Текст книги "Люди и боги. Триптих (сборник)"

И вновь, как семь лет назад, я в море. Только на сей раз один – все товарищи мои, все до единого в царстве Аида: кто-то съеден безумным Полифемом, кто-то шестиглавой Скиллой, кто-то убит лестригонами и киконами, кого-то засосала пучина морская. Я один, один во всем мире, я точка меж двумя бесконечностями – бирюзовой искрящейся снизу и ярко голубой сверху. Я не знаю, где нахожусь, и куда несут волны мой громоздкий, натужно скрипящий плот.

Вот и все. Случилось, что должно было случиться: вознесенный на гребень волны плот разваливается, бревна разносит в разные стороны. Благо, произошло это недалеко от берега, и добраться до него вплавь мне не составило труда.

Очередной остров на моем нескончаемом пути из Трои в Итаку. Чем встретит меня этот? Вряд ли чем-то хорошим.

* * *

Я ошибся: люди, эту землю населяющие, оказались на удивление добрыми и отзывчивыми. Царь их, Алкиной, проникся ко мне жалостью и заверил, что поможет добраться до греческого берега. Жизнь сделала меня недоверчивым, и сразу я не поверил Алкиною, однако царь не слукавил: уже через несколько дней на корабле, им предоставленном, плыл я на восток, в Грецию.

* * *

Даже не верится: я на родине, на Итаке. Душа моя переполнена чувством глубочайшей признательности Алкиною и его людям. Я машу и машу вслед отходящему от берега кораблю, и лицо мое залито слезами. Только когда корабль исчезает из виду, я отправляюсь в путь.

Мне известна здесь каждая тропка, каждый ручеек, каждый овраг и пригорок. Если идти прямиком через лес, то уже часа через три – четыре я выйду к своему дворцу.

Радостно напевая, шагал я по родной земле, когда вдруг вспомнил разговор с тенью Агагемнона в подземном царстве Аида: «Не доверяй женщинам, Одиссей, – сказал мне вождь вождей, – не доверяй им всем вместе и каждой в отдельности». «Но Пенелопа, жена моя, не способна на низкий поступок, – с жаром возразил я. – Я уверен в ее преданности, в ее любви ко мне». «Я тоже не сомневался в любви ко мне Клименестры, – горестно усмехнулся Агагемнон, – однако был ею и ее любовником коварно заколот в первый же день своего прибытия домой».

Остановившись, присел я на пригорок, задумался, и результатом раздумий явилось: доверие – доверием, да мало ли что… После чего скинул я одежду свою и проволок ее по земле, и суму переметную проволок, осыпал дорожной пылью тело, лицо, волосы и превратился в жалкого скитальца – бродягу.

* * *

Пастух был немолод, худ и сутул. Он хрипло покрикивал на баранов и, если крики не помогали, бил их по бокам длинной хворостиной. Я узнал его по слишком крупному, загнутому книзу носу, более того, даже имя вспомнил – Евмей. Не называя имени своего, поприветствовал пастуха. Однако, ответного приветствия не услышал. Пройдясь недоверчивым взглядом по моим истертым лохмотьям, запыленным волосам, прошипел Евмей беззубо:

– Кто ты, незнакомец, как оказался здесь?

«Незнакомец» – неплохо звучит, подумал я. Буду надеяться, что останусь таковым для всех жителей Итаки, с коими сведет меня судьба в дальнейшем.

Вдохновенно лгал я Евмею: воевал под стенами Трои под началом царя земли этой Одиссея, после войны побывал во многих землях средиземноморских – и в Египте, и в Финикии, и в Ливии… Однажды наш корабль подвергся нападению пиратов, все находящиеся на нем попали в плен и были проданы в рабство. Определенный гребцом на финикийское торговое судно, сумел я бежать, но был схвачен вновь, на сей раз разбойниками сухопутными. Однако, сумев перетереть путы на ногах, бежал вновь и вот, в конце концов, оказался на Итаке. Надеюсь здесь встретить вождя своего, хитроумного Одиссея, и служить ему до конца дней своих. Глядя в старые, слезящиеся глаза пастуха, не мог я понять – верит он мне или не верит. Как бы то ни было, но Евмей пригласил меня к себе в хижину, накормил и, указав на старый тюфяк в углу, сказал:

– Поживешь у меня. Это твоя кровать.

Полночи не спали мы, разговаривали… Хотя, «разговаривали» – слово не совсем верное, потому как, по большей части, говорил Евмей (живя в уединении, этот словоохотливый муж испытывал большую потребность выговориться, и в моем лице нашел благодарного слушателя). Наводящими вопросами я старался подтолкнуть его речь в нужное мне русло, и вот что услышал: со всех земель греческих на Итаку прибыли мужи, количеством более ста. Будучи уверенными, что Одиссей уже никогда не вернется, они обосновались в его дворце, поглощают мясо животных из его стад, пьют вина из дворцовых погребов, а главное, требуют, чтобы Пенелопа, Одиссеева жена, выбрала одного из них своим мужем. Боясь гнева женихов, женщина не может прогнать их, но по мере сил тянет с ответом. Сын ее Телемах, в свою очередь, ненавидит женихов, но он один противостоять такой толпе не в состоянии.

Более ста мужей желают взять в жены Пенелопу, замужнюю женщину… Требуют от нее выбрать одного из них… Пируют в моем дворце – едят баранов и свиней из моих стад, пьют вина из моих погребов… Невероятно! Видимо, старый пастух, услышав что-то от такого же пастуха-невежи, неверно понял, неверно поняв, домыслил, приукрасил, а ко всему прочему, искаженно преподнес. В результате – чушь полная. Однако, засыпая, подумал я: а все же правильно сделал я, изменив до неузнаваемости внешний свой вид. Если даже в Евмеевом сказе правды лишь малая часть, то все равно, следует мне быть настороже.

Утром, выйдя из хижины, разошлись мы каждый в свою сторону: он – в хлев, выводить баранов, я – к дворцу, своему дворцу.

Пенелопа

Их сто восемь – сто восемь моих женихов, разного возраста и ума, богатых и небогатых, внешне привлекательных и некрасивых. Кому-то из них действительно нравлюсь я, кому-то – мой дворец, мои земли и тучные стада. Третьи рассуждают так: мужи благородные, сановитые желают стать избранником Пенелопы, разве я хуже их?.. Четвертые являются во дворец лишь для того, чтоб задаром поесть да выпить, да погорланить. Не исключено, что есть и пятые, и шестые, преследующие свои цели. При этом все они, не слишком скрываясь от моего взгляда, беспорядочно сожительствуют с дворцовыми служанками, кои от происходящего без ума.

Иногда я ловлю себя на мысли, что завидую им, своим служанкам.

Мне без малого сорок – возраст жизненного заката. Двадцать из них я провела в ожидании ушедшего на войну мужа. Двадцать лет… А ведь ни по каким нормам человеческого бытия нет, и не может быть ожидания столь долгого. Год, пять, ладно, десять – но не двадцать же! Я знаю, война закончилась десять лет назад, закончилась победой греков, после чего победители, погрузив на корабли богатые трофеи, отбыли на родину. Кому-то боги благоволили, и путь их домой оказался легким и быстрым; кого-то судьба покидала по морям и землям дальним, но, в конце концов, родных берегов достигли и они. Но чтоб десять лет… Видимо, флотилия моего мужа из двенадцати кораблей, попав в бурю или шторм, оказалась потопленной. Но не исключено, что по пути домой Одиссей встретил свою новую любовь и остался с ней. Я ж его почти не знаю, вместе мы прожили совсем мало – чуть более года.

Однако замуж я не выхожу. В ответ на требование женихов выбрать одного из них, тяну с ответом всеми правдами и неправдами… Но делаю это не по своей прихоти, а подчиняясь чужой воле – воле сына моего.

– Тебе, мать, – приказал он мне, – следует сказать женишкам вот что: я не против того, чтобы выйти замуж за одного из вас, но имя избранника назову лишь после того как сотку саван для старого, немощного свекра моего Лаэрта. И ни один, даже самый жестокий из женихов не посмеет выразить недовольство твоим решением. Во всяком случае, вслух. Ты же вытканное днем будешь распускать ночью – так и отца дождешься, и избежишь гнева претендентов.

«Отца дождешься»… Сам-то он верит в то, что говорит? – Нет, конечно.

Как бы то ни было, но скрепя сердце, я подчинилась Телемаху: днем саван ткала, а ночью распускала.

Телемах, сын мой. Прикрываясь словами о супружеской верности, сколь возвышенными, столь вздорными, он на самом деле заботится лишь о том, чтобы будущее наследство не оказалось разделенным меж ним и моими детьми от следующего брака. А еще, могу предположить, желает обезопасить себя – они же, его будущие братья или сестры, в стремлении заполучить царский трон, попытаются убить его. Надо признать, это его опасение небезосновательно: подобные случаи – не редкость в Средиземноморских землях.

Вот и получается: на одной чаше весов безопасное царственное будущее Телемаха, на другой – мое одиночество, тоска телесная и душевная, исковерканная жизнь. До сего момента перевешивала сыновья чаша, но в какой-то момент долготерпению моему пришел конец: так продолжаться больше не может, не должно, иначе я лишусь рассудка. И однажды темной ночью через доверенное лицо передала я Антиною, лучшему из женихов, мудрому и красивому, высокородному и высокочтимому, глиняную табличку с нацарапанным на ней текстом: не упоминая Телемаха, я признавалась в уловке с саваном, а еще поведала о своем согласии выйти за него, Антиноя, замуж.

Одиссей

Хмуро глядел я на то, что двадцать лет назад было одним из красивейших дворцов в Греции.

Заброшенный, заросший высокой травой сад, полуразвалившиеся хозяйственные постройки, и всюду мусор – обглоданные кости, осколки посуды, обломки раскуроченной мебели. Ворота распахнуты настежь – заходи любой. И заходят все подряд: и простолюдины, и благородного вида мужи. Первые загоняют во двор овец и свиней, вносят наполненные мешки и меха; вторые идут походкой неспешной, беспечной, нарядно одетые – так гости следуют на званый пир.

Но если это действительно гости, следующие на пир, то кто кем они приглашены? Кроме меня ведь некому, меня же здесь… меня здесь как бы и нет.

* * *

На земле под деревом лежал, глаза прикрыв, пес, и непросто было понять, жив он или не жив? Я приблизился к нему, присел на корточки, всмотрелся. Нет, не мертв – дышит. Тяжело, неровно, с хрипами, но дышит.

– Аргус, ты ли это?

Пес на вопрос не откликнулся. Да, это он, только сжавшийся, маленький, считай, половина того Аргуса, коим был двадцать лет назад. И неимоверно тощий – ни мускулов, ни жира, одни лишь обтянутые кожей ребра.

– Бедный мой Аргус.

И вновь пес не прореагировал на мой голос, до того был обессилен.

– А я ведь помню как давным-давно, до моего отбытия на Троянскую войну, радовался ты встречам со мной: всеми четырьмя лапами оттолкнувшись от земли, взлетал высоко и, уже в воздухе находясь, норовил лизнуть меня в лицо; приземлившись, прокручивался в безумной радости и вновь подпрыгивал – коснуться языком моего лица. И еще раз, и еще. Эх, молодость, молодость – твоя, моя…

Смахнув слезу со щеки, провел я ладонью по ребристой собачьей спине, почесал за ухом, легонько похлопал по бокам. И тогда, собравшись силами, пес вскинул голову, распахнул глаза и заглянул в мои. Зарычал еле слышно, давая понять, что узнал меня. А в следующее мгновение умер. Прощай, Аргус, друг мой.

Во дворце за тремя долгими, приставленными друг к другу фигурой «П» столами, восседали мужи, хмельные и шумные. Слуги вносили, ставили на столы блюда с кусками мяса, вареного и жареного, тарелки с хлебом и соусами, кувшины с вином, служанки выносили опорожненные. Один из мужей, белокурый и белозубый, лихо бил по струнам кифары; окружение, прихлопывая да притопывая, горланило куплеты с соленым содержанием.

У стен зала сидели нищие – по два, по три у каждой стены. Они угодливо улыбались женихам, небрежно бросавшим им плохой кусок с блюда – желудок или почку. Не женихов, но именно нищих разозлило мое появление в пиршественном зале: еще бы, лишний рот. Стоило мне попытаться присесть на пол у стены, как сидящий там нищий гневно набрасывался на меня: эй, пришлый, ну-ка пошел вон, эта часть стены моя, она давно уже моя, и ни с кем я не собираюсь ею делиться. Разумеется, расправиться с любым из этих ничтожеств, да и со всеми разом мне, одному из лучших кулачный бойцов в греческом войске, не составило бы труда, но не хотелось лишний раз обращать на себя внимания женихов.

Умерив негодование, сел я на пол вдалеке от стола, у самой двери, благо никто отсюда выгонять меня не собирался.

В своем дворце я сижу на полу у двери, сижу и вспоминаю.

А ведь было уже в жизни моей, было, когда пришлось мне притворяться нищим: в годы военные, обряженный в лохмотья, едва прикрывающие тело, с лицом, обезображенным гнойными струпьями, проник я в Трою. Переходя с улицы на улицу походкой шаркающей, сидя на земле с протянутой рукой, прислушивался я к разговорам троянских военачальников и высокопоставленных сановников. Немало ценного удалось мне услышать тогда. Правда, чуть было не закончилась вылазка та смертью моей: был я узнан Еленой, женой Менелая (вернее, на тот момент жена Париса), той, из-за которой и началась война. Однако, не выдала меня женщина, более того, помогла выйти из Трои. Думаю, сделала она это для того, чтобы в случае победы греков замолвил я за нее словечко, не позволил разгневанным мужам греческим растерзать ее.

Вот и сейчас, сидя у двери, тихий и согбенный, с взглядом, устремленным в пол, прислушиваюсь я к разговорам недругов своих, и понимаю: поведанное мне ночью Евмеем и показавшееся чушью – вовсе не чушь. Так и есть, все эти мужи, что сидят в моем дворце, поглощают мясо моих свиней и баранов, пьют мои вина, крошат во хмелю мою мебель – женихи Пенелопы. Первым поползновением было, назвав себя, вскричать: «Прочь! Прочь, безумцы, с дворца моего»! Но, поразмыслив, решил я не делать этого. Ведь и фразу не успею закончить, как паду с проломленной головой. Я не погиб на войне от троянского оружия, не погиб на пути домой в столкновениях с жестокими чудовищами, не утонул в пучине морской – я не должен погибнуть здесь, от рук этих наглецов. Правильней будет, не поддаваясь чувствам, выждав благоприятный момент… Эх, подумал я горестно, были б живы товарищи мои боевые, мы б вмиг расшвыряли эту толпу. Как стрелы летят вперед наконечниками, так полетели б они вперед головами – через дворцовый забор.

В какой-то момент на меня обратил внимание один из женихов. Он был немолод, на макушке головы волос ощущалась нехватка, при этом из носа и ушей растительность вырывалась в количестве излишнем.

– Эй, ты, неумытый, – наставил в мою сторону палец, – ты кто такой, откуда и какими ветрами занесло тебя на Итаку? У нас здесь своих нищих излишек – вон, подобно собакам дворовым, расселись вдоль стен в ожидании объедков.

Не ответив хмельному мужу, отвел я в сторону взгляд, но такая моя реакция не успокоила его, наоборот, взбесила.

– Ты! Да как ты смеешь не отвечать мне! А может со слухом у тебя плохо? Я спросил кто ты и откуда.

И вновь не отреагировал я на оскорбительный выпад, даже не пошевельнулся. Тогда плешивый схватил стоящий на столе кувшин и метнул в меня. В последний момент успел я отклонить голову, и кувшин, врезавшись в стену сбоку от меня, разлетелся на мелкие части. Осколок, или осколки прорезали мне кожу на виске. Я схватился за раненное место, но кровь сквозь пальцы полилась на плечо, на грудь, часто-часто закапала на пол.

– Брось, Эвримах, негоже благородному мужу обращать внимание на нищего, тем более, связываться с ним.

– Что по мне, Эвримах прав, слишком много нищих в царском дворце, а этот еще ведет себя так, словно он здесь хозяин. Жаль, что кувшин влетел в стену, а не в его.

Покричав еще немного, плешивый дал себя успокоить, перестал обращать на меня внимание.

Ладно, Эвримах, припомню я тебе этот кувшин. И все вы, женишки, узнаете, что такое гнев Одиссея, царя вашего… И вы, ничтожные поглотители объедков.

* * *

А позже сановного вида, прекрасный лицом жених встал из-за стола, поднял руку, и по залу прошелестело: «Тише! Тише! Антиной желает молвить слово». Дождавшись тишины, заговорил Антиноя.

– Нас здесь сто восемь мужей, сто восемь претендентов на одно место – избранника Пенелопы. Мы соперники, но не враги, а значит, действовать должны согласованно. Сейчас мы решим, что нам должно предпринять, с учетом того, что вожделенная наша вдовушка… – для большего эффекта приостановил Антиной речь свою, после чего выкрикнул: – лжет нам.

Переглянулись женихи меж собой, вскинули плечами недоуменно. Некто, сидящий у края стола, подал голос:

– Но каким образом может лгать нам Пенелопа? Она ведь не то, что разговоров с нами не ведет, даже не выходит к нам в пиршественный зал.

Веселый кифарист ударил небрежно по струнам, и звук этот вызвал всеобщий смех. Однако, лицо Антиноя продолжало оставаться серьезным.

– Да, лжет, вы не ослышались. Об этом поведал мне некто из окружения Пенелопы, имени его называть не стану. Только лжет нам она не словами, а действиями, что суть – одно и то же, если не хуже. По договоренности, ею навязанной и нами благосклонно одобренной, имя избранника Пенелопа должна назвать сразу же, как закончит ткать саван для свекра своего Лаэрта. И мы ждем, мы терпеливо ждем окончания работы, не ведая того, что сотканное днем она… – и вновь Антиной в своей риторической манере смолк ненадолго, после чего выкрикнул: – распускает ночью.

Минутное молчание, после чего зал взорвался негодованием. Вскочили со своих мест женихи, замахали руками, заголосили во всю силу глоток: «Возмутительно! Не потерпим! Своей ложью она попирает наше достоинство! Мы к ней с пониманием и сочувствием, а она вместо благодарности…»

Дождавшись, когда выдохнется, утихнет порыв, произнес Антиной:

– Страшно представить, но в бесцельном ожидании мы могли б провести еще долгие годы, если не всю оставшуюся жизнь.

Тогда один из женихов, грузный и свирепый, треснул по столу кулаком, да с такой силой, что подлетели блюда с едой; подобно жабам, прыгающим с берега в болото, плюхнулись на пол жирные куски мяса; из упавших на бок кувшинов широкими струями полилось вино. Слуги из-за столов бросились поднимать кувшины, но натечь на столы и на пол успело немало.

– Если не желает Пенелопа сама выбрать одного из нас, пусть за нее решит жребий.

– Верно, Амфином!

– Несколько дней вдовушке на размышление, а затем – жребий.

– Верно!

– Жребий! Жребий – указующий перст богов!

Антиной вновь поднял руку: тихо!

– Будем считать, решение вынесено, – подвел итог, – и быть ему воплощенным в жизнь. Дадим Пенелопе на размышление пять дней, но, если по окончанию этого срока она не назовет имя избранника, тогда, как предложил Амфином…

– Пять дней много, – перебил его кто-то, – хватит и трех. За время нашего пребывания во дворце она наверняка успела выделить того из нас, кто ей более других по душе.

– Пусть так, – согласился Антиной, – дадим ей три дня, если же не назовет она имя одного из нас, пусть назовет его жребий.

– Прекрасная мысль! Сам Одиссей, бывший муж Пенелопы, о силе и гибкости ума которого мы наслышаны, не придумал бы лучше.

– Будем надеяться, Пенелопа по достоинству оценит наше благородство.

– Наполним же чаши, мужья, выпьем за здоровье мудрого Антиноя!

Одиссей

Ночь, глубокая ночь. Ноет рана от осколка, но привычен я к боли. Не сплю, думаю.

Одолеть в одиночку такое количество врагов в одиночку я, конечно, не смогу. Нужны помощники, но где их взять? Лучшие мужи Итаки, смелые и сильные, двадцать лет назад ушли со мной на войну, и не вернулись. Новое же поколение не пойдет за мной, даже если узнает, кто я. Телемах, сын мой, лишь на него надежда. На него самого и его товарищей.

– Евмен, ты спишь?

Старый пастух приподнялся на локте.

– Нет, не сплю.

– Я лгал тебе, добрый Евмен, говоря о своих блужданиях по Египту и Ливии, о побегах из рабства. Я Одиссей, сын Лаэрта, царь земли этой. Богам было угодно, чтобы из побежденной Трои плыл я сюда, на Итаку долгие десять лет. Не буду рассказывать о величайших злоключениях, кои пришлось мне преодолеть в пути, скажу лишь, что потерял все свои корабли, всех боевых товарищей. Думал, обрету успокоение здесь, на родине, но нет: во дворце моем обосновались мужи подлые, жаждущие отнять у меня жену, а с нею вместе дворец, и земли, и тучные стада мои. Впрочем, ты все это сам знаешь, рассказывал мне об этом. Помоги мне в борьбе с ними, Евмей, и остаток дней своих проведешь в роскоши. Это обещаю я, царь твой Одиссей.

Какое-то время Евмей обдумывал услышанное. Наконец заговорил.

– Ни к чему мне, старому человеку, роскошь. Другое дело…

Вновь смолк, и задумался, каким быть продолжению. Так и не решив, перескочил на новую фразу.

– Всю свою долгую жизнь я пасу скот, чужой скот. Никогда не было у меня достойного жилища, не было семьи, и товарищей верных не было. Ни прошлого, ни настоящего, ни малейшей надежды на будущее. И вот являешься ты, Одиссей, и предлагаешь мне придать смысл существованию моему, настоящий, мужской смысл. Разумеется, отвечу я согласием. Победим ли мы, царь мой, проиграем, проживу ли я еще какой-то отрезок времени, погибну ли в ближайшие дни, – в любом случае, с тобою рядом я уже не буду блеклым приложением к чужой жизни.

За десятилетия войны и странствий огрубел я душой, но слова старика растрогали меня – из глаз выкатились, потекли по щекам слезы. Отвернувшись, смахнул я их, благо, в темноте не увидел этого Евмей.

* * *

Даже не припомню, когда снилось что-то хорошее. Вот и этой ночью…

Сон возвращает меня на остров лестригонов. Выслушав Антилоха, кричу: «Все на берег, друзья, великаны разбивают наши корабли. Если остались целые, восходите на них, поднимайте якоря, и в море…»

Мы бежим, бежим изо всех сил, за спиной слышим топот преследователей. Увиденное на берегу приводит нас в отчаяние: все до единого корабли разнесены в щепки. Ноги сами несут нас дальше и дальше, мы бежим, бежим, куда глаза глядят. Краем глаза вижу я, как падают замертво мужи, сраженные камнями лестригонов, слышу предсмертные их вскрики. В какой-то момент обнаруживаю, что в живых остался лишь я один. Страхом объят, продолжаю свой бешеный бег. Только бы выжить, выжить…

Предо мной гора, за мной лестригоны. Тяжело дыша, начинаю движение наверх. Бешеные удары сердца сотрясают грудь – выше, выше. Склон все круче, и вот уже я, подобно ящерице, ползу по нему, ползу, рискуя в любой момент сорваться. Но не срываюсь и восхожу на вершину.

Я жив, я на вершине. Оглядевшись, обнаруживаю, что со всех сторон малой площадки обрывы столь крутые, что не спуститься по ним – никак, сорвешься и сломаешь шею. Не спуститься…

О боги, если это ваше благоволение, то лучше б его не было.

* * *

Меня узнал старый пес Аргус, но не узнал сын. Да и не мог узнать, ведь когда покинул я Итаку, ему и года не было. Двадцать лет, целых двадцать лет…

Предо мной стоял молодой муж, высокий и стройный, с бородкой, еще не успевшей обрести мужскую жесткость. Я бросился к Телемаху, желая обнять его, прижать к груди, но, пресекая мое движение, он вытянул руку – нет, нет, никаких объятий. Горькой обидой наполнилось сердце мое, но вскоре ее сменила мысль: а ведь он прав, какой из меня нынешнего царь…

– Умерь пыл, бродяга, не смей приближаться ко мне, тем более, не пытайся прикоснуться, иначе я вышибу из тебя дух, – хмуро произнес Телемах. – Евмей пересказал мне обе твои истории: первую, в которой ты воевал на Троянской войне, был рабом и беглецом; и вторую, где ты – царь Итаки Одиссей, отец мой. Но меня тебе не провести: и первая, и вторая истории – вымысел. Ты – лжец и самозванец.

Утверждать, что я тот, кем себя называю, просить, чтоб поверил мне – пустое.

– Что ж, Телемах, тебя можно понять. Будь я на твоем месте, тоже не поверил бы. Но пред тобою, в самом деле, твой отец, Одиссей. И я готов подтвердить это чем угодно, кроме…

– Кроме чего?

– Я б не хотел, чтоб ты подвел меня на опознание к жене моей, твой матери Пенелопе. Учитывая, что происходит во дворце моем, мне имело б смысл определенное время оставаться неузнанным. Так будет лучше нам всем – и мне, и тебе, и Пенелопе.

Задумался юноша, затем произнес:

– Однажды отец мой – это было еще до моего рождения – охотился на кабана и смертельно ранил его дротиком. Кабан лежал без движения, но стоило Одиссею к нему приблизиться, как тот бросился на него и пропорол клыком всю икру, аж до самой стопы. И хоть с тех пор прошло более двадцати лет, но думаю…

Телемах еще не закончил фразу, как я, повернувшись к нему спиной, показал широкий шрам на указанном месте.

– К великому счастью, клык не повредил сухожилий, и я не потерял возможность ходить, бегать, и даже воевать. Хотя, временами, рана напоминает о себе – ноет, особенно перед дождем.

Борьба различных чувств отразилась на лице юноши. Шрам – шрамом, но поверить в то, что стоящий пред ним бродяга царь земли этой, он не мог. Я также пребывал в замешательстве, какое же еще привести доказательство того, что я – Одиссей, но ни до чего додуматься не мог. Благо, пришла мне на помощь Афина Паллада: придала мне мой истинный облик – облаченного в дорогое платье мужа, с благородным ликом и царственной осанкой. А затем, убедившись в том, что поверил мне Телемах, вновь претворила меня в бродягу.

* * *

Мы пили вино, говорили, говорили, и не могли наговориться. Я повествовал о троянской войне, боевых своих товарищах, о долгом и тяжком пути домой, встречах и столкновениях с чудовищами; сын – о своей, тоже непростой, жизни. А затем разговор от прошлого плавно перетек к настоящему, и задумались мы, как нам противостоять женихам, разрушить коварный их замысел. Конечно, будь времени хоть немного больше, мог бы я наведаться в Спарту, к Менелаю (уж кто-кто, а он мой вечный должник), попросить помощь – сотни полторы – две воинов… Но нет, за три дня, отведенных Пенелопе женихами, – не успеть. Двоим же нам… и не только нам, любым двоим мужам, будь они хоть Гераклом и Тесеем, вооруженную толпу, количеством более ста, не одолеть.

…вооруженную…

– Вот если б нам, отец, удалось обезоружить их…

– Верно, Телемах, обезоружить… Но как?

– Входя в пиршественный зал, женихи – так у них заведено еще со времени появления во дворце – снимают оружие и вешают на гвозди, специально для того вбитые в стену.

– Входя, снимают с себя, вешают на гвоздь; выходя, вооружаются…

– Но если выходят из зала ненадолго – по той или иной необходимости, – конечно же, оружие с собой не берут.

– Если из зала во двор все они выйдут одновременно, зная, что возвратятся…

– Верно. А во двор их можно выманить…

Задумались мы. Чем можно выманить из зала мужей, всех одновременно, да так, чтоб не схватили они со стен свое оружие.

– Криками «пожар»!

– Нет, не то. Пожар – это, скорее всего, надолго. Выбегая, они схватят мечи.

– …приглашением на зрелище.

– Лучше, гораздо лучше, но тоже не то.

– …вызовом на соревнование.

– …и не простое, а где победителю наградой – ни много, ни мало – вожделенная Пенелопа.

Беседа мужей. За словом – второе, за вторым – третье, восьмое, тридцатое, сотое… Каждое последующее, нанизанное на предыдущее, подталкивает мысль к ее законченному виду. Мысль в законченном виде предваряет решение, решение – действие.

– Сын мой, только что боги одарили меня великолепной мыслью. Мы поступим вот как…