Текст книги "Люди и боги. Триптих (сборник)"

Мы работали в одном цеху, но на разных участках – я на монтаже, он на ремонте. Встречаясь, обменивались лишь кивками, да и то не всегда: если взглядами пересечемся – поздороваемся, не пересечемся – не поздороваемся. Ни малейшего интереса – ни у него ко мне, ни у меня к нему. И вот однажды он подходит ко мне, тянет руку:

– Привет, Рустам, у меня к тебе дело.

Надо же, думаю, имя мое знает. А я его – нет. Кажется, Коля. Хотя не уверен.

– Привет, Коля. Какое дело? – Я не Коля, я Сергей. – Извини, Сергей. Какое дело? – Он несколько секунд молчит в поиске нужных слов, наконец выдает: – Короче, так: я с женой погавкался, мне бы денек – второй где-то перекатоваться.

Сказал и смолк. А я понять не могу – на хрена мне эта информация, как мне на нее реагировать… Молчу, жду продолжения. Дожидаюсь.

– Тут ребята сказали мне, что ты сам живешь, совсем один, в своей персональной хате. Посоветовали к тебе обратиться. Ты как? – Что «как»? – спрашиваю, хотя уже понимаю, к чему клонит собеседник. – Ну, как насчет того, чтоб у тебя денек-второй перекатоваться. – И кто ж это посоветовал ко мне обратиться? – Да не все равно кто посоветовал, – хмыкает Сергей, – добрые люди посоветовали.

Ну да, добрые за чужой счет. У нас таких много. Нет, чтоб свой кров предложить…

– Так как, получится – на пару деньков?

– На пару дней, говоришь… А потом куда?

Вновь смешливая гримаса, словно вопрос мой – чепуха какая.

– А потом – у меня есть куда, ты не волнуйся, Рустам, это уже не твои проблемы.

Не мои они и сейчас – думаю. Но не озвучиваю. Прикидываю, как ответить.

Произойди это ныне – по прошествии нескольких лет, – сразу б, без раздумий отказал. Жизнь научила: сразу откажешь – нормально, ни малейших обид (а даже если обида – плевать на обиду), если же сразу не сумел, то потом без осложнений не обойтись. Но это сейчас я такой грамотный, а тогда – тогда не знал простейшего. А более всего боялся показаться жлобом. Причем, не столько перед людьми боялся, сколько перед самим собой. Возрастной – скажем так – комплекс.

– Ладно, если пару дней, то поживи. Только знаешь, матраса нет у меня, есть только подстилка поролоновая. Устроит?

И опять усмешка, словно я глупость сморозил.

– Рустам, что ты, в самом деле, я ж не женщина. Ты вообще – это так, на будущее, – ты за меня сильно не беспокойся, я человек ко всему привычный.

Малой горсткой фраз обменялись, а уже хреновое у меня о нем… Даже где-то в дальнем подчерепном закоулке успела вспыхнуть мыслишка: зря я, зря даю ему добро. Но мыслишку эту скверную я живо отогнал: просит человек – нехорошо отказывать. Нехорошо, потому что… Потому что… Так и не смог ответить себе – почему нехорошо. А, кстати говоря, он и не просил… Ни малейшей просительной интонации во фразах его не было, говорил так, словно речь шла о сущей ерунде, о такой малости, которая… ну… которая просто не стоит того, чтоб о ней в просительном тоне. Типа: дай сигарету. Или: помоги столик перенести в соседнюю комнату, одному не с руки. И еще в тоне его разбитном как бы само собой подразумевалось: сегодня ты мне это мизерное одолжение, завтра – я тебе. Мы ж как-никак почти коллеги, в одной конторе трудимся, должны друг другу по мере сил и возможностей…

В первый же день под одной крышей… под моей крышей… я утвердился в той самой мысли, что промелькнула сразу: глупо было давать ему согласие. Расселся хмырь примороженный перед телеком, в руке пульт, и щелкает, щелкает, остановится на чем-то, меня даже не спросив: нравится мне – не нравится. А мне, между прочим… Совершенно, ну совершенно разные у нас вкусы: что по нраву ему, то мне – словно пальцы в дверной проем. Ладно, думаю, пару дней нужно потерпеть. Перетерплю.

Позже он закурил на кухне, и я попросил его выйти на улицу. В ответ он хмыкнул удивленно:

– Ты чего, Рустам, спортсмен что ли? Это только спортсмены да женщины…

С силой потер я прошелся пальцами по подбородку: спокойно, приказал себе, только не ввязывайся в дискуссии.

А ночью он храпел и кашлял надрывным кашлем давнего курильщика. Я от всего такого давно отвык, заснуть толком так и не смог. Засну – проснусь, опять засну – опять разбудит меня. Гляжу в потолок, лунным светом подсвеченный, и думаю: если впредь кто-то… да кто угодно что-либо подобное попросит – ни за что не соглашусь. Без смущений, без объяснений – нет, и точка. Ладно, утешаю себя мыслью, всего две ночи перетерпеть. Точнее, одну. Одну уже, можно считать, перетерпел.

Однако, за вторыми сутками последовали третьи, за третьими четвертые, за четвертыми… И никуда, смотрю, Сергуня сваливать не собирается. Вечерами зароется на кухню, суп какой-то – большую кастрюлю – варганит, картошку жарит. А еще двойной крючок к стене притулил – под курточку свою и пиджачок. Обживается, одним словом. Была хата моя персональная, превратилась в общагу.

Да, думаю, ловко он меня сбил тогда, на мой вопрос о том, куда после двух суток переедет, прореагировав усмешечкой своей скептической: «…есть куда, не волнуйся…». Мол, чепуховое это дело – перебраться куда-нибудь. Мол, не ты ж один такой, что жилплощадью готов с коллегой поделиться, валом таких.

– Сергей, как бы тебе сказать… Мы, помнится, говорили о двух днях. – В смысле? – Что, не по-русски говорю? Мы договаривались, что ты двое суток у меня пробудешь, а потом уйдешь. – Ну… – Что «ну»? Ты говорил: «пару дней», а уже неделю живешь. – А ты что, считаешь? – Слушай, прекращай! К тому же мне нужно… – Что тебе нужно? – Мало ли что… – А все-таки – что нужно? – Сережа, мне многое нужно! Долго перечислять. А если коротко, то мне нужно, чтоб ты… извини, но… чтоб ты освободил хату.

И тут Сержик взорвался.

– Мне некуда идти, понимаешь! К жене возвратиться мне – никак. Я к ней просто не могу. Я ей сказал, когда уходил: не вернусь, никогда. А больше некуда. У меня в этом городе – никого. Те, с которыми работаю – они при женах, при детях, при матерях… Ни одного больше такого, чтоб как ты – сам чтоб жил.

Ну дает! Некуда ему… А мне-то что, мне какое дело? Твоя семейная жизнь, конфликты с женой – твои проблемы. В конце концов, ты мне не родственник. И даже не друг. И даже не приятель. Никто.

– Ладно, Сергей, отвечу, что мне нужно. Из-за тебя, из-за твоего присутствия я не могу привести сюда девушку, с которой я… с которой мы… как бы сказать… Короче, у меня с ней очень серьезно.

Залито краской лицо, во рту дымящая сигарета – выскочил на улицу. Ах-ах, обиделся. Куда там…

И пока он курил на улице, я облек в простые слова то, что понял ранее: сам он, без моей помощи, не уйдет. Никогда. Так и будем жить – мужским общежитием. Мини казармой. График дежурств по кухне на стену скотчем прицепим, график по уборке помещения…

В общем, мне следует… А что следует? Вышвырнуть его? Нет, вышвыривать человека из своей квартиры – нехорошо, стыдно. Но что ж тогда?

А вот что.

В своей простецкой манере он перещелкивал программы в телеке, когда, позвонив, ворвалась в квартиру Вера. Повинуясь направлению моей руки, проследовала на кухню.

– Рустам, меня это не волнует, – перекрикивая меня, а заодно и телевизор в комнате, заголосила она. – Товарищ – не товарищ, меня это не вол-ну-ет! Ты мне обещал. Еще неделю назад обещал. – Но я ж не знал, Верочка, я не мог знать, что у меня… что у него такая проблема возникнет. Ему, знаешь, просто некуда. – Ах, некуда… Некуда ему… А я здесь как бы лишняя – да? – Верочка, милая, ну что ты, в самом деле… – Что – Верочка? Что? В общем, так: завтра я со всем своим гардеробом – к тебе. – И в ответ на мои робкие возражения: – Рустам, давай не будем. Никаких отговорок! Завтра вечером я у тебя. Со всеми вещами.

Сильно, очень сильно. И тут главное не переиграть, не перегнуть палку. Жестом ладоней я показал: достаточно, и, понятливо кивнув, Вера вскоре ушла. Ай да Вера, – прям талант. Прям эта, как ее… Считалась самой великой драматической…

– Серега, ты слышал?

– Конечно, слышал. Весь дом слышал крик ее. Не пойму только, чего это ты ей позволяешь с собой в таком тоне… Я б никогда такого не позволил, никому.

Ну что ж, причина, чтоб вспылить.

– Слышишь, ты! Ты оставь при себе свои советы, с кем мне и в каком тоне… Это, между прочим, моя девушка, у меня к ней, если хочешь знать, чувства…

Он понял, что ляпнул не то. Попробовал на попятный, стал бубнить что-то, бубнил, бубнил, кажется, приносил извинения, но гнев мой праведный остудить так и не сумел.

– Значит так, дорогой мой: сегодня ты спишь еще здесь, а завтра на работу – со всем своим скарбом. И сюда не возвращайся. Можешь прям сейчас начинать собирать сумочку.

Утром, с сумкой в руке, на секунду притормозив в дверном проеме, Сергей сказал:

– Хреновый ты мужик, Рустам. Чтоб человека вот так – на улицу… Хреновый.

Я смолчал.

Сволочь, конечно. Но и я хорош… Так мне и надо.

Если до того случая, встречаясь в цеху, мы коротко здоровались, то после – ни за что. Даже если случайно пересекались взглядами.

Детский сад – шоколад – макароны – мармелад. Ни на секунду не смолкающий шум – гам, крики, взвизги. Закрытые окна, духота. Плотные запахи кухни и туалета. На полу, на ковре хаотично разбросанные игрушки.

– Вовка, отдай мне мой кубик. – А почему отдавать тебе кубик, это мой кубик. – Нет мой. – Нет, это мой кубик. А ты бери себе другой кубик, вон их сколько на полу. – А мне нужен этот кубик, это мой кубик с оленями, я вчера с ним игралась! – А сегодня, Ирочка, это уже не вчера, сегодня я его первее тебя взял. – Ну и что, что первее. Все равно это мой кубик. – Нет мой. – Вредный ты, Вовка. Ты жадный и плохой, вот кто ты. – Сама ты плохая, Ирка. – Ты дурак, понял ты кто! – Сама дура!

– Нелли Ивановна, Нелли Ивановна! – бежит Ирочка к воспитательнице. – Нелли Ивановна, а скажите Вовке, чтоб не обзывался. Дурой меня обзывает. – Это какой Володя – Остапчук? – Да. Он дурой меня обзывает, и кубики всегда у меня забирает. – Володя Остапчук, – перекрикивает Нелли Ивановна детский гвалт, – ну-ка подойди ко мне. – Володя, что это ты что Ирочку обижаешь?

– Я ее не обижал, это она сама. – А кто ее дурой называл? Кто забирал у нее кубики? Ну-ка отдай ей ее кубик.

Володя насуплен, голова опущена, в руках кубик, который отдавать не хочется, но – никуда не денешься – придется. Бормочет что-то в нос.

– Как? Громче говори, я в этом гаме плохо тебя слышу. – Это мой кубик, – говорит Володя. – Я его сегодня первее всех взял. – А Ирочка говорит, ты его у нее забрал. Кому мне верить? – Я не забирал. Она все врет. – Так! Хватит! Не знаю, кто из вас первым взял этот кубик, но ты его Ирочке отдай. Так! Я ясно сказала? Все! Все, говорю! Без дискуссий – отдал Ирочке кубик. Или хочешь, чтоб я маме твоей пожаловалась? Ну вот, правильно. И забыл. Бери любой кубик и играй – вон их сколько на полу валяется. Ну все! Все, я сказала… И нечего мне здесь по пустякам слезы лить.

Ну и пусть, ничего страшного. Ну не одарен я способностью выпить много и оставаться в норме – эка трагедия… Только это я сейчас так рассуждаю, а раньше – о нет, раньше рассуждения вид имели иной, чуть ли не драматический.

Эх молодость, молодость, с ее проблемами, ныне кажущимися такими незначительными…

Половина, ну, может, чуть более половины «взрослой» крепленого вина, а если водки, то грамм 300 – вот та скромная грань, за которой – головокруженье и некоторая потеря сообразительности. Какой-нибудь собутыльник, что на пол головы ниже меня, и комплекцией хлипче мог (может) выпить гораздо больше моего и чувствовать себя вполне. Откровенно проигрышные сравнения порождали комплекс, да, да, самый настоящий, ведь умение пить в нашей стране – такой же показатель мужественности… точнее, крутости… нет, и не крутости, крутость – это иное… короче, такой же важнейший элемент мужского достоинства, как, к примеру, в Бразилии – умение играть в футбол. И когда после очередного винно-водочного перебора меня, что говорится, выворачивало наизнанку, не могла не закрасться в голову мыслишка гаденькая, препротивная: ну и слабак же я. Думалось еще: а может дело в недостаточной тренированности? И, преодолевая организма отторжение, тренировался, тренировался, по мере сил, и даже выше сил, и вливал в себя, вливал… Но нет и нет, не являли тренировки действенного результата. В конце концов, пришло понимание: это от рожденья – оно иль дано, иль не дано. Мне – не дано, и не стоит даже пытаться изменить. Это все равно как если коротышка пожелает стать двухметровым дылдой.

Ну да ладно, когда возлияния происходили в обществе дружков – приятелей… Там, в принципе, никто меня особо не напрягал, не обсуждал в голос мою слабость. Разве что какой-нибудь тип откровенно бескультурный мог ляпнуть: Мишань, а что это ты пьешь как-то странно, неуверенно как-то…

Совсем иное дело, когда выпивка происходила в компании коллег (точнее, коллежанок, как это точнее звучит на украинском). Стол ломится от водки и хавки, за столом один слабо-пьющий мужчина – я, и одиннадцать сельских женщин, здоровущих в плане выпить и зорко следящих, чтоб не отставал от них тот самый, единственный. И не скосить, не отмахнуться, не отовраться.

Я работал в городской прачечной – обслуживал оборудование: машины стиральные, гладильные, сушильные, центрифуги. Работа – как бы точнее – специфическая: то целыми днями палец о палец не ударишь, потому как все крутится и греется – сидишь в щитовой и, не обращая внимания на грохот центрифуг, читаешь книги да прессу, – то как свалится… И тут четко выраженная закономерность: если забарахлила одна машина, то обязательно за ней – и вторая. А то и третья. И тогда – завал, катастрофа… Грязные тряпки все прибывают и прибывают, на не полном оборудовании их не успевают выстирать или отгладить, и вот уже у входа тряпья целый Монблан, а вот уже и Эльбрус двуглавый. А клиенты все вносят и вносят. Впрочем, подобные ситуации были не так уж часты. Чаще – книги да газеты с журналами. А еще возможность подрабатывать на стороне. В рабочее же время. В двух местах по пол ставки. В сумме две ставки. Не так уж и мало.

Не высший, конечно, класс, но вполне сносно. Единственное что напрягало, так это дни рождения коллежанок.

День рождения кого-то из них – это обязательно тот самый выше упомянутый стол: непомерное количество водки, еды, и ни малейшей возможности не явиться: неявкой выразишь неуважение к коллективу. А неуважение к коллективу – это… о, это страшно настолько, что даже не подобрать нужных слов. И ты вынужден явиться, а явившись, не можешь увильнуть от чрезмерного возлияния, потому как увильнуть – тоже неуважение. И тоже дюже страшное.

Особенно усердствовала в деле давления на меня заведующая прачечной, Никифоровна. Как застолье, так она ко мне словно лист банный: не увиливай, не пропускай, не сачкуй… Ну и остальные бабы, прачки да гладильщицы, ей в тон: давай да давай…

Габаритами пятидесятилетняя Никифоровна – этакая загребная олимпийской восьмерки – академички: более метра восьмидесяти ввысь, плечистая, сухопарая, громогласная. Насчет выпить – соответственно: в течение парочки часов застолья ей выдуть литр (если не больше) крепчайшей самогонки – запросто. И без особых последствий: голос, жесты, мимика по-прежнему тверды, речь тоже тверда, разве что чуток громче обычного. И все тот же строжайший надо мной контроль – чтоб не пропускал!

– Миш, ну ты, в самом деле… Ты опять сачканул… За любовь был тост, а ты его пропустил. Это нехорошо, за любовь пропускать нельзя… – На мое возражение – мол, ничего подобного – водит пальцем поперек. – Ты мне, Миша, не заливай, я все вижу. Не надо мне врать. Я – начальство, а начальству врать – запрещено. Ну как это не врешь… Еще как врешь. Пропускаешь самые важные тосты, а говоришь, что не пропускаешь. Здоровый, понимаешь, парень, а никакого уважения к коллективу. Тосты пропускаешь – один за другим.

Чуток стеклянным взглядом пройдясь по лицам присутствующих, уловив их согласные кивки и довольные улыбочки, продолжит:

– Миш, вот ты скажи мне: ты мужик? А если мужик, то и пей, как мужик, а не как птенчик. И не боись ты за здоровье свое: продукт чистейший, сделан на совесть, его самолично выгнала наша Наденька, заслуженная работница. От такого продукта ничего плохого тебе не станется – это я тебе гарантирую.

Ага, еще как станется. Знаю же, знаю: мир в какой-то момент вдруг сдвинется с места, завертится бешеной каруселью перед взором внутренним, перед взором внешним, и никаким волевым усилием не удержать его, не остановить. Но объяснять Никифоровне что-либо, просить, чтоб не нависала – пустое. Ведь обращался, и неоднократно. Просил, объяснял, что не могу я помногу, что мне скверно потом. Когда трезвая – вроде все понимает, лыбится во всю свою золотозубую ширь, обещает не нависать, но как только поддаст – какой там… Забывает.

Но вот однажды… То ли выпила Никифоровна больше, чем мог позволить богатырский организм, то ли не больше обычного, но пошло как-то не так (все мы знаем, бывает такое, например, от «тяжелой» чьей-то руки), то ли качество продукта оказалось не на должной высоте, но стало ей так плохо, так плохо… Даже хуже, чем мне в подобных случаях, потому как у меня срабатывает – как это звучит на грамотном медицинском языке – рвотный рефлекс, а у нее – нет, не срабатывает. Специфика организма.

Никифоровна лежала на обширном столе, где работницы складывают, собирают в стопки и упаковывают в бумажные мешки чистое и выглаженное белье, взглядом чистым и спокойным уставившись в потолок, давала распоряжения. Нет, не так, в единственном числе: распоряжение. Предсмертное.

– Мне очень плохо, – говорила она голоском тихим, настолько тихим, что как бы и не своим. – Я сейчас умру.

Одиннадцать прачек и я двенадцатый, электрослесарь, пытались ее успокоить:

– Ну что вы говорите, Никифоровна, ну при чем здесь «умру». Ну перепили – с кем не бывает. Полежите, отойдете и будете, как огурчик.

– Нет, я знаю, что сейчас умру, – спокойно возражала Никифоровна. – Передайте родным, чтоб зубы золотые повытаскивали, потому что в морге их вытащат, а потом кто там будет мертвой в рот заглядывать.

– Никифоровна, перестаньте!

– А даже если и раскроют и увидят, что вытащили, все равно не будут подымать шум – постесняются.

– Никифоровна, ну не надо, пожалуйста…

Но возражения не слыша, а, может, слыша, но понимая их никчемность, продолжала начальница:

– А если даже и не постесняются… там, в родне есть такие, что не постесняются… то все равно, попробуй потом докажи. Как доказать? В суд подать жалобу? Чтоб суд экспертизу назначил…

– Никифоровна, вы б лучше о чем-то другом. Или вообще, помолчали ли бы, поберегли силы.

– А какая экспертиза, если человек уже – два метра под землей. Нет его уже, человека. Кто там станет выкапывать, выяснять по поводу зубов…

Ну и в том же духе. Долго, тихо, монотонно.

Картина страдающей Никифоровны вызывала во мне два чувства: уважение: умирая, человек думает о близких (впрочем, позже я возразил себе: скорей всего, ей не столько важно было, чтоб зубы попали к родичам, сколько, чтоб не попали к труженикам морга), а еще злорадство: вот, примерь на себе, каково это – перепить.

А потом она замолчала – громко всхрапывая, заснула. Коллектив посовещался и вынес решение: начальство не кантовать, домой не транспортировать, пусть так и лежит до утра на столе. Заботливо подложили под голову сложенный, завернутый в чистую простыню ватник, укрыли пледом – спи, Никифоровна. Одна из прачек согласилась подежурить с ней всю ночь, в случае чего – позвонить в скорую. Откуда-то выудили домашний телефон начальницы, заставили меня, как самого грамотного, объяснить родичам, почему домой она сегодня не придет. Минуты три я думал – что соврать, но так ничего и не придумал. Позвонив, просто сказал: «Здравствуйте. Я с Екатериной Никифоровной работаю, звоню по ее просьбе. Она просила передать, что сегодня домой не придет, потому что завал на работе и требуется ее обязательное присутствие». После чего положил трубку на рычаги. Родичи не перезвонили. Ну и хорошо. Пусть сама потом отчитывается перед ними, врет, что посчитает нужным.

К следующему утру Никифоровна, конечно же, не была «как огурчик», но к полудню, «подлечившись» рюмкой-второй-третьей, более-менее вошла в норму. К четырнадцати ее начальственный глас уже полностью перекрывал грохот центрифуг.

В дальнейшем никто из трудового коллектива к эпизоду тому не возвращался, зная, что начальнице вспоминать его приятно не будет. Как бы забыли о нем, как бы не было его. Жизнь потекла в обычном ритме – в кои веки веселая, в кои веки грустная, но в основном – никакая. И все ж одно изменилось: ни разу после того случая не прицепилась ко мне Никифоровна со спиртным. Мало ли… А вот возьму, да и припомню принародно – вроде как в шутку – тот случай, со всеми его золотозубыми подробностями…