой разговор и полное угасание телефона.

Да нет, не может быть! Я коротко потряс головой. Бред все это, бред! Нельзя думать в таком направлении – это же паранойя какая-то!

Но как же все-таки объяснить разговор, который я случайно подслушал?

Столько совпадений – имена Тимофея и Майи, упоминание дохлой собаки, с которой обсуждаемое лицо спало в постели, – все это ясно указывало, что речь шла обо мне, ни о ком другом. Но что, в таком случае, весь этот разговор значил? Кто-то кому-то предлагал меня как товар? Или это все-таки просто набор совпадений? Разум, судорожно вцепившийся в принципы рационализма, лишь бы не сорваться в безумие, настаивал на совпадениях. Плевать, что совпадения слишком необыкновенные, – для разума главное сохранить свои позиции в этом мире, где все неординарное обязано быть прозрачным для него.

Ладно, подумал я, адрес мне известен, гугловскую карту города я уже смотрел; спрошу теперь у местных, на чем доехать – подскажут.

* * *

Через полчаса я стучался в калитку дома на улице Глухова, где жил Тим с матерью и сестрой. Открыв калитку, Тим, казалось, ничуть не удивился моему появлению.

– А, это ты, Вован! Заваливай.

Рукопожатие и мужское объятие были вялыми. Тим, вышедший во двор в спортивных штанах и майке с короткими рукавами, сначала показался мне сонным, а потом я понял, что он пьян.

– Ты молодец, что приехал. Мне как раз не хватало кого-нибудь вроде тебя, – произнес он, когда мы вошли в дом. – Я тут пожинаю плоды удачного эксперимента. Купил дешевый белорусский виски, за… не помню – за триста с чем-то рублей, что ли, короче, самую дешевку. Вкус соответствующий – пить невозможно, хотя лучше нашей водки, конечно. И я настоял его на скорлупе… этого… орех такой, как его, блин! Из Австралии. С ванильным запахом который. Ну, «король орехов» его называют. У нас весь город им завалили. Круглый такой, и там щель еще в скорлупе, как искусственная, а она, сука, природная! Вставляешь в нее такой ключик, поворачиваешь и раскалываешь.

– Макадамия, – подсказал я.

– Да-да, вот! Короче, я на скорлупе виски настоял. И я тебе скажу, классно получилось. Коньяк тоже настаивал, но он слишком какой-то ароматный выходит, парфюмный такой, аж перебор. А вот виски с этим орехом – прямо то что надо. Как доктор прописал.

Мы сидели с ним за столом на кухне, пили виски с нехитрой закуской, Тим рассказывал, а я слушал, чувствуя, как все тяжелеет камень, давящий мою душу.

Тим рассказал, что в ту ночь, когда я во сне начал избивать Майю, он проснулся и с ужасом увидел, что происходит нечто чудовищное, что он, точно марионетка, совокупляется со своей сестрой. Сначала пробудившееся сознание не могло овладеть собственным телом, которое действовало самостоятельно, независимо от разума. Тим пытался закричать, но не смог – ему не подчинялся даже голос. Творился кошмар, а Тим был не в силах остановить его, словно между волей и телом пролегла пустота, где исчезали все волевые импульсы.

При этом Тим чувствовал, что непонятная сила, которая овладела им, наслаждается его беспомощностью, он даже как будто слышал смех, звучавший где-то у него за спиной. И Майя!.. Она была в сговоре с этой силой, в ее глазах мерцало нечеловечески мерзкое сладострастие и упоение властью над жалкой куклой, на роль которой она выбрала своего брата.

В момент оргазма Тиму показалось, что чужая воля, принуждавшая его, ослабла, он напрягся и вдруг почувствовал, что снова владеет своим телом. Тогда он отпрянул от Майи, вскочил и в дикой ярости, переполнявшей его, начал избивать эту похотливую мерзавку, эту бессовестную суку, эту ведьму, эту тварь.

На Майины вопли и визги в комнату вбежала мать, попыталась оттащить разъяренного Тима от сестры, и тут он совершил страшную ошибку, сделал то, чего не может себе простить. Он ударил мать. Она упала, сбитая с ног, и лишь тогда Тим опомнился.

– Это так безобразно было, что дальше некуда, – сокрушенно говорил он мне. – Майю-то, лярву эту, не жалко, хер с ней, но мать… Как я мог! Но я просто обезумел. Хорошо еще, что под рукой палки не было или ножа. Ты видишь, Вован, какая дрянь случилась, какая несусветная дрянь! Мать теперь со мной не разговаривает, хотя я на коленях перед ней стоял, умолял простить. Сидит у себя в комнате, не выходит. А Майя из дома ушла. Я ведь по голове ее бил. Сильно. Мне кажется, у нее крыша поехала от этих ударов. Дай бог, если это просто шок был, если прошел быстро. Но вдруг это настоящая шизня? Эти глаза ее безумные… Ох, Вован, как же тошно мне! Не знаю, где сейчас Майя, знаю только, что приходит домой тайком, когда меня нет. Возвращался однажды и видел издали, как она – раз! – на улицу со двора, и бежать. Погнался было, да фиг вам! Не догнал. Короче, за спиной у меня с матерью контачит. У матери спросил про Майю, но та только одно сказала: не твое, мол, собачье дело, и все. Я уж и в церковь, представляешь, ходил, свечку там толстенную купил, поставил, зажег – пусть Бог видит, я зла не хотел, я бы теперь… Лишь бы выправить! А то, может, не знаю, может мне повеситься, что ли?

Взгляд его затравленно блуждал по кухне. Я не стал утешать его и отговаривать не стал – дескать, не вешайся, друг, не надо, жисть прекрасна!.. Мне вдруг стала глубоко безразлична его судьба.

Вскоре Тим был уже пьян настолько, что заснул, перебравшись на стоявший в кухне диванчик.

Он храпел, а я вышел из-за стола и направился в комнату. Здесь не было коридора, соединявшего комнаты, все они были сквозными. Дверь из кухни вела в одну комнату – как я понял, она принадлежала Тиму, – в дальнем ее конце была еще дверь, за которой смежная комната, очевидно – Майина. Пройдя ее, я подошел к новой двери – в третью комнату. Здесь должна обитать мать.

Постучался. Ответа не было.

Тогда я осторожно толкнул дверь и вошел. На большой двуспальной кровати, застеленной покрывалом, неподвижно лежала женщина в домашнем халате. Лежала на спине, голову скрывала подушка.

Не шевелилась. Не дышала. Она была мертва.

Я осторожно приподнял подушку и увидел застывшее страшное лицо. Дупло рта, налитое мертвенной тьмой. И выпученные в ужасе глаза.

Подушка легла на место.

Что же ты наделал, Тим, друг мой!

Я подошел к окну, стоял и смотрел во двор. Над забором виднелась полоска улицы, соседские заборы на противоположной стороне.

И ведь он совсем недавно ее убил, понял я, трупного запаха еще не было. Задушил, а потом начал пить. Потому и был уже вдрызг к моему приходу. Возможно, когда я только сошел с автобуса, она была еще жива. Быть может, он опустил подушку на ее лицо в тот самый момент, когда я пытался ему дозвониться, но попал в тот странный чужой разговор…

Я вздрогнул, почувствовав, как вибрирует в кармане телефон.

Рука дрожала, когда лезла в карман.

Мой умерший телефон ожил, экран горел, но каким-то странным фосфорическим светом. Не было звука, только зуд вибрации. На экране – ничего, лишь желтовато-зеленоватое световое пятно, в котором темнела фигура непонятного замысловатого символа, вроде оккультного. Я неуверенно ткнул пальцем в символ и поднес телефон к уху. Наверное, сейчас треть моей головы осветилась его гнилостно-лунным светом.

– Ну что, пацан, – раздался из динамика голос, один из тех, что я уже слышал, когда подключился к чужому разговору, – Майю мою хочешь увидеть?

– Что?! – опешил я. – А… вы кто?

– Да какого черта ты тут вопросы задаешь?! – рявкнуло из трубки; собеседник внезапно дико разозлился, просто пришел в ярость. – Ты, щенок, зачем сюда приехал?! К Майе или к кому?! Ты увидеть ее хочешь?!

– Да… да… хочу, – пробормотал я и глупо выдавил фальшивым тоном: – Извините.

– Вот так лучше, – собеседник был доволен и стал спокойнее. – К полуночи приходи. Выйдешь на улицу со двора, пройдешь до конца улицы, тут рядом совсем. Там, где улица кончается, пятиэтажки стоят, между ними мусорка, перед ней площадка, где жильцы машины паркуют. Вот там, перед мусоркой, и стой. Майя тебя сама найдет. Есть там рядом одна хата, где она от Тимошки-придурка прячется. А теперь подушку сними с тела…

– Что? – не понял я.

– Я говорю, подушку с тела сними, – собеседник начал закипать, но еще сдерживал свою злость. – У тебя там, в комнате, тело на кровати, на нем подушка. Сними ее.

Собеседник явно видел меня, знал, где я нахожусь. Я снял подушку с лица мертвой женщины.

– Хорошо, – произнес голос. – Теперь поцелуй ее за меня. В щеку.

– Как? – опешил я.

– Слушай, пацан, я же тебя по-человечески прошу, – в голосе собеседника прорезалась глубокая душевная боль. – Она ведь дочь моя. Родная. А этот негодяй убил ее. Тоже ведь… родственничек! Я прийти не могу, коснуться не могу, ничего не могу! Только и могу что говорить. Наклонись культурно и поцелуй в щеку. Будто родную мать целуешь. А я через тебя почувствую.

Какой-то еле слышный звон или комариный писк окружил меня, когда я склонялся над покойницей, приближал лицо к ее страшному лицу, к провалу рта, который завораживал своей тьмой, и, робко вытянув губы, целовал холодную щеку, держа в правой руке фосфорически горящий телефон.

– Да. Вот так, – донеслось из динамика.

Когда я осторожно возвращал подушку на лицо покойницы, телефон погас.

Выходит, я сейчас разговаривал с дедом Майи и Тима, отцом их матери. А этот дед, как мне помнилось, умер в тот самый день, когда родилась Майя. Фармацевт, шизофреник, оккультист. Тим говорил, что он был одержим идеей инцеста с дочерью в каких-то магических целях, что, возможно, даже и совершил его, после чего и родилась Майя, и, выходит, она – дочь своего деда…

Мерзость какая!

Эта семья, словно паутина, словно болото, яма-ловушка, полная клея для крыс, куда если влипнет живое существо, то уже не спасется.

Может быть, Тим не так уж и не прав был, когда убивал свою мать? Жестоко, конечно, так думать, но если ты вдруг очнулся среди змей, то ведь невольно начнешь с ужасом и отвращением топтать скользкие тела. Не хотел бы я оказаться на месте Тима и вдруг узнать, что моя мать – любовница моего деда, а сестра мне только по матери сестра, по отцу же она мне черт знает кто такая.

Этот голос из телефона! Как это он говорил: «Моя Майя», – с какой влажной и липкой интонацией. Если она ему одновременно и внучка и дочь, если линия их родства сплелась в такую петлю, то, конечно, у него будет к ней особое отношение! Тим для него – «родственничек», сын нелюбимого зятя, а она – «моя Майя».

И тут совсем уж безобразная мысль пришла на ум. Ведь что мне сказал голос в телефоне, когда я собирался поцеловать покойницу? «Я через тебя почувствую». Вот оно как! Он может чувствовать через меня. Почему? Да черт знает – почему! Майя чувствовала меня через Тима, когда совокуплялась с ним, а ее дед – он же отец – каким-то образом чувствует через меня. В этом паучьем клубке все возможно. Отец-колдун затащил в постель – а может, даже на какой-нибудь алтарь – свою дочь и зачал себе внучку, которая одновременно вторая дочь ему, а по отцу, выходит, стала сестрой для собственной матери. Потом эта девочка, зачатая таким чудовищным способом, подросла и затащила в постель спящего старшего брата, безвольную сомнамбулу, чтобы через него совокупиться с его другом. А теперь ее чертов мертвый дед-отец хочет совокупиться с ней через меня. Поэтому звонит мне из могилы, подталкивает, направляет. Сейчас, когда я целовал покойницу, он проверил, сможет ли почувствовать через мой поцелуй холод ее неподвижного тела. И, видимо, проба удалась, он остался доволен. Теперь он точно знает, что, когда я лягу с Майей, через меня войдет в нее он – как я входил в Майю через Тима. Этот паук для того и вступил в связь с дочерью, чтобы с одной ступени извращения перейти на другую, более низкую: зачать с дочерью еще одну дочь, чтобы затем овладеть и ею. Одного падения ему мало, ему нужно провалиться еще глубже.

От этих мыслей во мне словно шипела кислота, разъедающая душу. Но вот что странно: я даже не помышлял о бегстве. Я хотел увидеть Майю. Наконец увидеть ее въяве, коснуться ее кожи, волос, почувствовать дыхание, заглянуть в глаза. До сих пор Майя была для меня только фантомом – картинкой на бумаге, фантазией во сне. А сейчас она вот-вот станет реальностью.

Я вернулся на кухню, где Тим продолжал спать, скорчившись на узком диванчике, сел за стол и плеснул себе виски.

Бедный Тим, подумал я, глядя на него, тоже попал в паутину, как и я, тоже муха, и она затрепетала крылышками, паутину слегка разорвав, но разве теперь взлетит несчастное это насекомое!

Вечер стекал на город, словно на небе гигантская рука выжимала губку, полную космической тьмы. Светлячки праздничных новогодних огней пронизывали сумрак, я видел их из окна. Здесь, кстати, тоже были электрические гирлянды, висели под кухонным потолком. Я нашел вилку от гирлянд, свисавшую вдоль стены, и воткнул ее в розетку. Кухня озарилась мерцающими разноцветными огнями. Атмосфера праздника расползлась под потолком.

Убаюканный мерцанием огней, я не заметил, как заснул, сидя на стуле.

* * *

Проснулся в темноте, слегка разбавленной светом уличных огней, проникавших в окно. И не мог понять, где лежу. Это была не кухня. И лежал я на кровати. Что-то холодное под моей левой рукой и под сердцем. Перевернулся на спину. Приподнялся, чтобы оглядеться.

Я лежал на кровати с покойницей. Только что обнимал ее левой рукой, в которую въелся холод ее тела. Но – вот неожиданность – спокойствие не покинуло меня. Рядом с мертвой женщиной я оказался, видимо потому, что ходил во сне. Как еще это объяснить? Ну, а ходил – так что ж! Лунатику положено ходить в подлунном мире. Я встал и осторожно, стараясь ничего в темноте не задеть, вышел из комнаты.

На кухне все было без изменений, если не считать позы спящего Тима, который лежал на спине, вытянув ноги, с дивана свесившиеся на пол. Я взглянул на циферблат настенных часов: стрелки показывали без двадцати пяти минут полночь.

Быстро забежав в санузел, я облегчился, умылся и вышел из дома. До конца улицы было рукой подать. Вместо последнего дома по нечетной, самой длинной, стороне был пустырь, обнесенный забором. На этом месте когда-то стоял дом, теперь здесь, видимо, собрались что-то строить. Обогнув забор пустыря, я вышел к той самой площадке перед мусорными контейнерами, где голос из телефона велел ждать Майю.

Ожидая, я прогуливался туда-сюда, осматривался. Улица Глухова, на которой стоял дом Тима, в паре с улицей Алексеева, состоявшей из таких же частных домиков, врезалась в старый, советской застройки, микрорайон. Две эти улицы, шедшие параллельно, дружно обрывались перед территорией, примыкавшей к трем пятиэтажкам.

На последнем участке по улице Алексеева, расположенном бок о бок с пустырем, замыкавшим улицу Глухова, стояли два дома. К одному из них вела калитка, на которой краской было написано: «Алексеева, 74Б». Сразу за калиткой стоял покосившийся деревянный сортир. Некогда приличный и аккуратный, с двускатной крышей, теперь он сильно накренился и почти полностью перекрыл вход. Чтобы оказаться во дворе, пришлось бы согнуться пополам и пролезть в треугольную щель между диагонально нависшей стеной и соседским забором, которого сортир почти касался крышей.

Из этого проема под сортиром и выскользнула Майя. Я узнал ее мгновенно, еще даже не успев рассмотреть лицо. Игла уколола сердце, когда я увидел эту изящную фигурку, выпорхнувшую на улицу. Она тоже узнала меня. Подбежав, бросилась мне на шею, обвила руками и покрыла лицо поцелуями.

Когда я целовал ее в ответ, губы почувствовали влагу: Майя плакала от радости.

Она потащила меня за руку к калитке, из которой вышла. Вслед за ней, согнувшись пополам, я протиснулся в лаз под сортиром и оказался во дворе. Там стояла беседка: три лавочки вокруг стола под крышей на четырех опорах. Майя усадила меня на лавочку, сама села напротив и, внимательно глядя в мои глаза, начала жестикулировать.

Она общалась со мной жестами, на языке немых, который я не понимал. Раз за разом повторяла одну и ту же комбинацию жестов, ее взгляд вливался в меня, тек по коридорам разума, проникал все глубже, и, наконец, жесты делались понятными. Не знаю, что тут было – гипноз или колдовство, – но Майя заставила меня «слышать» ее. Глядя на фигуры, которые выписывали ее руки, я словно слышал ее голос у себя в голове.

И вот что узнал от нее.

Когда Тим ее избил, она убежала из дома и сперва не знала, куда податься, провела одну ночь на улице, но потом, когда на следующий день пробралась домой, пока брат отсутствовал, мать, накормив ее, посоветовала ночевать в доме 74Б на соседней улице Алексеева, здесь, в этом доме, у которого мы сейчас сидим. Тут живет одинокая старушка Раиса Филипповна или просто баба Рая. Родившаяся еще до Отечественной войны, баба Рая от старческой немощи уже не встает с постели. За ней ухаживает какая-то родственница. Приходит один, изредка два раза в день. И сегодня она уже заглядывала ближе к вечеру, так что больше не придет, поэтому квартира сейчас в нашем распоряжении. Там две комнаты: в одной баба Рая, другая пустует – ее и займем. Ключ от входной двери родственница эта специально оставляет в тайнике, о котором знают все соседи; они, в случае чего, к бабушке заглядывают. А я этим ключом пользуюсь, чтобы ночевать у нее. Вреда ведь нет от этого, правда? Наоборот, даже польза. Я ведь и поднять могу бабушку, если упадет, и на бок повернуть, и воды ей дать, и еды. А та даже не спрашивает, кто я такая, откуда взялась.

Майя встала и потянула меня за собой. Открывая не запертую на замок дверь, указала рукой на груду хлама в чугунной ванне около крыльца и жестами объяснила: в этом хламе прячут ключ.

Прихожая соединялась с кухней, как в доме Тима и Майи, только все здесь оказалось более ветхим и бедным. Было тепло, даже жарко, и пахло плохо. Когда мы прошли из кухни в комнату, «плохо» переросло в «мерзко». Комната, где обитала старушка, пропахла мочой и еще какой-то дрянью. Сама баба Рая лежала на кровати слева от входа, полностью обнаженная, сбросив одеяло на пол.

Майя послала мне лукавый масленый взгляд и кивнула на старуху, словно спрашивала: «Ну, как она тебе? Правда, хороша?» Я отвел глаза от безобразного зрелища. На нас баба Рая взглянула только раз и больше не обращала внимания.

С улицы донеслись первые взрывы праздничных петард – значит, уже наступила полночь, один год сдал смену другому.

Мы пересекли комнату и через дверь в дальнем ее конце вошли в следующую, смежную. Воздух там был получше – тоже, впрочем, плохой, но не настолько мерзкий, как в первой комнате.

Когда дверь за нами закрылась и Майя включила свет, мне вдруг стало жутко, как будто я попал в непроглядную тьму. Свет в этой комнате вызывал непривычную реакцию, словно только казался светом, а по сути был глубокой тьмой – мрачной, бездонной, зловещей. Слабость разлилась у меня по телу. Голова закружилась, пол поплыл из-под ног. Я прислонился к стене и сполз по ней вниз.

Я в ловушке. Это чувство было подобно тонкой проволоке, которая внутри тела оплетала мои кости. Я не заметил, когда Майя успела раздеться, но она была уже обнаженной, сброшенная одежда валялась на полу, и теперь ее руки раздевали меня. Сопротивляться не хотелось. Меня несло каким-то течением.

Раздев меня и сев передо мной на колени, она что-то рассказывала мне жестами. Не сразу до меня дошло, о чем этот рассказ. Наконец я стал понимать.

Она говорила, что, после того как брат ее избил, она поняла, что лучше не использовать живых людей как идолов-посредников для соединения со мной. Живой может очнуться и прийти в ярость, всегда есть такая опасность. Поэтому она решила, что лучше использовать мертвеца. Есть колдовская техника, которая позволяет условно оживлять мертвых на короткое время – для исполнения каких-то конкретных и простых задач, в том числе сексуальных. Этой техникой она и решила воспользоваться. Поэтому привела сюда, в эту комнату, бомжа, которого встретила на улице. Парализовала ему волю гипнозом, а потом убила, прочитав заклинание, повергающее в сильнейший ужас, вызывающий сердечный приступ и смерть. Примерно в течение часа после смерти трупом можно было воспользоваться в сексуальных целях, потом он становился ни на что не годен. Не теряя времени, она условно оживила труп и сделала из него идол для соединения со мной. А потом приказала ему пойти к сортиру во дворе и утопиться в выгребной яме. Все равно ведь тем сортиром никто не пользуется, он же вот-вот завалится.

Знаю, что у меня получилось, говорила она, все получилось, ведь тебе было хорошо, правда?

– Хорошо, да, но потом стало плохо, – едва шевеля губами, прошептал я.

Дальше я уже только думал, но она, кажется, читала мои мысли: «Ты заживо похоронила меня, накормила меня смертью, напоила прахом…»

«Прости, милый! – взволнованно отвечала она жестами. – Я знаю, как все исправить. Я сейчас не могу быть с тобой, потому что чем-то заразилась от мертвеца, мне надо выздороветь, иначе и тебя заражу. Но я знаю способ. Дедушка подсказал. Он разбирается в таких вопросах. Я вызвала его, спросила, и он рассказал, как лучше всего соединиться с любимым без всякого человеческого посредничества, от которого всегда жди беды, в котором всегда опасность какая-то. Есть чистый метод, поистине ангельский. В качестве идолов можно использовать ангелов, небесных духов, их тонкое тело чисто и свято. Настолько чисто, что не только нет никакой заразы на нем, но более того – оно очищает от скверны всякого, с кем вступает в связь. Ангелы – посредники любви, те, кто соединяют любящие сердца, и, если попросить их особым образом, если произнести необходимые заклинания, они соединят и тела влюбленных. Сейчас ангелы здесь, в этой комнате, собрались ради нас и готовы нам помочь…»

Я озирался по сторонам, и чье-то незримое присутствие чудилось мне, и сердце сдавливали пальцы холода. Те, кого я чувствовал, невидимые фигуры в комнате – их словно бы видела моя мысль, хотя глаза не различали скрытого, – они источали угрозу. Эти существа, эти… ангелы были опасны. Мне хотелось закричать и вырваться из кошмара, но я понимал, что крик бесполезен.

Губы Майи беззвучно двигались: она мысленно читала заклинания. Лицо ее запрокинулось к потолку, дыхание участилось, руки, поднятые вверх, дрожали от напряжения. Ее поза могла бы показаться пафосной и вызвать ухмылку, если бы не жуть, которая налипла на сердце холодной мокрой простыней. Мне показалось, что родимое пятно Майи начало менять форму и двигаться по коже. Я присмотрелся: оно и впрямь двигалось, ползло, будто амеба. Неужели я галлюцинирую? Схожу с ума? Или с ума сходит сама реальность?

С лица пятно сползло на шею, затем на грудь, проползло по левой груди, захватив третий сосок, который пополз по телу вместе с пятном. Это зрелище завораживало. Пятно и сосок, торчащий в нем, будто маленький кратер или глаз, переползли с груди на живот, спустились к лобку и начали заползать внутрь Майи меж ее раздвинутых ног. Майя при этом так сильно выгнулась, что завалилась на спину. Ее тело дрожало в судорогах.

Я почувствовал ледяное прикосновение к коже и увидел родимое пятно – ее пятно! – у себя на груди. Оно ползло по коже вверх, к моему горлу. Я чувствовал его, словно холодного слизня.

Это не могло быть правдой! Это бред! Абсурд! Я мотал головой, моргал, пытаясь прогнать наваждение, но тщетно. Я хватал руками это омерзительное пятно, пытался соскрести с себя – не получалось. Когда мои пальцы задевали сосок, перемещавшийся вместе с пятном, Майя вскрикивала от пронзительного наслаждения.

Пятно заползло мне на горло, на подбородок и полезло в рот. Бесполезно было стискивать зубы, и губы бесполезно сжимать – пятно перетекало по поверхности кожи, легко просочилось в щель меж губами, я уже чувствовал его ледяное скольжение по внутренней поверхности щек. Пятно ползало внутри моей ротовой полости, я ощутил сосок Майи у себя на языке, словно вздувшийся волдырь. Майя вскрикивала от наслаждения.

А потом пространство комнаты словно взорвалось формами, явившимися из пустоты. Теперь мы с Майей были не одни: вся комната наполнилась извивающимися бледными телами – мужскими, женскими, двуполыми, толстыми, тонкими, огромными, миниатюрными, детскими, юношескими, взрослыми, старческими. Все это месиво кишело в оргии, напоминая бурлящую мутную воду.

Кто-то совокуплялся с Майей, кто-то – со мной. Входя в чужую плоть, я чувствовал, что вхожу в Майю, словно мы были с ней наедине. Наслаждение и ужас глубоко вонзали когти в меня, разрывая сознание в клочья. Пропало чувство собственных границ, и уже не понять, где кончается мое тело, где начинается чужое. Источником моего зрения стало множество глаз, я видел происходящее с разных сторон и ракурсов.

Я видел самого себя со стороны – заваленного, словно грудой мусора, жирными телесами огромной старухи, чья маленькая птичья головка с крючковатым носом возвышалась над складками студенисто колыхавшейся плоти. Ее худые руки и ноги, торчавшие из жирного тела, словно ветки, вставленные в снеговика, напоминали паучьи лапы, и было их много, этих тощих конечностей, слишком много. Глаза старухи, лишенные зрачков, светились мертвенным белесым светом. В сладострастно приоткрытом рту виднелись острые звериные зубы. Вислые груди, ниспадая, как по ступенькам, по складкам жира, ложились на меня, доставали мне до плеч, колыхались возле моего лица. Это я видел со стороны чьими-то чужими – не моими – глазами.

Одновременно своими собственными глазами я видел нечто другое – со мной совокуплялась худая полупрозрачная фигура. Ее лицо меняло формы, превращаясь в лица женщин, мужчин, детей, стариков. Посреди этой калейдоскопической смены лиц то и дело мелькало лицо Майи.

В этом ангельском месиве, кроме нас с Майей, был еще некто, не принадлежавший к ангелам. Высокий старик, похожий на мумию. Высохшая потемневшая кожа обтягивала его кости, которые, казалось, вот-вот прорвут ее и покажутся на свет. Старик не прикасался ко мне, но я ощущал связь с ним, как и с Майей. Когда мне казалось, что я вхожу в Майю, то одновременно казалось, что вместе со мною это делает и старик, чье тело словно совмещается с моим, проникает в меня, как рука в перчатку, подмешивается ко мне, будто один вид жидкости – к другому. Совмещение с этим стариком обостряло мои чувства, делало наслаждение более едким, даже ядовитым, и более глубоким. Что-то необыкновенно порочное было в том совмещении. Майя, понимал я, тоже чувствует этот яд и жадно впитывает его всем существом.

Я догадался, кем был старик, совмещение с ним принесло понимание. Покойный дед Майи, он же ее отец. Он сам без слов дал мне это знание и захохотал, когда почувствовал, что я все понял.

Старик схватил маленького ангелочка – такими обычно изображают купидончиков: пухленький щекастый мальчик с крылышками и шапкой курчавых волос на голове. Держа его руками за ноги, старик сильным движением разорвал его тело почти напополам, от паха до горла, открыв красновато-розовое ангельское нутро. Там не было кишечника, прочих органов и костей – только нежное мясо, подобное рыбьему, блестящее, склизкое. Глядя мне в глаза, старик впился в эту плоть, и я тут же почувствовал, как сам впиваюсь в тошнотворное и в то же время такое соблазнительное угощенье. Ангелочек, разорванный стариком, все еще живой, счастливо визжал, брызжа слюной, словно его не пожирали, а развлекали щекоткой.

Вкусив устами старика ангельской плоти, я внезапно оказался в абсолютной тьме. Бездонная чернота окружала меня. В ней не было ни проблеска света, ни звука, ни дуновения, ни движения, ни одного предмета или существа – ни вблизи меня, ни вдали. Это была пустота, не заполненная ничем.

Сколько длилось погружение в пустоту – секунды, часы, дни или годы – сказать невозможно, там не было ощущения времени. А без такого ощущения можно за мгновение состариться, помолодеть и состариться вновь.

Когда я выпал из тьмы и пустоты обратно, в мир форм, цветов и звуков, то был уже другим. Каким – я еще не знал. Но знал точно: отныне я – другой.

Ангелов в комнате больше не было, они сгинули, как остатки сна из пробужденного сознания. Темного старика тоже не было. Остались только я и Майя.

В смежной комнате истошно кричала старуха, баба Рая. Звала на помощь. И кричала она уже давно. Я вспомнил, что этот крик вился на периферии моего слуха с тех самых пор, как я начал видеть ангелов.