Текст книги "Люди и боги. Триптих (сборник)"

Они соврут, я совру – ну и что?

Французское Средиземноморье, поместье беглеца-миллиардера из России. На территории поместья зоопарк, в зоопарке специальный бассейн для бегемота по имени Патриот. Хозяин обожает Патриота, самолично потчует его морковкой. Параллельно с процессом кормления рассуждает о своей бывшей родине, о ее высшем политическом чиновничестве.

– Говорят, и говорят, это их суть – говорить, говорить, извергать широченные потоки словесной пены, цена которой – ноль. Обещают там что-то, обещают… Одно обещают, второе, сорок восьмое, сто пятнадцатое… При этом стопроцентно брешут, – они ведь с малого детства разучены правду говорить. Но люди, граждане рассейские, им как бы верят. Или не верят, но где-то в глубинах душ тешут себя надеждой: а может на сей раз не соврет… Но нет, скорей всего, и не это, и не надеются, они знают, что не на что надеяться, а голосуют просто так, по старой привычке. Потому что как бы надо. Как бы принято: если ты гражданин, то изволь голосовать. На листе бумаги поставь напротив какой-нибудь фамилии галочку… или что там, крестик, я даже не знаю… и опусти лист в прорезь ящика.

Из восьмилитрового ведерка ритор извлекает одну за другой хорошо вымытые, без ботвы морковки, закидывает в громадную пасть Патриота. Патриот громко – на весь бассейн – хрумтит, проглотив, разевает пасть в ожидании следующей единицы. Хозяин закидывает следующую, продолжает монолог.

– Обещания… Хрень полная. Ну пообещал. Ну и, конечно же, не выполнил. И что дальше? А ничего. Абсолютно. Вот к примеру: пообещаю я ему, – тычет пальцем в бегемота, – что завтра на обед он получит не морковку, а, скажем, авокадо. Целое ведро авокадо – заманчиво, правда! Я б и сам не отказался. Он аж слюнями истек от предвкушения, но я-то – что? Я пообещать – пообещал, а никаких авокадо ему не принесу. Неа… Как всегда, получит он морковку. Ну и что? Что он мне сделает? – А ничего. Да, он возмущен, негодует, про себя материт меня последними словами, но сделать мне что-то – а ничего. Ничегошеньки. Ну что ты мне сделаешь, что? – вызывающим тоном обращается к бегемоту и, не получив ответа, бросает в пасть следующую витаминную единицу.

– Так и те, что у власти: обещать – обещают, а исполнять – нет, потому как уверены: за ложь не понесут ни малейшего наказания. Ни-ма-лей-ше-го, – повторяет по слогам. – Это ж не то, что, к примеру, на зоне: там – ого! – там ложь не прокатит, там совравший имеет неплохой шанс потерять мужскую – так сказать – девственность.

И отходя от бассейна с опорожненным ведерком, бросает со спины:

– Да и на хрена ему тот авокадо, он и морковкой вполне удовлетворен.

Досадно…

– Сейчас понимаю: дурой была… Слишком честной была. Шеф мой, директор нашего филиала, он быстро скумекал – что почем, – он через пол года работы на немца уже трехкомнатную квартиру купил. А немец тот, глава здоровенной компании, он вообще-то умный, даже очень умный, но такой… как сказать… со своей спецификой. У них там все честно, ну и думает, что и у нас так же. И везде, думает, так же. Никакого контроля. А вообще-то у него денег столько, что миллион туда – миллион сюда большой роли не играет. Главное направление деятельности – международные перевозки, но не только это, еще много всякого. Кроме Германии, филиалы во всех странах восточной Европы… И в каких-то еще южно-европейских. В общем, за всем уследить сложно. Да он и не пытался.

А ведь могла. И знала как, но слишком честная была. Сейчас бы имела свою квартиру, жила б сама, отдельно от всех – красота… Как подумаю, как вспомню – до того ж досадно… Что говорить – дура. Шеф-то мой, грамотный, он сразу сообразил: ковать нужно пока горячо.

– И что, совсем-совсем ничего?

– Ну нет, не совсем не совсем. Под конец, когда уже стало известно, что немец филиал наш закрывает (он в какой-то момент решил все филиалы закрыть, кроме, кажется, польского), мы с шефом моим сели в его кабинете, поговорили по душам, в открытую, и уже на пару кой-чего придумали. Он, начальник, и я, главбух, нас двое, и больше никого – полная конспирация. Вот тогда да, тогда мне малость перепало… До того жила с двумя своими двумя в двушке, а сейчас в трешке живу. Разбогатела на разницу…

– Тоже неплохо…

– Да что там «неплохо»… Неплохо… Если б не была такой честной, если б дурой не была, я не то, что на разницу имела, а на отдельную… Начальник мой – я уже говорила, – он сразу трешку купил, а потом еще одну, кажется, двушку. И я могла. Не как начальник, конечно, – трешку и двушку, – но тоже могла б купить… Жила б сейчас отдельно, от всех изолированно.

Обидно, конечно. Ведь такого случая больше не подвернется, никогда. Да и немцев у нас со своими бизнесами все меньше и меньше. Им здесь, у нас не нравится, не-а. А с нашими делягами ничего такого не получится – они не то, что себя не позволят хоть на самую малость, они еще тебе твои кровные не доплатят.

Дама с собачкой

– Здравствуйте, – кивает головой мужчина.

– Здрас-сце, – приоткрыв слишком ровные, слишком белоснежные протезы, отвечает женщина.

– Какая у вас собачка симпатичная.

– И хозяйка очень даже, – тонко подмечает женщина.

– Очень милая собачка.

– А хозяйка вам что, не нравится?

– Красотка ты моя! – игриво восклицает мужчина.

– Я красотка еще не ваша, – то ли жеманно, то ли надменно тянет губки женщина.

– Нет, нет, я о собачке вашей: красотка.

– Ах, о собачке… Да, красотка. У хозяйки красавицы собачка красотка, – ловко каламбурит женщина.

– Ну такая ж славная… Собачка славная, – поясняет мужчина, чтоб опять не быть неверно понятым.

– Вы, я смотрю, неплохо разбираетесь в собаках. А в чем еще?

– Честно говоря, ни в чем особо. Да и в собаках не очень. Но ваша – просто прелесть.

– И женщины, судя по всему, вам не очень-то интересны. Угадала? – раздраженно произносит женщина.

– Очень милая собачка, – мягко улыбается мужчина. – Ну просто лапочка.

Проблемы… проблемы…

Таксист – частник, типаж «рвач». Рейсовая специализация: аэропорт – морское побережье.

– У нас ведь как: только три месяца в году, когда можно хоть что-то заработать. А остальных девять – пусто, считай, ноль. Что за три месяца заработал, то на год растяни. А бензин все дороже и дороже. И дизтопливо, и газ… Перевел машину на газ, влетел в хорошую копеечку, а тут и газ так подорожал, что зря переводил. А семью кормить-то надо. В дом купить что-то надо… Поверите, за весь сезон на пляже ни разу не побывал.

Женщина, прогуливаясь с подругой по санаторской набережной.

И с каждым годом все хуже, хуже. Дерут безбожно, а соответствия – ни малейшего. Еда – ну такая скромная, такая скромная… ну прям копеечная студенческая столовка; в Турции, в Египте, в Болгарии за те же деньги – шикарный шведский стол, блюд – десятки наименований, и ешь – сколько влезет. А номера? – Малюсенькие, не повернуться, чтоб не удариться обо что-то, все ноги в синяках. А сантехника? – Допотопная, ржавая, протекает, по ночам шум, грохот – не уснешь. Кровати узкие, короткие… Считай, ночлежка, только по бешеной цене! А кульминацией всего знаете что? – салфетки: салфетки они здесь режут пополам… Рот промокнуть – не хватает. Цена салфетки… ну сколько там… копейка, а они копейку – пополам, ножницами. Это, я вам скажу, даже не скупость, это патология.

Туалетный работник, в руках журнал «Чудесный крючок»:

– Совсем мало нынче людей по туалетах ходют. А зачем им в туалеты ходить, если можно в кусты и на заборы…

Звонкоголосая сельского вида девушка, продавщица фруктов-овощей.

– Шастает здесь пьянь всякая, ни на секунду не отвернись. Сегодня уже ящик шаронов украли. Самый дорогой ящик. Вот здесь, передо мной, стоял ящик, а уже нету. И как они его… Ящик, он ведь здоровый, не кошелек какой.

Врач, на голове высокий колпак, на халате на уровне бедер – вместительные специализированные карманы:

– А вы попробуйте, сравните для интереса, сколько врачи за границей получают, и сколько у нас. Даже не о Западной Европе говорю, о соседних странах, восточноевропейских… Вот взять, к примеру, меня: я врач второй категории, работаю на полторы ставки. Официально, если перевести на евро, в месяц получаю…

Пенсионер. Сверху-вниз: выгоревшая на солнце бейсболка, растянутая футболка, грязноватые шорты, венозные ноги, черные сморщенные носки, дубовые босоножки.

– Мясо за последний год вздорожало на двадцать про́центов, масло – на пятнадцать, лекарства больше всех вздорожали – про́центов на тридцать – тридцать пять. Потребительская корзина – вся вздорожала. Фрукты-овощи – на двадцать. А пенсию они повысили токо на десять про́центов. И при этом утверждают, что уровень жизни растет.

Женщина лет сорока пяти, волосы цвета «воронье крыло», стрижка «каре», в ресторане, вдвоем с подругой. В руке бокал красного вина:

– Раньше как-то вроде ничего, а ныне – хоть реви с досады. Ну ни одного, чтоб мало-мальски приличный: или алкаш сокрытый, сразу не поймешь даже, что алкаш, или нецивилизованный какой-то – с таким на люди выйти стыдно, или недоумок полный. Или тот же недоумок, но на понтах величайших… Я такой крутой, круче не бывает! А поговорить – не о чем. Не. О. Чем. Аб-со-лют-но. Если же более-менее нормальный… более-менее… да мне уже и не нужен какой-то особенный… так вот если нормальный, то обязательно связан узами, и ему от меня одно-единственное только и нужно. Причем, исключительно в рабочее время.

Дворник стадиона, за плюсовыми стеклами косо сидящих окуляров громадные возмущенные глазища:

– И после них всегда так! На беговых дорожках куски земли, мне потом на целый день работы. Понимаю: футбол. И народ понимает, и ходит на футбол, и деньги платит. А на хрена кому то регби? Ну кому оно интересно, кому, а? Вход свободный – заходи кто хочет, а зрителей все равно – сотня. Ну полторы – максимум. И на что там смотреть… Толкаются, пихаются, друг друга с ног сбивают, бегут непонятно куда, непонятно зачем с дыней своей идиотской… А убирать после них столько, что ну его на хрен…

Гардеробщица театра, типаж «селедка высушенная»:

– Когда я трудилась в научно-исследовательском институте, на хорошей, поверьте, должности, разве могла я подумать, что когда-нибудь буду брать чаевые…

Студент из Африки в кабинете врача, поступил в психоневрологическую больницу при попытке суицида:

– У нас в Африке небо всегда ясное, солнце светит, а здесь круглый год облака, облака… Летом, зимой, весной, осенью – облака. От этих постоянных облаков у меня на душе так плохо – аж жить не хочется.

Эмигрант из России, поддатый, голосом хрипло – надрывным:

– Солнце, солнце, здесь почти весь год солнце, жгучее, слепящее… В печенках оно, это солнце. Так иной раз, поверь, заскучаешь по морозцу, по снежному скр-р-рипу под подошвами, даже по слякоти, по обычной рассейской слякотной грязюке.

Предприниматель, уровень средний, может, чуть выше.

– Все тебя за глотку, все. Душат бизнес насмерть. Налоги все выше и выше – заплати налоги; аренда складов, торговых площадей все выше и выше – заплати за аренду; пожарникам, сан-эпидемстанциям, прочим горлохватам – отстегни; зарплату работничкам – повысь, потому что инфляция там, индексация, фуяция всякая… На сырье цены тоже вверх ползут, причем, регулярно. В результате пашешь, пашешь, и ничего тебе не осталось, а то и в минусе оказался. А отпускную цену повысить – тоже не выход, народ тупо брать не будет.

Продюсер, толстый, красномордый, под черным пиджаком белая глубоко расстёгнутая сорочка с воротником-стойкой:

– Подумать только, какие сумасшедшие бабки в него были вбуханы. А ведь бездарщина полная: ни голоса, ни внешности, ни умения двигаться. И плюс ко всему – наркоман. Мы в него столько сил, столько средств… Подрядили кого только могли, раскрутили по всем правилам, сотворили из олуха звезду… и только народ пошел на него, только бабки в плюс закапали, как он взял и окочурился. Диагноз: передозировка. И все, и точка. Ему-то, жмурику, как с гуся вода, а нам каково? Столько бабок вбухать – и все на ветер. Точнее – в землю, червям на корм.

Отечественный производитель, социальная прослойка. Профсоюз – представитель интересов прослойки, ее рупор.

– Мы не можем конкурировать с китайцами, вьетнамцами, турками, южными корейцами, индонезийцами, пакистанцами, индийцами, тайцами и прочими восточными и юго-восточными производителями без правительственной поддержки, без соответствующих нормативно – правовых актов, без таможенных льгот и налоговых послаблений. Без всего этого мы, отечественный производитель, имеем шанс вылететь в трубу. Уже, можно считать, вылетели.

Религиозный чиновник, хорошо поставленным голосом:

– Что вы хотите – семьдесят лет агрессивной атеистической политики. И хотя атеисты уже давненько не у власти, но их пропаганда в умах народных засела так, что не выдернешь, на генетическом уровне засела. Да и что нынешней молодежи церковь – ей нужны гаджеты, футбол, бокс нужен, электронная музыка: бум-бум-бум-бум. Пиво, наркотики, беспорядочный секс. Плюс к тому сектанты. Эти по домам ходят, в двери звонят, на улицах к людям пристают. По телевизору их проповедники – постоянно. Завлекают народ секондхендом, бесплатными библиями, рок концертами. Психотропными методами воздействуют на сознание. И отходит народ от веры традиционной, веры истинной, в секты уходит или вообще – в безверье.

Женщина за стойкой мини-кафе подруге:

– Возьмут чашечку кофе, сядут здесь перед стойкой, и как начнут, как начнут… Грузят своими проблемами, грузят… Ну да, им-то молча пить кофе скучно, так почему б меня не погрузить… У той муж уже двое суток домой не является, завис у любовницы; тому долг не вернули, все люди сволочи, никому нельзя верить; та спину надорвала – внуков переносила; тот немытый тоже ноет: картины его гениальные не продаются. И все грузят, грузят… А мне-то оно – кто ответит? – мне оно на фига? Идите к психологу… или к психиатру, не знаю, кто там из них кто – и его грузите. Он с радостью вас выслушает. Но только не бесплатно – ага, тот случай, что бесплатно… Плати за каждый час слушанья, и грузи, грузи… Сколько кошелек потянет, столько грузи. А тут – ну очень хорошо! – нашли бесплатные уши, и давай, и давай…

Нирвана (из энциклопедического словаря):

Нирвана – понятие буддизма и джайнизма, обозначающее трансцендентное состояние непреходящего покоя и удовлетворённости. Освобождение от страданий, цель человеческих стремлений.

Дядя Рафик

Считалось неким показателем крутости – пальто свободного покроя длиной до середины икр с засунутым в карманы и провисающим сзади поясом. Среднее звено разбойничьего сословия предпочитало немаркие темные тона, высший эшелон мог позволить себе несуетные светлые.

Рафик («дядя Рафика» – как он сам себя чуть перекошено называл) в том самом сословии высокого положения не занимал, но, корпоративным нормам вопреки, носил пальтецо цвета нежный беж. Оттепель на дворе иль мороз – всегда нараспашку, мороз иль оттепель – всегда с поднятым воротником. Сзади прикрыта шея, нижняя часть затылка, спереди подперты уши.

Балахонистое одеяние, придававшее мужичкам низеньким вид совсем уж карикатурный, образ нашего героя, чей рост не дотягивал до ста семидесяти, ничуть не опошляло.

Слов русских дядя Рафик знал количество немалое, говорил достаточно бегло и внятно, но, бывало, путал падежи. Иногда казалось, что делает он это не по незнанию, но какого – то эпатажа ради. Может такого: речью подчеркнуть кавказскую свою принадлежность.

– Зашли в «Капказ», поднялись второй этаж – я, он, еще с ним люди… Сидим, разговариваем. Кушать принесли – кушаем. Он мне говорит: дядя Рафика, хочешь, будешь у меня бригадиром? А я, честное слово, мне даже смешно, я ему говорю: ты что, дорогой, ты кому такое говоришь? Мне? Думаешь вообще, что говоришь? Я что, мужик тебе? Я что – на стройке или в деревне на тракторе, чтобы бригадиром… У меня вообще три ходки было, я шестнадцать лет на зоне, а ты мне сейчас спрашиваешь такое: бригадиром хочешь быть?

Якобы в таком расслабленно-паритетном тоне протекал диалог Рафика с одним из самых свирепых бандюганов города.

Правдивым был его этот пересказ, полуправдивым, полностью брехливым – трудно сказать. Не думаю, чтоб главным жизненным принципом дяди Рафика был: «ни слова лжи».

Но что интересно: на каком-то этапе жизни своей он все ж выполнял бригадирские функции. Делегированный тем самым легендарно свирепым, бывшим чемпионом по вольной и греко-римской борьбе, собирал дань с мелких уличных торговцев, фотографов, лотерейщиков, бывало, вел разъяснительно-улыбчивые беседы с зарвавшимися конкурентами из ментов.

Неизвестно по какой причине, но вскоре дядя Рафика с этим малопочтенным и, видимо, слишком хлопотным делом завязал и возвратился на свою изначальную стезю – мошенническую.

Хороший мошенник, прежде всего, хороший физиономист. Рафик, думается, был в этом деле настоящим профи. Мог любого человека, что говорится, «выкупить на раз», лишь только на него глянув.

Вот он стоит в кружке слушателей, травит полуфантастические истории из развеселой зоновской своей биографии, машет – жестикулирует руками, причем делает это так, чтоб удобно было народу созерцать гайку с бриллиантовой россыпью, как вдруг, яростью вспыхнув, выстреливает ногой в сторону юнца, показавшегося ему невежливым.

– Ты! А ну, пошел прочь!

Белеет лицом пострадавший, взгляд униженно опустив, ретируется. Ныряет в толпу, растворяется в ней. И это при том, что его телесно-мускульные показатели раза в два превышают те, что прикрыты бежевым балахоном.

Вообще-то, слово «прочь» Рафику не знакомо. А если и знакомо, то все равно он его не употребляет. Лишь упрощенно уличный аналог.

Разумеется, с применением этого аналога Рафик крайне осторожен – попробуй, не там примени, без головы останешься. Да и вообще… Вспыльчивость, она ведь не столько от температуры крови, сколько от уровня и быстроты сообразительности. Никто, будь он самым горячим, самым – вах-вах-вах – вспыльчивым, не станет выяснять отношений, ну, скажем, с экскаватором, тем более, не станет посылать экскаватор прочь. И уж тем более, в грубом уличном аналоге. Пусть хоть сто раз тот неправ…

Из рассказов дядя Рафика.

– В камере забилась канализация. Вонь такая, что ну его прочь… Но терпим – а что делать? Один молодой, туда – сюда, уже не может терпеть – все. Что-то такое нашел, пошел, – работает. Работает, работает, уже совсем потный стал – не получается, а старый зек лежит на койке, смотрит на него, внимательно так смотрит и говорит: «Надо же», – говорит, – «такой молодой, а уже специалист».

Специфический юмор. Кто-то из слушателей понял и гогочет – заливается, кто-то не понял, но все равно скалит зубы. Уважает народ дядя Рафика. Понятное дело: шестнадцать лет на зоне, три ходки, а еще дружеские отношения с сильными мира сего. А еще длинное бежевое пальто и откровенно выпячиваемая гайка с бриллиантовой россыпью.

Из понтов дядя Рафика.

Просто так, беспричинно вдруг достанет с кармана трубочкой свернутую кучку пошарпанных зеленоватых купюр (тщательно сокрытого достоинства), задумчиво переберет их пальцами, положит на место.

Глядя на трюк, не можешь въехать: зачем он это делает, что хочет этим сказать?

Я понимал, благо, жизнь научила: с типажами, подобными Рафику, не стоит сходиться ближе пожелания здравия при встрече. Понимал и как мог долго держался такого уровня отношений.

– Добрый день, Рафик.

– Здравствуй, дорогой. Как твои дела?

– Спасибо, хорошо. Твои?

– Лучше всех – как еще могут быть?

Но однажды…

Я стоял в небольшой очереди за кофе, как вдруг появился, словно вынырнул из ниоткуда дядя Рафика.

– Здравствуй, дорогой. Что будешь? – обратился ко мне. – Давно хочу тебя угостить.

– Спасибо, я сам.

– Слушай, ты это не надо. Пожалста. Очень тебя прошу. Лучше скажи, что будешь?

– Ладно, кофе.

– Не, опять не то. Кофе мы уже потом будем… Спрашиваю, какой коньяк будешь?

– Спасибо, Рафик, никакой. Рановато. Дел еще много.

– Чуть коньяка для дела никогда не мешает. Наоборот, очень полезно. Дело лучше идет. Всегда. Я знаю.

Обойдя двух человек, стоящих в очереди, Рафик заказывает две «сотки» в разовых стаканчиках. Перед тем как отойти с ними от прилавка, дарит продавщице золотозубую улыбку и несколько громковато произносит: «А… а… какая сдача, что ты, милая, не надо сдача».

Минут через десять я пожелал «ответить» Рафику, но лишь только сместился к прилавку «разливайки», как он резво оттеснил меня.

– Пожалста, не надо.

Потом мне все же удалось угостить его, отчего он, как мне показалось, немного даже расстроился, а чуть позже я расстроил его еще разочек, но в очередной раз он все ж опередил меня.

– Слушай, сколько могу просить тебя: не надо…

В общем, с тех пор удерживать наши отношения на уровне приветствий при встрече оказалось невозможным. Видясь со мной, Рафик громко выражал радость и угощал разовыми стаканчиками со спиртосодержащей коричневой жидкостью.

Из философских высказываний дядя Рафика.

– Деньги, деньги… Надоело, честное слово. Сколько можно, – вся жизнь – деньги. А что деньги? – Мусор. Пыль. Жизнь – тоже пыль. Сегодня тебе везет, у тебя есть деньги, есть все, ты думаешь, так будет всегда, а нет… Вот расскажу. Тебе интересно будет. Такой у нас в республике был человек, замминистра был – фамилию не нужно, все равно не знаешь, – с моего двора человек. Когда во дворе мальчики в футбол играли, он мяч с аута подавал. Называли, знаешь как? Золотой аутчик. Потому что никогда его играть не пускали. Моя мама, его мама – очень дальнее родство, поэтому я его не давал сильно обижать. Жалко было, ну… Потом он стал замминистра. Все. Никого уже не знает, ни с кем вообще не здоровается. А потом знаешь что…

– Что?

– Убили.

– Вот это да…

– Убили, клянусь. Было у человека все: власть была, деньги были, потом фить – нету ничего. Все испарилось. Такая жизнь. И так у всех. Только настоящая дружба никогда не испарится. Когда смерть – только тогда. Правильно говорю, как думаешь?

Пожимаю плечами:

– Наверное.

Во всю свою золотозубую ширь улыбается дядя Рафик.

– Знаешь, ты вообще… Вот как говоришь – да, как ведешь себя – да, вот я бы тоже все так. Честно говорю: уважаю тебя. Веришь?

– Конечно, верю, как можно тебе не верить… Чтобы ты, да соврал – такого быть не может.

Хохочет Рафик, заливается. Вдруг смех обрывает, говорит:

– Правильно. Никому не надо верить. Вообще, никому. И мне тоже не надо.

И продолжает смеяться.

– Даже мне – тоже не надо.

В тот раз он ко мне подрулил, когда я уже был основательно разогретым.

Под бежевым пальто нараспашку бардовый пиджак, под пиджаком распахнутая сверху на две пуговицы черная сорочка, под нею – нараспашку душа. Улыбка до ушей, в руках как бы уже дежурные пластиковые стаканчики с коньяком.

– Так всегда радуюсь тебя видеть, честное слово.

– Я тоже, Рафик.

– Знаешь, ты вот все, да, как кавказский человек. Говоришь как, делаешь как – все…

– Спасибо.

– А… а! Какой «спасибо», при чем тут это, я правду говорю.

Не зная как, кроме устного «спасибо», отреагировать на комплимент, признательно касаюсь Рафикового плеча ладонью.

– У нас на Кавказе мужчины мало говорят, делают много.

– Чего «много делают»?

– Всего.

– Понятно.

– Вообще.

– Я понял.

– Ты понял, что имею в виду?

– Понял.

– Очень хорошо.

Подозвав стоящего невдалеке неопрятного типа: «Саша, иди сюда, пожалста», продублировав фразу пальцами, Рафик протягивает ему мятую бумажку.

– На, принеси два по сто. «Арарат». В пластике. Не надо сдача. – И ко мне обращаясь: – Лучше всегда в пластике пить, потому что всякий там гуляет гепатит – шмепатит, герпес – шмерпес… Как думаешь, правильно говорю, а?

– Абсолютно.

– И вообще, на улице лучше. Небо, земля, люди – хорошо… Не люблю, когда внутри. Очень надоело внутри, знаешь…

– Я не Саша, я Витя, – робко вставляет неопрятный.

– Хорошо. Теперь буду всегда помнить. Витя. Хорошо. Давай, Витя, чего ты ждешь – иди давай.

Зажав купюру в кулаке, Витя резво трусит в сторону «наливайки».

– Рафик, мне вообще-то уже хватит.

– Что? Что слышу! Кому хватит, тебе? Да тебе хватит, ты знаешь когда? Когда еще пять раз будет как сейчас. Десять раз. Такой здоровый, молодой – и «хватит». Смешно, честно слово.

Послав в очередной раз неопрятного в «наливайку», Рафик говорит мне:

– Представляешь, такое дело… У меня проблема: нет денег. Ты представляешь, у меня… – и паузой подчеркнув парадоксальность ситуации… – нету денег.

– С удовольствием угощу тебя.

– Э… э… при чем тут «угощу»! «Угощу»… Я не про это. Сам могу кого хочешь угостить. Я говорю, у меня с деньгами проблема.

Черт, думаю, только б не стал просить в долг.

– Дай немного денег.

И паузу выдержав:

– Долг.

Ну, черт, ведь не отдаст же…

– Сколько тебе?

– Что сколько?

– Сколько, спрашиваю, тебе одолжить?

– А… а! При чем здесь «сколько?» «Сколько»… Нисколько. Просто прошу у тебя деньги. В долг, ну.

Протягивая Рафику полтишок, думаю про себя: не отдаст – не надо, черт с ним, не обеднею. Может даже наоборот, лучше для меня – не буду чувствовать себя обязанным за все его «сотки».

– Так что, сможешь дать немного денег?

– Ну а я что делаю – я и даю. Бери.

– Что «бери»? Я деньги прошу.

– А я тебе что даю?

Прибывший со стаканчиками «Арарата» Витек вручает их нам, лезет в карман за сдачей, но дядя Рафик раздраженно пресекает это его поползновение:

– Все, иди. Давай. Ничего не надо. Давай, Саша, иди уже, иди.

Витя живенько линяет, сообразительно останавливается на расстоянии негромкого окрика.

Тембром резко измененным – душевнейшим – говорит мне Рафик:

– Что за народ такой, скажи… Объясни мне. Сколько живу здесь, да, – давно уже живу, – а привыкнуть не могу. У нас на Кавказе, знаешь, нет такого, чтобы сдача там, мелочь, копейки, все такое… Вообще нет копеек. Где мелочь? – Нет вообще мелочи. Там совсем другие люди. Там люди понимают: когда много копеек в карманах, карманы рвутся, деньги выпадают, теряются.

– Знаю, слышал.

– Ты слышал, а я знаю. Честно говорю, вообще нету мелочи.

И стаканчик приподняв:

– Твое здоровье. Уважаю.

– Твое здоровье, Рафик.

Выпиваем, закуриваем.

– Так дашь деньги?

И вновь дополнение чуть притормозив:

– Скоро будут – отдам.

Ну что делать… Ох, до чего ж неловко выглядеть жмотом перед кавказским человеком. Домазываю к полтишку сотенную.

– На.

Но вновь, рук не вынимая с глубоких карманов роскошного пальто, говорит Рафик:

– Хорошо. Ладно. Объясню тебе. Вот смотри: ты приехал в Баку, у тебя нету денег, что будешь делать? Придешь к дядя Рафика, скажешь: «дядя Рафика, дай мне деньги». Дядя Рафика скажет: «Пожалста, на тебе деньги. Пожалста, дорогой». Даст тебе деньги. Понимаешь? Вижу – понимаешь. А сейчас я тебя прошу. Здесь. Как кавказского человека прошу: «Дай деньги».

И хоть выпито уже немало и разного, и голова тяжеловата, а фокус чуток размазан, но соображаю:

А чего ради мне ехать в Баку? Никогда не был там и как-то не намечается. А даже если предположить… То почему без бабок? Но и это… Ладно, допустим, в Баку находясь, я лишился всех своих бабок. Ограбили – бывает… Только как мне их попросить у дядя Рафика, когда я не знаю его Бакинских координат. Да и вообще… Он ведь там не живет. Может, когда-то жил. А может, и не жил, может, гонит. А если и жил, то так давно, что начисто выветрился из памяти тот период его жизни. Чушь… Чушь какую-то несет… Бред.

Сильна логика хмельных рассуждений. Но все равно, лезу в карман, вытягиваю еще сотку. Протягиваю Рафику три купюры.

– На.

На сей раз Рафик деньги берет. Ну, спасибо, батенька, соблаговолил. Уважил. Шерстяную полу откинув, засовывает небрежно в карман пиджака, говорит:

– Дай еще. Ну, хотя бы двести.

У меня в кармане есть еще сто.

– Я сколько знаю тебя, всегда так уважал, а сейчас…

Если б дядя Рафик знал слово «разочарован», наверняка б его применил.

– На, – протягиваю сотню. – Все. Это последняя. Больше нет. Ни-че-го. Только жетоны на метро.

– Какие проблемы? Поехали. Сейчас берем мотор, едем к тебе. А когда ты будешь в Баку, придешь ко мне в дом…

– Все, Рафик, мне пора. Пока.

Задержав мою ладонь в своей, вглядывается Рафик мне в глаза, но чего-то искомого в них не узрев, отпускает.

– Пока.

Обиженный рыжеватый затылок, наполовину прикрытый шерстяным воротником, удаляется в обратную от метро сторону.

Ох, утомил…

Недели через две, со мною встретившись, он коротко кивнул и деловито прошмыгнул мимо. Ну и мерзавец же ты, дядя Рафика, – так я подумал.

А потом он пропал. С концами. Вроде бы, по слухам, в очередной раз «прикрыли».