Текст книги "Люди и боги. Триптих (сборник)"

Женихи трезвы и молчаливы. Каждый одет в то лучшее, что у него есть. Не притрагиваются к еде – не до еды, да и пьют мало, только, чтоб утолить жажду. Сегодня последний из трех дней, отведенных Пенелопе; если до наступления темноты не назовет она имя будущего своего мужа, будет брошен жребий.

Солнце уже клонилось к закату, когда в пиршественный зал зашел Телемах. Поднял руку – слушайте!

– Мужья благородные! – Взглядом неспешным пройдясь по лицам женихов, заговорил. – Оглашаю решение матери своей, Пенелопы. Мужем ее станет тот, кому по силам будет согнуть лук Одиссея, накинуть тетиву, после чего выпустить из него стрелу, да так, чтобы пролетела она через двенадцать колец. – И, не обращая внимания на громкие восклицания, как поощрительные, так и негодующие, указал на дверь: – Выходите во двор, все. Там уже ожидает вас Одиссеев лук, там же на уровне груди установлены двенадцать, в ровную линию, колец.

Удивлен услышанным Антиной, ведь в глиняной табличке, переданной ему Пенелопой, ясно и недвусмысленно указано, что мужем ее, без каких-либо условий, тем более, соревнований, будет выбран он. Ни о каком одиссеевом луке и двенадцати кольцах в табличке ни слова, ни полуслова. Однако не оспаривает Антиной сказанное Телемахом – даже не может придумать, на что сослаться.

Поднявшись из-за столов, женихи долгим ручьем направляются во двор. Как только последний муж покидает пиршественный зал (это бродяга с широкой повязкой на голове), чья-то рука беззвучно прикрывает дубовую дверь и также беззвучно задвигает объемную, хорошо смазанную щеколду.

* * *

Удивлен Антиной, но еще более удивлена Пенелопа, наблюдает она с отдаления за происходящим и не может взять в толк, что происходит во дворе, для чего установлены медные кольца… А ведь скоро, менее, чем через час ей надлежит, в зал явившись, произнести одно-единственное слово – имя своего избранника: «Антиной».

Приглушенные расстоянием, все же улавливает она часть слов Телемаха: Одиссеев лук… накинуть тетиву… сквозь двенадцать колец…

Одиссей

Глядя на жалкие потуги женихов, я лишь улыбаюсь: куда вам тягаться со мною, жалкие обжоры и пустомели… Даже на войне троянской, долгой и жестокой, где воевали мужи не чета вам, редко кто мог сравниться со мной в стрельбе из лука.

И не только в стрельбе из лука не было равных мне, Одиссею. Хотя считалось…

Кто-то сказал, кто-то повторил, за вторым третий, двадцатый, сто тридцать восьмой – и ворвалось в голову каждого грека, и засело в головах прочно: первый герой Троянской войны – Ахилл. А спроси этого каждого, почему именно Ахилл – услышишь в ответ: потому что он самый сильный, никто из нас, греков, и не только греков, но и врагов наших троянцев, не мог сравниться с ним на поле боя. Что верно, то верно: обладал сын царя Пелея и богини Фетиды сверхчеловеческой силой и неуязвимостью; убил он в боях пятьдесят четыре троянца, больше, чем кто-либо из греков; это от его руки погиб могучий Гектор; его временное отсутствие на полях сражений из-за ссоры с Агагемноном основательно подорвало боеспособность всего греческого войска. Все это так. Но если говорить не о цифрах – что цифры, не они главный показатель ценности воина, – а об общем вкладе в нашу победу – здесь со мною не сравниться ни Ахиллу, ни Агагемнону, ни Аяксу Теламониду, ни Менелаю – никому.

Десять лет длилась Троянская война, и неизвестно когда б она закончилась, а, главное, победой какой из враждующих сторон, если б не мои деяния – боевые, разведочные, дипломатические.

Это я на пару с другом своим Диомедом проник в Трою, и там мы похитили из святилища изваяние Афины Паллады, тот самый палладиум, без которого – по утверждениям жрецов – не победить грекам.

А история с Филоктетом… Великого страдальца Филоктета, жутко озлобленного на греков (а более всего, на меня), сумел я совместно с тем же Диомедом и сыном Ахилла Неоптолемомо доставить из Тенедоса в Трою, после чего в одном из боев отравленной стрелой Геракла Филоктет он смертельно ранил Париса, лучшего троянского лучника, похитителя Елены. Смерть Париса нанесла троянцам урон не меньший, чем смерть его могучего брата Гектора.

И главное. Просчитав такие человеческие пороки, как любопытство и доверчивость, я придумал нечто доселе невиданное – громадного деревянного коня с надписью на боку: «Подарок данайцев Афине Воительнице». Потрясенные видом этого необычайного сооружения, плюс к тому, сбитые с толку нашим разведчиком Синоном, троянцы приняли решение затянуть его в Город. Конь, однако, оказался слишком велик, не проходил в городские ворота, и троянцам пришлось сделать пролом в наружной стене. Между тем, конь – по моей задумке – был сооружен внутри полым, и в чреве его находились двадцать шесть греческих смельчаков со мною во главе. Ночью мы беззвучно выбрались из коня, перебили стражу и открыли городские ворота. Через них, а также через разбитую самими же троянцами часть стены, предавая мечу всех подряд – и мужей, и женщин, и детей, и стариков, – в Город хлынули греки. Это было концом Трои, концом войны.

Разумеется, это не все мои подвиги, лишь наиболее важные. Однако и без этих трех не смогли б победить греки.

Что мне после этого вы, женишки презренные. Одержу я победу и над вами, потому что я сильнее вас, опытнее и хитрее.

* * *

Вот уже пятеро мужей пытаются согнуть лук, чтоб накинуть на изогнутый его конец тетиву, но безуспешно. Шестой, седьмой, восьмой – и тоже впустую, словно не из акации лук, а из гранита. Невероятно! Девятый додумался: перед попыткой тщательно протер лук свиным жиром, провел несколько раз вперед-назад над костром, чтоб впитался жир. Собравшись с силами, стал гнуть… нет, не получается. Глядит на происходящее Антиной и думает: что-то здесь не то. Не может быть, чтобы мужи во цвете лет, сильные и умелые, не могли согнуть обычный (во всяком случае, внешне) лук.

– Телемах! – выкрикивает он громко, да так, что все присутствующие поворачиваются в его сторону, – я понял твою хитрость. Это лук не Одиссея, отца твоего, а самого Аполлона, и только он, божественный стреловержец, способен согнуть его, накинуть тетиву, выпустить из него стрелу.

Хочет еще что-то добавить Антиной, и уж, было, раскрывает рот, но в этот момент к луку подходит бродяга с повязкой, прикрывающей лоб и верхнюю часть лица. Тот тихий незаметный бродяга, что с ликом постоянно опущенным, сидел у двери, тот, в которого метнул кувшином хмельной Эвримах.

– Я попробую.

Гневом воспылали женихи: «Негоже бродяге принимать участие в соревновании благородных мужей! Видимо, не пошел впрок ему урок, преподнесенный Эвримахом. Не желаем, чтобы грязные руки нищего касались лука Одиссея. А если это лук Аполлона, как предположил мудрый Антиной, то тем более». А в следующий момент взвился над толпой чей-то голос: «Хватай ничтожество за руки да за ноги, зашвырнем его через забор, пусть впредь знает свое место». И уж было надвинулась толпа на бродягу, но тут вмешался Телемах.

– Назад!! – закричал во всю силу. – Назад! Я здесь хозяин, и мне решать, кому брать в руки лук, кому нет. Так вот, слушайте! Я разрешаю этому мужу принять участие в состязании.

И хоть прикрыта повязкой верхняя часть лица бродяги, а нижняя сокрыта бородой, но что-то знакомое улавливает Пенелопа в его фигуре, походке, жестах. Уловив, не может поверить: «Нет, не может быть, это не он»…

Взяв лук в руки, бродяга какое-то время рассматривает его, вертит так – этак, проводит любовно ладонью по дереву, наконец, ставит концом на землю. Без малейшего усилия согнув, накидывает тетиву. Глядят женихи на происходящее, и не могут поверить… А дальше происходит еще более удивительное. Бродяга скидывает с головы повязку, с тела грязную накидку, и пред изумленным взором толпы предстает прекрасного телосложения муж – не первой молодости, но стройный, мускулистый, быстрый в движениях. Он поднимает с земли стрелу, приставив к тетиве, натягивает и выпускает… Стрела пролетает сквозь все двенадцать колец, ни одного из них даже не коснувшись. Минута молчаливого изумления, после чего двор взрывается безумным ревом. Кто-то ревом этим выражает восторг, кто-то гнев, кто-то пытается доказать, что бродяга, точнее, лицедей, обряженный бродягой, не был в числе женихов, а значит, не имеет права претендовать на обладание Пенелопой.

Между тем, с внешней стороны по приставным лестницам на забор восходят вооруженные мечами и луками юноши, и выпускают стрелы в гущу толпы. Сначала крики пораженных утопают во всеобщем реве, когда же до женихов доходит, что их, безоружных, убивают, точнее, забивают, словно жертвенных животных, они бросаются к дворцу. Дверь, запертую изнутри на щеколду, открыть им не удается. Здесь же, во дворе нет у них ни мечей, ни щитов, ничего, чтоб хоть как-то прикрыться… И испугались тогда, запаниковали мужи, стали хаотично метаться по двору.

Преображенный бродяга был безжалостен.

– Ах вы подлые, черные души… Пока я десять лет у стен Трои во славу Греции, и столько же времени добирался домой… Сражаясь с чудовищами, преодолевая бури и шторма… Теряя лучших своих товарищей, достойнейших мужей…

Так, приговаривая сквозь зубы, выпускает стрелы Одиссей, и каждая несет смерть женихам.

– Моя жена вам нужна, Пенелопа… Дворец мой нужен вам, угодья, стада мои… В грязный хлев превратили дворец… Баранами моими и свиньями обжираетесь… Вино мое лакаете, словно свое собственное…

Плечо к плечу с Одиссеем Телемах, страшен его лик, точны стрелы. В тех из женихов, кто пытается перелезть через забор, вонзают клинки друзья Телемаха.

Бойня. До мелочей высчитанное смертоубийство.

Завален трупами двор, залит по щиколотку кровью. Все как в Трое, когда в нее через распахнутые ворота ворвались греки, разве что в пределах меньших. И та же радость победы. Безумная радость. Безумие…

– Ну-ка, женишки-красавцы, признавайтесь, кто еще из вас жив, кого еще прикончить? – выкрикивает Одиссей и громко смеется над своей же шуткой. Смех подхватывает опьяненный кровью Телемах, за Телемахом его дружки, и долго еще над побоищем звучит заливистый мужской хохот.

Глядящая на избиение издалека Пенелопа пытается выискать в мертвых телах Антиноя, но нет, не находит. Да разве возможно по залитому кровью, обезображенному раной или предсмертной гримасой лицу определить – кто это. Не найдя, не слишком печалится: все равно это был бы уже не он, не Антиной, а всего лишь его обездвиженное тело.

Мертвы женихи, все до единого, но убийцам этого мало, они жаждут еще крови. По указу Одиссея пастух Евмен на пару со своим племянником выталкивают во двор служанок, тех, что сожительствовали с женихами, и развеселые дружки Телемаха закалывают их.

Кого бы еще… И тут вспоминает Одиссей нищих, что отгоняли его от стен пиршественного зала. Ну-ка, друзья, гоните сюда этих насекомых в человеческом обличье. Со смехом и шутками исполняется его указ. На лицах нищих страх, но еще более – удивление, вопрошают они: чем, и перед кем мы провинились, за что вы нас убивать будете? Вопросы безответны, зависают в воздухе – негоже царю отчитываться перед человечьим сбродом. Испускают нищие дух, так ничего и не поняв.

Вот и всё, смерти преданы все ее заслужившие. Одиссей требует вина, жадно выпивает чашу, за первой вторую, за второй третью, после чего на него наваливается усталость, величайшая усталость двадцати лет неимоверного напряжения сил, физических и душевных. Ноги подкашиваются, и падает он на тела тех, кого сам же лишил жизни. Телемах с друзьями подхватывают Одиссея, заносят в дворцовую спальню, бережно кладут на кровать.

Одиссей

Я проспал остаток дня и всю ночь. Открыв глаза уже при свете солнца, увидел сидящую рядом на кровати женщину. Желтоватого цвета лицо в частой сетке морщин, волнистые с проседью волосы, под тонкой тканью туники проглядываются обвисшие груди, мягкий – в многочисленных складках живот. Женщина напоминает мне тех троянских пленниц, что по возрасту не могли быть наложницами, и коим вменялось ухаживать за раненными воинами. Разве что одежка у тех была проще. Черты лица женщины кажутся мне знакомыми, но вспомнить – кто она, где и когда ее я видел – не могу.

Она улыбается и, положив ладонь мне на грудь и нежно поглаживая, произносит: «Наконец ты проснулся, милый мой, долгожданный Одиссей». Не зная, как отреагировать на ее слова, молчу. Ладонь женщины с груди соскальзывает к животу, ласкает живот, затем ниже, ниже. Я в недоумении, я возмущен: с какой стати эта наглая, не в меру самоуверенная женщина думает, что способна соблазнить меня, героя войны, царя земли этой. В конце концов, женатого мужа. Да как она смеет! Тыльной стороной ладони бью ее по руке.

– Не смей ко мне прикасаться, старуха.

Какое-то время женщина глядит на меня оторопело, затем глаза ее вспыхивают гневом и яростью.

– Как ты сказал? Старуха?!

– Именно так и сказал, ты не ослышалась.

– Да как ты смеешь!

Моя очередь изумиться. Понимая, кто я (ведь назвала Одиссеем), разговаривает со мной таким тоном. Видимо, безумна. Но почему она здесь, во дворце, рядом со мной, на моей кровати?

– Кто ты, женщина? Назови себя.

Я многое повидал в жизни и давно перестал чему-либо удивляться, но тут… Со зловещей гримасой на лице женщина набросилась на меня, вцепилась обеими руками в лицо и процарапала ото лба до подбородка. Будь у нее в руке нож, не сомневаюсь, ударила б ножом. Вторично потянула руки к лицу моему, но я успел схватить ее за запястья, сильно сжал и немного провернул. Женщина завизжала.

– Больно! Пусти!

Чувствуя, как кровь от нанесенных ее ногтями борозд стекает по лицу, я не спешу отпускать. Наоборот, сжимаю еще сильнее.

– Пусти, ты вывихнешь мне руки.

– Отпущу. Но сначала ответь, кто ты и по какому праву себя так ведешь?

– Пусти, безумец! Убийца!

– Не смей! Не смей оскорблять меня, называть убийцей. Я защищал свою любимую жену Пенелопу, защищал от мужей назойливых, ей отвратных. Я спасал ее от позора и насилия. Впрочем, с какой стати я объясняю это тебе, посторонней женщине. Еще раз требую: назови свое имя.

– Пусти руки.

– Пообещай, что не будешь кидаться на меня.

– Не буду.

Я отпускаю ее руки. Положив ладони на лицо, женщина водит головой из стороны в сторону, стонет.

– Кровь невинных людей помутила твой разум, Одиссей, отшибла память. Я и есть Пенелопа, жена твоя. Долгие двадцать лет я ждала твоего возвращения, правдами и неправдами отказывала ста восьми достойным мужам, тем, которых ты, подло обезоружив, убил. И после всего ты не признаешь меня, не позволяешь прикоснуться к себе, называешь старухой…

О боги, заклинаю вас, дайте знак, подтверждающий, что это ваша шутка, что сидящая рядом женщина, называющая себя Пенелопой, вовсе не Пенелопа, а бесстыдная самозванка.

Но боги молчат, не подают знак. Я же, вглядываясь в лицо женщины, начинаю понимать: да, это она, невероятно изменившаяся. А я ведь сразу узрел в ее чертах нечто знакомое, но не мог понять – что. Теперь понял. И еле сдерживаюсь, чтоб не закричать от ужаса.

Под стенами Трои у каждого греческого царя, каждого командира, даже у некоторых воинов, из тех, что храбры и удачливы, были наложницы. У меня их было две – необыкновенной красоты девушки. Радостно встречали они меня после боя, омыв и растерев благовониями, укладывали бережно, словно дите малое, на кровать и… не давали заснуть до самой поздней ночи. А то и до утра.

Затем, уже после войны, судьба забросила меня на остров волшебницы Кирки. Я прожил с нею год. Ах, как горевала Кирка, узнав, что придется расстаться со мной, как рыдала, глядя на мои отходящие от берега корабли.

На острове царицы (и тоже волшебницы) белокурой зеленоглазой Калипсо, пробыл я целых семь лет. Безумно любила меня Калипсо, не хотела отпускать, предлагала бессмертие без старости. Лишь воле богов подчиняясь, отпустила. Позже дошел до меня слух, что покончила она с собой, не в силах жить без меня.

Прекрасные, достойнейшие женщины. Но расставался я с ними, следуя велению души, рвавшейся домой, в Итаку, к жене, к сыну…

И вот я дома, и рядом со мною на кровати жена моя Пенелопа. Казалось бы, радуйся, торжествуй… Но нет! Обволочен разум мой думой черной: не зря ли столько усилий было потрачено?

Я не в силах терпеть эту трясущуюся в рыданиях женщину. Вскочив с кровати, выбегаю из спальни, минуя пиршественный зал, где на столах нетронутая еда, а стены увешаны оружием – прочь из дворца. Через не убранный, все еще заваленный многочисленными трупами, в застывших лужах крови двор мчусь к морю, к свободе…

Старый согбенный рыбак выгружает из ялика скромный свой улов. Стянув с шеи талисман, – на ярко красной бечевке золотая, увенчанная боевым шлемом, голова Афины Паллады, моей покровительницы, – протягиваю старику. Мне не жалко безделушки, все равно проку от нее никакого. Если и помогала мне богиня, то лишь в малом, главное же – счастье – обрести не помогла. «Вот держи, старик, я покупаю твою лодку». Рыбак сразу не может сообразить, что к чему, как соразмеряются его лодка и золотое, тонкой работы, изделие. Когда же до иссохших его мозгов доходит, что за ялик заплачено во много раз больше, чем он стоит, улыбается, радостно и беззубо.

Днище отрывается от песка, ветер тут же надувает парус и несет лодку в открытое море. Все дальше, дальше берег Итаки, вот он уже тонкая полоска, а вот и полоску поглотило бирюзовое – в радостных искорках – безбрежье. Что на сей раз уготовано мне богами?

Рассказы

Миниатюры 1

Красноармейская. Двое у обочины, голосуют. По жестам, по прикиду – не наши, кавказцы. Останавливаюсь. Один из них открывает дверь, – до Бессарабки, – говорит. А что там до Бессарабки, километра три, копейки, но коль уж остановился – надо везти.

Сели в машину и с ходу загалдели что-то по-своему: абыр-быр, абыр-тых, мыр-быр-тых. Не понимаю слов, но понимаю – ругаются меж собой. Что-то, видимо, не поделили и пытаются друг другу доказать. Грузины. Короче, галдят они, галдят, а тут как раз на въезде на площадь Толстого долгая тянучка началась. Я включаю радио, думаю, собьет их хоть немного – ни фига, наоборот, еще громче орать стали. Неприятно, конечно, когда такой жуткий гвалт стоит в машине – один, что спереди, мне в ухо орет, а второй в спину. Однако ничего не поделаешь, нужно терпеть; такая у нас, у таксистов, работа.

Ну все, доехали. Остановился. А эти двое – о народ интересный! – никак не успокоятся, продолжают ругаться. Граждане, говорю, приехали. Конечный пункт – станция Бессарабка.

Тот, что постарше, что рядом со мной сидел, сует мне пятерочку; я тянусь за сдачей – там по счетчику что-то около пятидесяти копеек, – а он только отмахнулся. Э! – говорит, – какая сдача, себе сдачу забери. Вышел, закурил нервно. А второй, что сзади, продолжает сидеть. Сидит, сидит, не выходит. Сопит тяжко, что-то там бормочет возмущенное, наконец, выдает в полный голос. Мне говорит или самому себе – не очень-то понятно. Но по-русски.

– Этот человек, он думает, что он меня кормит, поит и на такси возит. Он думает, что я ему чем-то очень сильно обязан. А разве это правильно, а? Вот скажи, правильно? Я лично думаю, что неправильно. И пускай он ничего такого не думает!

Достает из кармана пять рублей, мне протягивает – на, бери.

Прикидываешь! – меньше пятидесяти копеек по счетчику, а получил червонец. Вот как бывает в жизни.

По Ялтинской набережной прогуливаются два армянина. Степенно, неспешно, как и должно прогуливаться по Ялтинской набережной.

Оба не первой молодости, с животиками. У одного белоснежные брюки, синий в полоску верх, у другого белоснежные брюки, бордовая – с пуговичками на воротничке – тенниска. Очень выдержано. Можно сказать, изысканно. Разговор ведут о чем-то таком – не то, чтобы очень важном (все-таки Ялта, ну), но и не совсем ерундовом, потому как такие респектабельные граждане просто не могут об откровенно ерундовом.

Прямо по курсу холодильная установка с мороженным. Двое подходят, останавливаются, вдумчиво выбирают. Один выбрал «Крем-брюле», второй – «Магнат». Мороженщик достает из холодильника, вручает покупателям исходящие морозным дымком пачки. Гражданин в бордовой тенниске достает из кармана, кладет на стекло холодильника красноватую купюру, после чего оба отходят, аккуратно разворачивая обертки.

Отошли метров на десять.

– Мужчина! – орет мороженщик. – Мужчина!

Тот, что платил оборачивается, сдвигает удивлением густые брови, живенько трусит назад.

– Инч сузум? Что такое? Что случилось, га?

– Вы сдачу забыли, – протягивает мороженщик две мелкие купюры.

Армянин некоторое время стоит молча, чешет в глубоком раздумье темечко, пытается врубиться – в чем дело.

– Вах, как ты меня напугал, – произносит наконец, и, добавив еще несколько эмоциональных словосочетаний на родном наречии, возвращается к приятелю.