Текст книги "Черный Новый год"

Он забыл, как звали его прабабушку, которая два года жила у них в квартире, потому что сломала шейку бедра, готовилась умереть, но отказывалась ложиться в больницу, пока однажды не упала ночью с кровати, чтобы больше не подняться.

Он не помнил, как увлекался в школе боксом, а потом ушу и карате, но однажды столкнулся в темной арке с тремя широкоплечими пацанами из соседнего района. Они без проблем отразили все удары, вышибли Бурцева из стойки, уронили лицом на землю и долго били, пока им не надоело. Боль от ударов по голове, по спине, по почкам Бурцев помнил, а вот увлечения – нет.

Из памяти выветрился отец – после того как ушел из семьи. Бурцев встречался с ним, сначала раз в неделю, потом раз в месяц, а где-то с седьмого или восьмого класса перестал видеться совсем, потому что отец с новой семьей переехал в другой город. Бурцев же успешно его забыл, оставив в памяти лишь образ молодого бородатого мужчины, одетого в футболку песочного цвета, курящего, с раскрасневшимися щеками – отца из Нового года, того самого, последнего. А дальше – не было его. Вырезали хирургическим путем.

Отец как бы оказался вплетен в ощущение праздника, который Бурцев ждал каждый год и в котором неизменно разочаровывался, потому что невозможно было повторить то, что уже однажды было.

Сейчас же, понимая всю нереальность происходящего, выдумку, родившуюся в пустой квартире, он надеялся, что волшебные ощущения каким-то образом вернутся. В больной полудреме еще и не такое может вернуться.

Где-то тянуло сквозняком, но Бурцев не находил в себе сил подняться с кровати. Он продолжил воображать, и его сознание, перепрыгнув через ряд незначимых эпизодов, ворвалось в комнату, где уже был накрыт праздничный стол, где за столом собрались родственники, работал телевизор – не толстый черно-белый, а большой, плоский и цветной.

– Где Владимир? – спрашивал Бурцев, осматриваясь.

Действительно, справа сидела Лена, а слева – Мариночка и Галя. Еще два стула были свободные. Сам Бурцев почему-то стоял, сжимая в руке хрустальный бокал, наполненный шампанским. Пузырьки бесновались в золотистой жидкости.

Бурцеву казалось, что квартира та же самая, что в его детстве. Как-то все смешалось в этой фантазии. В углу стояла искусственная елка, обмотанная мигающими гирляндами, и на ее мохнатых ветках висели старенькие советские игрушки. Разные там ежики, деды-морозы, стеклянные шарики и звезды. На макушке у елки тоже была звезда, которая вроде бы горела, а вроде бы и нет. Бурцев смотрел на нее и замечал, как внутри под пластмассой вспыхивают лампочки, звезда на секунду становится красной, а потом снова гаснет. Это мигание что-то напоминало Бурцеву, но он никак не мог вспомнить, что именно.

– Где же Владимир? – снова спросил он у присутствующих. – Без него не начинаем.

Взгляд блуждал по столу, по салатам, по каким-то сырным и колбасным нарезкам, кускам мяса на блюде, по богатому разнообразию, которое в детстве Бурцеву и не снилось.

Из коридора донесся приглушенный звонок, и Бурцев сообразил, что происходит.

Владимир вышел, чтобы вернуться в образе Деда Мороза! Нашел-таки ключи, чертяка!

На нем будет борода из ваты, огромные очки в роговой оправе синего цвета, красный тулуп, красная же шапка! От него будет пахнуть чем-то кислым. Он будет говорить голосом отца, шутить шутками отца, посадит Бурцева на колено и попросит рассказать стишок, который тот учил вместе с отцом, а потом вытащит из бездонного мешка набор оловянных солдатиков – советских военных времен Второй мировой, шесть штук – и после этого уйдет, потому что хороших детей много, а времени мало.

Звонок повторился, и Бурцев, поставив хрустальный бокал, воскликнул:

– Я открою!

Он заторопился, но время – как это бывает в снах – внезапно замедлило свой бег.

Бурцев успел увидеть лица сидящих за столом – все они были встревоженные и какие-то напряженные, даже у Мариночки. Еще он заметил, что на столе нет приборов. Руками, что ли, есть? А по телевизору показали ту самую голову, из прошлого, которая поздравляла всех с Новым годом перед тем, как папа ушел из семьи. На большом телевизоре голова была неестественно растянута, застыла с раскрытым ртом, вперилась взглядом в Бурцева, будто специально решила дождаться его возвращения из коридора.

Нереальность происходящего снова накрыла Бурцева, он с горечью вспомнил, что даже плоского телевизора у него дома нет, потому что зарплаты едва хватает на еду; и таких красивых занавесок тоже нет, и вообще мебель в квартире не его – она новенькая, дорогая, такая, какую он хотел купить, но не мог себе позволить.

«Сейчас я увижу Деда Мороза, и все станет на свои места» – подумал Бурцев, отгоняя горечь.

Он почти молился, чтобы за дверью оказался отец и чтобы его можно было потянуть за накладную бороду и увидеть бородатое лицо. Чтобы отец тут же полез обниматься, а потом взялся бы за телефон и принялся обзванивать друзей по своему ночному расписанию… Ну или хотя бы пусть это будет Владимир, зять, но очень похожий на отца. Бурцев согласен был на этот визуальный обман, он хотел очнуться в пустой квартире, с пересохшим ртом, с раскрасневшимися глазами, с вспотевшими ногами и болью в висках – но чтобы с улыбкой на губах и с ощущением утраченного чувства праздника.

Хотя бы на минутку, а?

Дверь в ванную была приоткрыта, и оттуда тянулся по полу яично-желтый, теплый свет. Дверь была знакомая, будто именно Бурцев ее устанавливал. Точно, ламинат, орех, наружные петли.

Он замешкался в коридоре, что-то вспоминая. Потом перевел взгляд на входную дверь и снова вспомнил, что уже был здесь, сбивал, значит, старую коробку, сверлил новые дырки в бетоне…

Звонок повторился, и Бурцев рванулся вперед в боязни растерять остатки волшебной дремы, выудил из кармана ключ, провернул, распахнул дверь и увидел на пороге не Деда Мороза, а женщину лет сорока пяти, черноволосую, худенькую, с острым раскрасневшимся носом и тонкими губами.

Это была его бывшая жена, Оксана.

Мир рухнул в глубокую беспросветную пропасть.

Все всегда заканчивалось дурно, если появлялась Оксана.

Бурцев схватил ее за плечо, ощущая под пальто что-то тонкое и хрупкое, затащил в коридор, захлопнул дверь. Прижал Оксану к стене и сбивчиво забормотал прямо в лицо.

– Зачем ты пришла? Кто тебя пригласил? Мне здесь тебя не надо… Явилась, видите ли… Как же так? А где Дед Мороз?

Оксана открывала и закрывала рот, будто рыба, и пялилась большими карими глазами на Бурцева.

– Не надо мне тут! – продолжал он, чувствуя, как гнев накатывает большими болезненными шарами. – Я не тебя ждал, поняла? Думаешь, если дети здесь, то я сдерживаться буду? Нет, моя дорогая! Не буду! Никогда не сдерживался и тут не собираюсь!

Обиднее всего, конечно, было, что не появился Дед Мороз. Бурцев снова метнулся к двери, выглянул – лестничный пролет оказался пуст. Бурцев вернулся к Оксане и втолкнул ее в комнату, не давая ни разуться, ни снять пальто.

– Вот вам ваша мама и бабушка. Звали? – мрачно произнес он.

Ощущение праздника стремительно испарялось. Голова в телевизоре, все еще застывшая с открытым ртом, теперь вызывала раздражение. Своим безмолвием она напоминала о том, что все вокруг ненастоящее, что это – фантомная боль подсознания.

Лена вскочила, с грохотом роняя стул, подбежала к Оксане, обхватила ее за плечи и повела к столу.

Дочери всегда больше любили Оксану. После развода Лена и Галя переехали жить к маме, и именно тогда мир начал сужаться в проклятые сорок квадратов одиночества. Оксана отговаривала дочерей общаться с отцом. Называла его трутнем, алкашом, эгоистом – кем только не называла – а он считал себя слишком гордым, чтобы что-то кому-то доказывать и опровергать.

Бурцев тяжело сглотнул. Горло саднило. Из носа потекли сопли. Болезнь просочилась из реального мира в дрему. Не так все должно было произойти, ох, совсем не так.

Что же это за жизнь такая, если даже во сне ничего нельзя изменить? Он чувствовал, что вот-вот придет в себя под тяжелым ватным одеялом, больной и глубоко несчастный. Где-то за окном будут грохотать фейерверки, соседи, все как один, выползут из квартир и примутся шумно поздравлять друг друга на лестничной клетке, сотовая сеть перегрузится и начнет сбоить, а вот Бурцеву никто не позвонит.

Он вышел из комнаты, остановился в коридоре, отчаянно желая оказаться в реальности, но никак не мог вынырнуть из липких объятий странного бреда. Колко и гулко застучало в висках. На тумбочке у туалета стояла плетеная корзинка, наполненная почему-то разбитыми мобильными телефонами. По ним, похоже, остервенело колотили чем-то тяжелым.

– Испорчен праздник, – бормотал Бурцев, направляясь в кухню, в объятия еще не рассеявшихся запахов жареного мяса и вареной картошки.

Хоть бы напиться, что ли. Он отодрал крышечку от бутылки с водкой, сделал из горлышка несколько больших глотков. По горлу будто пронеслись черти с раскаленными трезубцами, где-то под подбородком все болезненно сжалось, перехватило дыхание, а потом легкие расширились, и Бурцев выдохнул, вместе со слезами, с соплями, с гулкой горячей отрыжкой.

В одной руке оказался кухонный нож с налипшим на лезвие квадратиком вареной колбасы.

В другой – та самая металлическая палка. Бурцев стряхнул слезы и понял, что это не палка вовсе, а пистолет. Он вспомнил, как много лет назад увидел этот пистолет в одной из квартир, где устанавливал двери. Тогда же впервые припрятал ключ от входной двери и вернулся через несколько дней, отыскал пистолет, прихватил его, немного деньжат и ноутбук.

Точно. В реальной жизни этот пистолет лежал у Бурцева под матрасом. А здесь появился в руке – как предзнаменование, как жирный такой намек.

Волшебства не будет. Сказочная дрема превращалась в кошмар. Дед Мороз и в детстве был ненастоящим, и сейчас оказался точно таким же. Семья тоже – одни воспоминания. В реальности к нему давно никто не приезжал. Лет пять точно. От осознания этого сделалось еще горше. Бурцев вышел из кухни, увидел, что в коридоре у двери стоит Оксана, дергает за ручку, открывает… Мелькнуло в голове: он забыл запереть дверь!

Оксана повернулась, и взгляд у нее был полон страха; нечеловеческий, затравленный взгляд. Бурцев отметил, что она совсем не похожа на Оксану, в сущности, это вообще какая-то чужая женщина, совершенно ему незнакомая. Видимо, как только он перестал ждать праздника, все вокруг сделалось чужим, как это бывает в дурных снах.

А потом он бросился к ней, схватил, потащил обратно в квартиру. Затрещал рукав пальто, щеку обожгло чем-то горячим – это незнакомка оцарапала Бурцева ногтями. Тогда уж Бурцев не сдержался, швырнул женщину на пол, навалился сверху и принялся бить то ножом, то рукоятью пистолета. Лицо ее, с расплывшейся тушью, с искривленным безобразным ртом, с морщинками вокруг ярких губ, то становилось лицом Оксаны, то становилось незнакомым, то вообще преображалось в какую-то карнавальную маску вроде тех, что Бурцев видел в детстве на маме во время одной из школьных новогодних елок. Он надеялся, что сон оборвется, а женщина под ним либо исчезнет вовсе, либо превратится, наконец, хотя бы в Деда Мороза или в отца – вот уж кого хотелось задушить в юности! – но этого не происходило. Даже наоборот, незнакомка как-то очень реалистично кривила рот с размазанной по губам помадой, и из ее горла вырывался сдавленный сиплый стон, какой нарочно во сне не придумаешь.

Кто-то ударил его сзади. Бурцев отмахнулся рукой с ножом и заметил, что лезвие покрыто густой темной кровью. Его ударили снова, по голове, больно, и он упал на бок, упершись плечом в стенку. На него налетела Галя, сжимающая в руках бутылку шампанского. Бурцев едва успел подставить руку, и рука хрустнула от удара, где-то внутри что-то сместилось, боль взлетела к зубам, к вискам, вырвалась протяжным хрипом.

– Галя! Галечка! – заорал он. – Прости дурака! Что я тебе сделал?

А потом:

– Я не хочу больше здесь оставаться! Это не праздник, а черт-те что!

Он почти заплакал – от боли и отчаяния. Дрема не выпускала его, из этого кошмара нельзя было выбраться. У ног дергалась и хрипела незнакомка, под ее дорогим пальто растекалась по линолеуму лужа крови. Бурцев поднялся, слепо размахивая ножом. Вторая рука безвольно болталась.

Из дверного проема на него снова бросилась Галя, но это была уже не Галя, а какая-то еще молодая женщина, и Бурцев понял, что дрема уносит его прочь из этой квартиры в другую, где он был год назад, и где тоже была какая-то женщина, которая могла бы быть его младшей дочерью, но на самом деле не была. Все это наслоилось в голове, будто размазалось маслом по хрустящей корке хлеба.

Бурцев уклонился от удара, полоснул лезвием женщину по запястью, потом, уже не сдерживаясь, пнул ее ногой, вталкивая обратно в комнату.

Скрипнула дверь в ванную. Она уже давно была открыта. Бурцев посмотрел внутрь и в бледном полумраке царства кафеля разглядел то, что привело в ужас Оксану-незнакомку. В ванной лежал мертвый Владимир с рваной старой подушкой на груди. Во лбу у него темнела аккуратная дырочка, а вот кафель на стене за головой был в крови и в каких-то желтых ошметках. Там вообще было слишком много крови.

Бурцев перевел взгляд на комнату. Женщины жались в углу между телевизором и старой «стенкой», за стеклянными дверцами которой блестели хрустальные бокалы. Девочка пряталась за ними, громко всхлипывая. Люди были не родные, незнакомые. В квартире не осталось ничего праздничного, и вообще это был ужасный праздник, потому что Бурцев в него больше не верил. Голова в телевизоре оставалась без движения, на паузе. Это была запись. Точно. Иллюзия Нового года. Еще один обман.

– Какой-то кошмар, – пробормотал Бурцев. – Дайте мне из него выбраться.

* * *

Он действительно выбрался через какое-то время. Наверное, когда отступила самая яростная волна болезни. Кровавая дрема сменилась умиротворенным тихим сновидением, в котором Бурцев шел по заснеженной Москве, и было очень тихо, только-только начинался рассвет, вокруг кляксами чернели остатки новогодних фейерверков, сугробы усыпали конфетти и использованные бенгальские огни, но понятно было, что праздник уже закончился, люди спят, наступил тот самый короткий промежуток времени, когда даже коммунальщики не выходят на работу и мир как будто застывает, наслаждаясь наступившим новым годом.

С бледного серого неба посыпала мелкая крупа. Бурцев подставлял под нее разгоряченное лицо, ловил языком колючие снежинки.

В этом сне он был спокоен и мудр. Он ощущал себя почти восьмилетним мальчишкой, которому для счастья нужен был только ломкий снег под ногами.

* * *

Очнулся Бурцев уже утром, потный, отяжелевший и какой-то уставший. Но болезнь вроде бы отступила.

Он отбросил тяжелое одеяло, стащил носки и побрел в душ, где минут двадцать откисал под струями теплой воды. К пяткам прилипли куски светло-желтой горчицы. К этой желтизне примешивалось что-то красное, стекающее с лица Бурцева и с его запястий.

Бурцев прислушивался к себе, как в детстве, когда ему представлялось, что он может почувствовать и посмотреть работу каждого органа внутри тела. Вот равномерно трепещет сердце, вот сокращается желудок, вот распахиваются, будто два крыла, легкие. Все работало ровно, без проблем.

Выбравшись из-под душа, Бурцев, по обыкновению, заварил кофе и сделал манную кашу. Проверил телефон – шевельнулась надежда, что пропустил звонок кого-нибудь из родни, – но никто ему в новогоднюю ночь не позвонил. Повзрослевшие дочери давно не занимались подобной ерундой, да и общались они с отцом едва ли чаще раза в полгода.

За завтраком он пролистал новостную ленту, остановился на заметке, где сообщалось о массовом убийстве на западе города. Кто-то убил целую семью вместе с гостями прямо в новогоднюю ночь. В прошлом году, говорилось в статье, такое же массовое убийство произошло на западе, в двух километрах от конечной станции метро зеленой ветки. Тогда были убиты две женщины средних лет и шестилетняя девочка.

Бурцев покачал головой. Он всегда расстраивался, читая подобные новости. Для кого-то новый год так и не наступил. Так же, как для него праздник закончился много лет назад.

Все хорошее в жизни когда-нибудь заканчивается. Даже жизнь.

Он бегло дочитал новости и засобирался в аптеку. Чувствовалась какая-то слабость, а еще ужасно болела левая рука – в районе локтя она распухла и посинела. Видно, в горячечной дреме Бурцев как-то неудачно поранил сам себя.

Перед выходом от посмотрелся в зеркало, отметил царапины на щеке, седую небритость, мешки под глазами. Из него бы вышел ужасный Дед Мороз. Просто чудовищный.

Юрий Погуляй. Тепло родного дома

Они нарядили елку.

Степан только закончил с уборкой дома, когда увидел игрушки на запорошенной снегом ели. Собрал мешки с мусором из позанесенного сарая, потащил их к своей старенькой «Ниве» и вот тут-то и обнаружил «подарок» от предыдущих жильцов.

Поправил шапку (очень чесался лоб). Шмыгнул носом. А что, это ведь даже хорошо. Новый год послезавтра. Сегодня из Питера должны подъехать ребята, им наверняка понравится.

Степан бросил мешки на заднее сиденье, обернулся на коттедж. Первый этаж кирпичный, надежный. Держит тепло даже в лютые морозы. Второй он использовал как большой чулан. Гигантский чердак. Собирался потом переделать, конечно. Утеплить. Мечтал, как будет сидеть перед телеком внизу и слышать детский топот внучат на втором этаже. Наблюдать за тем, как новые люди познают этот неуютный, но по-своему прекрасный мир.

Ворчал на сына, который не спешил жениться. Тот будто и вовсе женщинами не интересовался. Все отшучивался, говорил, что ему нравится покой одиночества. Шутил, что, мол, он – серийный убийца. Что таким, как он, жены не нужны, да и вообще на том свете его будет ждать аж двадцать жен, если он отправит их к дьяволу заранее. Степан ругал его за эти шутки, а Сашка отводил глаза и улыбался как-то смущенно, виновато.

Как же недоставало этой улыбки.

Три года назад Сашка умер на этом чертовом чердаке. Остановилось сердце. Двадцати пяти лет не было. Сын не пил, не курил. Даже на здоровье не жаловался. Когда Степан его нашел – Саша лежал на полу в пустом доме уже неделю, облепленный жирными зелеными мухами.

Он похоронил его рядом с матерью.

И только через год выбрался из горя, привел дом в порядок и решил его сдавать. Сам ютился в квартирке девятиэтажного панельного чудища в Пушгорах. Сначала думал продать коттедж, но…

Едва представил, что в жизни больше не останется ничего из прошлого, – чуть сам не помер. Жить под крышей дома, где умерла твоя последняя надежда на идеальную старость – это, конечно, слишком. Однако… Если не будет этого дома, то получится, что не было и части Сашки.

Степан закашлялся. В ветвях пушистой ели прыгала птица. Тишина звенела в ушах. За последнюю неделю снегом завалило знатно. Дорогу пришлось раскатывать, потому как кто знает, на чем приедут из Питера. Застрянут еще – потом средний балл на Букинге отзывами испортят.

Этот дом нельзя ругать.

Степан залез в машину, завелся. Подул на ладони, отогреваясь. Опять посмотрел на елку. Игрушки-то как нашли? Он даже отсюда узнал стеклянные красные шары, с белыми снежинками, которые они с сыном когда-то вешали на эту же елку. Степан прищурился задумчиво. Они разве уцелели после ремонта?

По телу прошла волна колючего тепла. Пробрала до костей, как называется. На лбу даже испарина выступила. Степан обернулся. Рядом с машиной, у водительской двери, как будто кто-то стоял. Будто заглядывал в окно машины и смотрел прямо на него.

Степан поморгал, избавляясь от морока. Дернул за ручку передач и развернулся. Переутомился, наверное. Последнюю неделю спал плохо. А предыдущие жильцы еще и мусора оставили порядочно.

Но что-то его смущало. Что-то кроме этого странного ощущения присутствия. Степан хмурился, размышляя, пока проезжал сквозь мертвую деревню. Заброшенные дома в белом саване снега сливались с окружающей ослепительностью, невероятно яркие на черном фоне леса.

Раньше тут народу хватало, но все тянутся в город. В деревне теперь предпочитают отдыхать, а не жить. Чтобы попробовать экзотику сельской жизни.

Когда «Нива» выползла на очищенную грейдером дорогу, Степан вдруг понял, что его так растревожило. Там снега по пояс, у елки. Как они ее нарядили? И следов вроде не было вокруг?

Зазвенел телефон. Питерцы. Степан смел в сторону зеленый кружок на экране смартфона:

– Да? – кивнул. – Да, конечно.

Дал указатель поворота. Реле защелкало.

– Конечно. Да, прямо туда и подъезжайте. Вы у нас уже были? Я дверь не закрыл. Нет, связи так и нет.

«Нива» выкатилась на шоссе.

– Хорошо. Приятного отдыха! Я приеду второго января.

Он сбросил звонок и обо всем забыл.

* * *

Дорогу к дому Эдик нашел по памяти. Все-таки отдыхал тут осенью.

– Почти! – сказал он, когда проехал указатель «Носово». Свернул на первый же отворот со свежими (относительно) следами. «Форестер» вел себя на снежной дороге так, словно под колесами был сухой асфальт, поэтому Эдик покручивал руль, балуясь и дразня идущего позади Дениса. Тот был за рулем «супер Б», никак не предназначенного для бездорожья.

Когда на холме показался дом, Вероника сказала:

– Ой, красиво как!

Она сидела справа, на королевском месте пассажира. Стас, Юра и Кола теснились позади, потому что были друзьями, а не возлюбленными. О чем Эдик не уставал напоминать всю дорогу.

Заснеженный дом стоял на небольшом возвышении посреди белоснежного поля, окруженного черным-черным лесом. Рядом с коттеджем приютился сарайчик, хозяин попросил скинуть туда мусорные пакеты перед отъездом. Метрах в двадцати от дома росла наряженная пушистая ель. Надо будет добавить ей красоты! Обязательно!

«Форестер» вскарабкался по колее на холм, затем пропахал борозду в стороне от очищенной площадки, чтобы хватила место для машины Дениса.

– Все, приехали! – Эдик протянул руку назад, демонстративно сжал-разжал пальцы.

– Че тебе надо, обезьяна? – ответил Кола.

– Ты знаешь – что. Давай. Время пришло в гости отправиться. Ждет меня старинный друг!

Бутылка легла ему в руку, Эдик подмигнул Веронике и вывалился в холод. Осмотрелся, отворачивая пробку. Втянул носом головокружительный воздух и лихо запрокинул бутылку с коньяком, сделав могучий глоток.

– Все, я в домике алкоголизма! До новых встреч.

Друзья выбрались из машины. Юра и Кола сразу взялись за сигареты – в машине курить им не давали.

– Нормалды, – вынес вердикт Кола, оглядев коттедж. Сплюнул в снег, набычившись, обошел машину. Крепкий, вечно хмурый, порою агрессивный и уверенный в себе учитель биологии. Ученики за глаза звали его «ботаном», коллеги держали за глубоко интеллектуального человека, в очках и с тихой речью, но среди друзей Николай Михайлович всегда был Колой. Жестким, грубым, хамоватым.

«Супер Б» Дениса проехал ближе к крыльцу коттеджа, мигнули стоп-огни.

– Давай сюда, бро, – протянул руку Юра. Глотнул коньяка. – Затек весь. Обратно на Денчике поеду. В жопу твой тарантас.

– Сам ты тарантас, – беззлобно отреагировал Эдик. Какая же тут тишина! Кроме голосов – ничего лишнего. Двигатели стихли, и посреди бескрайней зимы остались лишь семь крошечных человечков.

– Ну конечно, не «пузотерка» ж, бро, – фыркнул Юра. Стас уже добрался до дома, потянул дверь на себя.

– Все ок! Открыта! – крикнул друзьям. Отряхнул ноги и исчез внутри.

– Че, пакеты не для благородных господ? Пакеты для быдла? – прокомментировал это Кола. Он буквально высосал сигарету, пряча ее в кулаке, будто матерый вояка, а затем полез в багажник. – Ниче, я не гордый.

* * *

До того как в две тысячи четырнадцатом упал рубль, они ездили в Финку. Снимали коттедж на Сайме, в тихом месте, и встречали Новый год там. Теперь развивали, как говорил Эдик, внутренний туризм. Этот домик он разыскал на Букинге, когда хотел встретить золотую осень в Пушкинских Горах. И не пожалел. Окна в пол, внутри все чисто, опрятно, по-скандинавски просторно. Несколько комнат. Прекрасный санузел. Даже джакузи!

Осенью с ним увязался Юра, лучший друг детства. Он как раз уволился с очередной работы, с выходным пособием, и поездка вышла особенно душевной, наполненной планами и надеждами.

Так что, когда зашла речь о совместной встрече Нового года, – Эдик позвал друзей сюда. И сейчас ходил, горделиво, слушал похвалы, будто о его личном доме говорили.

Вероника и жена Дениса, Алина, сразу включили хозяек, распотрошив под десяток пакетов. Зашумел чайник. Загудела микроволновка. На столе появилась бутылка вина, два бокала.

– Понеслась, смотрю, – прокомментировал это Эдик. Получил в руку бутылку коньяка.

– Пей и не гунди, – посоветовал Кола.

– Неплохо, Эдуард, – отметил Денис, поправил очки. – Я, признаюсь, думал, что ты притащишь нас в бомжатник. Неожиданно для рашкинского сервиса.

Юра закатил на это глаза, но смолчал.

– Надо быть немного патриотичнее, мой белоленточный друг, – подмигнул Денису Эдик. Сделал хороший глоток. Сжевал заботливо протянутый Колой кусочек лимона. Однако все же прошло не очень хорошо. Аж до слез.

– Русь, она не в пабликах «Лепры», – сдавленно просипел Эдик. – Сука, не туда попало.

Денис улыбнулся в ответ, но ничего не сказал. Политические убеждения у них отличались, но поводом для ссор не становились никогда. Вот Кола да, Кола мог и взъесться, но сейчас не обратил внимания на «рашку».

– Пойду елку наряжать! У меня целый мешок гирлянд из Питера. Будет красота! – сказал Эдик.

– Помогу, – поставил перед фактом Кола.

– А я помогу нашим дамам! – нашел себе занятие Денис.

Стас, заглотив свою порцию коньяка, показал всем найденный пульт и молча потопал в гостиную, к огромному телевизору. Кола осклабился.

– Сука неизменчивая, – прокомментировал он выбор лентяя.

Стас в ответ показал средний палец и вяло бросил:

– Я приехал отдыхать.

Юра с ухмылкой развел руками, коньяк опять оказался у него.

– Помогу Стасу, бро, – сказал он, глядя на Эдика. Говорил он растянуто, подражая растаманам, – ты же справишься с гирляндой без меня, бро?

По ушам громыхнул звук включенного спортивного канала.

* * *

– Там на крыльце розетка есть. Оттуда и кинем провод, – сказал Эдик, протаптывая дорожку к елке. Давно ее нарядили. Следов вообще никаких. Снега по колено натащило, а игрушки висят. Кто-то праздновал Новый год превентивно.

– Мож лопатой? – Кола опять курил, наблюдая за тем, как Эдик уминает снег, держа в руках пакет с гирляндами.

– Да потом! Лень.

Кола принялся топтаться рядом, иногда поглядывая на темнеющее небо.

– Охрененно тихо тут. Просто восторг, – поделился он.

Снег скрипел под ботинками. Забивался под штанины. Эдик даже вспотел немного, прежде чем дотоптал проходимую дорожку до ели. Встал под ней. Задрал голову, чтобы посмотреть на верхушку. Три метра минимум, так, значит, нужна стремянка… У сарая была.

Он посмотрел на игрушки. Блеклые дешевые шары разных размеров. Бюджетный пластик, взятый где-нибудь по уценке. В целом покатит. Предполагалось, что тут вообще ничего нет. Эдик взял с собой коробку личных украшений, но, пожалуй, ее можно оставить в машине. Гирлянд должно хватить.

Эдик уставился на висящий на ветке брелок с заплесневевшей плюшевой коалой. Знакомый. До боли знакомый. В груди ухнуло.

– Это че? – спросил Кола. Он присел на корточки, вытащил из колючих ветвей черный чехол от документов. Через дырочку в уголке была протянута красная проволока.

– Ну, такое себе украшение, скажу, – натянуто хмыкнул Эдик, не отводя глаз от брелока. Внутри что-то тревожно дернулось. В голове прострелила болезненная иголка.

– Какой шуткопердун тут отдыхал, – Кола присел на корточки. Вытащил из зарослей черный чехол от документов. – Это паспорт. На, глянь.

– Первухина Мария Олеговна, девяносто шестой год рождения, – прочитал Эдик, раскрыв документ. Полистал отсыревшие страницы. Когда увидел фотографию, то под шапкой сами собой выступили колючие мурашки. Он прищурился, отыскивая другие остроумные презенты, однако уже смеркалось, и темная хвоя да пластиковые игрушки прятали от взгляда лишнее.

Следов вокруг ели не было. Тогда откуда это здесь?

– Завтра надо будет с утра все обыскать, а то девчонки херню какую придумают, – сказал он. Кола кивнул, но через паузу. Затем приподнялся, оглядывая сумрачные поля:

– Разумеется. Но это какая-то стремная лажа.

– Почему лажа? Кто-то потерял паспорт. Кто-то нашел. Кто-то охренительный шутник. Я за стремянкой.

Когда Эдик закончил развешивать гирлянды, совсем стемнело. Над крыльцом горел фонарь, теплый свет превращал мир внутри коттеджа в райское место. Там шуткам Дениса смеялись девчонки, там смотрел телевизор Стас.

Паспорт Марии Первухиной не шел из головы. Как он тут оказался?! Юра так пошутил? В его духе. Идиот. Тревога выворачивала жилы. Но Эдик улыбался грубым шуткам Колы, не показывая испуга. Когда штекер вошел в розетку – елка вспыхнула огнями, синие-красные-белые-зеленые лампочки в разных режимах поскакали по пушистым лапам красавицы.

Он обошел новогоднее древо кругом, выглядывая в цветовой вакханалии еще приветы от неведомого остряка (Юра это, кто еще, он ж себе ее взял, Эдик даже… ни разу… или…)

– Ништяк, – поделился впечатлениями Кола. Вновь закурил. Дверь из коттеджа распахнулась, наружу вывалились девчонки во главе с Денисом. Ника захлопала в ладоши.

Эдик двинулся к дому, стараясь не оборачиваться на елку.

– Общее фото! Общее фото! – потребовала Вероника. – У тебя камера хорошая, давай на твой.

Друзья собрались за его спиной, сурово нахмурился Кола, расплылся в елейной улыбке Денис, Стас показал козу. Ника вытянула губки. Эдуард щелкнул общую «себяшку» несколько раз, на всякий случай, и сунул телефон в карман.

Паспорт. Паспорт. Он вытягивал из памяти что-то смутное. Будто засохшая в носу козявка, тянущая из недр организма мерзкую слизь. Эдик улыбался шуткам, глотал крепкий алкоголь, то и дело целовался с Никой, но из головы не шло – паспорт. Как он оказался тут? Сумочку выбрасывал Юра, но следов вокруг елки ж не было. Друг хохотал громче всех, сыпал тостами и на вопросительные взгляды Эдуарда реагировал лишь недоуменно вздернутыми бровями, что тебе, мол, надо, бро.

Черт, что еще найдется на паршивой елке?

Хозяин, может, откопал?

И почему это так страшно? Почему он думает о поганом документе, а не о том, что они сделали?!

Перед сном Эдик поставил будильник на пораньше. Завалился в кровать, пьяный, уставший, передергавшийся из-за паспорта, но, на удивление, уснул сразу же. Сказался долгий переезд, почти шесть часов за рулем. Алкоголь, свежий воздух и тяжелая рабочая неделя. Он провалился в теплые лапы сна без сновидений и дрых так, как давно не получалось в городе.

Лишь на рассвете вздрогнул от хлопнувшей двери, поднял веки, тяжеленные, как контейнеровоз, но не выдержал их веса, перевернулся на другой бок и уснул, обняв Нику.