Текст книги "Дневник maccolit'a. Онлайн-дневники 2001–2012 гг."

Книжные новинки
16 ноября

В понедельник сдаем «Амфоре» макеты книг Горчева и Букши.

К Букше тоже написал послесловие, более пространное, чем к Горчеву.

Ну она и пишет длиннее.:)

КСЮША

Читать Букшу мне всегда весело и радостно. Будто вышел весной на улицу, вдохнул пьянящий весенний воздух и разом позабыл обо всех тяготах жизни, увидев, к примеру, как спешит по набережной Карповки по своим важным делам собачка с грязным хвостом, облитая теплым апрельским солнцем.

Рот сам растягивается в улыбке, когда я читаю, хотя Ксения вовсе не собирается меня смешить, но я уверен, когда она пишет, она тоже улыбается. И эта улыбка передается мне, и настроение повышается, как у той собачки.

Уговоримся, что вы не читаете книги с конца, а значит, уже составили себе представление об этой прозе. Здесь я хочу объясниться для тех, кто почему-то не чувствует ее прелести. А такие люди есть, и я не скажу даже, что у них отсутствует вкус. Поэтому, не упрекая их в бесчувствии, я просто расскажу о том, что вижу я в этих текстах.

Но сначала – откуда они взялись.

Года полтора назад, примерно в мае 2001 года, к нам в издательство, что называется «с улицы», зашла молоденькая девушка с тонкой папкой в руках и сказала:

– Я Ксюша Букша.

Она так и сказала: «Ксюша», будто еще не вышла из детсадовского возраста. Впрочем, от него она ушла совсем недалеко, тогда ей только что исполнилось восемнадцать.

Я понял, что придется читать стихи девушки. Случай настолько типичный, что даже скучно. Это приходится делать довольно часто, а говорить приятные слова автору – редко. Восхищаться же практически не приходится.

В данном случае к стихам был приложен рассказ, что мне особенно не понравилось. Писать прозу в восемнадцать лет казалось мне просто возмутительным.

Я вяло пообещал прочесть, и мы с Ксюшей расстались на неделю. За эту неделю я успел понять, что у девушки явно есть способности, стихи ее были интересны прежде всего тем, что в них автор не изливал своих чувств по поводу несчастной любви, как это принято в юности, а писал об окружающем мире. Одно стихотворение называлось «Березовский», где БАБ представал в образе былинного Стеньки Разина, гуляющего в своем дворце:

 
И заплакал Березовский
Неизвестно почему…
 

Ну, Березовский и Березовский. Мало ли чего не бывает в стихах юных девушек.

Однако больше удивляло то, что поэтическая традиция и следы влияния, которые там прослеживались, восходили не к Бродскому, что характерно для молодых поэтов последнего десятилетия, и не к Мандельштаму, и не к Цветаевой, что привычно для молоденьких поэтесс, а к Хлебникову и ранним обэриутам, а еще точнее – к тем фольклорным корням, которые Хлебникова питали.

Впрочем, я совсем не теоретик. Возможно, и ошибаюсь.

Рассказа я читать не стал.

При встрече я сказал Ксении несколько добрых слов и сделал ряд замечаний; на этом посчитал свою миссию по напутствию молодого дарования выполненной. Но Ксения внезапно извлекла из портфеля более толстую стопку листков и сказала, что вот только что закончила повесть. И тоже просит прочесть. Она даже назвала это «роман», что мне резко не понравилось. В мои планы чтение романов никак не входило.

И я, чтобы пресечь все поползновения на мое свободное время, с предельным цинизмом заявил, что прозу лучше писать после тридцати лет, при этом желательно быть мужчиной.

– Но вы всё же прочтите… – попросила она.

– Ну ладно, – недовольно проворчал я, пряча рукопись в портфель.

Вечером я раскрыл ее папку и убедился, что повесть называется «Эрнст и Анна» и имеет подзаголовок «Придворная история князя Якова Платоновича Шаховского о днях молодости, о людях и других существах при дворе царицы Анны Иоановны».

Иными словами, исторический роман от лица мужчины, жившего черт знает когда, написанный нашей современницей восемнадцати лет!

Это просто счастье (для меня), что я все же начал его читать, а не забросил папку в дальний угол. Более сильного предубеждения у меня никогда не было. Начал – и уже не мог оторваться до глубокой ночи, пока не дочитал до конца. Иногда я неприлично повизгивал, иногда заливался счастливым смехом, порою выбегал на кухню к домашним с листком в руках и кричал: «Нет! Вы послушайте!» – после чего зачитывал кусок прозы вслух.

Домашние слушали с недоумением. Впрочем, они и сейчас недоумевают, чего я там нашел.

А нашел я свободу прежде всего – в слове, в сюжете, в обращении с материалом; нашел ритм и дыхание, энергию и драйв, как сейчас говорят.

Короче, мне пришлось извиняться перед Ксюшей и искупать свою вину тем, что к следующему ее приходу через 10 дней я вручил ей книжку «Эрнст и Анна», изданную нами в количестве 100 экземпляров, с обложкой, на которой был изображен герб княжеского рода Шаховских. Наверное, так быстро ни у одного молодого автора первая книжка не выходила.

А потом мы вывесили этот текст в Интернете и устроили обсуждение в моем ЛИТО им. Лоренса Стерна, это и сейчас можно найти в архивах, причем мало кто поверил, что данный текст не мистификация и что реальная Ксюша Букша существует.

Чуть позже, уже осенью, представилась возможность послать Букшу на Всероссийский форум молодых писателей, где я порекомендовал ей записаться в семинар Леонида Юзефовича – и не ошибся. Юзефович также отнесся к прозе Ксении весьма доброжелательно. В результате через год «Эрнст и Анна» украсили собой альманах «Пролог», выпущенный «Вагриусом» по итогам этого форума.

Правда, к этому времени Ксения уже имела две малотиражные книжки, выпущенные издательством «Геликон Плюс». Кроме исторической повести вышла еще и «Вероятность», присутствующая в этом томе. Эти книжки мы даже не продавали, а раздавали в качестве рекламы: вот, читайте и запоминайте новое имя!

И что самое главное, Ксения не переставала писать. За год с небольшим она написала семь (!) «романов», три из которых входят в эту книжку, один украсил собою журнал Бориса Стругацкого «Полдень, XXI век» № 3 и вскоре выйдет отдельным изданием в «Амфоре», а еще три составляют книжку «исторической» прозы, которая, конечно же, совсем не историческая, хотя в деталях Ксюша необыкновенно точна, а скорее фантастико-историческая. Надеюсь, они тоже выйдут отдельной книгой.

И каждую из этих вещей я читал в один присест, с упоением, как и первую.

При этом Ксения успешно училась на экономическом факультете Университета (она пока думать не думает сделать литературу профессией), работала по специальности (сейчас – в журнале «Эксперт Северо-Запада», где появляются ее статьи на экономические темы), а еще сочиняла песни и пела их под гитару.

Когда она это все успевает, спросите у нее.

Все повести Букши отличаются предельно узнаваемым стилем, голосом, интонацией. Писатель, который узнается по одной странице текста, – настоящий писатель.

Теперь пришла пора поговорить о том, что же я увидел в этих текстах и чего, может быть, кто-то не видит.

Сначала о языке. Он легкий, естественный, свободный и простой, но при этом необычайно свежий. Чем достигается эта незатертость, я, честно говоря, не понимаю. Неожиданностью эпитетов и метафор? Возможно. Но они не торчат из текста, никогда не бывают вычурны, они столь же естественны, сколь и необходимы.

Ритм – одно из главных достоинств в прозе Букши. Он стремителен. Фразы выкатываются одна за другой, подгоняя друг друга, как лошадки из загона. И поскакали!.. Сюжет строится фрагментами со значительными иногда эллипсисами, это дань «клиповому» современному мышлению. «Быстро, быстрее, еще быстрее, быстро как только возможно» – такая была указана смена темпов в одном из фортепьянных сочинений Листа.

И вдруг – спокойный городской пейзаж, снег или солнце, питерская атмосфера, туман, дождь. И снова поскакали за сюжетом.

Повороты этих сюжетов неожиданны, фантазия автора не знает пределов, но при этом никогда не улетает в области чистого вымысла, как это часто бывает в произведениях, именуемых «фэнтези». Ксения прочно стоит на земле, детали быта, истории, психологии реалистически точны, а наблюдательность ее вызывает восхищение.

И в то же время это совсем еще молодая проза с некоторым сумбуром в голове, с сегодняшним молодежным говором, с безудержной отвагой и уверенностью, что все будет к лучшему.

Природная постановка голоса – вот как это называется. Она либо есть, либо ее нет. Когда нет, голос можно поставить, но ежели он присутствует от природы, а точнее, от Бога, то благодарить нужно не Ксюшу, а именно Бога.

За то, что он иногда делает нам такие подарки.

Подробности
30 ноября

Итак, сегодня с утра меня перевезли в бывшую «Свердловку» на Крестовском острове и водрузили в отдельную палату с телевизором, холодильником, ванной и туалетом. Практически дом отдыха. Стоит примерно 600 р. в сутки с питанием.

Зато можно работать.

Тихо.

Вчера в старой больнице умирала одна старушка всю ночь. Жаловалась, как ей плохо, к утру померла. Все не спали, слушали, как врачи пытаются что-то сделать. Старушке, правда, было 90, сделать уже что-то было трудно.

Практический вывод из этой истории, мои молодые френды. Может, понадобится.

Выпив с вечера граммов 200 виски и бутылку сухого вина, написав n-ное количество глупостей в ЖЖ, не следует по утрам заниматься «живейшим из наших наслаждений» (с), особенно если вам не тридцать, не сорок и даже не пятьдесят. Вместо наслаждения можно запросто получить укол в зад, капельницу в вену и инвалидность в пенсионное удостоверение.

И все равно – но пасаран!

Черная речка
8 декабря

Завтра утром меня должны увезти на «Черную речку». Это такой кардиологический санаторий, а совсем не то, что вы подумали. И расположено не там, а за Зеленогорском, км в 60 от Питера.

Там я должен быть до Нового года, то есть до 4 числа, поскольку путевка на 24 дня, но я уж догуливать не буду, сбегу на НГ, надеюсь.

Так что не разбегайтесь тут особенно, возможно, я еще понадоблюсь.

Вспомнил свой стишок 30-летней давности:

 
Черная речка густа и грустна.
Черная речка без дна.
 
 
Плачет трамвай, пролетая над ней,
Искрами синих огней.
 
 
Редкий прохожий, подняв воротник,
К низким перилам приник.
 
 
Черная речка, как чертова вена:
Серая, снежная, смертная пена.
 

Привет!
28 декабря

Уже 3 дня, как я дома.

Сначала с энтузиазмом планировал новую жизнь, диэты, кашки, ети их мать, дозированные нагрузки и хер знает что еще, о чем вдоволь наговорился в санатории за обеденным столом с другими старичками и старушками – инфарктниками.

Я даже поверил в то, что смогу это сделать.

А сегодня стало как-то грустно, в «Геликоне» пели песни Мокроусова без меня и пили виски, а я дома ел на ужин витаминный салат.

А потом пришла оттуда веселая жена, мы поругались, конечно (я с досады, естественно), и я пошел в магазин и купил бутылку Саперави и сыра «Регина-блю», который ну весь состоит из холестерина.

И сейчас я чувствую себя в своей тарелке, попивая это вино и покусывая этот сыр.

Я не бравирую, мне страшновато немного, но есть до конца жизни кашки и витаминные салаты как-то западло.

А в санатории у меня был комп и я написал половину примерно новой повести, довольно забавной. Надеюсь БНС, шефу «Полдня», она понравится, когда я ее допишу, и он разрешит ее печатать.

Но столько стариков и старух вместе я никогда не видел. И не увижу, наверное. Только на кладбище.

2003

Поющая кружка
11 января

Моя дочь Ольчик подарила мне на НГ чайную кружку, привезенную из Германии в специальной упаковке, на которой все по-немецки.

На кружке же изображены две коровы и написано вполне по-русски: «У кого язык длиннее, тот у нас в семье главнее».

Ну, я намека не понял, и главное не в этом.

Главное, что кружка поющая.

И поет она этублятьэлизебетховена! Изумительная, нечеловеческая музыка.

Вот когда отрываешь ее от стола, тут она и начинает петь.

– Какая прелесть! – восхитился я.

И мы, как бывшие физики, поговорили с дочерью о принципах устройства этой кружки. Почему она поет? Повертели ее так и сяк, но так и не придумали.

А потом, уже дома, попробовал пить из нее чай.

Раза три отхлебнул, потом меня этаблятьэлизебетховена достала, и я стал отхлебывать из кружки, не поднимая ее. Но она глубокая, эта возможность быстро иссякла. А поднимать боюсь, ибо она уже изготовилась играть этублять…

Тут звонит Ольчик.

– Я разгадала, – говорит. – Там фотоэлемент в донышке. Когда стоит на столе, молчит. Вот ты попробуй выключить свет. В темноте она не поет.

Я выключил свет и спокойно допил чай. Кружка молчала.

И мы ее спрятали в темный шкаф, где она лежала молча, проигрывая в уме эту элизебетховена и размышляя, чем же нам ответить.

Видимо, придумала.

Вчера из темного шкафчика снова зазвучала эта очаровательная мелодия. Мы кинулись к шкафчику, извлекли кружку, поставили на темный полированный стол. Ни фига! Она замолчала, но через минуту снова завела свою песню. И все наши попытки остановить эту взбесившуюся кружку были напрасны.

Вечером моя младшая дочь Настя расфигачила эту кружку, оторвала донце и обнаружила под ним две мелкие железяки. Они-то и пели.

Вот она лежит на столе, раскуроченная, не поет.

А потому что не надо петь, когда не просят.

Судьба книги
25 января, 2003

На днях нашел в «Геликоне» рядом с прессом старую книжку. В. Попов «Нас ждут». Ленинград, «Детская литература», 1984 г. В книге детские повести моего приятеля Валеры Попова. Оформление художника Ф. Волосенкова.

Но книга примечательна не этим. На ней 4 дарственных надписи.

Первая, очевидно, была сделана художником Ф. Волосенковым. Она гласит: «Прекрасному автору, который гениальный писатель и очень разбирается в искусстве живописи и других искусствах. С признательностью, Ф. Волосенков. 3 июля 1984 г.» Сделана надпись на обороте авантитула.

Однако Валера, по всей видимости, не мог ответить взаимностью художнику, поэтому на обороте форзаца мы видим: «Дорогой Миша! Ты оформлял мою первую книжку. Без тебя, как сам видишь, дело плохо! Надеюсь пересечься в следующем пятидесятилетии! С любовью, Валера Попов».

Стрелками, указывающими на довольно аляповатые форзацы, В. Попов обозначил, где именно «дело плохо».

Но неизвестный Миша (подозреваю, что это был художник Михаил Беломлинский, ныне живущий в Нью-Йорке) почему-то не воспользовался даром. На обороте титула мы видим следующее: «Марку Фомичу Анусину с благодарностью за его критические труды, с надеждой…» На этом надпись обрывается, подписи нет, но почерк Попова.

Анусин мне совершенно неизвестен.

Но и ему книжка не досталась, потому что уже на авантитуле красными чернилами написано следующее: «Аннулирую все предыдущие посвящения ради симпатичнейшего Левы Боровикова и его очаровательной жене Светлане (так в тексте). В. Попов».

Даты нет, но было это наверняка до марта 1987 года, потому что именно тогда Светлана, жена нашего общего приятеля Левы, умерла от рака.

После чего книжка, так и не попав ни к одному адресату, почему-то осела у меня и вдруг обнаружилась через 15 лет в «Геликоне», где томятся остатки моих прошлых семейных библиотек, не вписавшиеся в нынешнее жилище.

Принес ее домой, поставил на полку. Она заслужила.

Мои пять копеек в копилку консерваторам и либералам
26 января

Я тут недавно выяснял – консерватор ли я? Выяснил, что нет. Думаю, что если бы спросил в такой же форме про либерала, получилось бы то же самое. Хотя с меньшим счетом.

Вопрос самоидентификации продолжает меня волновать, потому как хочется все же выяснить – в каком я лагере? Я же учил математику и знаю, что если А=В, а В=С, то это автоматически означает, что А=С.

А тут, понимаешь, я считал, что я в одном лагере с Быковым, а с Ольшанским – не в одном. Оказалось же, что Быков с Ольшанским в одном лагере, и я автоматически, как говорилось, попадаю в лагерь к Мите. Прямо за его колючую проволоку, к эсэсовцам. Или лагерь все же поделен на зоны, объяснил бы кто.

Опять же Холмогоров и Крылов – куда их девать, в какой лагерь? Про Крылова ничего сказать не могу, а Холмогоров такой весь положительный из себя, его кредо русского националиста мне определенно по душе.

Не говоря о многих других моих френдах и просто знакомых – бывших и настоящих.

Я никогда не классифицировал их по партиям, так же как и по национальностям. Иными словами, поговорка «скажи мне кто твой друг» вряд ли ко мне применима. Поэтому мне легче считать, что мои френды попросту забавляются, навешивая себе и другим ярлычки: консерватор, либерал, фашист, националист и проч.

Но нужно в таком случае выбрать ярлычок и для себя. Иначе неудобно получается.

Стал я думать. В те годы, когда происходило мое самоопределение, то есть достаточно давно, слово «консерватор» употреблялось почти исключительно для обозначения членов консервативной партии Британии, символом которой был сэр Уинстон Черчилль, регулярно изображаемый в журнале «Крокодил» в виде бульдога или мопса в черном котелке. Никакой симпатии он к себе не вызывал, поэтому слово «консерватор» осталось для меня окрашенным в черные цвета. Слова «либерал» не было вообще, я стал его встречать много позже в статьях Ленина, когда приходилось их читать в вузе. Тоже редиской оказались эти либералы! И мне поэтому не хочется быть либералом. Слизняки какие-то прекраснодушные, тьфу.

Настоящим антонимом консерватору в моем детстве было одно только слово – лейборист. То есть член лейбористской партии той же Британии. Слово это окрашивалось тоже не так чтобы в радужные цвета, но в общем вполне терпимо. Может быть, потому, что у них не было своего мопса, своего Черчилля. Или же слово labour (труд) спасало. Ведь, как известно, труд в СССР был «делом чести, делом славы, делом доблести и геройства».

Поэтому я решил, что мне в данных условиях лучше всего объявить себя лейбористом, тем более что работать я люблю, в общем, да и поработал в жизни немало.

Итак, прошу запомнить:

Я – ЛЕЙБОРИСТ!

Свои и чужие деньги
26 января

Социальное и имущественное неравенство – штука весьма опасная как общественно-политически, так и психологически. Я помню, как остро переживал свою принадлежность к «избранным» кругам в школе, особенно в начальной. Как же – папа генерал, персональная машина, квартира из трех комнат в новом доме в Москве! (Многие мои одноклассники жили в бараках, точно описанных В. С. Высоцким: «на 38 комнаток всего одна уборная»). Мне было стыдно, я старался скрыть перед одноклассниками – кто мой отец.

К счастью, никаких привилегий я лично от этого не имел. Школа была обычная, одевали меня, как всех, машиной отца я не пользовался, такое в голову не могло прийти. Помню еще стыдное: родительский комитет, в который входила и моя мама, часто собирал среди имущих родителей поношенные вещи – ботинки, штаны, куртки, – чтобы отдать их в семьи бедняков.

Потом, уже во взрослой жизни, я был вполне средне обеспеченным ИТР, потом литератором. Мой достаток, быт, одежда не слишком сильно отличались от быта и вещей профессоров. Пожалуй, элиту составляли лишь высшие партийные чиновники. Но я с ними знаком не был. Именно в тот период жизни я, пожалуй, не испытывал социального и имущественного дискомфорта.

Зато сейчас я познаю́ его с другой стороны – со стороны не совсем обеспеченного человека, при том что я далеко не последний на имущественной шкале. И дискомфорт этот связан отнюдь не с тем, что у меня чего-то не хватает, а у других есть. Я не завистлив. Он связан с моим представлением о СВОИХ и ЧУЖИХ деньгах.

Слишком многие мои сограждане пользуются ЧУЖИМИ деньгами.

Тут все очень просто: деньги, заработанные твоими способностями, умением, талантом, образованием, трудом – сколько бы их ни было, – я считаю СВОИМИ. Полученные в результате воровства, обхода законов, всяческого мошенничества, игры в карты или на бирже, иждивенчества (на шее родителей, мужа, жены) и проч. – я считаю ЧУЖИМИ.

Я почему-то думаю, что Билл Гейтс живет на СВОИ деньги, а наши олигархи в большинстве своем – на ЧУЖИЕ.

Всякий человек, занимающийся предпринимательством, несомненно, имеет в своем кармане долю ЧУЖИХ денег. Там извернулся, немного надул государство, немного заказчика. Я себя не исключаю, дело в относительных долях своих и чужих денег. Чисты служащие (если они не берут взяток), разного рода специалисты, живущие на зарплату, а вот с артистами и музыкантами уже не так просто. Где-то там тоже крутятся ЧУЖИЕ деньги, но искать их замучаешься.

И коллизия в том, что человек, живущий на СВОИ деньги, не может не досадовать, когда видит, как можно жить на ЧУЖИХ деньгах. Не завидует, но досадует. А потом и протестует, если порядки в государстве таковы, что ЧУЖИЕ деньги становятся бешеными. Это значит, у тебя отнимают ТВОИ деньги. Это значит, что честным трудом нельзя заработать, нужно «вертеться».