Текст книги "Семья Звонаревых"

9

С темнотой в сектор Потапова подошли пехотные подразделения на подкрепление остатков пехоты. С ними прибыли и две лёгкие батареи в упряжках. Их задачей было противодействовать прорыву немецкой пехоты за линию передовых фортов. Вскоре появился и Потапов.

Вместе с Борейко и прибывшими пехотными начальниками полковник наметил линию обороны на случай занятия немцами передовых фортов сектора.

Около полуночи прибыл на командный пункт Борейко и Качиони. Он сообщил, что уже двое суток сверхтяжёлая немецкая артиллерия ведёт сосредоточенный огонь по цитадели. Крепостной собор дал возможность быстро и точно пристреляться к штабу. Один из снарядов угодил прямо в церковь. Там шла соборная служба чуть ли не всего духовенства крепости.

При взрыве снаряда погибло больше двадцати священников, остальные были тяжело ранены или контужены. Когда об этом доложили коменданту, он проговорил:

– Сами виноваты, не сумели у господа бога вымолить покровительства и защиты. Значит, такова воля божья!

Штаб крепости поместился в самые глубокие подземелья, но и они постепенно обрушивались от попадания сорокасантиметровых снарядов.

– Генерал Карпов тоже был контужен в церкви, но некоторое время держался на ногах и продолжал командовать, а затем у него закружилась голова, он прилёг на кушетку и незаметно для окружающих тихо умер. Я вступил в командование всей артиллерии крепости…

Когда Блохин вошёл в казарму, солдаты ещё не спали. Тяжёлый, спёртый воздух плохо убранного помещения ударил в нос. Блохин остановился в дверях. Большая, сумрачная, с тяжёлыми сводами комната. В переднем углу икона, освещённая тусклыми светом лампадки. Солдаты сгрудились в одном месте, около Николки Кирсанова, маленького, худощавого солдата-пехотинца.

По всему было видно, что шёл крупный разговор. Лица солдат были разгоряченные, красные. Громкий разговор мгновенно смолк – все повернулись в сторону Блохина.

– А-а… начальство пришло, его превосходительство генерал-адъютант. – Николка Кирсанов, осторожно ступая по каменному полу казармы, подошёл к Блохину, остановился, подбоченясь и зло уставившись в него глазами.

За ним двинулись солдаты.

– Какой там адъютант, – махнул рукой Блохин. – Ты что, рехнулся?

«Никак, бить собираются, – мелькнуло у него в голове. – Интересно, за что бы это?» Блохин смело шагнул вперёд к своим нарам, – солдаты было расступились, но тут же полукольцом двинулись за ним.

– Ты хвостом не крути, ты прямо скажи. Если будешь доносить, пристукнем, не пикнешь…

Побелевшие от злости глаза Николки, не мигая, смотрели на Блохина.

– Объясни сначала, в чём дело. Чем я Вам не угодил? Что я, не Ваш брат солдат? Пять лет в Порт-Артуре мне морду били, да тут на брюхе всю Восточную Пруссию прополз. Свой я, братцы, не сумлевайтесь.

Солдаты недоверчиво смотрели на него, некоторые отошли.

– А, чёрт с тобой, – Николка плюнул на пол, – только знай, мы тебя упредили: будешь трепать языком – простишься с жизней. Братцы, – горячо зашептал он, обращаясь к солдатам. – Вы посмотрите, что деется кругом. Немец несколько дней лупит без передыху, начисто смел, как языком корова слизала, передовые укрепления, форты взял… Чуть поднатужится, и нам крышка. А генералы наши только и знают, что жрут да водку хлещут, да грехи замаливают… Разве ж так воюют? Нет, Вы как хотите, а я сдыхать не согласный…

– Ты не крути, ты толком говори, что делать-то? – раздавались голоса солдат.

– А очень просто, – живо откликнулся Николка. – К немцу идти, вот что. В плен. Пущай генералы сами воюют… Только мы не глупее их…

– Дело говоришь, – поддержал его бородатый, с чёрными цыганскими глазами солдат. – Сговорились бы все солдаты да дали бы дёру с форту глядишь, и войне конец.

Блохин подошёл к солдатам, присел рядом на нары, закурил, – Ну, что скажешь? – миролюбиво посмотрел на него Кирсанов. Слыхать, ты питерский рабочий, грамотный.

– Ну, коли ты добром спрашиваешь – скажу. Не гоже в плен бежать. Не шуми, послушай лучше. Уж ежели давать дёру, так домой, до деревни подаваться, да винтовочку с собой прихватить. Пригодится. Нам ещё, братцы, земельку нужно будет у помещиков позабирать. Слыхали о таком?

– Слыхали, – опять заговорил черноглазый. – Только нам это не сподручно. Далеко, да и время ещё не приспело. А тут погибель надвигается. Начальству что – сел на ероплан, и дома. Да денежки с собой прихватил. Вон как Хатов. Комендант распорядился деньги раздать по солдатам из казны, потому как видит, конец подходит. А Хатов с чиновниками из казначейства чемоданы нагрузили, на воздушный шар – и поминай как звали. Мы вон с Кирюхой, – черноглазый показал на молодого голубоглазого солдата, – шар-то помогали снаряжать.

– А про деньги откуда знаешь? – спросил Блохин.

– В наряде был, помещению убирал в штабе. Ну и услыхал. Там переполох. Одни клянут, а у других слюнки текут. Потеха!

– Дела…

– Я знаю, на форту семнадцатом солдаты порешили перейти к немцу. И ждать нечего. Глядишь, завтра на штурм полезет. Тогда уж пощады не жди, горячо поглядывая глазами, сказал Кирсанов.

«Вот так скоро и по всей армии пойдёт, – думал Блохин, посматривая на солдат. – Озлобился народ, натерпелся… А главное, вдруг понял, что не за кого кровь свою проливать. И смелость появилась. Да с таким народом многое можно сделать!».

На рассвете был получен приказ штаба крепости выбить немцев с фортов. Решено было контратаковать врага на участке фортов №17 и 17-бис. Общее командование было возложено на Потапова.

С первыми проблесками зари пехота должна была двинуться в атаку. Подавая подчинённым личный пример, Потапов пошёл впереди полка. Пройдя сотню шагов, он остановился. Солдаты не двинулись с места.

– Не срамите, братцы, меня старика! Пусть за мной идёт только тот, кто хочет. Я один пойду в атаку на немцев, погибну у них на штыках, но позора не переживу. – И Потапов бросился в сторону немцев.

Многие солдаты на этот раз последовали за ним. Молодые, быстроногие, они скоро обогнали своего командира и с винтовками наперевес кинулись на немцев. Потапов воспрянул духом и, крича из последних сил, поспешил за солдатами. И тут произошло то, чего никак не ожидал полковник. Подбегая к немцам, солдаты бросали свои винтовки на землю и с поднятыми руками сдавались в плен. Потапов сразу остановился, затем в полном отчаянии закричал:

– Братцы, что же Вы делаете? – но его уже никто не слушал.

Потапов снял фуражку, перекрестился и, сунув дуло нагана себе в рот, выстрелил. Его тело грузно опустилось на землю.

После неудавшейся атаки Борейко был вызван в штаб к полковнику Качиони. Когда он доложил о трагической гибели Потапова, Качиони тяжело опустился на стул.

– Очень жалко. Честный солдат. Выпивал изрядно, но, как говорится, ума не пропивал. Старый служака. Теперь таких всё меньше становится. Карьеристы, холодные, расчётливые душонки – вот кто забирает власть… Вот, к примеру, наш Хатов. Вывез всю казну крепости… Позор! Такой позор перед всеми! Перед штабными офицерами, перед солдатами… Никому нельзя доверять. Потому и вызвал Вас, Борис Дмитриевич. Вам верю, не подведёте. Хоть мало знаю, а вижу. Спасибо за службу, за старание…

– Ну что Вы, Ваше превосходительство, какое старание… Беда вся в том, что воевать нечем. ПУшек тяжёлых нет, да и укрепления не по нынешним временам. До первого выстрела. Просто обидно…

– Если бы нам технику, как у немцев, мы бы показали им. А сейчас выхода нет. Новогеоргиевск падает не сегодня, так завтра. Я остаюсь с гарнизоном потому, как мне вверено командование артиллерией. А Вас буду просить взять на себя одно ответственное дело. – Качиони подошёл к Борейко, положил ему руку на плечо, заглянул в глаза, тепло улыбнулся. – Я должен отправить секретные документы, карты и некоторые ценности в Брест-Литовск. Аэроплан наготове. Ответственность за доставку хочу возложить на Вас. И не возражайте. Мне самому жалко расставаться с Вами. А я? Что ж, плен – не могила, как говорят солдаты. Бросить их не могу. Будет время – ещё увидимся.

Качиони и Борейко обнялись и по-русски троекратно поцеловались.

И ещё одно слово… – остановил Борейко полковник. – Хоть это и противно. Но постарайтесь проучить Хатова…

– Всё будет сделано, господин полковник, – сказал Борейко и крепко пожал ему руку.

10

Брест-Литовск был переполнен военными учреждениями и организациями, госпиталями, беженцами. Было такое впечатление, что всё сдвинулось с места – машины, повозки, войска, раненые – всё самое сложное хозяйство отступающей армии, где, как им стало известно, находился Кочаровский. Но увидеть его удалось только поздно вечером. Он подъехал к штабу утомлённый и чем-то озадаченный, что даже не сразу узнал Борейко.

– Сейчас умоюсь, тогда обниму Вас, дорогой Борис Дмитриевич, проговорил Кочаровский извиняющимся голосом и ушёл в свою комнату.

Борейко остался поджидать, пока он выйдет. Тем временем Блохин обегал весь штаб и узнал, что тяжёлый дивизион находится в двадцати километрах от Бреста.

– Завтра дивизиону дадут дневку, тогда мы их и нагоним, – решил солдат.

Борейко одобрил это. Прошло довольно много времени, когда денщик почтительно доложил Борейко, что его превосходительство просит пожаловать к себе его высокоблагородие. Капитан удивился.

– С каких это пор полковник стал генералом? – спросил он.

– Да с неделю будет. Ещё не привыкли откликаться на «превосходительство», погоны надели генеральские, а брюки остались прежние, без лампасов, – сообщал словоохотливый денщик.

Пройдя к двери комнаты, где помещался Кочаровский, Борейко слегка постучал и почтительным тоном попросил разрешения войти. Кочаровский уже успел сменить китель, освежить лицо и радушно обнял Борейко.

– В Новогеоргиевске-то Вы были? – справился он. – Как там поживают Карпов и Качиони?

Борейко подробно рассказал о всём пережитом в крепости, о смерти Карпова, Потапова, о том, как ему удалось выбраться из осаждённой крепости.

– Карпова жаль. Я его знал. Хоть и не очень толковый был, но честный солдат. А Качиони – молодец! Просто молодчина! Очень благородный, настоящий командир!

– Да, Ваше превосходительство, своим возвращением из осаждённой крепости я обязан только ему. С секретными документами он свободно мог бы улететь сам. Его никто бы не упрекнул за это. Настоящий человек, не то что подлей Хатов…

И борейко, хотя ему и неприятно было, доложил о недостойном поступке Хатова, по существу укравшего крепостную казну.

Сообщение это настолько возмутило Кочаровского,, что лицо его, шея покрылись красными пятнами от волнения.

– Старик Потапов застрелился, потому что не мог пережить неповиновения своих солдат, а этот проходимец Хатов польстился на деньги. Нет, я этого так не оставлю!

Кочаровский тут же вызвал своего адъютанта и дал указание разыскать Хатова и доложить ему.

Затем разговор перешёл на батарею Борейко.

– Хорошо бы нам вернуться, Борис Дмитриевич, на старое место. Нет, не подумайте, что я не доверяю Звонарёву. Он отличный офицер, честный человек. Но это, как бы Вам сказать, родная Ваша батарея. Я понимаю это. И не хочу отрывать её от Вашего сердца. Тем более, что у меня есть виды на всю Вашу батарею. Недавно здесь был генерал Али Ага Шихлинский. Вы его должны знать по Порт-Артуру. Сейчас он состоит при великом князе Сергее Михайловиче.

– Шихлинского хорошо помню по Артуру. Там он был капитаном. Его тяжело ранило в ноги, и японцы отпустили в Россию. Генералом его не встречал. Не знаю как он изменился за это время, – ответил Борейко.

– Думаете, поглупел, как все генералы, по Вашему мнению? съехидничал Кочаровский.

– Не смею Ваше превосходительство переубеждать в этом мнении, ответил Борейко.

– Шихлинский молодец, энергичный и толковый человек. Большой дипломат, сумел ужиться даже с таким самодуром, как великий князь. Так вот, Шихлинский рассказывал, что при Ставке верховного собираются организовать в качестве средства усиления Верховного командования сверхтяжелую артиллерию.

– Нечто вроде немецких осадных орудий сороаксантиметрового калибра на железнодорожных платформах? Я такие издали видел под Новогеоргиевском. И наблюдал их всесокрушающее действие при обстреле наших лучших фортов, ответил Борейко.

– Не совсем то» На Западном фронте союзнички изобрели сверхмощные полевые пушки вплоть до двенадцатидюймовых полевых гаубиц и дальнобойных пушек. Создаётся и у нас ряд дивизионов таких крупных полевых орудий. Их собираются наименовать тяжёлой артиллерией особого назначения, или, коротко, ТАОНом. Этот ТАОН будет находиться в распоряжении Ставки верховного, – рассказал Кочаровский.

– Но как же эти тяжёлые пушки будут передвигаться в полевых условиях? Ведь конная тяга для них уже непригодна, – спросил Борейко.

– Тяга только механическая. Тягачи с двигателями внутреннего сгорания. Обслуживающий персонал весь на автомобилях, перевозка снарядов на грузовиках, даже разведчики вместо лошадей получат мотоциклы.

– То, о чём с самого начала войны мечтали мои офицеры Звонарёв и Зуев, – вставил Борейко.

– Как только я услышал от Шихлинского об этом, сейчас же вспомнил Вашу батарею. Звонарёв и Зуев очень подходят для службы в этих частях. Да и Вы, конечно, быстро освоитесь с такой техникой. Формирование начнётся осенью и должно быть закончено к весне. Район формирования намечен под Москвой. Да и солдаты хорошие – обученные, натренированные, дружные. Вот я и заготовил Вам сюрприз.

Кочаровский, плотно прикрыв дверь, тихо спросил:

– Самую последнюю новость знаете?

– Нет, Ваше превосходительство, – ответил Борейко.

– В связи с нашими неудачами на фронте царь сместил великого князя НИколая Николаевича с должности Верховного главнокомандующего.

– И кто же вместо него?

– Сам царь.

– Было плохо, а стало ещё хуже. Царь не будет командовать. Он для этого не пригоден. Зато им будет повелевать царица, а ею – Гришка Распутин. Он фактически у нас и станет верховным главнокомандующим, пьяный конокрад! То-то немцы обрадуются, – с горечью произнёс Борейко.

– Генерал Алексеев назначен начальником штаба его величества, продолжал Кочаровский.

– Редкостная по своей полной бездарности в военном деле личность, со злостью сказал Борейко.

Когда капитан сообщил о смене Верховного командования Блохину, солдат только плюнул.

– Хрен редьки не слаще. Николай большой ли, маленький – всё одно. Солдатам лучше от этой перемены не станет.

Переночевав в штабе армии вместе с Кочаровским, Борейко на следующее утро выехал к месту стоянки тяжёлого дивизиона. Опять те же дороги, бесконечные беженцы, жалкие, голодные, больные, плачущие дети и страдающие, полные отчаяния глаза женщин.

– Какой ужас, какие страдания! – возмущался Кочаровский. – Никто не отвечает за эти безобразия! Поневоле начинаешь понимать, почему нашими порядками возмущаются революционеры.

– Никак и Ваше превосходительство начинает понимать кое-что? усмехнулся Борейко.

…Тяжёлый дивизион только что подошёл к месту бивуака, когда подъехали Кочаровский и Борейко. Борейко направился к своей батарее.

Блохин уже успел предупредить солдат о возвращении командира. Они быстро построились, прибежал весь запылённый и измазанный Звонарёв. Прилетел Вася Зуев.

– Здорово, орлы! – громко с большим чувством поздоровался Борейко с батареей.

Солдаты ответили чётко и весело. Борейко прошёлся по фронту, всматриваясь в лица солдат. Они сильно загорели, похудели, но выглядели бодро.

После трёх недель отсутствия Борейко снова почувствовал себя дома.

Последние дни Борейко многое делал, чтобы разыскать Хатова. Но он как в воду канул – ни слуху ни духу. Каково же было его удивление, когда он в списках награждённых за особые заслуги увидел имя Хатова, «с риском для жизни спасшего ценности Новогеоргиевской крепости».

«Что за чушь! – подумал Борейко, в растерянности потирая себе лоб. Не может быть! Тут явно какое-то недоразумение».

Наведя справки в штабе о Хатове, Борейко узнал, что он, «совершивший невиданный подвиг отваги и бескорыстия», сейчас на заслуженном отдыхе. О чиновнике из казначейства, прилетевшим вместе с Хатовым на шаре, никто ничего не знал.

Борейко понимал, как много в прояснении этой странной истории значат показания именно этого чиновника, и потому начал его розыски. «Не может быть, чтобы ошибся Качиони! Не может быть. Тогда как же деньги оказались не в кармане Хатова, а в государственных сейфах? Нет, тут что-то не так, нужно проверить, – говорил себе Борейко. – И я это сделаю, чего бы мне это не стоило».

11

Тяжёлый дивизион после дневки двинулся дальше на Кобрин-Пружаны-Барановичи. Борейко сообщил своим офицерам о предполагаемом создании ТАОНа. Больше всех от этого был в восторге Вася Зуев. Заинтересовался этой идеей и Звонарёв. Его, конечно, больше устраивало возвращение на завод, о чём он уже не раз писал Техменёву. Но генерал неизменно отвечал, что ещё не подошло время.

В Кобрине получили дневку, и все занялись хозяйственными делами. Беспокоило состояние лошадей, крайне истощённых.

Борейко собрал солдат, рассказывал им о состоянии лошадей, просил помочь ему выйти из трудного положения. Это обращение командира возымело своё действие. Вскоре Кирадонжан с удивлением заметил, что лошади первой батареи стали значительно лучше выглядеть, и просил Борейко поделиться секретом.

– В единении солдат и офицеров батареи, – усмехнувшись, проговорил Борейко.

– Либеральничаете с солдатней на свою голову. Знаете, теперь всеми тяжёлыми батареями в Ставке ведает тоже портартурец, конечно хорошо Вам известный генерал Шихлинский, – брюзжал Кирадонжан.

– Али Ага Шихлинского я знал ещё капитаном. Был тогда он очень порядочным человеком… – ответил Борейко.

…Спустя несколько дней, когда батарея двигалась по шоссе, её встретил Кочаровский. С генералом было ещё двое офицеров, которых Борейко, как ему показалось, не знал.

Капитан скомандовал «смирно» и подъехал к Кочаровскому. Генерал указал на ехавшего рядом всадника, в котором Борейко узнал Али Ага Шихлинского.

– Али Ага! – радостно воскликнул Борейко, узнав генерала, и тот час опомнился, добавив: – Ваше превосходительство!

– Для старых друзей я, как прежде, Али Ага. Прошу меня так и величать, – ответил Шихлинский.

Когда батарея остановилась на ночлег, оба генерала снова появились у Борейко. Борейко подробно рассказал обо всём, что произошло в Новогеоргиевске. Шихлинский внимательно слушал и что-то записывал в блокнот.

– Весьма поучительно всё, что Вы рассказали. Моё мнение, что крепости отжили своё время, подтверждается. Так я и буду докладывать по начальству, – резюмировал свои мысли Шихлинский.

Затем он поинтересовался «делом Хатова», как он выразился. Борейко рассказал всё, что знал.

– Вы правы, надо найти чиновника. И в этом я Вам помогу, – сказал генерал.

12

Общее летнее наступление германских войск от Балтийского моря до чёрного изменило маршруты санпоезда. Рейсы стали частыми, но короткими, а маршруты – неожиданными. Поэтому, когда Краснушкин узнал, что поезд идёт через Брест-Литовск до города Пружаны, он не удивился.

– Пружаны так Пружаны!

Трудно стало с доставкой нелегальной литературы. В поезде появилось много новых врачей, сестёр и полицейских соглядатаев. Уже не один раз устраивались обыски. Всё более подозрительно посматривал Лялин на Варю. Обстановка в поезде ухудшалась, создалась атмосфера недоверия и настороженности. Кто-то умело работал, сея слухи и сплетни, и добивался разобщенности и подозрительности среди служащих.

С каждым рейсом поезд терял свой аристократический профиль. Сначала понемногу, а потом всё больше и больше в его вагонах появлялись раненые армейские рядовые солдаты.

Краснушкин сам видел как изменилось настроение русского войска. У солдата уже не было мужичьего смирения, не было страха перед высоким начальством. В стонах и муках, в крови рождалась злоба, жгучая ненависть к «кровопийцам». Солдат теперь понимал, чего он хотел, – мира и земли. И часто, отправляясь из поезда, раненые уносили за пазухой, в грязных котомках, как самое дорогое, листовку о мире, о земле, о власти…

К поезду был прикомандирован художник Сологубенко, могучего телосложения человек. В его весёлых карих глазах всегда дрожали лукавые искорки. И, может быть, потому он всем пришёлся по сердцу. Рокочущий бас Сологубенко раздавался то в одном, то в другом вагоне. Он трудился честно, не зная покоя, его талантливые руки не отдыхали. Он перерисовал всех сотрудников поезда, врачей, сестёр, с вдохновением рисовал солдат.

– Люблю простые русские лица, – признавался он. – Сколько в них ума, мудрости и хитринки… У интеллигентов этого не найдёшь. Да-с!

Особенно любил рисовать Варю. Когда ему удавалось упросить её посидеть спокойно несколько минут, он весь светился изнутри, лицо дышало покоем и радостью.

– Полонила Варвара Васильевна сердце художника, – с обезоруживающей искренностью отвечал он на шутки врачей. – Признаюсь. Но, увы, без взаимности… Как-то после ремонта неожиданно перед самой отправкой поезда прибыл Распутин в окружении небольшой свиты придворных дам и военных. Появление его вызвало большой переполох среди сотрудников санпоезда. И никто не обращал внимания на художника, с лукавой усмешкой в глазах стремительно рисующего всю «почётную» делегацию.

Когда Распутин, благословив санпоезд, уехал, Сологубенко показал Краснушкину свои рисунки.

– Вот это да! – только и мог сказать доктор, в изумлении разводя руками.

С бумаги ни Краснушкина смотрело лицо Распутина с холеной бородой, с надменными, злыми и похотливыми глазами. Жадные толстые губы кривила самодовольная ухмылка. Талантливая рука художника обнажила то, что так умело скрывал под благопристойной личиной «святой старец». Похоть, лживость, жажда власти и холодная низкая душонка, одетые в чёрную рясу, с наглым откровением смотрели с листа бумаги.

– Вот опубликовать бы в прессе, – сказал Краснушкин. – Портрет нашего истинного владыки, думаю, имел бы успех. А?

– А что, и опубликуем, – засмеялся Сологубенко. – Мы не робкого десятка.

Поезд отправился в рейс и об этом разговоре Краснушкин как-то забыл. Он вспомнил о нём, когда однажды Сологубенко развернул журнал, и на развороте на мелованной бумаге Краснушкин увидел известный ему рисунок.

– Ну, заварили кашу, – проговорил Краснушкин, – теперь держись «гнева всевышнего».

– Э… бог не выдаст, чёрт не съест, – махнул рукой художник.

Это было накануне рейса в Пружаны. И вот сейчас Краснушкин, вспоминая всю эту историю, с тревогой ждал возвращения в Петроград.

Когда поезд подошёл к Брест-Литовску, Варя поспешила в гвардейский штаб. От Кочаровского-сына ей удалось узнать место пребывания тяжёлого дивизиона. С ликующим, счастливым лицом она возвратилась в купе к Краснушкину.

– Едем в Пружаны! – закричала она.

– Что с Вами, милая коллега? Что Вас ждёт в этом маленьком и скверном городишке?

– Любовь моя, счастье моё, радость моя!

– О господи! Это значит – Серёжа.

– Ага. Они в Пружанах. И мы их увидим. Кочаровский обещал сообщить туда. Я так соскучилась, так изволновалась, что, верно, не доживу до этого дня. Поклянитесь, что отпустите меня на целый день. Ну, Иван Павлович, милый… Мне так нужно…

Когда поезд остановился на грязной, забитой народом станции, Варя, встав на подножку, с трудом увидела мужа. Расталкивая толпу, Звонарёв спешил к Варе. Она видела похудевшее, загоревшее до черноты родное лицо. Оно стремительно приближалось.

– Варенька, – услышала она родной голос, – что же ты плачешь?…

Батарея стояла недалеко от города в небольшом, но живописном лесочке. Ранняя осень только коснулась своей рукой верхушек деревьев, как по головепозолотила. кое-где на выбор, прихотливо, как капризная женщина, поцеловала то клён, то осину, и те вспыхнули живым огнём, ярко-пунцовым румянцем от гордости и счастья. Стоят и красуются среди ещё буйной зелени первые избранницы осени, нарядные и гордые в своём новом, ярком уборе.

– Как хорошо, Серёжа, какое чудо всё-таки осень! – вздохнув всей грудью, проговорила Варя. – И воздух необыкновенный какой-то, свежий, но полный новых запахов: и палого листа, и поздних цветов, и увядающей травы, а быть может, и грбов. Будто настоен на осени. Удивительно хорошо. Правда?

– Прелесть…

Звонарёв присел на траву, потом лёг навзничь, подложив руки под голову.

Унылая пора! Очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса… тихо и как-то по-особенному проникновенно сказал он. Варя подошла к нему поближе, остановилась у берёзы, обняла её, прислонившись щекой к бело-серому стволу. И так же тихо и немного грустно добавила:

Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и золото одетые леса…

Варя подняла голову. Сквозь лёгкие, ещё зелёные листочки берёзы глядело густой синевы небо, чистое и спокойное мирное небо.

«Вот уже два года воюем, – подумала Варя. – Два года… Сколько горя, крови и жизней стоили они людям! Как искалечила она их судьбы! Женщины, наверное, всегда были и будут против войны. Потому что женщина – это мать и жена. Она теряет любимого…». Варя взглянула на мужа. Он теперь лежал, раскинув руки. Его широко распахнутые глаза смотрели в небо. «Боже мой, у него такое же синие, как небо, глаза. Синие-синие…» – ахнула Варя.

Вот и у неё война чуть не отняла любимого… Правда, она сжала своё горячее ревнивое сердце, заставила его замолчать, но ведь дело не только в её сердце. А он, что думает он? Любит ли свою Варю, или сердце его разрывается между двумя близкими женщинами?…

Год прошёл, как Варя узнала об измене Сергея. Она простила ему всё за его искренность, настоящую мужскую прямоту и честность. Она любила его и постаралась забыть обиду. Но забыть было нелегко… Как-то в свой очередной рейс санпоезд стоял в Брест-Литовске. В эвакогоспитале Варя случайно встретила Юдифь, свою давнюю подругу. После того как все дела были сделаны, они разговорились, как-то очень тепло, до конца откровенно и искренне. Тут-то Варя и решилась спросить об Акинфиевой. Она давно хотела узнать, где она, что с ней.

– Ушла из госпиталя, – невыразительным голосом ответила Юдифь.

– Почему?

Варя спросила и тут же поняла по плотно сжатым губам Юдифи, что спрашивать было не нужно. Страшная догадка обожгла её сердце. Варя почувствовала, что бледнеет: медленно от лица отхлынула кровь. И когда Юдифь подняла на неё свои добрые близорукие глаза, беспомощно умолявшие её не настаивать на ответе, она всё-таки повторила вопрос:

– Почему?

– Она ждала ребёнка…

Её тихий голос как ножом резанул Варю по сердцу. Чувство неизбежной, неотвратимой беды и тоски тёмной и мутной волной заполонило грудь.

Но Варя не выдала себя, она спокойно перевела разговор на другую тему. И только поздним вечером, когда она уже прощалась с Юдифью, спросила:

– Сына родила?

– Да…

А потом, спустя несколько дней, она переслала Юдифи деньги для Нади. В письме к Юдифи просила, чтобы та отправила их будто бы от себя. Юдифь исполнила просьбу. Так Варя стала помогать Наде.

И вот теперь, стоя у берёзы, глядя в синеву глаз мужа, Варя думала, сказать ли ему о сыне или промолчать. Но ей хотелось первой сказать об этом самой и увидеть в эту минуту его глаза.

– Серёжа, – позвала Варя мужа. Она не подошла к нему и осталась стоять у берёзы, опираясь на её белый ствол.

Звонарёв оторвал взгляд от неба и посмотрел на Варю. В его глазах мягко горел синий свет нежности и любви.

– Что милая?

«И вот сейчас я погашу этот свет, подумала Варя. – Сама оторву его от себя… Но что же делать? Что делать? Он должен знать, должен сам решить… И я тоже. Если он дрогнет, или будет колебаться, я уйду с его дороги…».

Варя не слышала своего голоса, когда она произнесла те несколько невыносимо трудных для неё слов, она смотрела, не отрываясь, на мужа. Она увидела, как дрогнули его глаза. Нет, не испуг, радость отцовства подняли его с земли, заставили обнять её колени, прильнуть к ним жаркими губами. В его глазах Варя прочитала ту же любовь, и боль, и желание облегчить её страдание, и горячую просьбу о прощении.

– Родная моя, единственная… Я всё знаю, – тихо сказал он. – Я люблю тебя. Прости, если можешь…

Он всё крепче сжимал её колени, притягивая к себе. Варя оттолкнулась от берёзы и, протянув к нему руки, упала в его раскрытые объятия. Он целовал её мокрое от слёз лицо, дрожащие детски припухшие губы.

– Ненаглядная… – слышала Варя его горячий шёпот. И, чувствуя, как руки Сергея бережно и властно обнимают её, она вдруг прижалась к нему всем телом. Вздрагивая от слез, Варя судорожно перевела дыхание и вместе с пряным ароматом осенних листьев ощутила родной, до боли знакомый запах близкого человека, его здорового молодого тела. Варя закинула руки за шею Сергея и, опрокидываясь на спину, увидела синюю голубизну неба…

Санпоезд прибыл в Петроград. Не успели толком отправить раненых по госпиталям, как Краснушкину был вручён приказ принца Ольденбургского:

«Освобождаю Вас от должности начальника санпоезда императрицы и одновременно повелеваю Вам занять должность начальника эвакочасти Кавказского фронта. Начальником санпоезда назначаетс полковник Лялин, его заместителем по медицинской части профессор барон Дистрело.

Принц Ольденбургский».

И маленькая записочка, запечатанная печатью принца:

«Дорогой мой, чем-то Вы прогневали государыню и одну премного презираемую особу. А потому сочувствую Вам и делаю всё, что в моих силах. Благодарю за службу и преданность».

Краснушкина не удивили ни отстранение от должности, ни это, в сущности, большое повышение. Он понимал, что и то и другое вызвано одной причиной. Только императрица действовала из любви к Григорию Распутину, а принц – из ненависти к нему.

Беспокоила Краснушкина судьба Сологубенко. Ему грозили большие беды. Предчувствия не обманули доктора. К вечеру стало известно высочайшее решение – за недостойное осмеяние «святой» особы разжаловать Сологубенко в рядовые солдаты и отправить на фронт. Краснушкину пришлось использовать все свои связи, чтобы определить художника в одну из действующих частей в районе Ровно.

Варя, узнав об увольнении Краснушкина, тоже покинула санпоезд.