Текст книги "Люди и боги. Триптих (сборник)"

Пустое! Не убежать мне от себя, от своего позора.

Простерши руки к небу, я испросил у богов помощи. И, боги, сжалившись, наполнили меня душевной силой и решимостью. Я ударил себя мечом, в левую часть груди, туда, где сердце.

* * *

Глубоко под землей, в царстве мрачного Аида, нет ни любви, ни ненависти, ни радости, ни раздражения. Нет зависти, нет тщеславия. Чувства и эмоции остались в прежнем, земном существовании. Впрочем, и людей здесь тоже нет, – беззвучно и бесцельно скользящие тени.

Вдруг, над головами, словно ветра дуновение: оттуда, сверху, к нам явилось существо из плоти и крови. Приблизились тени, присмотрелись – в самом деле, человек. Роста выше среднего, сухощав, мускулист, на голове войлочная шапочка. Лица в темноте не разглядеть.

Тени обступили мужа, касались его тела, платья, засыпали вопросами. Как ты сумел попасть сюда? Как собираешься выйти обратно? Расскажи, поведай, что нового – интересного там, наверху? Как поживает брат мой? Не встречал ли сына моего? А жену мою? Вспоминают ли меня родственники, являются ли к холму, под которым захоронен прах мой?

Мужчина отвечал.

Я узнал его по голосу: Одиссей! Живой, он исхитрился проникнуть даже сюда, в царство мертвых. Да есть ли место в мире том, в мире этом, куда не смог бы проникнуть этот неуемный муж. Кто б мог подумать, что шутка Диомеда: «Даже под землей, в царстве Аида, не пропадет Одиссей» (не ручаюсь за точность слов, но смысл был именно таков), со временем обретет буквальный смысл.

Выделив меня среди теней по росту и размаху плеч, вымолвил трепетно:

– Аякс Теламонид, это ты?

Я смолчал – не желаю разговаривать с этим подлым человеком. Тогда Одиссей произнес:

– Аякс Великий, зря ты так, поверь, ведь мое обращение к тебе – от всего сердца. Давай хотя бы здесь, под землей, забудем о взаимных обидах.

И вновь я не ответил. Он не может, чтоб не лгать. Ложь – его суть. «…забудем о взаимных обидах»… Да, были обиды, смертельные обиды, но не взаимные, а только с твоей стороны, Одиссей. Я же не клеветал на тебя, не строил козни, я просто не способен на такое.

Это было мною сказано про себя, но Одиссей, словно услышав мои слова, вымолвил с укоризной.

– А теперь постарайся взять себя в руки, гордый муж, и выслушать, как развивались события, когда весть о твоей трагической смерти, а также о том, что ей предшествовало, достигла ушей Агагемнона. Вне себя от гнева, приказал царь царей: «Безумец Аякс, сын Теламона, опозоривший греков, не достоин того, чтоб быть преданным захоронению. Тот же, кто попытается это сделать, будет подвергнут жесточайшей казни». Ранее он таким же образом пытался осквернить труп Паламеда, но ты, вопреки его приказу, зарыл труп в землю. В этот же раз я, Одиссей, не допустил бесчестия по отношению к тебе, ведь я считал, и всегда буду считать тебя одним из величайших героев Греции. Правда, действовал я, в отличие от тебя, словом. Низко склонив голову пред Агагемноном, я долго перечислял твои подвиги в сражениях, твои многочисленные заслуги перед войском, и, в конце – концов, убедил. Приказ свой Агагемнон отменил, тебя похоронили со всеми почестями, причитающимися великому воину, и холм над местом твоего захоронения возвысился рядом с холмом лучших из греков – Ахилла, Патрокла и Антилоха. Клянусь Афиной-Палладой, моей покровительницей, все было именно так, как я рассказал.

Лишь только закончил свой сказ царь Итаки, как что-то перевернулось во мне, я чуть было не бросился на грудь врагу своему заклятому, однако в последний момент сумел одернуть себя – нет, не бывать примирению! Не прощу его даже здесь, в темном царстве Аида, где все произошедшее в той, земной жизни уже не имеет смысла. Повернувшись спиной к этому любимчику судьбы и в одночасье человеку глубоко несчастному, я молча отступил.

И все же не выдержал. На мгновенье повернулся и взмахнул рукой.

Узрел Одиссей этот мой жест – не узрел – не знаю. И не узнаю никогда.

Домой (из «Одиссеи»)

…не просто уважали, – восторгались мною. Спроси любого соотечественника – воина, оракула, вождя, – что он думает обо мне, и услышишь в ответ: неистощимый на выдумки муж, несравненный оратор, царь, в бою не прячущийся за чужие спины. А более всего известен я был среди своих (да и среди врагов троянцев) как «хитроумный». Хитроумный Одиссей.

Однако были у меня и враги, и немало. Их у вождя не может не быть по той хотя бы причине, что интересы воинства и личности, той, что малая составляющая воинства, частенько идут вразрез, а значит, вождь вынужден жертвовать. Разумеется, интересами, а то и жизнями отдельных личностей. Кстати, есть еще и третья сторона – сам вождь, его интересы.

Первым, кто возненавидел меня, был Филоктет, пожилой муж, принимавший участие еще в походе аргонавтов за золотым руном. Был он дружен с самим Гераклом, Величайшим из Героев греческих, и тот перед смертью подарил ему волшебные, не дающие промаха стрелы. Впрочем, стрелял Филоктет метко стрелами и обычными, не волшебными. Как-то раз, на соревнованиях даже сумел взять вверх надо мной, что дало основание злым языкам последующие мои действия объяснить завистью. Но нет, к Филоктету не испытывал я враждебных чувств. А сделал то, что сделал, потому, что того требовали интересы воинства.

Началось все с того, что по пути на восток, к Трое, на острове Тенедос, куда мы высадились, чтоб принести жертвы богам, Филоктета укусила змея – долгая, слизкая, извивающаяся – омерзительная гадина. Упав, вскричал от страшной боли Филоктет, стал кататься по земле. Картину эту жуткую я узрел одним из первых и тут же послал быстроногого воина за войсковым целителем. Явившись, целитель указал воинам, чтоб придержали дергавшегося в конвульсиях мужа, после чего точным движением сделал надрез на месте укуса и припал к нему губами. Яд, однако, успел всосаться в кровь, и вскоре покрасневшую ногу жутко разнесло – этакий сине-розовый бурдюк, наполненный вином.

Время не приносило облегчения. Иногда от жуткой боли впадал Филоктет в беспамятство, но, выходя из него, кричал во всю мощь легких. Утром, днем, вечером, ночью вопил он, не смолкая. Воины пробовали залеплять уши – кто-то воском, кто-то мягкой смолой елей, однако ничего не помогало, крики страдальца не давали им заснуть. А еще от раны исходил жуткий запах, он в свою очередь действовал на окружающих самым раздражающим образом. И в какой-то момент стало очевидным, что плыть дальше с Филоктетом невозможно. Вожди, конечно же, знали, что следует предпринять, однако, никто из них не решался взять на себя ответственность. И тогда в очередной период беспамятства дал я команду отнести несчастного вглубь берега, положить под раскидистую крону дуба. Рядом с Филоктетом распорядился я оставить значительный запас еды и питья и, конечно же, его оружие – обоюдоострый меч, лук, стрелы – как волшебные Геракловы, так и обычные. Имя меч и лук, любой муж сумеет найти себе пропитание, тем более такой искусный стрелок, как Филоктет.

После чего, подняв якоря, мы отошли от берега.

Не знаю, откуда несчастному Филоктету стало известно о моей инициативе – скорей всего, кто-то из тайных недоброжелателей в последний момент перед отплытием положил рядом с ним глиняную пластину с текстом, – но лютую ненависть Филоктета к себе я ощущал даже в далекой Трое.

И вот через девять с половиной лет жесточайшей войны жрецы объявляют царям: без Филоктета и его волшебных стрел не выиграть войну грекам. Цари ко мне: Одиссей, ты самый мудрый, лучше кого бы то ни было владеешь словом; поплыви на Тенедос, найди Филоктета и уговори его помочь воинству. Все мои попытки втолковать царям, что Филоктет ненавидит меня более, чем кого-либо, результата не возымели. Нет, нет, многоуважаемый сын Лаэрта, только ты, на тебя одного надежда.

Делать нечего, с другом своим, бесстрашным Диомедом, и сыном Ахилла Неоптолемом я отбыл на остров.

Конечно же, правы были цари: кто как не я, Одиссей, способен найти выход там, где он даже не проглядывается. Несмотря на яростное сопротивление многострадального Филоктета, сумел я доставить его к берегу Трои, и там волшебной своей стрелой он убил Приамова сына Париса, коварного похитителя… нет, все же будет правильнее, соблазнителя Елены, жены Менелая. Смерть Париса (вкупе со смертью его могучего брата Гектора) надломила дух троянцев, приблизила победный конец войны.

Паламед. В соответствии с приговором суда был он забит до смерти камнями. И тут не обошлось без злых языков, обвинивших в его смерти меня. Якобы это я, таящий зло за его поступок на Итаке,[4]4
  В соответствии с общегреческим договором Одиссей был обязан принять участие войне, но уж очень не желал этого. Перед послами, что явились к нему на Итаку, он предстал безумцем: в плуг впряг вола и осла, а вспаханное поле засевал солью. Паламед, раскусив лицедейство, положил перед ослом и волом маленького Одиссеева сына, Телемаха. Одиссей, конечно же, остановился и тем самым себя выдал.


[Закрыть] подбросил ему в шатер мешок с золотом и пояснительным текстом, из коего явствовало, что золото – награда царя Трои за предательство.

А ведь, не столь важно – подброшено было золото мною или послано Приамом, важно другое: Паламед в самом деле вел в греческом стане враждебную деятельность: на всеобщих собраниях и в тихих беседах у костра подговаривал воинов к восстанию, чтоб с оружием в руках они потребовали от царей прекращения войны и возвращения в Грецию. А значит, заслуживал смерти.

Такой вид имели мои рассуждения в последний год войны, однако позднее, по пути домой, приобрели они вид совершенно иной.

Аякс, сын Теламона. Хоть в мою пользу закончился спор наш, но вспоминаю я о нем с болью в душе.

В какой-то момент кровопролитного сражения с троянцами за тело Ахилла мне и моим воинам удалось оттеснить врага, и силач Аякс, взвалив на плечо этот немалый вес – крупного тела, облаченного в тяжелые доспехи, – зашагал к нашим кораблям. Со своими воинами я прикрывал его. Это был самый тяжелый бой за всё десятилетие войны. Один за другим падали замертво сражавшиеся рядом со мной воины, но живые смыкали строй, и врагу так и не удалось приблизиться к Аяксу, он донес труп до кораблей.

Семнадцать дней оплакивали мы Ахилла, на день восемнадцатый труп героя был сожжен, пепел высыпан в золотую урну, в коей уже покоился прах его друзей – Патрокла и Антилоха, урна зарыта в землю, а поверх насыпан высокий курган. Прошло еще какое-то время, и смогли мы озвучить волновавший нас вопрос – кому достанутся великолепные доспехи героя, выкованные самим богом-кузнецом Гефестом. Обратились с вопросом этим мы к матери Ахилла, богине Фетиде, и та устами оракулов ответила: тому, кто более других отличился в бою за его тело. По сути, не называя моего имени, она вручала доспехи мне, Одиссею, ведь мною возглавляемый отряд сумел отбить у троянцев тело ее сына, он же, мой отряд, прикрывал Аякса, несущего тело к нашему лагерю.

Ни малейшего сомнения не было у меня в том, что я, и только я являюсь единственным претендентом на доспехи Ахилла, и потому был крайне удивлен, услышав возражение Аякса: «Нет же, Одиссей, доспехи Ахилла должны стать моими, ведь вынес тело из боя я, Аякс, сын Теламона».

Спорить с этим мужем, упрямым и невоздержанным, доказывать ему что-то, пусть хоть самое очевидное – пустая трата времени, слов и внутренних сил. Но с другой стороны – не отдавать же ему то, что должно принадлежать мне и только мне. Подумав, решил я действовать не в лоб, а в обход.

Царь царей греческих Агагемнон, он же верховный судья, выслушав претензии мои и Аяксовы, подумав, провозгласил: «И ты, Одиссей, и ты, Аякс Теламонид – вы оба имеете основания претендовать на Ахилловы доспехи. Пусть же решение – чьими им быть – вынесут люди посторонние, незаинтересованные. Таковыми могут быть пленные троянцы». Решение мудрое и справедливое – не возразишь. Но с другой стороны, разве мог я полагаться на троянцев – мало ли что у них на уме. В сумерках прокрался я к шатру пленников и, выманив наружу их главного, прошептал: «Станут доспехи моими – помогу тебе сбежать, а в придачу щедро вознагражу, если же нет – будешь умерщвлён, причем, самым жестоким способом». Троянец оказался мужем понятливым, склонив голову, тихо вымолвил: «Можешь быть спокоен, Одиссей, доспехи будут твоими».

Так оно и получилось. На вопрос Агагемнона, кому, на их взгляд, должны принадлежать доспехи Ахилла, представитель пленных троянцев ответил: «Одиссею, сыну Лаэрта. Он как никто другой заслужил их».

Ну и хорошо. Так уж устроена наша жизнь: далеко не всегда справедливость сама является к людям, иной раз следует подтолкнуть ее, придать нужное направление.

И что же на это Аякс? Злость, сильнейшая злость на меня, на Агагемнона и Менелая, на пленных троянцев, и даже на богов спалила его разум: поздней ночью он ворвался на скотный двор и перерезал всю находящуюся там живность – коров, баранов, свиней. После чего бросился на свой же меч.

Долго думал я о бесславной смерти сына Теламона, и вдруг два чувства, доселе мне неведомых, заполнили сознание мое – чувства вины и жалости. Мелькнула мысль: а ведь это я, я виновен в его сумасшествии и последующим самоубийстве.

А за этой мыслью – следующая: подло, низко поступил я, подбросив в шатер Паламеда мешок с золотом и глиняную табличку с лживым текстом.

Еще вспомнился Протесилай, молодой, жаждущий подвигов воин. Как и все мы, он верил в пророчество жрецов: первый ступивший на Троянскую землю, погибнет. Воины толпились у бортов кораблей, но никто не решался спрыгнуть. Между тем, приближающиеся троянцы уже поджигали факелы, намереваясь закидать ими наши корабли. И тогда на землю спрыгнул я, и тут же, вслед за мной Протесилай. Однако еще в прыжке я успел кинуть под ноги щит, он же, едва коснувшись земли, был пронзен троянским копьем.

Как назвать то мое действие: хитростью? коварством? – Тогда я был уверен: хитростью, но позже ответить так же однозначно, нет, не смог бы…

Я всегда считал себя умным, находчивым, смелым и везучим, а главное, никогда не ошибающимся, и вот на четвертом десятке лет закралось сомнение: а не те ли мои деяния явились причиной гнева богов, и, как следствие, злоключений и ужасов десяти послевоенных лет.

На запад, на родину плывут победители. Забиты трюмы кораблей золотом и серебром, драгоценностями и украшениями, оружием и дорогой утварью.

При попутном ветре под парусами флотилия может за несколько недель преодолеть расстояние от Малой Азии до Греции. При ветрах встречных, когда ход судну придают лишь весла гребцов, плыть придется несколько месяцев. Но если ураганные ветра, ниспосланные разгневанными богами, станут швырять корабли из стороны в сторону, вперед и назад, прибивать к землям, населенным сладостными искусительницами или наоборот, чудовищами, путь растянется на долгие, долгие годы.

Десять лет, целых десять лет добирался я до берегов родной Итаки – столько, сколько длилась сама война. В пути потерял все свои двенадцать кораблей с богатыми трофеями, всех боевых товарищей. В полной мере пришлось познать мне, что такое гнев богов. А более всего возненавидел меня Посейдон, бог морей и океанов, за ослепление сына его, одноглазого великана Полифема. Но разве мог я поступить иначе…

* * *

Одно дело беда явилась человеку в виде случайности – бывает, не без этого; другое – по недомыслию, а то и безрассудству. В первом случае человек лишь разведет руками – ничего не поделаешь, такова воля богов; во втором взвоет от злости на себя самого, проклянет миг своей глупости.

Да, мы знали: на острове том живут злобные одноглазые великаны – циклопы, знали, что убивают и едят они людей, и позже, возвращаясь беседами к тому жуткому дню, спрашивали себя – какая же сила черная потянула нас туда? Спрашивали – и не могли ответить.

Было так. Одиннадцать кораблей я решил оставить в бухте соседнего острова, сам же на двенадцатом подплыл к земле циклопов. Прихватив два меха с вином, немного еды, я во главе пятнадцати мужей двинулся вглубь острова. Вскоре мы оказались перед входом в пещеру, по обеим сторонам которого стояли два громадных камня кубической формы. Мы даже не задумались об их назначении, а зря.

А затем я допустил очередную ошибку: вошел вовнутрь со всеми пятнадцатью, не оставив дозорного.

И вот мы внутри просторной пещеры. В одном ее углу – загон для баранов и коз, в другом – емкости с киснущим молоком для изготовления сыра, тут же сам сыр – в корзинах. Посоветовавшись, решили мы: возьмем с собой на корабль несколько сыров – не обеднеет циклоп. И только стали перекладывать сыры в свои корзины, как вдруг…

В пещеру вошли овцы и козы, а за ними… Мы были наслышаны о невероятном росте и силе представителей этого необычного племени, но даже представить не могли, что на земле бывают такие исполины. Обычный муж, встав на плечи такого же, стоящего на плечах еще одного, не сравнялся бы ростом с циклопом; прислонившись плечом к плечу, трое мужей оказались бы уже его одного. Посередине лба единственный глаз с красноватым белком и свирепо вращающимся зрачком; нечесаные, торчащие во все стороны космы волос; громадные бугры мышц на ногах и руках, – от ужаса мы не могли ни двинуться, ни произнести слово. Первым пришел в себя я. По мере сил стараясь унять дрожь в голосе, произнес:

– Прекраснейший и благороднейший из мужей, мы, греки, несказанно рады видеть тебя, высказать свое почтение, и от всей души надеемся, что меж нами завяжется крепкая мужская дружба.

В следующий момент пещеру сотрясло, да так, что с потолка посыпался песок – это засмеялся исполин. Отсмеявшись, прогрохотал:

– Я, Полифем, сын Посейдона, тоже надеюсь на самые приятные отношения. Между вами и моим желудком.

С этими словами он схватил одного из нас за ногу, с жутким ревом прокрутив, ударил головой о стену, после чего впился зубами в исходящее судорогами тело. По широкой нечёсаной бороде, по волосатой груди потекла кровь несчастного, пещеру наполнили отвратительные хлюпающие звуки. Одного съеденного великану оказалось мало, он схватил второго, разбил ему голову и стал поедать. Вне себя от страха бросились мы к выходу, но циклоп, проявив неожиданную для его громадного тела резвость, сместился в сторону, загородив нам путь. После чего закрыл вход двумя камнями – кубами, в щель меж которыми не сумел бы пролезть даже самый худой муж.

– Вот теперь порядок, – ухмыльнулся окровавленным ртом. – О побеге даже не думайте. Просто смиритесь с мыслью, что быть и вам съеденными. И советую не злить меня, в противном случае попадете мне в рот еще живыми.

И вновь захохотал.

Все, мы в ловушке. И всему виной наше… нет, не наше, но мое любопытство: каков он, циклоп, неужели способен испугать меня, Одиссея, все в жизни повидавшего. Оказалось, не все…

Я попытался взять себя в руки, собраться с мыслями. Кажется, удалось.

– Не желает ли достойный сын Посейдона запить трапезу вином? – взяв на полке большую, под стать хозяину, глиняную чашу, я наполнил ее из бурдюка и протянул гиганту: – Это очень хорошее, выдержанное вино.

Полифем присел на пол, взял из рук моих чашу, выпив, мотнул удовлетворенно головой. После чего уперся в меня единственным глазом.

– Как тебя зовут?

– Никто, – ответил я почтительно. – Таково мое имя: Никто.

Исполин протянул мне пустую чашу.

– Налей еще, Никто.

За второй чашей он потребовал третью, затем четвертую, выпив и ее, стал заваливаться на бок. Растянувшись во весь свой громадный рост прямо на каменном полу и, смыкая веки единственного глаза, пробормотал:

– Ты мне приятен, Никто, и в качестве своего расположения я тебе сделаю подарок – съем последним.

После чего громко захрапел.

Я задумался. Убить сонного циклопа не сложно – одновременным ударом множества мечей – в глотку, в грудь, в живот. Но как потом выйти из пещеры, ведь нам, двенадцати, не раздвинуть два громадных камня на выходе, это по силам только ему, Полифему. Следовало придумать что-то иное. Но что?

Со спящего гиганта взор мой переместился на загон, сооруженный из необработанных бревен. А что если…

И уже в следующую минуту, следуя моей команде, одни мужи мечами заостряли конец бревна, другие в дальнем углу пещеры разжигали костер. Только бы не проснулся одноглазый изверг, не узрел наши приготовления. Но нет, хваля вино в бурдюке, я не лгал, оно действительно было выдержанным и крепким.

Готово. Заостренный конец бревна для твердости мы обожгли над пламенем костра и…

Подобно пронзенному стрелою льву… нет, десятку львов… нет, подобно сотне львов взревел от боли Полифем. Вскочил на ноги, выдернул из глаза кол, и тут же вся пещера оказалась залита кровью. Озеро, целое озеро крови.

– Будьте вы прокляты, греки! Напоили меня вином и выкололи единственный мой глаз. О, отец Посейдон, помоги мне расправиться с этими хитрыми двуглазыми малышами.

Циклоп вопил и вопил, и на звуки в пещеру, раздвинув камни, вбежали живущие по соседству циклопы. Благо, успели мы забежать за выступ в стене, и там притаились, ни живы – ни мертвы.

– О, несчастный, несчастный Полифем, кто посмел ослепить тебя?

– Никто, – последовал ответ.

– Ты говоришь «никто» – как это понять? Неужели ты сам себя ослепил?

– Не сам себя, а Никто.

Несколько раз повторили свой вопрос Полифемовы соседи, и каждый раз слышали в ответ: Никто. Бедняга от боли, от отчаянья потерял разум, решили собратья, и, мотая сочувственно головами, один за другим покинули пещеру. Однако, они ошибались: несмотря на жуткую боль, Полифем не потерял способность соображать: за ушедшими сдвинул камни, лишив нас тем самым возможности побега.

Всю ночь плакал и стонал гигант, слал нам проклятья, угрожал страшной смертью. Ползая на четвереньках по пещере, обметая каменный пол длинными прядями волос, хлопал громадной ладонью по полу, но тщетно: предугадывая направление его смещений, мы успевали отбежать в обратную сторону.

Той ночью мы ни на минуту не заснули – бегали от Полифема.

Потерян глаз, единственный глаз, но жизнь течет своим чередом. Утром животных следовало вывести на луг. Циклоп раздвинул камни, но не на всю ширину прохода, а лишь на расстояние широко расставленных ног, и по спине каждого проходящего меж ног четвероногого проводил рукой.

Скинуть одежды и разорвать на полосы – приказал я. Поняв мою задумку, мужи полосами стали привязывать друг друга к нижней части баранов, и те…

Вот и все мои товарищи вне пещеры, внутри один лишь я. Попытался привязать самого себя к животному, но безуспешно. И тогда вцепился я мертвой хваткой в густую шерсть на животе барана, и быстро-быстро перебирая по земле ногами…

Сработала задумка, мы все на воле. Теперь – бегом на берег.

Поднят якорь, прочь, прочь от ужасного острова. К скале, нависающей над морем, подошел Полифем, потрясая кулачищами, стал выкрикивать нам вслед проклятия. И тут я в очередной раз совершил поступок, достойный не зрелого мужа, но хвастливого юнца. Во всю силу легких закричал:

– Знай, злобный Полифем, ослепил тебя я, Одиссей, тот, что солгал тебе, назвавшись Никто.

Взревел циклоп, в злобном отчаянье оторвал от скалы громадную глыбу и швырнул ее в море, на звук моего голоса. Описав длинную дугу и войдя в воду недалеко от борта, глыба подняла волну столь высокую, что чуть, было, не перевернула корабль.

Соединившись с одиннадцатью ожидавшими нас в гавани кораблями, продолжили мы путь на запад.