Текст книги "Отцова ноша"

Александр Седалищев
Отцова ноша

Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В оформлении использована фотография:

© Valentina Shilkina / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru

* * *

Беда одна не ходит

Утро началось, как всегда, с растопки вечно дымящей железной печурки. Благо, изба с просмоленными от дыма и табака стенами зимой хорошо удерживала тепло, а летом сохраняла прохладу.

Построена она была еще в советские годы для нужд совхоза. Срубил ее промышлявший здесь знаменитый охотник, имевший государственные награды, – Иван Герасимович Петров, в обиходе более известный как Саарба Уйбаан, а в переводе на русский – Иван Соболь. Крепкая изба размерами не впечатляла, но четыре-пять человек, при желании, могли свободно в ней разместиться. Окна ее, как во всех охотничьих избушках, регулярно ремонтировали целлофаном располагавшиеся тут охотники. Что же до избы Уйбаана, то целлофан ее окон так же регулярно каждую весну и лето разрывался медведем. Это стало традицией: зверь заходил в дверь, а выходил через окно. Что побуждало заматеревшего зверя к таким похождениям, никто не знал. Самое интересное было то, что медведь никогда ничего в избе не трогал, – просто заходил и выходил именно таким манером. Охотники объясняли эту привычку довольно просто: обход территории и нежелание старого зверя ссориться с соседями. Никаких пакостей медведь не устраивал, при встрече с охотниками обходил их стороной. Такое деликатное и, в общем-то, продиктованное желанием жить в мире обхождение люди ценили, и сами тоже не устраивали на медведя охоту; если же собаки, нечаянно наткнувшись на него, начинали его облаивать, – сразу их отзывали. Понимали охотники, что на место старого медведя придет другой, более молодой, а вот уживутся ли они с ним – это было серьезным вопросом. Старый пес Туйгун, давно смирившийся с подобным отношением к зверю, перестал даже обращать на него внимание, а при встречах на узкой звериной тропке, нехотя и не теряя достоинства, отходил в сторону. Хозяин, как-никак.

Печка наконец-то разгорелась. Чайник зашипел, а куски мяса на сковороде зашкворчали и начали испускать аппетитный аромат. Руслан, которого деревенский люд за высокий рост, прямую осанку и худобу называли Коноккой – от якутского слова «прямой», – не спеша готовил себе нехитрое угощение. В этот день он никуда не собирался, решил дать отдых коню, с которого не сходил уже две недели. Да и работа по хозяйству накопилась. В этой местности Коноккой охотился девятый год. Знал, как говорится, каждый кустик и где какой зверь стоит.

Осень выдалась теплая, до начала ноября морозов не было. Забой скотины начался только после октябрьских праздников, и на карася мунха (ловля неводом) состоялась тоже только после праздников. Управившись со всеми осенними домашними делами, Коноккой на своей лошаденке, погрузив на сани весь немудреный охотничий скарб, выехал на угодья только в середине ноября. В этом году Байанай – дух тайги и охоты – особых сюрпризов не преподнес, год был такой же, как предыдущие. Соболь в капкан шел нехотя. Расчет был только на собаку. В общем-то, охотники каждый раз так говорят: соболя нет, но при подведении итогов обычно цифра выходит неплохая. Ведь каждый охотник, однажды отхвативший фарт, всегда стремится к тому же или даже более высокому результату. Отсюда и всегдашнее недовольство тем, что имеют в настоящий момент. А насчет зверя Коноккой не торопился. Мясо «на поесть» было: оставили осенние охотники в лабазе, – а для дома он добудет его перед отъездом, ближе к новому году. Сохатый был на угодьях. У Коноккоя имелись старенький, оставшийся от совхоза карабин СКС и совсем уже старый, шестидесятых или семидесятых годов прошлого века, ТОЗ-8. Оружие по наследству перешло новому хозяину – кооперативу – и уже давненько находилось в постоянном пользовании самого охотника. Патроны он покупал к оружию сам, хранил их у себя и брал с собой в лес, когда считал нужным. Выданные в райотделе милиции, или полиции, как прозывают ее ныне, разрешения находились всегда дома в сейфе; Коноккой брал их с собой только тогда, когда уезжал на угодья.

Хотя до самой избы можно было добраться на автомашине, Коноккой всегда добирался туда на лошади, точнее, на санях. Считал, что техника – штука капризная и в лесу для охоты не совсем подходящая. Дичь-то водилась не на дороге. Неторопливый и степенный Коноккой умело управлялся с лошадью, да и сама она слушалась хозяина легко и без особого принуждения. На кормежку Коноккой отпускал лошадь без пут, а по утрам подзывал стуком палки по вед ру: овес решал много вопросов.

Первичный азарт уже прошел. Коноккой проехался по всем закоулкам местности и добыл достаточно соболя, чтобы домой зайти твердой поступью. Как говорится по-якутски – «проламывая ногами половицы». Туйгун в этом году тоже не подвел, хотя и в возрасте собачка. Коноккой уже подумывал о щенке. Ведь охотничьи собаки долго не живут, а опыт охотник должен успеть передать.

После завтрака Коноккой наколол дров целую поленницу, натаскал льда с озерка и накидал снега на завалинку избы. За работой не заметил, как солнце перевалило за полдень. Лошадь по имени Ноохой уже достаточно времени околачивалась возле избы, желая получить свою долю овса. Конечно, хозяин не обошел друга вниманием. Довольно похрустывая зерном, Ноохой спокойно дал себя привязать к дереву. Сегодня лошадь все равно понадобится. Позже Коноккой собирался съездить в заброшенную избу неподалеку и осмотреть там печку.

Пройдя в избу, охотник подложил дров в печурку и поставил разогреваться чайник. В это время на улице залаял Туйгун. От неожиданности Коноккой, выпрямившись, ударился головой о притолоку, затем, почесывая ушиб, стал прислушиваться к происходящему на улице. Туйгун, не переставая лаять, побежал в сторону дороги. Вскоре с той стороны послышался шум мотора, затем заржал Ноохой. Поняв, что пожаловали незваные и нежданные гости, Коноккой вышел на улицу.

К дому подъезжал серого цвета джип. На таких часто приезжали в деревню охотники из города. Так называемые «охотники». К ним Коноккой относился терпеливо. Особого ущерба не приносили, бахвальства только много. С разными иностранными ружьями, одетые порой на все сто тысяч рублей, вечно пахнущие спиртным, большинство – с толстыми животами. Опасности они не представляли, да и как конкуренты были несостоятельны.

С интересом посматривая на авто, Коноккой прикурил сигарету. Кто бы мог пожаловать в такое неурочное время, ведь вроде сегодня вторник? Не суббота и не пятница. Да и раньше вроде бы он не встречал тех, кто сидел в кабине.

Задняя дверь распахнулась. Из джипа вышел среднего роста крепкий мужчина лет за сорок, без шапки, в свитере, с коротко подстриженными стоячими волосами – так называемой «площадкой». Увидев этого человека, Коноккой сразу напрягся. Это был охотинспектор Мастыров, известный всем охотникам района. Настроение у Коноккоя сразу упало, солнечный день как-то быстро поблек. Встреча с такими людьми на угодьях охотнику обычно ничего хорошего не предвещает. Спокойно начавшийся выходной день привнес совершенно другие краски.

Мастыров по-хозяйски огляделся и, не обращая внимания на лаявшего Туйгуна, подошел к Коноккою. Обычного в таких ситуациях рукопожатия не последовало. Спокойным и уверенным голосом инспектор, глядя неотрывно в глаза охотнику, словно тот уже находился на допросе, спросил:

– Ну что, как охота? Много добыл?

– Все как подобает, – ответил Коноккой, отводя глаза от вперившегося в него самоуверенного взгляда инспектора.

– Что мелочишься? Год хороший. И мясо, и пушнину, наверное, добыл достаточно. Чаем угостишь?

Опомнившись, что не пригласил приезжих в избу, Коноккой засуетился и распахнул дверь. Все приезжие, а их оказалось четверо, пригнувшись, пролезли в дверь. Изба сразу переполнилась, стало тесно.

Чайник разогрелся. Охотник принялся разливать чай по кружкам. Кроме сахара, хлеба и масла на столе ничего не было, а гости ничего с собой не принесли. Как ни странно, спиртного не было тоже. Да и объяснялось это, скорей всего, просто. Мастыров был на службе, поэтому негоже было ему распивать спиртное вместе с охотниками.

Сидя за чаем, разговорились. Коноккой понял, что инспектор тут только Мастыров, а остальные, вроде, – обычные городские охотники. Их технику инспекторы часто использовали, так как сами для работы были недостаточно обеспечены техникой и другими необходимыми составляющими.

Мастыров, оглядевшись по сторонам, увидел сковородку с остатками мяса:

– Ну что, Руслан. А говоришь, мяса нет.

– Это остатки с осени. Охотники оставили для меня, – отводя взгляд от вновь упершегося в него взгляда инспектора, ответил Коноккой.

– Что ж, тогда осмотримся, – произнес инспектор, легко вскочил на ноги и, не поблагодарив за чай, вышел на улицу.

Выйдя следом, Коноккой увидел, что инспектор залез на лестницу и осматривает вещи под крышей. Понимая, что тот ничего там не найдет, охотник спокойно закурил и, отведя взгляд в сторону, делал вид, что его мало волнуют действия представителя власти.

Мастыров, осмотрев все под крышей и под навесом, прошелся вокруг избы, затем подошел к охотнику:

– Ладно, вроде нормально у тебя все. Поедем дальше. Попутчики Мастырова засуетились, побросали окурки и принялись рассаживаться в автомашине по местам. Инспектор, постояв рядом с охотником, наконец протянул ему руку, но при этом все равно продолжал недоверчиво глядеть ему в глаза.

Неспешно подойдя к автомашине, Мастыров взялся было за ручку и задумчиво остановился. Коноккой все это время с нетерпением ожидал отъезда непрошеных гостей. Нервное напряжение не спадало.

Вдруг инспектор повернулся и спросил:

– Слушай… Ты все с тем же карабином и мелкашкой?

– Да, – не понимая, к чему вопрос, ответил Коноккой.

– А ну покажи мне их и документы подготовь, – резко потребовал он.

– Ты же раньше проверял все, – хотел возразить Коноккой.

– Давай не спорь. Порядок такой, – в голосе инспектора прозвучал металл.

Коноккой, поняв, что спорить бесполезно, полез в избу. Карабин с тозовкой висели на улице возле двери, а документы должны были быть вместе с вещами, в ящике под нарами. Вытащив ящик, Коноккой стал искать полиэтиленовый пакет, куда обычно заворачивал документы на оружие.

Документов не оказалось.

Выматерившись, Коноккой присел на нары и постарался вспомнить, куда он мог их положить. На ум ничего не приходило. Наконец поняв, что документы все-таки остались дома, Коноккой, с поджатыми от досады губами и надеясь, что инспектор, ранее проверявший оружие и документы к нему, ничего не предпримет, вышел на улицу. Мастыров уже закончил изучение номеров винтовок и повесил их обратно.

Увидев раздосадованное лицо охотника, инспектор с ехидцей спросил:

– Ну что, Руслан, нет документов?

Выслушав объяснение Руслана, инспектор протянул руку к оружию. Поняв, что произойдет дальше, Коноккой вытянул левую руку, как бы пытаясь воспрепятствовать действиям Мастырова.

– Не советую, – инспекторский голос прозвучал как рычание, взгляд исподлобья был непреклонным. Мгновенно убрав руку, Коноккой, глядя сверху вниз на инспектора, извиняющимся тоном промолвил:

– Ты же знаешь, у меня документы на них есть. Раньше ведь проверял. Как же я без оружия в лесу? Оставь их. Завтра сразу же поеду домой за документами.

Но инспектор был неумолим. Ничего не ответив, он ухватил оба ружья, развернулся и, направляясь к машине, как бы выплюнул:

– Ты знаешь, где меня найти.

Лишь только он сел, джип тронулся с места.

Ошарашенный столь быстрым развитием событий, раздосадованный на себя и понимая, что инспектор по закону прав, Коноккой стоял и смотрел вслед автомашине. Все внутри у него бурлило и негодовало. Выбросив недокуренный окурок и изрядно промерзнув, охотник наконец вернулся в избу. Сидя на скамейке, он соображал, как так получилось, что он остался теперь в тайге без оружия. Поразмыслив, он все-таки для себя уяснил, что Мастыров не прав. Нельзя оставлять человека без оружия в зимнем лесу за восемьдесят километров от ближайшего села. Нельзя! Тем более, что он знает о наличии документов на оружие. Вся жизнь охотника в лесу зависит от исправного оружия. Как же так! Как мог инспектор, к тому же опытный лесовик, оставить человека в тайге без защиты. Коноккой вспомнил слова инспектора и его манеру общения. Не место в лесу таким людям. Нельзя к другим так относиться. Ежедневно рискуя жизнью, проживая по нескольку месяцев в лесу в одиночку, оставаясь один на один с мерзлой тайгой со всеми ее обитателями и не рассчитывая на помощь, он же не ради забавы охотится, а чтобы хоть какую-нибудь копейку принести домой. От возмущения Коноккой замычал и крепко сжал пальцами край скамейки, словно желая отслоить щепу. Затем вздохнул и, опустив голову на грудь, задумался. Был бы кто из начальников у него в родстве или в друзьях, все было бы по-другому. Без высокой защиты даже в лесу, оказывается, нельзя выжить. Э-эх! Выжить в лесу тяжело, а среди людей, оказывается, и того хуже.

В конце концов выработанная годами привычка искать выход из сложившейся ситуации взяла свое, и он стал соображать, что предпринять дальше. Конечно, надо будет завтра же идти в деревню. Это два дня пути. Но прежде надо бы вытащить из тайника в избе старенькую курковую одностволку 12 калибра. Патроны должны быть, несколько штук, в ящике. Но рано прямо сейчас вытаскивать ружье: вдруг инспектор решит вернуться или же еще кто заедет.

Решив для себя вопрос завтрашнего дня, Коноккой немного успокоился и занялся сборами перед неожиданной дорогой.

Но беда одна не ходит.

На улице тем временем смеркалось. Побелевшее от мороза солнце уже зацепило верхушки дальних деревьев. В такое время, после светлого дня, кажущегося теплым от присутствия солнца, мороз начинает чувствоваться более остро. А темень, как всегда, сперва прибирает к рукам густой лес, так что сумерки тут наступают быстрее. Вокруг избы стало ощутимо темнее, хотя небо было еще светлым. Воздух постепенно становился от мороза стеклянным, в таком воздухе звук слышен издалека.

Коноккой уложил шкуры соболей в рюкзак, сложил в мешок несколько добытых глухарей и тушку зайца, который в последние годы вообще перестал попадаться охотникам, – не то, что раньше. Многие охотники годами не могли добыть зайца и поэтому в шутку стали называть его самой драгоценной добычей.

И тут на улице снова залаяла собака. На этот раз Туйгун коротко взлаял и кинулся в сторону озерца. Не понимая, что происходит, Коноккой торопливо вышел на улицу и в тусклом свете уходящего дня увидел несущегося к избе со стороны озера огромного медведя.

Охотники – народ, готовый ко всем неожиданностям. Всегда на подобные случаи ружье держат наготове, а в местах, где слишком много такого рода опасностей, еще и загоняют патрон в патронник, чтобы не тратить время на передергивание затвора.

От неожиданности или же от испуга Коноккой напрочь забыл про визит инспектора. Рука автоматически шарила по стене в поисках карабина в то время, как глаза неотрывно смотрели на зверя. Прошло достаточно времени, прежде чем Коноккой опомнился и вспомнил, что карабина нет. Медведь уже проскочил расстояние от опушковых кустарников до того места, где привязан был Ноохой.

Ноохой отчаянно заржал. Приседая на задние ноги, он пытался порвать недоуздок, храпел и ржал одновременно, глаза от страха вылезли наружу. Коротко привязанный недоуздок не давал лошади возможности вырваться и убежать или даже хоть как-нибудь защититься.

Медведь, подбежав к лошади и не обращая внимания на лай Туйгуна и крики охотника, сразу набросился на добычу. Обхватил шею лошади передними лапами и, стиснув зубы на подбородке жертвы, стал валить ее набок. Медведь был огромный и черный. Казалось, что ростом он выше лошади. Действовал молча. Ни рычания, ни других звуков для испуга жертвы он не издавал, только какой-то внутриутробный, на очень низкой тональности звук.

Коноккой, пораженный неожиданным нападением, растерялся и, от испуга не соображая, что предпринять, хватался то за лопату, то за топор и все время кричал, не отрывая взгляда от медведя. Опомнившись и вспомнив про спрятанное ружье, он наконец кинулся в избу. Забежав туда, охотник сразу бросился под нары. Всегда казавшиеся низкими, на этот раз они не помешали поднырнуть под них. Половая доска, специально забитая маленькими гвоздями, не поддавалась, руки от волнения тряслись и никак не попадали в щель. В голове была только одна мысль: быстрее, быстрее собрать ружье. Наконец доска поддалась, рука просунулась в щель и нащупала сверток. Выдернув сверток, разодрав руки об дерево, Коноккой задом наперед выскочил из-под нары.

Одним ухом прислушиваясь к происходящему на улице, он начал с нетерпением разворачивать сверток и собирать ружье. Ствол никак не хотел становиться на место, затем цевье никак не желало пристегнуться. Наконец, закончив сборку, Коноккой кинулся к ящику с патронами. Патроны нашлись быстро. Всовывая патрон в патронник, охотник бросился к двери.

Увиденное его не остановило. Ноохой, точнее, то, что от него осталось, уже был растерзан, вокруг все было забрызгано кровью. Медведь зубами и когтями раздирал мясо, услышав стук двери, повернул окровавленную морду к охотнику. Туйгун все время носился вокруг медведя и туши лошади и лаял, но зверь даже ухом не вел на эти тщетные попытки остановить разбой. Коноккой, вперив взгляд в глаза зверя, пошел напролом. Почувствовав в руках оружие, пусть старенькое, но верное, охотник шел на медведя с твердой уверенностью отомстить. Испуга уже не было. В нем проснулся прежний Коноккой, сильный и уверенный в своих силах охотник, его единственным желанием было убить зверя. Почувствовав опасность, медведь рыкнул и резко, стоя на всех четырех лапах, повернулся в сторону человека. До медведя оставалось шесть-семь метров. Для сильного зверя это один бросок, доли секунды до жертвы.

Когда медведь вдруг встал на задние лапы и, угрожающе широко открывая пасть, прижав уши, начал рычать, Коноккой отчетливо увидел сломанные клыки, затупленные когти. Медведь-шатун, хоть и не старый, был худ, шерсть клочьями свисала со шкуры. Теперь даже огромный рост зверя и громоподобный рык уже не казались охотнику такими уж страшными. Туйгун, видя подоспевшую помощь, пуще прежнего стал лаять и хватать медведя за свисающие сзади клочья шерсти. Когда до медведя осталось два-три метра, до человека долетел гнилостный запах, вечный попутчик этого хищника. Коноккой нажал на спусковой крючок. Раздался щелчок и шипение, затем ружье выплюнуло пыж, а дробь выкатилась из ствола.

Каждая осечка для охотника, прицелившегося и ожидающего звук выстрела и толчок в плечо, сродни тому, что его окатили холодной водой.

Для Коноккоя весь мир сузился до размера пасти рычащего зверя. Шипение ружья и выплюнутый пыж только раззадорили медведя, и он начал наступать, стоя на двух ногах. Судорожно разломив ружье, Коноккой принялся вытаскивать пустую гильзу и одновременно отходить назад.

И вот тут ко времени оказалась поддержка Туйгуна. Видать, он все-таки укусил медведя и тот крутнулся вокруг себя, размахивая лапами, желая схватить собаку. Этой секунды хватило охотнику для того, чтобы всунуть в патронник другой патрон. Взведя курок, он вновь прицелился в медведя и, почти всунув ствол ему в пасть, нажал на спусковой крючок. В ожидании выстрела у него внутри все сжалось, но выстрел прозвучал, мгновенно хлестко распоров воздух и изменив перевес сил.

Голову медведя откинуло назад выстрелом, и он сразу повалился на спину. Собака отскочила в сторону, а Коноккой, заломив ружье, всунул в него третий патрон. Не веря в благополучный исход дела, охотник ткнул стволом в ногу шатуна. Внезапно наступившие тишина и покой пока не приносили ему чувства облегчения.

Медведь не дергался. Осторожно обойдя зверя, Коноккой увидел, что заряд дроби нанес ему смертельную рану, пробив череп. И только тогда охотник опустил оружие и вздохнул с облегчением. Три дня шел пешком Коноккой до своей деревни. Он до сих пор охотится в этих местах. Когда выпьет, всегда добрым словом вспоминает Туйгуна, спасшего ему жизнь, и замолкает, когда речь заходит о Мастырове да и вообще об охотинспекторах.

Сыромят

Петр Сыромятников, в простонародье просто Сыромят, в ожидании друзей никуда от дома не отходил. Последние приготовления перед выездом были сделаны, вещи упакованы и уложены в сани и переметы, капканы и ружья тоже подготовлены, очищены от смазки, а лошади для легкости хода со вчерашнего вечера стояли в загоне на привязи перед дальней и трудной дорогой. Пес Хабылык, увидев, что хозяин стал укладывать охотничье снаряжение в сани, повизгивая от нетерпения носился вокруг и обнюхивал каждую приготовленную для леса вещь, будто контролировал, что взяли с собой люди. Сыромят уже несколько раз перепроверил сани, груз, стяжки, пытался вспомнить, что забыл. Ведь всегда по приезду в лес оказывается, что какая-то нужная вещь забылась; также Сыромят знал, что чем дольше собираешься в дорогу, тем больше вещей забывается.

А звонка все не было. Должны были позвонить друзья-однополчане из города, с которыми договорился о совместной охоте, хотя охотником были только он сам и его односельчанин Данил, друзья же должны были приехать отдохнуть и провести отпуск с пользой. Он сам пытался им позвонить, но эта хваленая новая связь, которая достается из кармана и с помощью которой, как рекламировали, можно было позвонить в любой конец земного шара, с утра, как назло, капризничала. Позвонить кому-либо или куда-либо – обозначало наличие у звонящего не только телефона, но и железного терпения и настойчивости.

Сыромятом его, конечно же, прозвали еще в детстве. Так уж повелось, что вторые имена присваивают или лучшие друзья, или родители. Хотя с такой фамилией было полдеревни, но второе имя «Сыромят» прилипло лишь к нему; и с ним он уже давненько, еще в детстве, смирился. Порой даже казалось, что без этого второго имени его люди и не признают. Физически он был крепким с детства, занимался борьбой, как всякий уважающий себя в те времена якутский паренек. У тренера было выражение – сомни соперника. Может, имя пришло оттуда? Хотя вряд ли. Тем не менее, сминать недругов своих по молодости он умел.

В деревне рано женятся или замуж выходят. Вот и у него тоже так же случилось. После службы в армии загулял со своей односельчанкой годом моложе, забеременела она и получай брак вдогонку. Не зря говорят: стерпится – слюбится. Зато сейчас он не представлял себе жизнь без своей супружницы. Уже и внуки пошли, а он все любит ее, вон даже друзья посмеиваются. Сыромят, по характеру спокойный и степенный, с возрастом на жизнь свою и людскую стал смотреть не торопясь. Эта деревенская степенность и уважительность к другим в городе у многих отсутствует напрочь и не при ходит даже с возрастом, а в деревне к этому очень рано приходят.

Новый дом Сыромята с автономным отоплением, недавно построенный на месте старого отцовского жилища, где прошло детство и сам он вырос, получился очень теплым. Правда, печь топилась дровами, но двух затопок в день, даже в самые морозные дни, было достаточно. Вон у некоторых труба беспрерывно дымит, всю зиму только и делают, что кочегарят – небо отапливают. Поэтому, выезжая надолго в лес, Сыромят не беспокоился, что жена измучается с топкой печки, хотя она, как и всякая сельская женщина, умела и лед принести, и дрова, и разжечь печку, да и с другими мужскими делами по хозяйству неплохо управлялась.

А дети все выросли и разлетелись кто куда. Дочь в райцентре с мужем и двумя детьми живет. Преподает в начальной школе. Внуков часто в деревню к ним отправляет. Сыновья еще холостые и живут в свое удовольствие в городе. Оба образование получили и имеют работу. Сидят в теплом помещении и в ус не дуют. На все вопросы матери о женитьбе отмалчиваются. Как-то вот так жизнь и течет потихоньку у Сыромята. И он ее не торопит. Живет и работает, как ему хочется.

Когда Сыромят в очередной раз зашел в дом, в кармане зазвонил и запрыгал телефон.

– Привет, Сыромят, – сквозь обычные хрипы и попискивания в трубке раздался голос Терехи, Терентия Абрамова.

– Привет. Где вы?

– Коля подъехал только что. Выезжаем. Через три часа будем у тебя.

– А-а, значит, в лес завтра. Только Данил очень торопится. Пойду коней спущу с привязи, пусть покормятся, а вечером опять привяжу.

– Понял, Сыромят. Постараемся без задержек.

Так-то, наверное, будет лучше, подумал Петр, отключая трубу и откинувшись на диван. Не надо торопиться. Данил подождет. Не впервой. Вещи пусть остаются в санях и переметах, там нет ничего, что мороза боится, а лошадей надо отвязать, пусть еще покормятся. Вечером снова надо будет привязать их, чтобы к утру были готовы к дальней дороге.

В загоне были привязаны три лошади, из которых только две, его собственные, были приучены к саням. На не очень крупной, но весьма выносливой пегой лошади по имени Холорук планировал ехать сам Сыромят, а третью он одолжил на время у родственника. На ней можно было ездить только верхом. Четвертая лошадь была у Данила и тоже могла ходить с санями. Завидев хозяина, Холорук заржал, вскидывая голову, как бы спрашивая что-то. Обе лошади Сыромята были упитанные, и даже на морозе без движения их шерсть заиндевела; лошадь родственника была уже старой и ходила только под седлом, зато была спокойна как удав. Эту лошадь Сыромят планировал дать Терентию, как самому беспокойному и неусидчивому, да и весом особо не вышедшему. Он ее взял под слово, что не заездит и вернет хозяину в целости и сохранности, хотя при этом и он, и родственник понимали, что такая договоренность с Сыромятом – излишняя. Вторая его лошадь была молодой и крепкой. Ее он планировал под Колю, располневшего в последнее время не в меру. При этом он, представляя своего друга, лезущего на лошадь или слезающего с нее, в душе посмеивался.

Мороз к обеду немного отпустил. Вообще, осень в этом году затянулась. До последнего стояли теплые дни, морозы за сорок пришли только к середине ноября. На свои угодья Петр обычно выезжал только по морозу. Не любил он начинать охоту рано, лишь только первый снег ляжет и озера покроются льдом. Зато шкурки соболей у него всегда были как на подбор – зрелые, пушистые и с густым подшерстком. Да и дома по осени забот хватает. Вот и в этом году решил дождаться морозов. С этим вначале категорически не соглашался его новый напарник Данил, полагавший, что они упустят время и соболь перекочует, но, не имея своих угодий, Данил был вынужден согласиться с Сыромятом. Когда он соглашался охотиться в этом сезоне вместе, он, конечно же, знал, что Сыромят каждый год выезжает на угодья позже всех, но тут было одно «но». Каждый из них не признавал технику, любили они охотиться на лошадях. Оба полагали, что снегоходы, которых ныне развелось множество, распугивают дичину, поэтому принципиально не покупали их и по старинке ходили или пешком, или на лошадях. В деревне таких «древних», как про них говорили, осталось только двое, вот и решили они в этом году охотиться совместно, хотя Данил возрастом был на десять лет младше Сыромята.

Друзья приехали после обеда и довольно долго и подробно объяснялись, из-за чего задержались, хотя все их объяснения, скорей всего, были нужны более им самим, нежели Сыромяту или Данилу. Ведь, по сути, деревенские всегда жили неспешно, никуда никогда не торопились. Это только в городе подсчет времени идет на минуты, а в деревне время считают от рассвета до полудня, а затем до заката, или считают от дойки до дойки, от полива до полива, а на сенокосе – от одного перерыва до другого.

Вечер прошел оживленно. Испробовав городских гостинцев, долго сидели и вспоминали былые времена, друзей. Порой хохотали до упаду, порой грустили по ныне уже ушедшим друзьям, планировали охоту. Когда Сыромят или Данил начинали рассказывать про угодья и свои приключения, сами возбуждаясь от своих рассказов, а может, немного и похваляясь, но, наверное, в большей степени желая подбодрить друзей и разбудить в них притупленные городской жизнью охотничьи инстинкты, все замирали и чуть ли не в рот залезали рассказчику, разными способами выражая в самые ключевые моменты рассказов свои эмоции. А может, на самом деле Сыромят да Данил были хорошими рассказчиками? Этого после нескольких рюмок горячительного и не разберешь ведь. Данил, приглашенный в компанию для знакомства, освоился и, соблюдая деревенскую степенность, зажав свой характер в кулак, никакой нетерпимости по поводу опоздания не выказал. Терентий и Коля были выходцами из деревни, хотя жили и работали в городе, поэтому все деревенское им было не чуждо, однако определенные тонкости жизни в деревне все-таки у них поутратились.

Рассвет застал друзей уже в дороге. Застилавший деревню морозный туман остался позади и с каждой минутой стоявший сплошной темной стеной лес начинал обретать зримые очертания.

Вначале проявились отдельные деревца, затем прогалы и поляны, а после восхода солнца все вокруг засияло и засверкало. Снег и изморозь на ветвях деревьев, отражая свет белого северного солнца, засверкали ярким сиянием. Снег под копытами неподкованных лошадей и под полозьями саней отчаянно скрипел, лошади время от времени всхрапывали, выдувая из ноздрей замерзающий иней. Это были единственные звуки, слышимые в морозной тишине, все остальное словно вымерло. Вот попытался было, завидев обоз, каркнуть ворон, словно обращаясь к проезжающим, но и у него, видно, язык примерз к небу, так что вместо обычного карканья вырвалось что-то несуразное. Ворон сидел, взъерошившись и втянув голову в плечи, на вершине сухостоя, будто там ему было теплее, чем на живом дереве. Мороз давил по-серьезному.

Выехав на лед реки, друзья остановились. Коля, как самый старший по возрасту, хотя разница в возрасте друзей исчислялась дня ми, очистив лед реки от снега, по якутскому обычаю повернулся лицом к солнцу, разложил заранее заготовленные женой дома оладьи в круг по ходу солнца, а в центр положил кусок сливочного масла. Он попросил у духов хорошей дороги. Прочие опрокинули по чарке горячительного и продолжили путь.

Сыромят, сидя на санях и покачиваясь в такт движению, вспомнив, как они все вместе утром усаживали Колю на лошадь, крикнул:

– Коля, как тебе? Лучше, чем в кресле тойона?

– Ну-ну, пользуйся моментом, поиздевайся. И мое время придет. Приедешь ты в город.

– Сыромят, Коля у себя в кабинете два кресла развалил. Смотри, и седло развалит, – заржав, что лошадь, во весь голос прокричал Тереха. – Уже есть, что вспоминать. Называется – погрузка или водружение Николая Николаевича в седло. Ха-ха-ха! Ох и посмеемся же мы потом, животы надорвем.