Текст книги "Люди и боги. Триптих (сборник)"

После нескольких дней пути пристали мы к острову, заселенному племенем киконов. Малые ростом, худощавые, говорящие тихо и мало, производили они впечатление людей мирных, в воинском деле несведущих. Не помню, кому именно пришла в голову эта дерзкая мысль, но мне (да и всем нашим) она понравилась: нападем на киконов, мужей перебьем, а женщин уведем на корабли – быть им нашими наложницами. Потрясая мечами, устремились мы вперед.

Увидев нас, гигантов по их меркам, услышав наши грозные восклицания, киконы беспорядочно побежали. После недолгого совещания мы же решили их не преследовать – нет смысла. Ворвались в их жилища, стали складывать в просторные походные мешки дорогие предметы быта, одежду и украшения. И настолько увлеклись грабежом, что проглядели как киконы, оправившись от неожиданного натиска, предприняли ответную атаку. Уступающие нам в силе и умении сражаться, они значительно превосходили нас численностью – на одного грека пятеро, возможно даже более, островитян. Побросав наполненные мешки, забыв о женщинах, обо всем на свете, рванули мы к берегу. Вслед нам полетели копья, стрелы, камни. Краем глаза уловил я, как, вскрикнув, упал бегущий рядом со мной. Опустившись пред ним на колено, попытался я понять, жив он или мертв, но уже в следующее мгновение мир пред взором моим взорвался красным и померк – это я потерял сознание.

Меня, бесчувственного, истекающего кровью, перекинув через плечо, понес к берегу мой друг и помощник Эврилох. Девять вооруженных воинов, пятясь, прикрывали его и меня щитами. Обо всем этом я узнал через сутки.

Эти сутки – сутки земного бесчувствия – провел я в подземном царстве Аида, там повстречал многих боевых товарищей, и встречи эти отозвались в сердце моем горечью. Внешне те же, что и в прошлой земной жизни, они изменились сутью: и двигались медленнее, и говорили тише, в померкших их глазах не проглядывалось чувств – ни радости, ни торжества, ни гнева.

Вождь вождей Агагемнон, повествуя мне о жене своей Клитемнестре, на пару с любовником вероломно заколовшей его в первый же день прибытия домой, мягко улыбался, словно речь вел о незначительной детской проказе.

Гроза троянцев Ахилл… Здесь, в царстве теней, он вновь встретился с другом своим Патроклом, но не светится счастьем прекрасный лик Ахиллов. Не обрадовал героя даже мой рассказ о боевой доблести его сына Неоптолема, неоценимом его вкладе в нашу победу над троянцами.

Часто, сидя в одиночестве на берегу острова Калипсо, представлял я, как разговариваю с Аяксом Теламонидом. Я произносил самые искренние слова прощения за то плохое, что сделал ему, и Аякс великодушно отвечал: «Ты раскаялся, друг мой Одиссей, и мне этого достаточно, отныне не таю я зла на тебя». И вот я рядом с тенью Аякса здесь, в подземном царстве Аида, и повествую о том, как вымаливал у Агагемнона разрешения похоронить его со всеми причитающимися герою почестями, как горько плакал на похоронах, но реакцией на мои слова мягкая, ничего не выражающая улыбка. А затем, так и не сказав ничего, встал Аякс и удалился.

Еще я разваривал с прорицателем Тересием.

– Не смей сам закалывать животных из стада Гелиоса и людям своим не позволяй, этим вы разгневаете богов-олимпийцев, – сказал он.

С множеством мужей и женщин – близких и просто знакомых – успел я повидаться за сутки пребывания в царстве Аида. В бесконечной череде лиц вдруг мелькнуло предо мной лицо любимой матери моей, Антиклеи, и бросился я к ней, желая обнять и прижать к груди, но ускользнула тень из рук моих. Попытался во второй раз – то же самое. И еще одну попытку предпринял, но и она оказалась безрезультатной.

* * *

И вот вновь я в жизни земной… Лицо Эврилоха, моего спасителя, лица мужей, сидящих рядом со мной, излучают неподдельную радость, это приятно, хотя и несколько странно – за прошедшие сутки успел я отвыкнуть от чувств, простых человеческих чувств.

– Ты ожил, Одиссей, как это прекрасно! А мы уже, по правде говоря, потеряли надежду, думали, что душа твоя отлетела туда, откуда нет возврата – в царство Аида.

Не стал рассказывать я друзьям, что побывал в том самом царстве, – все равно не поверят.

– Что со мной произошло? Откуда мы плывем, куда?

И поведал мне Эврилох о злополучной битве с киконами, о том, как истекающего кровью доставил он меня на корабль, после чего сутки пролежал я в бесчувственном состоянии. А еще сообщил, что на острове том злополучном нашел смерть каждый шестой наш товарищ.

Многие мужи греческие, знатные и богатые, пытались добиться расположения молодой красавицы, царской дочери Скиллы, ей же по нраву оказался чернокудрый бог Главк. Однако недолгим оказалось благоденствие великолепной этой пары – выбор девушки вызвал гнев влюбленной в Главка волшебницы Кирки (разумеется, это было до моего знакомства с Киркой) и решила она отомстить Скилле: превратила ее в громадную старуху со скрипящим голосом и уродливым расплывшимся телом. Но и этого волшебнице показалось мало: налепила она на тело это шесть оскаленных собачьих голов. После чего перенесла Скиллу в Средиземное море и определила ей место рядом с засасывающим водоворотом Харибдой. Так несчастная жертва ревности Скилла на пару с Харибдой стала ужасом мореходов. Невозможно кораблю пройти меж двумя этими чудовищами, оставшись невредимым.

И вот пред нами они, Скилла и Харибда. Громко клацая зубами, тянутся в нашу сторону шесть собачьих голов Скиллы. Объяты трепетом сердца товарищей моих, мертвенной бледностью покрыты лица – нет, только не это. Но стоит нам взять в обратную от Скиллы сторону, и затянет в пучину морскую весь наш корабль Харибда. Все ближе и ближе чудовища, и должен я принять решение…

Знаю: проклянут меня в последний миг жизни своей те шестеро, коих вынужден я отдать на растерзание шестиглавой, но иначе – никак. Отстранив от штурвала трепетом объятого, ничего не соображающего кормчего, становлюсь на его место и направляю корабль в сторону Скиллы.

* * *

Первой, кого мы встретили на следующем острове, была необъятных размеров девица (если можно так назвать существо женского рода ростом если и уступающее дружку нашему Полифему, то лишь чуть-чуть). Голоском тонким и нежным, весьма странным для ее стати, предложила она нам проследовать за ней – в гости к ее отцу, доброму и гостеприимному царю племени лестригонов. Попытался я втолковать товарищам, чтоб не верили великанше, однако, слишком они были голодны, чтоб внять голосу рассудка. Да и я, в свою очередь, не проявил должной настойчивости, не удержал их от опрометчивого шага – будь, что будет.

На первых порах царь показался нам таким, каким его описала сладкоголосая дочурка – добродушным, гостеприимным. Не переставая улыбаться, повторял и повторял: «дорогие мои гости… многоуважаемые… для меня большая честь…», и прочее, прочее в том же духе, усадил нас за столы с обильной едой и множеством напитков, стал расспрашивать о том – о сем, когда вдруг…

Вдруг со стороны моря донеслись звуки – так трещат разбиваемые доски и бревна. О боги, мелькнула мысль, не наши ли это корабли…

Стараясь не показать своей взволнованности, шепнул я сидящему рядом Эврилоху: «Спокойно и незаметно отойди от стола и со всех ног беги на берег и обратно. Об увиденном расскажешь».

Вскоре возвратившийся Эврилох подтвердил страшную мою догадку: громадными камнями лестригоны разбивают наши корабли. Но зачем они это делают, с какой целью? Впрочем, сейчас следовало не на вопросы эти искать ответ, а действовать. Вскочив из-за стола, во весь голос я закричал: «Греки, все бегом на берег, лестригоны уничтожают наши корабли. Если остались еще целые, восходите на них, поднимайте якоря и прочь, прочь с этого зловещего острова.

Со всех ног мы устремились к морю, за нами вдогонку – великаны.

Увиденное на берегу повергло нас в ужас: одиннадцать из двенадцати кораблей разнесены в щепки. Мужи кинулись к единственному целому, и рядом с веревочной лестницей, свисающей с его борта, возникла давка. Окружив толкущихся, гиганты принялись избивать их громадными, обшитыми медью, дубинами. До конца дней моих не забыть мне ту бойню: вопли ужаса, мольбы о пощаде, треск костей и кровь, кровь, лужи крови…

Чем прогневили мы лестригонов, за что убивали они нас – этого мы так и не узнали.

У кого до войны была семья, тот соединился с семьей, кто не имел – обзавелся. Мирно трудятся герои-победители – сеют и пашут, пасут скот, охотятся и ловят рыбу, строят и обустраивают дома. В свободные дни ходят в гости друг к другу и там, за чашей вина вспоминают лихие годы троянские. Лишь я, Одиссей, когда-то звавшийся хитроумным, с малой горской оставшихся в живых товарищей никак не достигну родных берегов, не обниму жену, сына, отца.

Я тот же, что и всегда, но я иной, ибо покинут всегдашней моей удачливостью. Темным облаком тоски обволочен разум мой, и не только мой – всех в живых оставшихся товарищей моих, кажется, никогда уже не достичь нам берегов греческих. На исходе силы – и душевные, и мускульные. Иной раз, вспоминая погибших на войне, думаем завистливо: им уже не голодать, не трястись от страха при высадке на очередной остров, не бороться из последних сил со встречными ветрами и бурями. Мои попытки поднять дух товарищей безуспешны. Да и я… Бывает, долгими часами гляжу неотрывно в одну точку на линии меж морем и небом, и ни о чем, ни о чем не думаю.

Однажды жарким безветренным полднем услышали мы крик впередсмотрящего: «Справа по борту остров»! На корабле еще оставалось какое-то количество еды и воды, а лишний раз испытывать судьбу – встречаться с чудовищами вроде циклопов или лестригонов – не было ни малейшего желания. Когда вдруг…

В последнее время мне часто, особенно ночью, слышались голоса родных и близких, с коими я распрощался двадцать лет назад. А еще голоса товарищей, что погибли у стен Трои. А еще голоса незнакомые. Поэтому меня не слишком удивили… нет, не голоса… звуки, коим неоткуда было взяться здесь, на дальнем расстоянии от земли. Очередная игра воображения, подумалось мне. Странно было иное: не я один – все находящиеся на корабле слышали то же, что и я.

Вздохи любовной неги, стоны любовного томления, крики наслаждения… Женские. И исходили они со стороны острова.

Потемнели глаза мужей, участилось дыхание, в душе каждого шевельнулось чувство давно забытое. Вот уже несколько лет – с отбытием от троянского берега – никто из нас не знавал женщин, и отвыкли мы от их ласк. Попытка захватить наложниц на острове киконов закончилась трагически, и вот теперь… И уж собрался дать я указание кормчему, чтоб поворачивал к острову, но в последний момент вспомнил давным-давно поведанное мне бывалыми мореходами: есть в море Эгейском остров Сирен, сладостными звуками, нежным пением сирены завлекают к себе моряков и жестоко убивают их.

– Кормчий, прямо руль! Не менять направление.

И возроптали тогда соратники мои: о, безжалостный, бессердечный Одиссей, отчего ты запрещаешь нам подплыть к земле, исходящей радостью и наслаждением?

– Нет, друзья, не наслаждение ждет вас там, но погибель, – ответил я им. – Это остров сирен, сколь сладкозвучных, столь жестоких, кровожадных – страшной смерти предают они тех, кто попадет им в руки.

Однако выше разума зов плоти, выпустили гребцы весла из рук, вскричали гневно: не верим тебе, Одиссей, желаем к острову!

И выхватил тогда я меч из-за пояса, грозно потрясая им, вынудил мужей замолчать. А чуть позже, сжалившись, предложил: «Если вы, друзья мои, не в силах совладать с собой, залепите уши воском». И себе, после малого раздумья, залепил я уши – ведь и моя воля не беспредельна, и я могу, не выдержав, выпрыгнуть за борт и поплыть к берегу.

Вот далеко позади остров сирен, все меньше он и меньше, вот уже превратился в точку, а затем и вовсе пропал – растворился меж небом и землей. Освободив уши от воска, взгрустнули мы: сколько же будут боги испытывать нашу волю, наше терпение…

Возжелал бог ветров Эол: земле его обитания не стоять на месте, а плавать по морю. И получилось: остров – не остров, плот – не плот… Горы и долины, леса и поля, люди и животные – все это, ветром увлекаемое, движется по волнам.

Добр Эол. Выслушав наше повествование о долгом и тяжком пути домой, проникся жалостью и сочувствием. Положив руку мне на плечо, сказал:

– Завтра утром корабли твои выйдут в море, я же пошлю вам ветер попутный, и не изменится он аж до самой Греции. А еще дам вам холщовый мешок, наполненный и бечевой перевязанный. Что там, в мешке – не скажу, но предупреждаю: никто из вас не должен ту бечеву развязывать, пытаться узнать содержимое мешка. Иначе горько пожалеете.

Утром следующего дня, поблагодарив бога за щедрый прием, мы вышли в море. Попутный ветер надувал паруса, весельем вливался в наши души. Если будем двигаться с такой же скоростью, прикинул я, то достигнем родного берега уже очень скоро. В один из дней, разморенный полуденным жарким солнцем, подозвал я своего помощника Эврилоха и заплетающимся полусонным языком напомнил ему, чтоб не спускал глаз с мешка.

Эврилох, поручаю тебе… чтоб никто не смел… никто не смел приближаться к мешку, тем более притрагиваться к бечеве, иначе ждет нас…

Мне приснился отец мой Лаэрт, тихим голосом говорил он: я верю в твое возвращение домой, Одиссей, я дождусь тебя, после чего умру со спокойным сердцем; приснился сын Телемах, приснился таким, каким я его видел в последний раз, перед отбытием в Трою – маленьким, пускающим пузыри, дергающим меня за нос и уши. Приснилась и жена Пенелопа – стройная, гибкая и безумно желанная…

Открыв глаза, я чуть не закричал от ужаса: на палубе лежал пустой мешок, отдельно бечева. По лицам спутников я понял: произошло нечто страшное. И действительно: ветер сменил направление. Несмотря на все усилия гребцов, корабль несся в противоположную от цели сторону.

– Что вы наделали, ослиные дети, вы погубили себя и меня! Эврилох, как же так, я ж поручил тебе…

И тогда, в смущении великом отведя глаза в сторону, поведали мне мужи, что, не сумев преодолеть любопытство, развязали они мешок, а в нем – восточный ветер. Вырвался он наружу, схватился с ветром западным, Зефиром, и переборол его.

Мучительные сутки движения назад, на восток, и вот мы там, откуда недавно отбыли – у берега плавающего острова Эола. Делать нечего, отправился я к Эолу – просить прощения, но бог ветров даже не пожелал разговаривать со мной – через слугу передал, чтоб шел я прочь, чтоб прочь убирался с его острова.

Подавленный, униженный, медленно взошел я на корабль и приказал выйти в море. Когда корабль отошел от берега, ко мне приблизился Эврилох и тихо спросил, куда плыть. В ответ я лишь пожал плечами: не знаю, я ничего уже не знаю.

Но позже, волю мобилизовав, сумел я восстановить свой всегдашний облик – уверенного в себе, никогда, ни в чем не сомневающегося мужа. Голос мой негодующий разнесся по всему кораблю:

– Выше строгого запрета оказалось любопытство ваше – а что ж там, в мешке Эоловом, что таит от нас Одиссей, наверное, сокровища бесценные? Теперь вы знаете что – восточный ветер. В результате мы отброшены от берега родины, такого близкого… И утеряна надежда, что когда-нибудь его достигнем.

Молчат мужи, в смущении величайшем понурили головы.

– Ладно, – махнул я рукой, – что сделано, то сделано, и время вспять не повернуть. Но хочу я услышать клятву, что больше никогда и ничего не совершите вы вопреки моему указу.

Вмиг просветлели лица спутников моих.

– Клянемся! Клянемся!

* * *

Нет, невелика цена клятв, хоть это клятвы мужей, прошедших через тяжелейшие испытания военных лет.

На острове Тринакий, куда мы высадились для пополнения запасов воды и еды, паслись стада бога солнца Гелиоса. Предупреждал меня прорицатель Тиресий в царстве Аида: ни ты, ни люди твои – не смейте убивать священных животных, их смерть вызовет гнев божий. Поведал я об этом спутникам моим и услышал в ответ: «Что бы ни случилось, Одиссей, животных этих мы не тронем. Даже не приблизимся к ним». – «Клянетесь?» – «Клянемся».

Не предполагали мы, что задержимся на острове надолго, однако, поднявшаяся буря не позволила нам выйти в море. День на глазах преобразился в ночь; молнии с жутким грохотом разрывали темень, являя взору людскому непрерывный поток воды. Благо, успели мы заранее отвести корабль в безопасную бухту, не то б быть ему разнесенным в щепки.

Прошла неделя, вторая, третья. Буря утихла, но не настолько, чтоб выйти в море. Голодные и отощавшие, мы вышли из пещеры и разошлись по острову в надежде подстрелить какую-нибудь живность. Безуспешно – ни дикой козы, ни кабана, ни даже зайца. Прошло еще несколько дней, голод стал невыносимым, и стали роптать мужи: рядом с нами пасутся тучные стада, а наши желудки пусты – разве это справедливо? На мои многочисленные повторы: «Забив хоть одного животного, мы вызовем гнев богов, и нашлют они на нас смерть страшную», следовал один и тот же ответ: «Нет смерти хуже, чем смерть от голода».

И однажды, когда я спал (как и с сумою Эола – один и тот же воровской прием), они вытянули из стада барана и закололи его.

Я проснулся от запаха жареного мяса, схватившись за голову, закричал от ужаса. Бессмысленно было взывать к совести мужей, оставалось только гадать, какой будет месть богов.

Вскоре стих дождь, прояснилось небо. Взойдя на корабль, вышли мы в море, но уже через трое суток поднялась буря, подобная той, трехнедельной давности. Громадные, водяные валы поднимали нас до самых черных туч и низвергали до дна морского. Одна из волн, черная, зловещая, взмыв над кораблем, застыла на минуту, словно давая нам возможность попрощаться с жизнью земной, после чего обрушилась на нас всей своей мощью.

Оказавшись под водой, я успел подумать: вот и настал конец моему земному существованию, сейчас предстану пред Аидом, и определит повелитель подземелья, кем мне быть в его царстве. Однако, не этот миг был последним в моей земной жизни. Рядом со мной вдруг вынырнуло из глубины грубо отесанное бревно (это была мачта), и я сумел схватиться за него. Целый день носило меня по бушующему морю; к вечеру, вконец обессиленный, разжал я руки – будь, что будет. И вдруг ветер стих, ослабли волны, и одна из них вынесла меня…

Сколько времени пролежал я без чувств – не знаю. Приоткрыв глаза, встретился взглядом с громадной черепахой. Мы долго глядели друг на друга, пока черепахе это не наскучило, и, неспешно перебирая четырьмя ногами, она направилась к воде. Проводив ее взглядом, попытался я вспомнить, что предшествовало моему появлению здесь, на незнакомом берегу, и вскоре пред мысленным взором явилось: громыхающая и вспыхивающая темень… безумный вой ветра… волны высотою с Олимп… грохот раскалывающегося корабля, пронзительные крики товарищей… Всех их, всех до единого поглотила пучина, одному мне повезло. Повезло ли? Что ждет меня на острове этом – опять встреча с чудовищами? Горькие слезы потекли из глаз моих. Поднявшись на ноги, нагой (платье во время бури стащила волна), голодный и обессиленный, побрел я вглубь острова.

Вдоль тропы росли кизиловые деревья. Забрасываемые в рот маленькие черные ягоды если и заглушали голод, то совсем немного. Однажды передо мной пробежал заяц, головы не поворачивая, мазнул по мне кровавым глазом и тут же скрылся в кустах, а еще раз прямо из-под ног, громко хлопая крыльями, взлетел фазан. Мне оставалось лишь вздыхать грустно: эх, был бы лук…

Вдруг – девичьи голоса. Сразу даже закралось сомнение: не плод ли это моего воспаленного разума? Но нет, в самом деле: на широкой поляне, усеянной цветами всех цветов радуги, играли в мяч девушки. Зайдя за дерево, я стал наблюдать за ними. Через какое-то время неловко брошенный мяч полетел в мою сторону; побежавшая за ним девушка, увидев меня, испуганно вскрикнула. Тут же и остальные воззрились на меня. Впрочем, уже в следующее мгновение все они стыдливо отвернулись. Лишь одна из них, светловолосая и пышногрудая, ни малейшего смущения не испытывая, продолжала глядеть на меня, обнаженного. Она неспешно скользила взглядом по мне сверху вниз и снизу вверх, еще раз, и еще, и каждый раз подолгу задерживалась на середине.

Ее звали Калипсо, и была она царицей этого острова.

Вечером того же дня вымытый и растертый благовонными эссенциями, одетый в дорогое длинное платье вкушал я на пару с Калипсо изысканные яства и пил пряные, зажигающие кровь вина. А еще удивлялся переменчивости судьбы: только вчера, словно щепку ничтожную, швыряло меня по бушующему морю, сегодня же я вознесен на такие вершины блаженства, о которых даже не мечтал.

* * *

Женщины…

Из-за женщины, одной-единственной, началась величайшая в людской истории война. Соблазнённая внешностью Париса, сына царя Троянского Приама, его жаркими речами и обещаниями прекрасной жизни своенравная, невоздержанная Елена бросила муженька своего Менелая и уплыла с велеречивым троянцем за море. Горя желанием отомстить жене и ее похитителю, Менелай на пару с могущественным братом Агагемноном собрал огромное войско и двинулся войной на Трою. В той войне, продолжавшейся долгие десять лет, погибло множество мужей греческих, погибли все мужи и женщины, старики и дети троянские, и закончилась она – ах, ах, ах – умилительным примирением Елены с Менелаем.

Из-за женщины война эта чуть было не закончилась поражением греков. На десятом году войны потребовал бог Аполлон, чтобы отдал Агагемнон свою наложницу Хрисеиду ее отцу Хрису. Агагемнон отдавать не пожелал, и тогда разгневанный бог-стреловержец наслал на греческое войско мор. Цари греческие обратились к Агагемнону с просьбой не противиться Аполлону. Но непреклонен был Агагемнон в своем нежелании отдавать Хрисеиду, и тогда обратился к нему Ахилл: «Из-за внутрисемейных раздоров братца твоего прозябаем мы долгие годы на чужбине, рискуем жизнями своими, ты же не желаешь поступиться такой малостью, как наложница». «Ах так, наложница – это, по-твоему, малость? – воскликнул грозно Агагемнон. – В таком случае поступим следующим образом: Хрисеиду я – так и быть – отдам отцу ее, но взамен заберу у тебя твою наложницу, Брисеиду. Надеюсь, ты не расстроишься из-за такой – как сам выразился – малости».

Чуть было не бросился Ахилл с мечом на Агагемнона, лишь в последний момент сдержался. Однако, в знак протеста против произвола вождя вождей перестал принимать участие в боях с троянцами. Более того, обратился к матери своей, богине Фетиде, чтоб упросила она Зевса наслать на греков мор, да страшнее недавнего, насланного Аполлоном. Рассуждения его вид имели такой: пусть всему войску – и воинам, и царям – станет ясно, что значу я, Ахилл, пусть проклянут греки Агагемнона, посмевшего бросить мне вызов. Зевс просьбу Фетиды выполнил, после чего мор стал выкашивать греческое войско целыми дружинами, а то и племенами. Не заступись за нас жена Зевса Гера, померли бы все.

Женщины…

И хоть мы называем их малостью, но из-за них ведем войны, страдаем и терпим лишения, бросаем к их ногам нажитое тяжким трудом или отобранное у врага в смертельной битве.

Сил не щадя, добиваемся мы их расположения, а добившись, задумываемся – стоила ли цель тех усилий, что на нее были затрачены…

* * *

Как-то утром, в кровати, глядя на меня влюбленно, сказала Калипсо:

– Останься, Одиссей, на острове моем, стань мужем моим, и подарю я тебе бессмертие.

– Бессмертие? – переспросил я удивленно. – Ты предлагаешь мне бессмертие? Даже не знал я, что ты обладаешь чудодейственными способностями.

– Отныне знаешь.

Я задумался. От ответа зависела… нет, не жизнь моя, а нечто несоизмеримо большее.

– Нет, Калипсо, не желаю я бессмертия. Оно ужасно: иссохший, ни на что не годный старик тянет и тянет ненавистную лямку бытия земного, и не имеет возможности ее оборвать.

– Прости, милый, я неточно выразилась. Ты обретешь вечную юность.

Но и на сей раз ответ мой был отрицательным.

– Бессмертие – привилегия богов, и негоже человеку посягать на нее.

Поняла Калипсо сокрытый смысл фразы, и не стала настаивать. Тень величайшей грусти легла на ее лицо.

– Что ж, Одиссей, ты сделал выбор и, надеюсь, не пожалеешь о нем. Но предупреждаю: на помощь мою не рассчитывай.

– Помощь? О какой помощи ты говоришь?

– Милый, ты хоть и мудр, но недогадлив, – ответила Калипсо. – Без помощи моей выбраться тебе с острова будет, ох, непросто. – Выдержав недолгую паузу, поправила себя: – Точнее, невозможно.

* * *

Она волшебница и может сотворить что угодно, не может лишь сделать так, чтоб полюбил я ее, возжелал остаться с ней навсегда.

Днями и вечерами сижу я на песке под кроной дерева, гляжу вдаль, туда, где соприкасаются море и небо. Иногда там же, на берегу, остаюсь на ночь. Лежа без сна, извлекаю из памяти троянские годы, веду беззвучные беседы с милыми сердцу товарищами, слушаю их хмельные песни у костра, грубоватые мужские шутки. Странно: на острове царицы Калипсо десять лет войны вспоминаются мне как лучшие в жизни; там же, под стенами Трои, мечталось о тишине и сытости, то есть о том, что ныне ненавистно. Мне ненавистен нынешний покой, надоела любовная нега, меня тошнит от изобильной еды и сладких вин.

Иногда думаю: а может дело не в неимоверных трудностях и лишениях военных лет и не в скуке нынешней, а в моей – всем и вся – неудовлетворенности? А за этой мыслью – еще одна: если все же удастся мне достичь берега Итаки, обретет ли хоть там душа моя долгожданный покой?

Как бы то ни было, но однажды я не выдержал. Если не желает Калипсо предоставить мне корабль, сделаю сам. Разумеется, не корабль, и даже не лодку – простейший плот. Я опытный мореход, и понимаю, что на плоту выходить в море – безрассудство, но лучше смерть в пучине, чем прозябание на этом опостылевшем, ненавистном острове. Чувствую: еще совсем немного, и я, подобно Аяксу Теламониду, лишусь разума и наложу на себя руки.

Одинаковой длины бревна связаны лианами в прямоугольник; кое-как установлен, закреплен руль, точнее, подобие руля. Посередине палатка – к арматуре из изогнутых веток привязаны тесемками старые, плохо пахнущие шкуры зверей. Долго на морской волне этой жалкой постройке, разумеется, не продержаться. Но сделать плот качественнее, не имея инструментов – никак. Нет даже топора, и деревья мне приходится рубить и очищать от веток мечом, тем, что подарила мне Калипсо еще в первые дни моего появления на острове. Ладно, как сделано, так сделано. Осталось только столкнуть сооружение в море. Тоже непросто самому, без помощника.

– Может, останешься, любимый? – тихо молвит женщина, в момент ставшая слабой и беспомощной. Услышав твердое «нет», обхватывает лицо ладонями, заходится в беззвучном плаче.