Текст книги "Человек отменяется"

Гусятников опешил. Поэтому не торопился отвечать. «Странно, – задумался он, – когда я поставил его в бадью с козлиной мочой, он помалкивал. Но почему сейчас протестует? Неужели причина в вере? Этот атрибут мещанской надстройки? Она может быть так сильна, что способна подавить инстинкт самозащиты? Подавить аппетит – основную пружину биологического бытия? Не верю! Быть не может! В современном мире существует несколько основных концепций мировосприятия: религиозная, экономическая, коммунистическая, приоритета силы и бессознательного „либидо“. Я же предлагаю разбудить в сознании человека нечто совсем иное, по-моему мнению, наиглавнейшее: фантазию не обремененного культурой свободного разума. Человек обязан позволять себе абсолютно все. Издеваться над идеями прошлого или восхищаться ими. Впрочем, я-то знаю, что ничего особенного в прошлом нет и тот, кто захочет восторгаться им, публично или самому себе станет доказывать, что он безгранично глуп. Моно-Гусятников закончился, настало время мульти-Ивана Степановича. Ведь вся прелесть жизни в противоречиях. Сегодня ты правоверный христианин, завтра – сексуальный маньяк, через день – сверхсущество, а через несколько минут – жалкий бродяга, спившийся сифилитик. Просыпаешься истинным мусульманином, за обедом становишься атеистом, а засыпаешь иудеем. В этом прелесть существования. Категорически не желаю, чтобы меня попрекали вчерашними поступками или высказываниями. Вчера Гусятников был другим, он минуту назад был другим, он через минуту опять станет другим! Он каждый раз другой. Ведь он невероятно загадочное существо! Именно в этом замечательная интрига жизни. Неужели ее смысл в том, чтобы Иван Степанович каждый день был – а живем мы в сознательном возрасте около двадцати тысяч дней – одним и тем же? Всю жизнь твердить, что Бог и никто другой сотворил мир или что я не могу изменять жене, потому что венчался в церкви? Что человек произошел от обезьяны или что американцы – дурни, потому как считают, будто Швейцария это фабрика по выпуску сыра, а не страна, которой около семисот лет? А россияне очень агрессивны, потому что на пляже под солнцем пьют теплую водку? У меня вызывает смех, когда я наблюдаю за людьми, которые перед едой молятся. Другой раз самого тянет помолиться, на груди полумесяц поносить. Я открыто хохочу, когда встречаю женщин в чадре или мужчин с косами и в кипе. В иной день самого тянет переодеться. Чудак! И в этом моя прелесть! Я как раз от такой сумбурной карусели неприкаянности испытываю кайф, и главное, никого не понуждаю следовать моим принципам. Сегодня я приверженец одного, завтра – любитель, почитатель другого. Один час я злой, другой – добрый, хороший, позже никакой. То до беспамятства влюбленный в самого себя, то люто ненавидящий Ивана Степановича. Ведь сам мир призрачен, поэтому моему воображению приходится рисовать его в столь фантастических формах. Только в таких вольных упражнениях духа может истинно развиваться разум. А кой толк ежедневно бить челом, читать заученные псалмы или целовать иконы? Сознание Гусятникова, да, видимо, и многих других, значительно шире, чем сюжеты Евангелия! Чем литые строчки Библии! Чем конституции и национальные гимны. Что этот таджик ко мне так пристал? Упрекает! Я вовсе не силой хочу заставить его есть свинину. Я лишь дьявольским приемом соблазняю: мне жутко хочется знать, проснется ли в нем свободный человек – тип, похожий на меня. Тут без дьявольщины никак не обойтись. Что, готов даже помереть? Пока, дружище! Пока! Как я не хочу стать преградой продолжению рода человеческого, так и категорически не желаю притормаживать самоубийц. У каждого из нас исключительно своя дорога! Зачем вмешиваться в этот таинственный путь? Но что же ему ответить? А вот ничего! Пройду мимо с высоко поднятой головой».

Иван Степанович так и поступил – и уже через несколько минут был в четвертом бараке. Встреча с чревоугодниками сулила остросюжетную драму. А мысль, что цивилизованный человек способен на необыкновенные зверства, по своей жестокости превосходящие фантазии варваров, наполнила его сердце безмерным любопытством. «Неужели смогу? Не дрогнет воля показать им, на что способен Иван Гусятников? – проносилось у него в голове. – Измышления святой инквизиции должны показаться детскими забавами. Я же с особенной идеей тороплюсь!» Впрочем, открывая дверь, он заставил себя проявить спокойствие. Порок чревоугодия всегда вызывал у него смешанные чувства. И он решил провести эксперимент, чтобы до конца понять: возможно ли воспитать в людях страстную прожорливость или всему виною заложенный в них генетический код и отсутствие в сознании каких-либо маячков для самосовершенствования. Перед ним возникла неожиданная картина: трое доходяг сидели за столом, на котором возвышалась многоярусная пирамида тарелок с яствами. Впрочем, худые мрачные мужички смотрели на неимоверное изобилие гастрономических деликатесов с презрительным сожалением. Изысканная снедь не вызывала у них никакого аппетита. Стол был окружен металлической сеткой высотой около полутора метров. За первой оградой находились голодные псы. Семь крупных дворняг, одурманенные ароматами поварского искусства, виляя хвостами, зычно скулили. За собачьим кольцом поднимался второй круг ограды. Здесь у сетки, прижавшись к ней лицом, изнывали от голода пять толстяков. Они издавали хриплые звуки, похожие на те, которые по утрам слышны у клеток хищников столичного зоопарка в Грузинах. Господин Гусятников запретил старосте «Римушкина» давать им еду. Третьи сутки они ничего не ели, а их яростные взгляды круглосуточно упирались в несметные блюда и лакомства. Но не только вид деликатесов, до которых нельзя было дотянуться, травмировал их сознание: гастрономические ароматы злили их никак не меньше. Иван Степанович установил здесь порядок, который, кроме него и старосты, никто не знал. Чтобы возбудить у чревоугодников лютое бешенство, а затем понаблюдать, с какой скоростью будут рушиться остатки их здравомыслия, он ввел в бараке меню Гулага. Две поллитровые кружки воды ежедневно, каждый четвертый день два клубня картофеля и головка репчатого лука, а каждый пятый три ложки сырой фасоли и голая говяжья кость. Для пущего издевательства каждую пятницу разрешил подбрасывать им пять накануне забитых крыс, а по субботам – охапки свежей крапивы. «На какой день они начнут все это есть? И не просто заглатывать, а смакуя, с аппетитом тщательно пережевывать, закатывая от удовольствия глаза? – этот вопрос интриговал Гусятникова. – Интересно понаблюдать, как один станет отнимать у другого „свою долю“ крысиного мяса, с потрохами запихивать ее в рот, делить хвост или вырывать из зубов жгучую крапиву. А вдруг они станут поедать друг друга? – сконфузившись, неожиданно подумал Иван Степанович. – Брррр! Конгью! Конгью! (Сноска: с китайского «ужас»). Хотя как это «брррр»? Чего я испугался? Мне-то как раз это и надо спровоцировать, чтобы своей цели добиться. Что же тогда во мне необычного, сверхчеловеческого, если даже такой вялый, пошловатый сюжет вызывает отвращение? Необходимо каким-то ухищрением стимулировать обжор, вызывать у них аппетит по отношению к себе подобным. Разбудить в каждом из них маниакальные чувства антропофага. Но как? Ответ прост: если есть мозги, значит, что-то придумаю. Ведь человек такое мерзкое существо! Гадкое! Гадкое! И я, изобретатель этой жуткой уловки, и они, клюнувшие на наживку, которая вызовет неотвратимое желание отобедать соседом по «Римушкину». А пока здесь делать нечего. Спектакль только начинается, и, откровенно сказать, совсем неплохо. Необходимо лишь продумать, каким образом вызвать у них то самое чувство, которое обострит канву интриги четвертого барака. Но я забыл о первом круге, о ганджоу! (Сноска: Китайск. «дистрофики»). Необходимо взглянуть на них, чтобы обогатиться новым сценарием извращения. Условие оплаты рабочего дня в круге первом – поедание десяти блюд. Не увеличить ли норму до пятнадцати? – «Эй, комендант, сколько блюд едят твои доходяги?» – «Больше пяти пока не поднимаются. Лишь один сегодня до семи добрался». – «Что, за три рабочих дня они ни копейки не заработали? Сегодня же прибавляй зарплату и увеличивай норму обязательного рациона. Будем платить им не три, а пять долларов в день премиальных. Но теперь необходимо съедать пятнадцать полных тарелок. А тот, кто не выполняет указания, зарплату не получает. Его секут розгами. Сам будешь наказывать».

Теперь я направлюсь в седьмой барак, к убийцам. Взглянем на Григория Ильича Проклова и его почтенное окружение. Чем озадачено их буйное сознание? Неужели они уже точат ножи или даже пустили их в ход и потекла кровь? А наблюдать за страданием себе подобных для злодеев пир души. У них она своя, людоедская, надо приглядеться к ним, понять, что можно найти в них интересного. Ведь убивцев-то немало, около десятой части процента от всего населения, а это более семи миллионов извергов. Сила может оказаться несокрушимая! Вот и родилась неожиданная мысль – объединить их всех. Впрочем, я тут же пожелал продвинуться в этих размышлениях значительно дальше. Не поддерживать этносы необходимо, а разрушать нации, уничтожать все, что есть в человеке национального. Совершенно непонятно, что такое национальность? Это – этнические корни и ощущение себя «кем-то» или знание языка, культуры и места жительства? Тут можно спорить до хрипоты. Но в новом глобальном миропорядке необходимо создавать государства по абсолютно другому принципу. Не этнос, не культура, не мировоззрение, не язык должны лечь в основу общественных образований, а единственный и справедливый критерий – принцип идентичности генетической программы. Естественный отбор по-настоящему восторжествовал бы, конкуренция генетических ансамблей обрела бы эффективные формы, а лозунги грели бы сердца: «Душегубы всех стран, соединяйтесь!» Или: «Чревоугодники поселяются на 52-й широте и 27-й долготе»; «Сексоманы создают государство на берегах Азовского и Черного морей!»; «Плуты расквартировываются между Волгой, Доном и Окой!» Или: «Политикам выделяются земли в Предуралье!»; «Наркоманы поселяются в Краснодарском крае». Военные конфликты получили бы логический смысл. Люди одной программы воюют с людьми другой. В этих схватках проглядывалась бы основная идея эволюции. Изверги нападали бы на чревоугодников, наркоманы вступали в смертельную схватку с плутами, политики сходились в драке с извращенцами, безбожники осаждали верующих. Внутри новых общественных структур нельзя было бы встретить отступников, здесь все слепо верили бы в свои идеалы, свято хранили бы верность собственным наследственным кодам. Именно так, в ходе битв между людскими программами, скорее всего сможет возникнуть совершенно новое существо. Попробовать этот сценарий в «Римушкине?» Барак на барак? Носители одного греха на приверженцев другого? Пожалуй, любопытно, очень любопытно, но не сразу необходимо столкнуть их, а лишь во второй части. Первая ведь уже набирает неистовую силу, предвосхищает занимательное зрелище. Теперь с огромным интересом открываю дверь к душегубам. Что у них, как? Кто кого съел, убил, расчленил? Одна жертва, две, три? Может, это уже не жилое помещение, а камера пыток или часовня убиенных?»

Но к своему удивлению господин Гусятников застал в доме умиротворяющую картину. Один спал, двое с ленцой передвигали шахматные фигуры, кто-то играл на гармонике, а трое со скучными лицами смотрели телевизор. В спящем на диване человеке Иван Степанович признал Григория Проклова. «У этого дьявола сон ангела, – удивленно подумал владелец поместья. – Какое несоответствие между умиротворенным выражением лица и демоническим нравом. Это наиболее яркий пример бесовской маски. Интересно, что ему сейчас снится? Идиллия извращения? Опоэтизированное убиение младенцев? А может быть, даже расчленение самого Ивана Гусятникова? Что если он действительно именно об этом сейчас грезит? И радуется, радуется видению в своем сне? Мечтает свежевать меня, рассечь вдоль позвоночника, разрубить на порционные шайбы бедра? Обжарить мои ребрышки? Вот сволочь тюремная… Пораженный этими неожиданными мыслями, я, естественно, всерьез оскорбился. Мне даже захотелось врезать по его блаженной роже, чтобы дать этому негодяю понять – такого позорного надругательства над собой я никогда не допущу. А вдруг да и разрешу? И не так чтобы совсем немного, а позволю все, на что посягнет чужая безрассудная воля? Кто знает, кто знает? Впрочем, мой разум как быстро вскипел, так моментально и остыл, даже спину прошибло холодом. И я уже размышлял совсем о другом: Григорий Проклов должен стать моей главной жертвой. Насмотрюсь на его извращения и теми же приемами, но с большей ретивостью начну измываться над ним. Ох, быстрее бы пробил этот час! Как хочется разобраться – на что я готов в своих крайностях? Очень важно знать самого себя, понять, есть ли хоть какой-то рубеж, черта, за которую я носа сунуть не смогу. Я, Гусятников, и остановлюсь? Возможно ли такое? Неужели есть что-то, способное действительно притормозить меня, заставить услышать зов морали: „Стой, Иван Степанович, куда это тебя заносит? Не годится! Срочно вернись в рамки допустимого!“ Или меня парализуют религиозные постулаты? Смутят традиции массовой культуры? Запротестует генная комбинация перед разгулом страсти? Напугает уголовный кодекс? Вспомнятся нравоучения бабушки о благородстве? Ох, провериться бы надо на сверхчеловеческое! Да скорее, Гусятников! Чтобы потом позволить себе от души порадоваться беспредельной вольности или глубоко огорчиться из-за собственной тривиальной ментальности. А если окажется: способен, но не на всё, а лишь на незначительные проявления чего-то сверхдозволенного, – разве такое горькое признание не вызовет тягу к самоубийству? К плевку в собственное изображение? Для чего жить-то, если признаешь себя незаметным человечком? Чтобы каждый мог пнуть под зад, бросая: „Пошел вон, несчастный!“ Правда, раньше даже модно было лепить из себя простодушного, не обремененного сверхзадачами мелкого субъекта. Вон у Гоголя их сколько было. Но сейчас совсем другое время. Нынче в моде „звезды“! И скромный, незадачливый Гусятников никого не заинтересует. Кроме скверного чувства к себе самому ничего это не вызовет! Как раз поэтому необходимо через силу идти на самые дерзкие поступки – чтобы очаровываться собственной личностью. Любить или ненавидеть, но исключительно самого себя! Стать ярчайшей звездой полнейшей вседозволенности. Трепетать перед самим собой. Восхищаться Гусятниковым! Чтобы массы вздрогнули от свершенного действия, а сам я долго любовался сотворенным спектаклем ужаса. И мечтал в следующий раз устроить еще более дерзновенный праздник извращенного разума! Все человечество должно наконец почувствовать на своей физиономии хлесткую пощечину Гусятникова. Нате вам! Нате! Еще не это от меня получите! А то задержались тайные планы Ивана Степановича в дальних нишах сознания. Они терзают меня постоянно, лепят из меня страдальца, жертву несбыточных намерений. От моих арогантных замыслов можно спастись, прячась под столом! Отрекшись от реальности. Но, разве такое местечко меня удовлетворит?» – «Лапский, дай мужикам водки, – бросил помощнику Гусятников. – Взбодри их души, а то они выглядят как пациенты санатория на водах. Когда они в пьяном угаре начнут неистовствовать, размахивать кулаками, разбивать друг другу головы, разнимите их силой. Я хочу понаблюдать за агрессивностью трезвого ума. А после водки фантазии умирают, остается лишь слепая идея. После похмелья в памяти возникает лютая ненависть к обидчику, а порой даже к соседу. Мне это как раз и надо: понаблюдать за извращениями трезвого сознания. Хочу понять, как у них все это начинается и как затем развивается. Народ наш в своей глубинной сущности испорчен. С религией, идеологией или без них – испорчен. Ну, я пошел. Звони мне, и сообщай, как здесь идут дела. Пойду в шестой барак взглянуть на будущих воришек». «Не укради…» – сказал он уже про себя. Такую чисто людскую потребность – и запрещать бедному человеку? Тьфу! Тьфу! Невежды! Что вы о людях знаете? Еще понятно, если отказывать в этом богатому, посягнувшему на чужое добро, но нищему? Обездоленному? Брррр! Ведь ген такого индивида требует кражи, это самый что ни есть защитный рефлекс жизни. В шестом бараке все с высшим образованием. Музыкантша, физик, биолог, бывший дьякон из Киргизии. Они пять дней ни крошки не ели. Такой уговор. Но идет ли искажение личности? И если да, то как? Тайно взгляну в замочную скважину, прислушаюсь о чем говорят. Должны же хоть где-нибудь совершаться какие-то действия. Сколько людей набрал, а скучно! Очень медленно разворачивается интрига. А я в динамике нуждаюсь, в клокоте наваждений».

Заглянув в отверстие замка, он быстро оценил картину: «У музыкантши щеки опали, побледнели, а были розовые. Взгляд растерянный, болезненный, злой. Носится по комнате, последние калории сжигает, а ей бы беречь их, ну сколько выдержит человек без еды? Двадцать пять дней? Тридцать? Если, конечно, не свихнется. Но мне ее не жалко, не жалко! И не потому что я с удовольствием плюю на человеколюбие. Я же эксперимент ставлю. Зная, что давно закончился биогенез, а ныне бурное развитие продолжает ось психогенеза, хочу заглянуть дальше, представить его вектор. Как будет эволюционировать гомо сапиенс. Вот меня и интересует итог задуманного спектакля: взглянуть, кто именно – и обязательно, как именно, – победит: голод или закон нравственности? Рефлекс или библейская заповедь? В какой последовательности начнет ломаться людская психика? Меня это занимает. Определить пик максимального напряжения в противоборстве инстинкта и нравственного кодекса – весьма перспективная идея… А этот физик из Караганды, так быстро бородой оброс, сидит, читает, видно, голод ему нипочем. Необходимо ли так безрассудно фантазировать, чтобы извратить совесть этого физика? Этот вопрос я задаю самому себе. Что я получу в финале: победу или поражение? Его надолго хватит, крупные мясистые уши подчеркивают замкнутость, даже жестокость, а небольшой рот выдает упрямство и неуступчивость характера. Впрочем, нередко случается такое, что в экстремальных условиях они первыми теряют себя и выкидывают что-то невероятное, после чего страх и стыд может охватить любого. Но, конечно, никак не меня! Подождем. Сейчас начнется самое главное. А вот и учительница биологии из Гомеля. Небось изучала влияние урана на почвы полей близ Чернобыля. Мутации грызунов и так далее. Мерещилось ей, что из степных мышей в результате трансгенных изменений в один прекрасный день появятся мамонты, которые в далекой перспективе окажутся новым видом разумных существ. Ведь известно, эволюция пробивалась по каждой антропологической вертикальной линии, и возрастал человек в новом и усложненном образе. От предгоминид к австралопитеку, потом к синантропу, затем к питекантропу, неандертальцу, гомо сапиенсу, а впереди – к космикусу и далее, и далее… И так без конца, до абсолютного разума в абсолютной материи, соединенных в единый божественный образ. А эту даму я не узнаю, не туркменка ли она из Ашхабада? Точно, кажется, она училась в консерватории. Глаза хищницы, и жар от нее исходит, словно кипит вся. Какой продукт в ее сознании варится? Что выплеснется наружу: тарелка борща для собственного потребления или злобные планы мщения Ивану Гусятникову? Очень трогательно, но больше смешно. Смешно, смешно. Она? Против меня что-то задумывает? Восторги, восторги начинают захлестывать меня. Надо же такое придумать! Я подзываю коменданта шестого барака, его имя меня не интересует, я не держу его в голове, для чего мне никчемная информация, и даю команду: «Накрой в столовой барский стол. Завали его изысканными деликатесами, открой пару бутылок первосортного вина, поставь графин водки „Большой“, укрась стол экзотическими фруктами и объяви крепостным, что скоро хозяин придет с приятелем поужинать. Потребуй, чтобы моей трапезе не мешали. К накрытому столу никто не должен подходить, но дверь столовой оставь открытой, разлей на пол водки, не скупись, пусть ароматы яств и спирта заполнят гостиную. Мне надо возбудить аппетит, и не простой, а дикий, зверский. Я же останусь за ширмой, мое место сегодня там». – «Прошу прощения, вас ждать? – отчаянным голосом начал комендант. – Вы сядете за стол, или я чего-то не понял?» – «Не твое дело. Выполняй поручение, смотритель, но в столовой чтобы никого из персонала не было. Она должна быть совершенно пуста. Официанты, повара сделают свое дело и пусть дожидаются дальнейших указаний в апартаментах. Danyuan xiuyang! Даньян хуянь (Сноска: с китайск. «Пустьотдохнут после работы»). Если понадобитесь, я сам вызову. А провинившихся наказать розгами. Начинайте накрывать ужин. Да живо!» Иван Степанович подумал, что пора в современный язык вводить лексические формы старой Руси. «С розгами у меня неплохо получилось! Совсем как у административной элиты романовской империи, – мелькнуло у него в голове. – Да, замечательное у нас прошлое, жаль, почти забыто. Если и вспоминают что-то, то совсем недавнее, противоречивое, русско-немецкое. И перебирают в памяти это время как-то особенно громко, без стеснения. А в этих событиях – много неоднозначного. Ведь когда первые крестоносцы дошли до Гроба Господня, они по колено были в крови. Церковь не любит говорить об этих событиях. Но и наши отцы, дошедшие до победы… они тоже по плечи тонули в крови. А мы уже более шести десятилетий все шумно празднуем, забывая, по какому поводу пьем… Я сам не готов заступиться за великое прошлое, выйти на площадь, чтобы пропеть гимны Х1Х веку, но такие песни других ревнителей старины порадовали бы мой слух. Впрочем, лишь мизерной части интеллектуалов придет на ум такая вздорная мысль. Подумаешь, старина! Тьфу! Тьфу! Сегодня мало кто желает заглядывать в царские времена, чтобы ненароком не остаться там навсегда. А не подозрительна ли эта странная боязнь, если она оказывается к тому же и общенациональной? Да и, похоже, не излечимой? Почти европейская, тревожная осторожность! Но они-то боятся вернуться в бедность, а мы чего опасаемся? И вообще, откуда у наших такое обостренное чувство неприятия дней давно минувших? Забыли, что Европу копировать русскому никак нельзя? Сколько поколений об этом постоянно твердят! Я безжалостно наказывал бы любого, кто игнорирует собственную историю! Но сейчас я должен думать совсем о другом. Меня ждут химеры разума. Я тороплюсь встретиться с ворами, придирчиво вглядываться, как моральные устои начнут деформироваться, а академическое образование вовсе не помешает совершать смертные грехи. Я дарую им возможность доказать, что в человеке еще остался нравственный голос, как знак христианской цивилизации. На столе моя собственность, – правда, кулинария, а не ювелирные драгоценности, но моя! Тронуть ее без моего разрешения нельзя! Поднимется ли у них рука на нее? И как скоро это произойдет? Через муки переживаний, через душевные страдания или просто и банально: хап! Хап! Вот что интересно, вот что я так страстно хочу понять, чтобы еще больше убедить себя в правильности своего мировоззрения: человек не заслуживает никакого уважения, и плевать на него с любого расстояния доставляет мне высшее наслаждение. Единственная тайна, вызывающая искреннее любопытство и желание проникнуть в нее, следующая: как уважаемая программа, которая оценивается в неисчезаемом, вечном айкью, оказалась в такой никчемной биологической структуре? Ей и срок-то отмерен семьдесят лет! Плоды возмущенного разума живут тысячелетия, а воспаленной плоти – в закулисных тайнах мутаций – не больше двух-трех поколений, не достигнув нирваны. Должно же быть ясно, наконец, всем, что между разумом и плотью непреодолимая пропасть. Как между восторгом и забвением! Как между мечтой познать мир и желанием как следует высморкаться. Это два абсолютно враждебных друг другу субъекта, которые сосуществуют вместе, но не стали партнерами. Не смогли по-настоящему объединиться в одно целое. У них слишком много непреодолимых противоречий, как в незапланированной встрече будущего и прошлого. Жизни и смерти! Мой эксперимент должен доказать, что я прав! Еще больше убедить меня, что собственное я – нечто совсем другое, чем собственный разум. Потому что «я» состоит из нескольких составляющих и самая большая его часть – в биологии, то есть не в разуме, а он сам тайна, призрак, привидение. Первая составляющая (программа) не сможет в гармонии жить со второй, более того, вторая враждебна первой. Хотя кажется, что разум никак не может быть враждебен собственной плоти. Поэтому результаты эксперимента еще раз подтвердят мое убеждение, что библейские заповеди написаны только для одной программы, для разума. А человек совершенно не цельное существо. У его разума божественное происхождение, а у плоти – дьявольское. Не потому ли большой ум редко кого соблазняет, глубочайшие мысли наводят на массы ипохондрию, а книги корифеев разума пылятся на библиотечных полках? Но тело, сексуальные формы, ядреная плоть будоражат всякого! Индустрии ума не существует, а индустрия секса стремительно растет. Не дьявольские ли это атаки на сознание? Тут я опять торопливо прильнул к замочной скважине, но уже в особом возбуждении, казалось, даже с азартом. Пожалуй, возможность наблюдать за поведением холопов становится для меня высшим на сегодня развлечением. Как они смогут воздерживаться? Насколько у них хватит воли? Ведь необходимо обладать сверхчеловеческими качествами, чтобы не броситься на пищу после нескольких дней голода. В этот момент стало созревать ощущение, что меня может ожидать сюрприз. Знаю же, что в какой-то момент истории на смену неандертальцу вдруг появился человек. Откуда он взялся? Из теней генных мутаций? Из-за кулис универсума? Гипотез предостаточно, однако я верю лишь в собственную версию. Возможно, она несколько экстравагантна. Но это мое дело. Меня охватил какой-то непонятный страх, подсознательное волнение. Щель, в которую я старательно вглядывался, вдруг начала расширяться, обращаясь в огромную смотровую площадку. Это неожиданное превращение чрезвычайно удивило меня. «Что за чудеса?» – мелькнуло в голове. Впрочем, ароматы кулинарных изысков и спиртового букета водки «Большой», адским порывом хлынувшие на меня, моментально удалили из сознания предыдущие сомнения, и мой глаз начал отмечать весьма пикантные подробности поведения крепостных. А именно, весьма странное замешательство, которое постепенно охватывало моих работников. Я поймал себя на мысли, что глумление над человеком доставляет мне хищническое удовольствие. Народ в гостиной явно оживился. Музыкантша прибавила темп ходьбы, а ее взгляд не отрывался от кулинарных изысков. Облик обрел целеустремленность, глаза заблестели, зрачки сузились, кулачки то и дело нервно сжимались и разжимались. «Она ломает в себе какие-то принципы, – ухмыльнулся я про себя. – Давай, давай, открывайся, извлекай наружу звериное начало. От программы свирепой твари не спрячешься». Физик небрежно отбросил книгу – духовная пища больше не интересовала его. И вдруг оказался перед самым входом в столовую, загородив его, словно подсознательно хотел оказаться ближе всех к столу. Глаза у него налились кровью, хрипловатое дыхание участилось, во всем читалась готовность к греховному действию. Чего он ждет? Вперед! Действуй! Видимо, аккумулирует энергию беспринципности. Чтобы принять быстрое решение, человек должен быть абсолютно свободным. Физик лишен этой свободы, у соотечественников, прибывших в Россию из ближнего зарубежья, одни комплексы. Как же далее будут разворачиваться события? Да были ли у него принципы? Yinggai zanhuan! (Сноска. Китайск. «Необходимо подождать»). А бывший дьякон, прежде церковный староста, что это он расплылся в улыбке? С тяжелых его губ еле слышно слетают слова восхищения: «Икорочка и маслице на блюдцах, севрюжка, королевские креветки, и балычок, и окорок, а вон и поросенок, язычок. Чего только нет! Ой-ой! Рог изобилия! Кажется, ни за что на свете не устоять мне перед таким соблазном. А что Боженька? Простит? Простит! Прежде ведь не раз прощал! Впрочем, отрадно даже не то, что он простит, а то, что пока до него дойдет этот мой грешок, он обо мне вовсе забудет. Как я могу сохраниться в его памяти? Меня даже мать родная не помнит, а родной брат, увидев, без остановки чертыхается. Разве можно вспомнить, кто есть раб Тимофей Затулин? Нет, такой памяти не существует, чтобы Тимоху в голове держать, я ведь нередко сам себя забываю. Так что на мелкий грешок я уже почти готов, вот только определиться, с чего начать. Незаметно стащить спинку стерляди? Или ребрышки ягненка, поджаренные на гриле? Может, умыкнуть тарелку заливных телячьих язычков? Чтобы следов не оставлять? А потом и тарелку продать…» «Ну, молодец дьякон, признается, что без церемоний готов во грех войти. Теперь пора взглянуть на Осинкина из Тувы, он дневник ведет, журналист что ли или писатель? – прищурился господин Гусятников. – Что-то не видать его. Пусть каллиграфическим подчерком все старательно опишет, шаг за шагом проследит, каждую вздорную реплику на бумагу положит, сценку за сценкой правдиво занесет на свои страницы. Да, Иван Степанович хитроумно провоцировал человека, с твердым намерением обнажить скрытую за вуалью природную суть, его никчемную программу наизнанку вывернуть! Чтобы вдоволь насмеяться над несовершенством гомо сапиенса. А, вот он, за шкафом! Что вяжет? Да так ловко! Но это не вязка вовсе. Тувинец сплетает в косу длиннющую веревку, в ней уже аж три с небольшим метра. Но для чего? Что за странные фантазии? Не удушиться ли собрался сочинитель? Забавно! Даже захотелось осыпать Осинкина благодарностями. Ведь за таким редким событием воочию понаблюдать не каждому удается. И не просто понаблюдать издали, а вплотную подойти, так сказать, встать лицом к лицу, чтобы фиксировать каждую секунду, как он в петлю влезает и с каким выражением лица это проделывает. Взгляд-то у него каким будет? Бешеный, неистовый, или вялый, отрешенный? Как ему удастся носком оттолкнуть табуретку? А вдруг у него ничего не получится? Застрянет нога или что другое произойдет, и табуретка не опрокинется? Что тогда? Сконфузится ли он, станет ли раздражаться из-за своей неуклюжести? Обвинять табурет в неподатливости, в дурацкой конструкции? А может, замешкается, усомнится в верности последнего движения? Или все будет выглядеть по-деловому, как у гимнаста на чемпионатах, – раз, два и капец! Закряхтит, на губах выступит пена, тело искривят судороги, зрачки окаменеют, и окочурится мой крепостной на собственноручно свитой петле. А в последний момент и пошутить не грех: перед самой смертью, когда воля оставит тувинца, можно сложить его пальцы в дули. Так и повиснет он, обращенный к миру в позе ненависти ко всему человечеству, с дулями в кулачках! Ведь забавно? Забавно, забавно! Вот что еще! Жаль, что в самом начале не додумался, – ухмыльнулся Гусятников, – возможно ведь и другое развитие событий. Может быть, они в голодухе начнут его потихоньку поедать? Вначале кусочек, потом другой, побольше, а чуть позже съедят всего покойника. После семи-десяти дней полного отсутствия пищи это для человека вполне нормально. Что же тут необычного? Во все времена так было! Хочу понаблюдать за этой трапезой. Прислушаться к чавканью, увидеть, как они станут в восторге обсасывать косточки, приговаривая: «А что, совсем неплохо! Даже не думал, что он такой приятный на вкус!» А кто-нибудь даже бросит: «Объеденье! Еще хочу! Дайте добавки!» Но сейчас такому развитию событий нет места, стол завален продуктами. Этот сценарий надо припасти на следующий раз или запустить его у чревоугодников. У меня ощущение, что я успею насладиться и этим сюжетом в полной мере. Впрочем, вернусь обратно в барак номер шесть. Кстати, чем занята учительница из Гомеля? Как ее имя? Почему я ее не вижу? – Гусятников залез в карман пиджака, вынул лист бумаги, развернул его и прочел: – «Екатерина Блохина. Биолог». Биолог? Но где же она? Что она знает о своем предмете? Эй, комендант, – отстранившись от двери, бросил Иван Степанович, – найдите повод и обяжите Блохину находиться в гостиной. Скажите, что я назначил ее охранять сервированный деликатесами стол». – «Она целый день лежит в кровати. Видимо, больна», – шепнул ему комендант барака. – «Симулирует болезнь? Непослушание? Что может быть с человеком на пятый день голода? Я вас спрашиваю? Не на двадцатый, не на тридцатый, а лишь на пятый? Кроме паники в сознании, ничего. Но у нее же высшее образование, она должна знать, что никакой опасности для жизни нет и быть не может. Надо управлять своей психикой. Передайте ей мой наказ: она должна охранять мой ужин, находясь в гостиной». Впрочем, потребность в приказном тоне быстро прошла и я опять уткнулся в свою замочную скважину. Мой разум чувствовал себя при этом комфортно. Казалось, он уселся в удобном кресле перед сценой в театре российской жизни. Угрюмой, но весьма поучительной, убогой, но с избытком страсти. Вдруг вспомнился Ницше: «Вся моя желчь необходима познанию». Действительно, так оно и есть, и я продолжил всматриваться в лица крепостных. Музыкантша еще более осунулась. Взгляд стал яростным, скулы обострились, подбородок вытянулся, она была близка к истерике. Меня ее состояние чрезвычайно заинтересовало, я даже сам попытался отдаться тем чувствам, которые господствовали в ее душе – но тут на глаза опять попался физик. Он стоял у самой двери столовой и то и дело чесал затылок, топал ногами, скалил, как собака, зубы, по-звериному скулил.