Текст книги "Другой мир за углом (сборник)"

Скрипачка

…Трудно найти место, где массы людей проявляют большее безучастие ко всему окружающему, чем переходы московского метрополитена. Если на улицах, особенно таких знаменитых, как Арбат, москвичи и гости столицы ещё могут остановиться и благосклонно послушать выступления уличных музыкантов, то в метро – никогда. Здесь нет людей, есть только человеческая масса, спешащая поскорее перейти с одной станции на другую… И всё же из этого правила появилось одно исключение.

Впрочем, взглянув случайно на худенькую и довольно невзрачную на вид девушку, никак поначалу нельзя было бы предположить, что именно она станет объектом повышенного внимания… Сняв платок и распустив по плечам свои черные волосы, она становилась красивой – это так, но самого по себе этого обстоятельства здесь, в этом человеческом муравейнике, достаточно разве что для беглого взгляда. Её скрипка, вынутая из потертого футляра, тоже не заслуживала никакого почтения: скрипка как скрипка, ничего особенного – здесь и не такое можно увидеть… Но вот в тот момент, когда она, слегка закусив нижнюю губку, начинала смычком брать первые ноты, люди, словно заворожённые, начинали невольно замедлять шаги. Музыка, казалось, стекала с её смычка и плыла, кружилась. Заставляла то смеяться, то плакать, то смущённо улыбаться… Люди окружали девушку плотной толпой и слушали, слушали. Слушали! Временами её футляр наполнялся не только купюрами, но и слезами.

Потом она останавливалась, и окружающие тут же приходили в себя, разбегались по своим делам… Никого из них уже не волновала эта странная красавица, никто не задумывался о том, кто она, откуда здесь появляется и куда затем исчезает…

Абсолютное большинство этих случайных слушателей были бы донельзя удивлены, если б узнали, что она никогда в жизни не брала уроков музыки и не изучала нотной грамоты. Мало того: по-русски эта девушка говорила очень неохотно, предпочитая свой родной язык – чеченский.

Прошло уже два года с того времени как она вместе со своей семьёй приехала в Москву из пригорода разрушенной чеченской столицы. Это была очень скромная, любящая и послушная дочь. Весь свой немалый доход она отдавала отцу, предоставляя ему решать, куда потратить эти деньги.

В их семье женщинам было положено готовить еду, растить детей и не обсуждать решения мужчин. Поэтому, когда в один прекрасный день отец представил её какому-то юноше и сказал: «Это Беслан, твой будущий муж», она восприняла это как должное. Её, правда, несколько удивило, что муж провел с ней всего одну ночь и был груб, а после этого сразу исчез, но она ни единым словом не высказала ни ему, ни отцу своего неудовольствия. Ещё через месяц она узнала, что её муж погиб как настоящий герой и что она беременна…

Но самая странная вещь произошла с ней, когда пришла пора родиться ребёнку. Её забрали к себе две старухи и долго над ней колдовали во время схваток. А после родов, когда она, еще совсем слабая, хотела обнять новорождённого, ей в этом отказали.

Вместо этого совсем незнакомые чеченские мужчины показали ей трупы её родителей, изрешечённых пулями, дали их оплакать, а после надели на неё большой бандаж, имитирующий беременность, и попросили снова идти со своей скрипкой в переход метро. Она не спорила с ними, хотя из ее глаз катились слёзы. Она молча взяла свою скрипку и пошла.

Этот, последний её концерт, был самым необычным: первое же прикосновение смычка заставило толпу вздрогнуть и поселило в сердцах людей неясную тревогу. Затем необычная мелодия стала набирать силу, и тревога в сердцах людей переросла в страх, а затем в панику. И только когда переход оказался совершенно пустынным, девушка опустила смычок и сползла по стене, закрыв руками свое заплаканное лицо.

Страшный взрыв потряс стены, и его грохот покатился в обе стороны прощальным салютом, которого она уже не слышала.

Весна идет – весне дорогу!

Не знаю как у вас, а у нас весна – самое паршивое время года: как только чуем, что морозы отступают, сразу бросаем все дела и берёмся за лопаты – прокапывать дорогу в снежных заносах. Копаем всегда на юго-запад: Весна, она, как известно, всегда оттуда топает.

Ох, и работенка это, скажу я вам: не знаю как у вас, а у нас снега за зиму выпадает столько, что с крыш можно скатываться, как с катушки. А дорогу для Весны, понятно, надо копать широкую – метров на пять, и копать до самой земли, не халявить: иначе нипочем не пробьётся к нам Весна – такая уж она дюже капризная.

Да, в общем-то, всё бы ничего: у нас в деревне мужиков (считая со мной) почти дюжина, справляемся с работёнкой. Да только в этот раз незадача вышла: дед Михей помер ещё по осени, Гаврилу и Матвея старых ноги уже не таскают. А прочие все – окромя меня, да вот Дюхи ещё, какая-то холера закосила: лежат дома на печи, охают да причитают. Я было усомнился – может прикалываются или ещё какая заморока. Да нет – правда: лежат, стонут, баб своих третируют придирками – в общем, всё как и полагается у больных мужиков.

Так вот и получилось: вышли мы с Дюхой вдвоём и вкалываем без продыху за всю дюжину день за днём. Дюха, кстати говоря, парень к работе злой, смотреть – одно удовольствие, что твой экскаватор. Одна беда: языкастый слишком. Всё бухтит:

– Вкалываем тут по-чёрному, а я слыхал – в Нижних Верхах уже третий год не копают – и ничё: живут не хуже нашего.

Я огрызаюсь сквозь зубы:

– Потому и живут, что мы копаем: знамо дело. На чужом горбе, паразиты, выезжают: одно слово – верхушники!

Я сплёвываю сквозь дырку от зуба и снова поухватистее вцепляюсь в черенок лопаты.

А тот свое гнёт:

– Ты дедов поболе слушай-то, те ишо и не то наболтают: и про Весну, и про русалок на пруду, и про Лешего… У них, стариков-то, только и дело – нёбо языком мозолить!

Тут я уже взрываюсь:

– Ты работать или бздеть пришел? Иди своей Маньке бзди! – и снова налегаю на лопату.

Тот молчит, сопит от обиды. А потом начинает снова да ладом:

– Ведь придёт и так: куда денется-то? Ты хоть разок видал, чтоб она не приходила?

– Сам видать не видал, а Михей мне рассказывал…

– Трепло твой Михей. Известный брехун! Был бы живой, я б ему и в глаза сказал!

Тут опять я не выдерживаю, но на этот раз серчаю крепко:

– Слушай, – говорю, – ты, таракан запечный, работай молчком или катись к такой-то матери.

Тот остановился, шапку снял, пот вытер и швырнул лопатку:

– Ну и в..бывай тут один, коли те больше всех надо, я и дома дел найду!

И потопал к своей хате.

А я только зубы сжал да еще злее стал: работаю за пятерых.

День вкалываю, два… Месяц к концу идёт: я аж почернел весь. Руки – одна мозоль сплошная, а все одно вижу: не успеваю никак. Пошёл к мужикам, которые хворые. Но те – ни в какую, хоть и поздоровели. Ясен пень – Дюхина пропаганда… Зато оба деда – и Гаврила, и Матвей, идут напомочь: оба так кряхтят – глядишь развалятся, но идут, ещё приговаривают:

– Куда годно без дороги-то? Пропадём ведь все!

…Ещё месяц работаем в бешеном темпе: рвёмся к горизонту из последних сил. Стариков домой буквально на себе таскаю, сам шатаюсь от усталости – жить к бабке перебрался: благо кормит-поит-спать укладывает.

А в одно утро чую: встать не могу – отнялось всё и болит страшно. Неужели, думаю, тоже какая холера прицепилась? И чуть не плачу: кто ж теперь вместо меня-то?

Но тут бабка из сеней летит, кричит во весь голос:

– Пришла, Ванюша. Пришла она, родная!

А я лежу, слезы глотаю. От радости вроде и полегчало немного. А на душе легко-легко: пушинкой готов летать по комнате.

«Главное не помереть теперь, – думаю. – Без меня они следующую Весну нипочем не встретят».

Что это было?

– Возьмите мой костюм, граф!

Калиостро улыбнулся мне своей грустной улыбкой и ответил:

– Коли Богу было угодно, чтоб из этой передряги я выбрался босым и в дырявом плаще, значит таким я и должен явиться этому миру в этом городе. Номер в гостинице удалось достать?

Я покраснел:

– Здесь нет гостиницы, граф. Удалось снять на три дня половину дома. На это ушли все наши деньги.

– Афиши еще остались, я надеюсь?

– Афиши удалось сохранить. Две большие пачки.

– Сегодня же расклей их на заборах. И принеси вина.

– Слушаюсь, граф. Но скажите: разве мы будем выступать здесь? Вдвоем?

– Разве я говорил, что мы будем выступать? Я буду принимать посетителей. С этого городка и того достаточно. Я не собираюсь даже выходить из этой комнаты, пока в кармане моего дырявого плаща не зазвенят золотые монеты.

…Небольшой пристрой, за которым располагалось новое жилище графа, я, как мог, оборудовал в приемную: кухонный стол, вымытый и вычищенный, я закрыл сверху зеленым сукном и украсил дорогой моему сердцу медной чернильницей, как-то подаренной мне графом во время круиза по Франции. Хозяйке дома – расторопной старухе, которая просила называть ее баба Феня, велел вымыть пол и натопить печь, а у двери повесить колокольчик.

Сразу после полудня я принялся дремать за этим столом, как всякий уважающий себя секретарь. Хотя, надо признаться, быть секретарём графа Калиостро – искусство особое. Впрочем, вы сейчас сами все поймёте.

В двенадцать с четвертью появилась молодая женщина и попыталась мимо меня юркнуть к графу. Я, конечно, остановил, зашёл к нему, доложить как положено.

Вид графа был своеобразен: он был в старом домашнем халате, а босые ступни держал в тазу с водой. Лицо такое, будто у него болит зуб.

– Соизволите принять мадмуазель? – поинтересовался я у него.

– Дворянка? Из простых? – спросил он.

– Дворянка, – ответил я уверенно. – Но одета простолюдинкой.

– Лучший вариант, – сказал он задумчиво. – Проси!

Я несколько смущенно оглядел его наряд.

– Проси! – повторил он повелительно.

…Вышла она часа через три. На лице – следы слёз и какая-то смущенная, заговорщическая улыбка. Явно хотела что-то спросить, но я был занят следующим посетителем, так и рвавшимся в кабинет графа: юным дворянином, который просто-таки сгорал от нетерпения. С явным сожалением она оставила на моём столе кошелек и покинула комнату.

Дворянин, видя, что граф свободен, буквально ринулся к нему, так и не дождавшись моего доклада. А незнакомка, очевидно просчитавшая такую реакцию гостя, тут же вернулась и подошла к моему столу.

– Что это было? – спросила одними губами.

Я уже не первый год секретарствую у графа и привык ко всяким вопросам. Главное было понять, ЧТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО она хочет у меня спросить.

– Вы про ад или про рай? – уточнил я.

– Про всё! – сказала она. – И про ад, и про рай. Скажите мне, он Бог?

– Не знаю, – смутился я.

– Ну, правда, что ему тыща лет?

– Нет, это врут, – сказал я уверенно. – Лет триста-четыреста, не больше…

– А…

– Тсс! – прервал её я. – Ни слова больше! Я не уверен, кем именно вам он представился, и обсуждать это прямо теперь не намерен. Сейчас вы думаете о нем одно, через час будете думать другое, через год – третье. Приходите года через три, когда всё уляжется. Тогда и поговорим.

– Но… – она почти плакала, – но ведь через три года вас здесь не будет!

– И через три дня тоже.

– Но как тогда…

– А вот так: поговорите об этом через три года с самой собой. И запомните: ровно через три, никак не меньше!

Она вспыхнула и выскочила, по-моему, обидевшись. Я перевёл дух.

Но тут из комнаты графа выскочил в ярости молодой человек и, выхватив из-за пояса пистолет, в неописуемой ярости начал вращать им у меня под носом, вопя:

– Что это было? Отвечай, подлец, что?

…Но в этот момент раздался звон колокольчика, и вошли два жандарма.

Гули-гули

Нет, Богом он не стал: негоже богам быть такими беспомощными. А ведь совсем недавно казалось: еще чуть-чуть, еще совсем немножко…

Он прекрасно помнил, как сидел по левую руку от Творца, как всеобъемлющее знание впитывалось в каждую его клеточку. Как он сумел почувствовать, принять целиком весь этот огромный мир и как завопил всем своим существом: «Я хочу домой!».

По человеческим меркам он был мудр: тайны бытия не были для него тайнами. Он мог понимать язык людей, животных, рыб и даже рептилий, мог чувствовать музыку не только ушами, но любым участком кожи, мог в любую секунду поднять свое астральное тело и устремить его в неизмеримые высоты, мог читать мысли. Мог…

Вот только одно он не учёл: тело было темницей для его духа. Маленькое, сморщенное, оно совсем не хотело его слушаться, зато требовало к себе столько внимания, что ни на что другое уже просто не оставалось времени. Еда. Сон. Еда. Я сказал, еда! Температура. Любопытство. Снова сон. Снова еда.

И – о ужас! – эта темница начинала постепенно подчинять и опустошать его разум, будто размагничивая магнитофонную пленку. Он чувствовал: еще немного – и это будет чистый лист, все его знания, весь опыт, вся приобретённая годами мудрость будет неразличимее водяных знаков. В ужасе от происходящего, он начинал кричать. Но крик получался уже не его крик, а крик его нового тела. Тела, которое побеждало.

* * *

…Учась угадывать желания своего новорождённого сына, женщина поначалу то и дело вставала в тупик, но постепенно – с каждым новым днем, с каждой новой бессонной ночью, это у неё получалось все лучше и лучше.

В те редкие минуты, когда у него пробуждался разум, он пытался отчаянно ей кричать: «Пойми, пойми меня!», но лишь убеждался, что с каждым днём она все лучше и лучше понимает язык… нет, к сожалению, не его язык, я язык его маленького ненасытного тела.

…А в тот день, когда он сдался под натиском своего нового тела, для его матери был одним из самых счастливых: она увидела, как сынишка, пяля на нее совершенно бессмысленные голубые глазки, раскрыл улыбающийся беззубый ротик и сказал весело:

– Гули-гули!

Про деревянные дома

На холме, возле речушки невеликой, недалече от опушки лесной, ютились, прижимаясь к большому дому, как грибы-поганки к трухлявому пню, несколько домишек поменьше. Если издали взглянуть, то казались те дома обжитыми, даже красивыми, но вблизи вся их красота терялась: смотрели они в реку пустыми глазницами окон, кое-где наспех заколоченных крест-накрест, отвислыми губами жалобно скрипели на ветру петлями незапертых дверей.

Скрипели-жаловались друг другу:

– Ой, долюшка наша долюшка. Сгниём все без хозяев-то!

И только дом большой не жаловался: он тоже скрипел, но скрипел угрюмо, а временами даже грозно – не чета ему, великану, было уподобляться карликам, на судьбу сетующим. Всегда он был для них примером и сейчас слабину себе не давал… Хотя, где-то в глубине своей души (в подвале, наверное), и он тоже отчаялся, потерял надежду: старые хозяева вот уж почитай лет десять как покинули его стены, а новые не спешили появляться… Подданные его – домишки поменьше – чувствовали в нём эту слабину, что его раздражало с каждым годом все сильнее и сильнее. Поэтому и ветшал он иначе, чем они – трухлел изнутри, а не снаружи, выгнивая исподволь, разрушаясь внутренними метастазами, трухой да гноем затхлых вод подвальных. Как и его подданные, он постепенно становился всего лишь гнилушкой, но, в отличие от них, гнилушкой совсем не безобидной…

* * *

Виданное ли дело? Как-то, во второй половине лета, когда сорняки на заброшенных вокруг холма полях вызревали особенно буйно, по проселочной дороге, приминая проросшую в колеях траву, вдруг выехал автомобиль: почти новый, блестящий, невиданно шикарный для таких мест. Остановился возле Большого Дома, заглушил двигатель.

Из него показался невысокий, полный человечек в шляпе-пирожке, из-под которой торчал большой-пребольшой нос, круглый как картофелина, сизый, с прожилками. Человечек стянул с себя шляпу, вытер платком обширную лысину, сверкнул маленькими, глубоко посаженными черными глазками в сторону дома и что-то замычал себе под нос.

Что-то, похожее на древнюю песенку: «Не кочегары мы не плотники…». Только вместо слов: «Монтажники-высотники», он спел: «Мы поджигатели-комфортники, и из огня всем шлём привет, привет-привет…».

Усмехнувшись, он вынул из кармана пачку табака, ловко свернул желтыми пальцами пахитоску без фильтра, засунул её в уголок рта. Щёлкнул пальцами, и – о чудо! – кончик её сам собой начал тлеть. Затянувшись, человечек кашлянул, вынул пахитоску изо рта, зажал её крепко между большим и указательным пальцами, и решительным шагом отправился в ближайший домишко.

* * *

– Это он, новый хозяин, – радостно заскрипел пол под ногами человечка-толстячка.

Порыв ветра – и соседние домишки подхватили: «Это он, это ОН!». И только Дом-Великан как всегда помалкивал величаво. Он думал. Он не был склонен вот так вот, сразу, доверять человеку.

* * *

И правильно делал, не доверяя. Человечек, поверхностно осмотрев все дома, включая и большой, снова замурлыкал свое: «Мы поджигатели-комфортники…», добавил от себя не в рифму: «Сейчас побалуемся!», – и полез в багажник своего автомобиля за канистрой.

* * *

– Что это? – заскрипел самый маленький домишко, – он поливает меня какой-то гадостью!

– И меня тоже, – удивился другой.

– Может так надо? – спросил неуверенно третий.

– Мы все умрем сейчас, – глухо отозвался Дом-Великан, заглушая их писк. Странно: но этот его скрип был совсем не жалобным и не казался обреченным…

Зато остальные закричали-заголосили так громко, как только смогли.

* * *

Опустошив канистру, человечек удовлетворенно крякнул, отогнал машину на безопасное расстояние и вернулся вновь уже пешком. Зажёг во рту еще одну пахитоску. А затем… затем домики один за другим начали вспыхивать, как свечки. Все, кроме Большого: к нему огонь подбирался постепенно, словно человечек решил Великана оставить на десерт.

Вопли домов достигали апогея, а потом переходили в рёв огня: радостного, прожорливого. Со всех сторон объятый пламенем, Дом-Великан возвышался в дыму, словно осаждённая крепость. Но вот с одного краю прыгнул рыжей белкой на его стену огненный язык, с другого лизнул… Сопротивление длилось недолго: вскоре Исполин запылал, как преисподняя. Внутри его что-то с грохотом чавкало, рушилось, исторгая дымные клубы, то зловонные, то душистые. Человечек, с блаженным выражением на лице, смотрел во все глаза, которые теперь уже не казались такими маленькими: он явно наслаждался зрелищем.

Жар от огромного пожарища, однако, стал настолько сильным, что он невольно попятился к машине.

…И в тот же момент из самого центра пожара вылетела головешка, кометой полетела прямо к нему и ударила в щёку. Невольно он отстранился, и она лишь чуть задела кожу лица, но щека тут же вздулась и покрылась пузырями.

Человечек чертыхнулся и вновь попятился. И тут же из пожара вылетело три головешки-кометы, потом ещё и ещё! На человечке загорелась одежда, противно запахло жжёной кожей и волосами. Упав на землю, человечек покатился по земле, сбивая пламя.

…Пришёл в себя только неподалеку от машины. Осмотрелся, ругаясь как чёрт. Впрочем, тут же успокоился: ожоги были хоть и не безобидными, но всё-таки не опасными для жизни.

С трудом поднявшись на ноги, он погрозил Пылающему Дому кулаком и поплелся к машине. Дом, в завывании огня, ответил… автоматной очередью. Человечек охнул, падая и хватаясь за простреленный бок.

Ударил себя ладошкой по лбу:

– Там было оружие! Как же я не проверил?!!

Очередь, конечно же, не могла быть прицельной. Когда всё стихло, он подполз к машине и с трудом, чувствуя как немеет рука, потянул за ручку двери.

Внутри салона он вновь успокоился. Да, это была неожиданность. Да, промах. Но всё-таки промах не смертельный. Скривив губы в улыбке, он повернул ключ в зажигании.

Двигатель заворчал, но не завелся. О крышу машины ударило сразу несколько головешек. Одна из них скатилась на капот и осталась там лежать, дымя. Человечек вновь повернул ключ. Затем ещё раз. Ещё…

Наконец, автомобиль завелся и, победно взревев, на бешеной скорости помчался прочь.

* * *

На холме человечек всё-таки не удержался, притормозил на секунду. В Большом Доме как раз занялась крыша, и огромная труба покосилась, напоминая своим видом…

Боже! Напоминая пушку!

В панике человечек ударил ногой по педали газа, но было уже поздно: со свистом раздирая воздух, прямо в автомобиль что-то ударило, заставив его перевернуться набок. Несколько секунд он просто лежал на боку, а затем бензобак взорвался, и в небо ударила струя огня.

* * *

…Дом догорал. Покорёженная печная труба издавала очень странные звуки: звуки, напоминавшие не то вой, не то хохот.

Страшный, гомерический хохот.

Кошка по имени Клеопатра

Она была красивой невозможно,

Гай Юлий Цезарь пал пред нею ниц,

И в этой красоте её безбожной

Сам Бог не знал ни меры, ни границ.

(с) Alerat

Она была четвёртой в помёте пожилой кошки по имени Арабелла. Три её сестрички и один братик погибли сразу после рождения, а её спасла Джейн.

Джейн – светловолосая решительная девушка лет восемнадцати (истинная американка!) проснулась в своей кровати от утробного ворчания. С трудом различая сон и реальность (ей снилось спаривание огромных чешуйчатых драконов), она увидела в предрассветной полутьме два огромных жёлто-зеленых зрачка, сияющих как маленькие фонарики.

– Что такое, Арабелла? – спросила она хрипло, а в ответ услышала оглушительное рычание.

Заинтересовавшись этим, Джейн включила ночник и обомлела, не веря своим глазам: кошка её матери с урчанием поедала своих только что рожденных котят: остатки их окровавленных трупиков были живописно раскиданы по ковру.

– Брысь! – крикнула Джейн интуитивно и попыталась ухватить кошку за шкирку, но та оказалась проворнее и прокусила ей мизинец.

Буквально взвыв от неожиданности, Джейн всё же проявила свой характер, с детства отличавшийся твёрдостью: не обращая внимания на кровь, которая тут же начала струиться из пораненного пальца, она схватила тапочек и запустила им в животное. Арабелла повела себя необычно: она вцепилась в этот тапок, словно голодная собака, и он тут же отлетел в сторону. Джейн села на постели и смотрела на неё с возрастающим удивлением, но тут её внимание привлек слабый писк из-под кровати. Забыв про странное поведение кошки, Джейн нагнулась, заглянула под кровать, и увидела маленький, мокрый, беспомощно пищащий комочек. Аккуратно положила его на ладошку… и тут же была атакована безжалостной фурией, не имеющей ничего общего с добродушной Арабеллой, которую она знала всю свою жизнь. Сабельные удары когтей располосовали кисть её руки, а желтые зубы клацнули в дюйме от спасённого котенка. Джейн немного испугалась, но лишь на мгновенье: спустя всего несколько секунд котёнок уже лежал, надежно укрытый её одеялом, а сама она, вооружённая шваброй, дала бой старой стерве. Та, впрочем, сдаваться не собиралась: несмотря на нокаутирующие удары щеткой в голову, она располосовала голую ногу молодой хозяйки и, запрыгнув на стол, выгнулась дугой, издавая змеиное шипение.

В этот момент дверь в комнату Джейн распахнулась, и на пороге появилась её мать, Камила. Она была в ночной рубашке, с растрёпанной копной седых волос на голове, но при этом резкие черты её испанского лица выражали решительность, а руки сжимали винчестер. Зашла она в тот момент, когда кошка решилась на отчаянный прыжок на спину Джейн: в ужасе та пыталась скинуть её с себя, но лишь получала новые кровоточащие раны. Выстрел прекратил мучения обеих.

Этот инцидент наделал много шума в округе: старую Камилу всегда считали немного ненормальной, а после убийства собственной дочери стали просто обходить стороной. Суд, признавший это убийство случайностью, мнения соседей насчет Камилы ничуть не изменил.

А единственным живым существом в усадьбе старой испанки кроме её самой стала кошка, которой Джейн перед смертью успела дать имя.

«Назови её Клеопатрой, мама», – были её последние слова.

Камила была вдовой известного писателя, и, если б не дурная слава, она могла бы почивать на лаврах бывшего мужа, открыв небольшой музей. Впрочем, гонораров от многочисленных переизданий (муж был признанным «королем ужасов») хватало на то, чтобы ни в чем не нуждаться, а общество себе подобных Камиле с лихвой заменила Клеопатра.

* * *

Необычность Клеопатры впервые открыл местный молочник: единственный человек во всей округе, который регулярно посещал усадьбу Камилы, снабжая ту продуктами и прочей мелочёвкой. Однажды, сгружая коробки из салона своего микроавтобуса, он увидел изящный светлый силуэт гладкошёрстной кошечки, мелькнувший у порога. Увидел – и застыл, словно громом поражённый. Это было похоже на внезапный удар по лицу, на пулю, пробившую сердце, на отравленную стрелу в глазу… Он влюбился!

Никогда в жизни не испытывавший ничего подобного, он не смог справиться со своими чувствами и медленно, мешком осел на землю. Врачи службы спасения диагностировали обширный инфаркт, и молочник умер по дороге в клинику, так и не приходя в сознание.

Второй жертвой был врач той самой машины, которого чуть позже судили за неоказание помощи больному. Питер Блюм увидел кошку, греющуюся на крыльце, и, вместо того чтобы вместе с медсестрой везти молочника, пораженного инфарктом, в клинику, выскочил из машины и стал кричать ничего не понимающему водителю: «Гони, я останусь здесь!».

Этого седовласого джентльмена Камила обнаружила у себя в саду, когда тот на коленях ползал перед деревом, на котором сидела, шипя, её кошка Клеопатра. Он пытался читать ей стихи…

* * *

А истинную славу Клеопатре принесла Лора Клуни, одна из лучших папарацци Нью-Йорка, циник и фотограф от бога. Серия снимков, сделанных ею в усадьбе старой испанки для журнала «Нью-Йоркер», потрясла всю Америку: на них были видны несколько десятков мужчин, буквально осадивших усадьбу вдовы знаменитого писателя. Все эти мужчины хотели только одного: добиться благосклонности Клеопатры.

А ещё через неделю к Камиле, уже осатаневшей от всё возрастающего числа поклонников её кошки, приехал миллиардер из Майами и предложил ей $ 100 000 за «великолепное животное». Спустя сутки усадьба опустела.

* * *

Ещё через месяц, когда Камила с трудом осталась жива после штурма её виллы в Сан-Антонио, она обратилась в полицейское управление с просьбой включить её кандидатуру в федеральную программу защиты свидетелей: больше всего на свете ей хотелось вновь стать одинокой. Единственным её условием было то, чтоб с ней работала полицейский-женщина.

– Может быть вам проще продать свою кошку? – поинтересовались у неё вежливо.

– Скорее я продам свою душу, – был её ответ.

* * *

– Вы меня используете!

– Речь идёт о национальной безопасности Соединенных Штатов Америки, мэм.

– Срать я хотела…

– Мы так и думали. Поэтому вам придётся какое-то время провести в клинике…

* * *

Сообщение информагентств поначалу выглядело просто шуткой, над которой скалили зубы матёрые журналисты.

«К пятидесяти миллионам долларов за голову Усамы Бен Ладена Пентагон решил добавить награду в виде кошки по имени Клеопатра. Бессилие Белого Дома…».

«Кошка в награду…».

«Девять жизней Усамы…».

* * *

И даже самые лучшие из аналитиков не могли предположить, что произойдет дальше: сотни тысяч мужчин выступили с Крестовым походом, не имеющим аналога в истории. Мусульманский мир вздрогнул… и присоединился: самые верные и безжалостные из слуг Аллаха променяли свою веру на желание обладать Клеопатрой.

* * *

Наконец, от Усамы пришло сообщение «из надежных источников»:

«Готов добровольно сдаться с условием помещения в отдельную камеру с Клеопатрой».

Красота спасёт мир :-)