Текст книги "Люди и боги. Триптих (сборник)"

Кого надо? – подняв на меня взгляд, спросила хмуро. Никого, – буркнул я в ответ, – ошибся дверью.

Ну что ж, гаденыш, остается надеяться, что за меня тебе отомстит Судьба.

* * *

И вот напротив меня собственной персоной Биток, второй персонаж того отвратного действа. Второй, но не второстепенный.

Ладно, по существу. Как сейчас действовать?

Выйти вместе с ним, следуя сзади, дойти до места, где людей поменьше, зайти вперед и без вступительных речей – снизу по подбородку – хлоп! Далее по обстоятельствам. Вероятность того, что кто-то подпишется за убогого, крайне низка, считай, равна нулю.

Нет, не то… Бить его при всем честном народе – ничего хорошего. Да и время суток не очень-то благоприятное – до темноты еще около часа.

«Пропасти» до самого дома. Узнать, где живет и потом… Нет, осекаю себя, никаких «потом», только сегодня, сейчас!

А может, подойти к нему, заговорить, «познакомиться», угостить пивком, может даже водкой, после чего…

А если не захочет? Ну да, усмехаюсь про себя, где ж такое бывает, чтоб алкаш от дармовой выпивки отказался…

Да, неплохо было б поговорить… Тихо, спокойно, мягким, располагающим тоном… Разузнать о нынешнем его житие – бытие, посочувствовать душевно… И уже потом напомнить о том деньке давнем, когда вызванный шефом своим, гандоном штопаным, он чуть не покалечил меня… Увидеть страх в глазенках, дрожь ручонок, некогда налитых силой бычьей…

Ну вот и все – его остановка.

Какое-то время я шел за ним, но потом ударило в голову: какого черта! Куда я иду, чего жду? В самом деле – чего? Что он зайдет в совершенно пустынный двор, где я смогу ни о чем особо не беспокоясь… Так ведь не будет этого. Да и здесь народу… Не так, чтоб очень мало, но и не слишком много.

Сердце забилось быстро и сильно – вперед!

– Привет, Биток, – подойдя сбоку, я хлопнул его по предплечью, улыбнулся.

Он вздрогнул от неожиданности, заглянув мне в лицо, вымолвил:

– Не знаю тебя. Ты кто?

* * *

За границей ко мне обращаются: мистер. Еще мсье или сеньор. Больше всего мне нравится на английский манер – «мистер».

Я мистер не от рождения, стал им в возрасте достаточно зрелом. А до того был – кем был? – приятелем (эй, приятель), парнем (эй, парень), молодым человеком… Но чаще всего, «товарищем» – товарищем Дыбином. А сейчас я «мистер». Спасибо эпохе, развалившей систему порочного социализма с ее брехливыми «товарищами». Ведь ничего, ничего товарищеского в отношениях меж людьми не было. Тем более, в отношениях меж классами. Класс чиновников откровенно презирал класс работяг. Ничуть не меньше работяг презирала прослойка, называемая интеллигентской. Однако на словах – как бы уважение, как бы товарищество. О, мы помним эти многочисленные плакаты и скульптуры, где в едином порыве, взявшись за руки, к светлому будущему устремлялись рабочий и чиновник, колхозница и художник с литератором. Чуть вверх, градусов под тридцать, лучистый вгляд, чистые, бесхитростные лица. Хрень лживая!

Конец восьмидесятых. Позорный развал империи – географический, политический, экономический. Задача осколков – малых, средних, крупных – выжить. Будь ты личность или коллективное хозяйство, крупное предприятие иль вновь образованная страна – выжить. Выжить!

Всеобщее помешательство на деньгах. Отныне обладание большими деньгами – основной эквивалент общественного уважения. Чем больше бабок, тем больше уважения. Миллионер – всем ребятам пример.

Однажды в кабаке в перепалке – не помню меж кем и кем, но это не важно – я услышал такую фразу: чувак, ты чё так раздухарился, чё, богатый офигенно? Сначала даже покоробило – тьфу, какой цинизм, а потом понял: не цинизм, но реалии сегодняшнего дня.

Конечно же, деньги, привалившие ко мне в количестве очень немалом, не могли не отразиться… Новое бытие не то, что б сознание изменило, но, в значительной степени подкорректировало.

Как-то встретился на улице с парнем, с которым до определенного возраста был в приятельских отношениях: в скверах, на пустырях распивали дешевое винишко, трепались о всяком разном – о прочитанном, о просмотренном, о прослушанном, знакомились с девушками.

Я завел его, точнее, затолкал в кабак (он сопротивлялся – рвался куда попроще), там мы выпили, потом выпили еще, потом еще чуток накатили, после чего он, словно заведенный ключиком, стал повторять: слушай, ну ты так изменился, так изменился… Изменился внешне? – попытался я уточнить. – Да нет, не то, чтоб внешне, а вообще… – Что «вообще»? Что имеешь в виду? – Ну вообще – изменился. – В чем, можешь сказать? – Ну как… Просто здорово изменился.

Блин, хреново, когда человек не может вслух выразить простейшие свои мысли. Так я и не дождался пояснения. Подумал лишь: странно, ведь я не прибавил в весе, не сменил стиль одежды, стиль разговора, не нахватался того, что зовется «понтами». Что ж такого необычного он во мне узрел?

А все ж он прав, подумалось позже, я изменился. Деньги здорово повлияли на суть мою нынешнюю. Я стал свободней, раскованней в мыслях, уверенней в словах и действиях. Степенней в поведении. И все это – надо же, какой интересный судьбы выкрутас – благодаря тем двум хмырям – Сергейванычу и Битку. Считай, они – мои благодетели. Пусть очень – очень косвенные, но все же… Для полного счастья мне б еще повстречать их, где-нибудь на узенькой дорожке, возвратить к той нашей беседе, эмоциями переполненной.

* * *

– Ты кто? – повторил Биток.

– Ай-ай-ай, не хорошо… Старых друзей – приятелей не узнавать – нехорошо, – улыбнулся я еще шире, положил руку на плечо, но дядька, шестым чувством учуяв неладное, руку мою скинул и попытался обойти меня.

– Да стой же ты, милый… Ну куда ж ты? Стой, говорю!

Какой там… На удивление живо передвигая ножками, Биток рванул вперед. Да, видимо, беседы душевной не получится. Находясь от него сбоку, я хлопнул его ладонью по роже. Сильно хлопнул, как он меня когда-то. С той лишь разницей, что тот его удар пришелся мне в ухо, а мой сейчас – по роже. Ладонь ощутила прогнутую выпуклость носа.

– За что бьешь? – произнес Биток. Не завопил, а именно произнес – тоном не выше обычного.

– Объяснить? Могу объяснить. Но лучше, ты сам напряги память, вспомни, как бил меня когда-то.

За первым ударом, точнее, хлопком, последовал второй. Биток вновь попытался, обойдя меня, уйти в отрыв, но куда ему, нынешнему… За третьей ватрухой полетела четвертая, потом еще одна, еще, еще… В рожу, в ухо, опять в ухо, опять в рожу.

Рука моя в крови – разбит вражий нос, вражьи губы.

Боковым зрением я уловил, как остановились, глазея на нас, люди. Впрочем, как и предполагал, никто не приблизился, не вмешался.

– Так как, не вспомнил? Нет? Скверно, мать твою. Наверное, слишком многих избивать приходилось, а, Биток?

Пожевав разбитыми губами, дядька вымолвил:

– Да не Биток я, путаешь ты!

– Врешь, ты – Биток, ты меня избивал, когда я требовал свои деньги – за два с лишним месяца работы. У этого… как его… забыл фамилию. Звать Сергей Иванычем.

За очередной паузой очередное возражение:

– Не знаю никакого Сергея Иваныча.

Я заглянул в лицо – все измазано кровью. Черт побери, неужели ошибся… Неужели не он…

Вытянув из кармана носовой платок, я протянул дядьке: на, вытри. Дядька неловко заелозил клетчатой тканишкой по лицу, но лишь еще больше размазал.

– А кто ж ты тогда, если не Биток?

Каким-то глуповатым получился вопрос. А впрочем…

– Быня я. Кликуха моя – Быня. А вообще я – Вован. Володя.

– Но когда-то был Битком…

Вопрос? Утверждение? Не знаю сам – я вдруг растерялся.

– Нет! Я Быня. – И тыльной стороной ладони промокнув разбитые губы, заговорил глухо, отрывисто: – Я раньше в спорте был… на ковре… а потом – травма, и все… и уже не выступал. А потом вообще стало хреново… Короче, с головой у меня… Болит. Вот.

Господи, неужели ошибка? Иль все ж врет? Вообще-то, не похож он на ловкача – лицедея, уж очень примитивен. И эта болезненная заторможенность… О господи!

– Послушай. Семнадцать лет назад тот человек, на которого ты похож, – он здорово избил меня, ни за что.

– Меня тогда вообще здесь не было. Я тогда в другом городе жил. Не в этом.

Я огляделся по сторонам. Поняв, что представление закончилось, зеваки разбрелись. Уже никто не обращал на нас внимания, никому мы не были интересны.

– Ладно, пойдем.

– Куда?

– Туда, где кран – тебе лицо нужно вымыть.

– Не пустят.

– Пустят.

На мой стук в стеклянную дверь какого-то учреждения сторожиха хмуро дернула подбородком – чего тебе? Я указал на лицо в крови, но тетка раздраженно махнула рукой – нет, проваливайте, много вас таких, с рожами окровавленными, каждого к крану пускать – воды не хватит. Первая реакция на продемонстрированную мною купюру была вялой – давай, давай, проходи, не задерживайся. Однако когда я выудил из кармана купюру иную, номиналом вдвое больше первой, тетка толстый свой зад от стула оторвала, подойдя к двери, приоткрыла ее узенько, впрочем, достаточно для того, чтоб пролезла денежка.

– Что надо?

– Лицо помыть. Ему.

– Ладно, пусть заходит. Токо быстро. А ты останься.

Ну, народ. Без бабок она и маму родную не впустила б. И все нынче такие, все. Все, все, все…

– Иди, мойся, – сказал я Быне, – подожду тебя здесь.

– Зачем?

– Что зачем?

– Зачем подождешь?

– Володя, клянусь, ничего плохого больше тебе не сделаю. Я тебя с другим спутал, понимаешь?

Быня зашел в дверь и проследовал по направлению, заданному теткиным пальцем.

Когда вымытый он вышел из здания, я протянул ему веерок купюр. Солидный веерок – и количеством, и номиналом. Не сомневаюсь, такой суммы Быня не держал в руках уже лет и лет…

– Держи, Володя. Похоже, я в самом деле спутал тебя с другим, по кличке Биток. Извини. Это компенсация.

Дядька отрицательно замотал головой, и я успел удивиться: неужели от денег отказывается? Но нет, он лишь в третий раз повторил: – Я не Биток, я Быня. А звать меня Володя.

– Да, да, ты говорил.

Быня держал в руке купюры, не спешил их прятать. Толь не полностью отошел от хлопков по лицу, толь сумма компенсации потрясла, толь, в самом деле, мыслительные его способности были здорово приторможены. В какой-то момент мне стало его жалко. Очень. Аж в груди защемило от жалости. А еще невыносимо стыдно: господи, кого ж я избил – слабого, ущербного, а главное, безвинного.

– Володь, прекращай бабками светить – спрячь.

Он послушно положил деньги в карман.

– Ладно, – коснулся я ладонью его предплечья, сжал легонько, – извини, не злись.

Быня вздохнул, сморщил лоб, соображая. Интересно, о чем думы этого человека? Иль, может, нет их вовсе, дум…

– Так что, Володь, мир? Скажи, что больше не злишься. А, Володь? Ну скажи: больше не злюсь. Ну чего ты, а? Чего молчишь?

Ничего не ответив, Быня двинулся по улице.

Миниатюры 2

Встреча

Я ее заприметила еще в помещении автовокзала, у кассы. Подумала: знакомое лицо, но не черты, а выражение. Откуда-то я знаю эту женщину, но откуда? И ужев маршрутке, бегущей в наш городок, вдруг осенило: а не Юлия ли это, одноклассница моя?

Она? Нет, все ж не она. По той хотя бы причине, что не может быть эта пожилая морщинистая женщина моей ровесницей. И все же она, Юлия. Но как изменилась… Именно про такое говорят: разительно.

Слышала, она долгое время была в Греции, на заработках. Или в Испании. Или там и там. Неужели греческий климат (или иберийский) так плохо воздействует на внешность… Жара… Да, там летом, считай, пекло. А еще изматывающий труд. Хотя, вряд ли такой уж изматывающий… Все ж Европа, двадцать первый век. Кстати… По телевизору видела – там красивых женщин очень, ну очень не мало. Красивых, моложавых, ухоженных. Причем, не только в среде аристократической, но и в рабоче-крестьянской. Можно предположить, что они – испанки да гречанки – на каком-то генетическом уровне приспособились к жаре, и их кожа не сморщивается от солнца так сильно, как у оказавшихся там северянок. Как у нее, у Юлии. О господи, словно трещины на выжженной солнцем почве. Ладно, надо бы подойти, поздороваться, заговорить, а то неудобно как-то, – в одном классе как-никак учились. Только осторожней, чтоб только не дать почувствовать – словами, мимикой, – как она изменилась, поплохела.

Ох, время, время, как меняешь ты людей. Хотя, не всех. Кого-то вообще не меняешь, или самую малость, а кого-то – даже в лучшую сторону…

Или все же не она?

– Простите, вы Юлия? – над сиденьем чуть склонившись, обращаюсь к женщине.

– Юлия, – кивает женщина. – А вы… – смолкает, вглядываясь мне в лицо.

– Юлечка, ты что, не помнишь меня? В одном классе учились.

Женщина глядит на меня пристально, пытается вспомнить, это у нее не сразу, но получается.

– Галя?

– Ну да, Галя, – улыбаюсь в ответ.

– Ой, Галя, – машет головой, – как ты изменилась. Тебя и не узнать…

Бедный нос

А ведь драку можно было избежать, просто не ввязываться в перепалку с теми идиотами. Жаль, конечно, что мысль эта здравая посетила меня уже в больнице, после операции.

Ввязался. Их двое. Один из них вцепился в мой реглан, потянул на себя, и тот оказался у меня на голове; второй треснул по реглану, видимо, ногой или кастетом, и прямо в нос. Внутри головы что-то взорвалось, разорвалось, разлетелось ослепительными искрами. Кровь полилась струей в палец, так из крана течет вода. Те двое, увидев лужу, дали ходу. Льется кровь, и льется, лужа подо мною все шире и шире, – ну все, думаю, помру сейчас от потери. Но нет, в какой-то момент краник оказался… не то, чтобы перекрытым, а прикрученным – струя стала значительно тоньше. Сознание, оставаясь на удивление ясным, явило мысль: срочно в больницу.

У обочины – целая вереница тачек. Да только не берут: один водила, глянув на мою залитую кровью физиономию, молча мотнул балдой – нет, мол; второй, правда, одарил объяснением: «Ну как же мне тебя брать, ты ж мне весь салон замараешь». Отказал и третий, гандон штопаный, гад примороженный. Четвертому я назвал сумму где-то втрое больше номинала, заверил, что ничего не испачкаю, и он, как бы нехотя, согласился. «Только ты это… ты как-то поаккуратней, чтоб мне после тебя не вымывать».

Пока, прикрывая лицо платком, шел к машинам, и потом переходил от одной к другой, ощущал на себе сочувствующие взгляды прохожих. Ни один, однако, не остановился. Сердобольная женщина в платочке, с кошелкой, воскликнула: «О, господи-боже, да что ж это такое творится!» Ей поддакнул немолодой дядечка: «Посередь дня так избить человека… И откуда в них столько злости».

Далее, в коридоре перед дверью приемного кабинета я выслушал монолог санитарки.

– Ото тильки вымою, так знову позалывают, – пожаловалась она непонятно кому (а может, мне?).

Ну вот, сейчас мне только выражать сочувствие бедненькой труженице здравоохранительной отрасли, объяснять ей, что не заливать пол возможности как бы не имею.

– Ото тильки протрешь, обязательно придут и понапачкают, позалывают. Ну шо такое… Нияких сил немае.

Это она обо мне во множественном числе, или, в самом деле, после каждой протирки обязательно является кто-то с переломанным носом и заливает выдраенный пол?

В приемном кабинете я подошел к малому зеркальцу над умывальником, глянул на себя… о боже: кожа на носу разверзнута, под ней белеет осколок кости, сам нос здорово прогнут в сторону – был прямой, стал дугообразный. Верхняя и нижняя части лица – мои, середина – как бы чужая. Ну, блин!

Далее мужчина в белом халате (врач или кто он там) наложил на рану чем-то смоченный прямоугольник бинта и стал задавать мне вопросы, записывая ответы в тетрадь: кто я, где живу, где работаю, еще что-то, еще что-то. Ну что ж, сказал, закончив опрос, можете подниматься в отделение.

Вот наконец тот, кто нужен – отоларинголог. Молодой, лет под сорок, высокого роста, на лбу косая челка, на щеках модная щетина. Располагающий вид.

Приподняв марлевый прямоугольник, вгляделся в то, что под ним, что-то про себя прикидывая, поводил ртом и носом. Что, интересно, означает эта мимика?

– Ну что ж, – вымолвил наконец, – завтра утром на рентген.

– Завтра? Я думал сегодня, сейчас.

Вновь врач вгляделся в рану. Забормотал:

– Сейчас… Сейчас… Думали сейчас…

– Доктор, дорогой, может, организуем, а? Может сейчас, а?

– Сейчас, говорите…

Подвел меня к лампе, снова вгляделся.

– Сейчас…

Повторы, повторы – что они означают? Видимо, следует самому проявить инициативу.

– Я заплачу, сколько нужно. Скажите, сколько?

Врач выдержал небольшую паузу и назвал сумму.

– Хорошо, я звоню жене, она сейчас привезет.

– Но это только мне.

– Ну да, вам. Разумеется, вам, кому ж еще…

– Еще анестезиологу.

– Ему сколько?

Врач назвал сумму чуть меньшую.

– Это все, больше никому? Так звоню жене?

– Звоните, – кивнул врач.

Примерно через час я лежал под общим наркозом, и перед внутренним взором приятнейшие пятна пастельных тонов мягко перетекали одно в другое. Схожую картину, возможно, видит плод во чреве матери и расставаясь с ней, входя в жизнь земную, рыдает во весь голос.

В кулуарах

Ситуация напряженная, очень: по очкам идем вровень, а до конца чемпионата два тура… два или три, сейчас уже точно не помню. Соперник сильный, а победить нам его – обязательно. Помнишь, песня даже такая была, давно: «Нам победа, как воздух нужна». Ну да, конечно, помнишь, ты ж уже, считай, пенсионерского возраста. Раньше много песен хороших было – и жизненных всяких, и торжественных, и смешных.

Короче, судьей на тот матч – москвич, а москвичи – они самые хваткие, они – ого! – всегда по максиму брали… по макси-му-му. А то и выше. Что ты хочешь – столица. Песня даже была, помнишь: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва».

Короче, побеседовали наши представители с этим москвичом – он свое, наши свое, он свое, наши свое, ну, типа торга, – сошлись на сумме четыре тысячи. Это по тем временам большие были деньги, очень большие. Тогда средняя зарплата была – ну инженеры там, учителя всякие, тренеры в ДЮСШ – рублей сто десять – сто двадцать в месяц. Ну ты это знаешь, застал.

Все, дело сделано, деньги ему вручены, потом, как положено – в кабак. Мы ж не селюки какие, в чемпионы страны метим. А чемпион страны – это многое: игры на европейский кубок, заграничные поездки, премии, валюта… Валюты мизер, правда, не как сейчас, но все же… Короче, много полезного. В кабак идем втроем: я, администратор команды Михаил Давыдович, ну и этот, судья московский. А почему меня в таких случаях посылали – вот почему: потому что я мог… ну, как сказать… мог прилично выпить, и на спортивной форме это не отражалось. На тренировке на следующий день помотаюсь, помотаюсь хорошенько, по́том выгоню пары, и опять я в форме.

Время то было, скажу тебе, совсем другое, не то, что нынешнее. Песня была даже такая, душевная: «Я помню время, время золотое». Про то самое время песня. Вот уж точно: золотое. Мы тогда и выпить могли, и ночью недоспать – за нами девчата табунами бегали, – и играть при этом могли. И неплохо, вроде бы, играли. Собирали полные трибуны, куда больше, чем нынешние собирают. А тренировались – знаешь сколько? – три раза в неделю. Честно говорю: три раза в неделю. Редко когда – четыре. Это сейчас они, как роботы с аккумуляторами в заднице, два раза в день, без выходных, и все на износ, на износ. Сколько раз уже бывало, что прямо на игре – раз! – хлопнулся на газон, и готов. Да вот совсем недавно, в итальянской премьер лиге – окочурился. И у нас, тоже недавно, по телеку показывали – хоккеист погиб. Нагрузки бешеные, сердце не выдерживает. Правда, и деньги им совсем иные платят. У нас деньги были – не буду скрывать – хорошие, очень даже, а у этих, у нынешних – ну просто громадные.

Короче, идем в «Динамо». Ох, какой прекрасный был кабак, ну ты должен помнить. Замечательный. Нас там всегда очень любили, встречали, как родных. Директором ресторана там был… как его… толстый такой, всегда улыбался, звали: Андрей… Андрей… нет, отчество не вспомню… ну неважно. Большим болельщиком футбола был, всегда сам к нам подойдет, спросит, чего желаем; поварам, официантам объяснит – что и как… Самая лучшая еда – нам, водочка – экспортный вариант – нам… В меню чего-то нет, чего-то этакого, а у нас, на столе нашем – есть. Рыбка, например, не наша, импортная… Сидим, значит, пьем, едим, беседуем… Все чинно – благородно, и вдруг москвич этот как заорет на весь кабак:

– Братцы, – орет, – друзья вы мои душевные, я этих блядей – я вам обещаю – за пределы ихней половины не выпущу.

Мы ему:

– Тише, что ты, в самом деле! Люди же вокруг. Тише!

А он:

– Да при чем тут «тише»… При чем тут «люди»… Что мне эти люди… Просто поверите, братцы, люблю я ваш город, всей душой. Всегда к вам еду с удовольствием, даже когда просто так, забесплатно.

Короче, выпил человек, растрогался. Москвич, ну… Мы ему отвечаем, тихо, корректно:

– Спасибо, мил человек, нам очень приятно все это слышать, но ты как-то, пожалуйста, потише.

А он еще рюмаху накатил, еще одну, и опять во всю глотку:

– Я этих блядей за пределы ихней штрафной не выпущу. Вся игра будет в пределах ихней штрафной. Вы у меня будете чемпионами, это я вам обещаю.

Люди стали оборачиваться, кто-то уже пялится на нас откровенно. Хорошо, что тогда еще мобилок не было, а то б точно – записали. Что делать, как ему рот заткнуть? И тогда администратор наш, Михаил Давыдович, – умнейший был мужик, спокойный такой, но если вдруг что – быстренько придумает то самое, что надо, – ну так он бегом к ансамблю. Бежит, и по дороге из кармана уже купюры тянет. Вручил им, говорит: давайте, хлопцы, без перерывов, и чтоб как можно громче. Ну а те свое дело четко знают. На полную как грохнули – заглушили москвича напрочь: тот только рот раскрывает, а что говорит даже мы – рядом сидим – не слышим… Короче, замяли инцидент. Вернее, заглушили.

– Ну а матч? Матч – как, выиграли?

– Ну конечно, что за вопрос, я ж говорил: он деньги взял.

– Взять-то взял, ну а если б… а если б так случилось, что противник гораздо сильней вас, и игра б у него пошла, а у вас не пошла… и забил бы он вам больше, чем вы ему…

– Ну что ты такое говоришь! Как это – он нам больше, чем мы ему… И причем тут сильней – слабей… Я ж говорю: он деньги взял. А значит отвечает. Что ж тут непонятного?

– Честно говоря, не совсем понятно.

– Ну ты это… Ты прям удивляешь меня. Взрослый человек, пенсионерского уже возраста, а самое простое не поймешь. Он же деньги взял, четыре тыщи рублей, большие деньги. А если взял, значит все, дальше уже его проблемы. Ну теперь понял?

И хоть в ответ произношу вроде как утвердительное «угу», но все равно не врубаюсь: а если б те оказались сильней, а если б голов натыкали больше…