Текст книги "Чакона. Часть I"

– Не знаю, – дёрнул я плечами.

– Я тебе отвечу: абсолютно нет, я тебя привёз для того, чтобы ты почувствовал уровень исполнителей, и всё это для того, чтобы мы могли двигаться быстрее.

– Я проиграл.

– Ты проиграешь, если решишь уйти, а в данный момент ты борешься. Да, я согласен, проигрыш – это до боли ужасный и неприятный момент. Но только он поможет нам взойти на самую высокую вершину в жизни, а не победа, которая ни к чему не приводит и ничему не учит. Всё, на что она способна, это, наоборот, сбить человека с пути и остановить его, – сделал он паузу, струсив пепел. – Победа – это всего лишь бурлящее чувство адреналина в крови, чему способствуют люди, порождающие вокруг тебя иллюзию того, что ты – самый лучший. Проигрыш – это усмирение твоего иллюзорного величия и становление на истинный путь, по которому ведёт тебя сам Бог.

– Тогда для чего созданы эти конкурсы? – спросил я, посмотрев на него.

– Это очень длинный вопрос, но вообще конкурс – это единственное место, где исполнитель может посмотреть в лицо своим недостаткам и своему прогрессу.

Придёт время, когда ты станешь лауреатом, но главная задача не в этом, а в том, чтобы стать востребованным концертным исполнителем. А концерт – это уже совершенно другое направление, нежели конкурс, где слушатель потребует от тебя не только хорошего исполнения, но и образованности, которая будет видна с первого выхода из-за кулис. В будущем твоей публике будут абсолютно неинтересны твои награды, ей нужен будет твой интеллект, над которым нужно работать каждый день, иначе ничего не будет вовсе.

– Да, я понимаю, но все заняли места, абсолютно все! Кроме меня… – с болью вымолвил я.

– Всегда выделяются не те, кто победил, а те, кто проиграл и, не смотря ни на что, упорно двигался дальше. Вот именно такие люди вселяют веру и вдохновение к жизни другим, которые к чему-то стремятся. Конкурс – это есть сама жизнь, с течением которой музыка отберёт себе не самых сильных, а самых преданных ей. Пройти всю жизнь с музыкой очень сложно и не каждый с этим справится. Не каждый умеет её по-настоящему любить, и не для каждого она является частью жизни. Для кого-то она хобби, для кого-то – способ заработать, самоутвердиться в обществе, а для кого-то она просто воздух. Бог дал человеку время рождения и время смерти. Между этими двумя большими событиями у тебя есть время воспользоваться своей молодостью, чтобы добиться всего того, чего ты хотел. А это возможно лишь при одном условии: если ты не умеешь сдаваться. А чтобы не сдаться, нужно всегда верить в себя и в то, что ты хочешь сделать, потому что каждому будет по вере своей, – закончил он, затушив сигарету. – Поэтому сейчас тебе решать, на какой путь ты становишься: на путь борца или на путь слабака? У меня всё. Я жду твой ответ.

– На путь борца, – сквозь долго выдержанную паузу вымолвил я.

– Тогда по рукам, – он протянул свою руку и мы крепким рукопожатием заключили этот договор.

– Никогда не сдавайся: ни перед чем и ни перед кем, – отчётливо произнёс он, глядя мне в глаза. – Если ты упал, решение одно: нужно встать и полететь дальше. У нас нет времени на уныние, у нас оно есть только для того, чтобы каждый день делать из себя того, кто был бы лучше, чем вчера. В книге Александра Дюма «Граф Монте-Кристо» есть такая сцена: когда в тюрьме Фариа увидел, что его друг и ученик Эдмон предается унынию и лени, он сказал ему: «Дантес, опасайтесь бездействия, вы утонете, пытаясь спастись, если не будете упражнять свои силы».

– Я как раз недавно взял эту книгу, но ещё не начал читать, – подхватил я, слабо улыбнувшись.

– Отменная книга, прочти! Дюма – просто гений мысли, – отметил учитель, – эта книга много что тебе разъяснит. Так, а теперь я пять лет не видел Валентина Павловича Лобанова, и иметь возможность встретиться со старыми друзьями с возрастом становится даже поважнее, чем стать концертным исполнителем. Поэтому поднимайся и пойдём пообщаемся с интересными людьми.

Выйдя из номера, мы пошли на глухие смеющиеся голоса, доносившиеся из-за двери Артёма Иосифовича. При входе туда нас встретил накрытый стол, вокруг которого сидели Лобанов, Фролов, Мирошниченко и Баталов. На столе стояли три бутылки водки, копчёная нарезанная колбаса и сверх всей этой и другой закуски стол украшало блюдце с чёрной икрой.

– Ну, наконец-то, Артём! – выдохнул Лобанов, начав наливать всем рюмки.

– Уже изнемогли все здесь от томления, – пожаловался Глеб Викторович.

– Прошу у всех прощения, – ответил Шварцман. – Саша и Андрей, вы сидите возле меня.

– Что вы там так долго обсуждали? – спросил Валентин Павлович.

– Да немного павший дух бойца поднимал: не взял место, расстроился.

– Дух мы сейчас поднимем старым дедовским способом, – заявил Лобанов.

– А-а, так я тебя помню! – воскликнул Мирошниченко, посмотрев на меня. – Это ты играл «Наваждение» Прокофьева?

– Да, – ответил я.

– А ну, Глеб, поведай мне поподробней о его исполнении, ты же в жюри сидел у него, – попросил его учитель.

– Ну как, начал он хорошо, мне прямо прелюдия его ну очень понравилась. Звук в начале был просто великолепный, а потом он запаниковал и начал ошибаться, из-за этого баллы у него и пошли вниз. Ну, а так местами очень прилично, мне честно признаться немного даже обидно стало за него. Ну, ничего, не расстраивайся, в следующий раз приедешь и наверстаешь.

– Товарищи, сейчас мы всё поправим и всё нормализуем, – успокоил всех Валентин Павлович, поставив бутылку на пол.

– Ох, Валентин Павлович, нормализуйте уже, пожалуйста, – тяжело вздохнул Мирошниченко.

– Валик, скажи, а как так нужно организовывать в наше нелёгкое советское время конкурсы, чтобы закусывать их чёрной икрой? – спросил Артём Иосифович, начав рассматривать икру.

– На этот твой хороший вопрос есть хороший еврейский анекдот:

– Изя, понимаешь, я по натуре философ и поэтому мне без разницы, что есть: чёрную икру или чёрный хлеб.

– Но я смотрю, ты всё-таки ешь чёрную икру, а не хлеб.

– А какая разница?

– Так, дорогой Глеб! – обратился к нему Лобанов во время затихающего смеха. – Я тебе, как и Артёму вчера, искренне благодарен за столь великолепный подаренный нам сегодняшний концерт. Он был действительно потрясающий и запоминающийся, я тебе желаю дальнейших творческий успехов и надеюсь на наши с тобой такие вот творческие встречи!

– Огромное спасибо, Валентин Павлович, Вам и всем остальным, – поблагодарил Глеб.

– Всё, товарищи, не будем тянуть, спиртное имеет свойство испаряться, – поторопил всех Валентин Павлович, после чего все, чокнувшись, выпили до дна.

– Отлично! – оценил Артём Иосифович, закусив чёрной икрой. – Саша, скажи, пожалуйста: ты решил побыть натурщиком?

– Нет, почему? – ответил я.

– Чего ты замер с полной рюмкой, как будто тебе туда яду налили после твоего дебюта? Давай, вон Андрей справился с задачей.

– Да, Артём Иосифович, – воскликнул он, поправив очки и показав пустую рюмку.

– Молодец! Хотя для первого раза довольно настораживающее рвение.

– Нет, почему, не первый раз, – возразил он, – мне дедушка иногда наливает по выходным. Говорит, зимой тридцать грамм здоровью не помешают, а, наоборот, пойдут на пользу.

Глеб Викторович громко рассмеялся.

– Хороший у тебя дедушка! – поддержал смех Артём Иосифович.

– Андрюша, ты, главное, закусывай хорошо, – поторопил его Лобанов. – И не рассказывай, пожалуйста, дедушке, как ты боролся с ростовскими морозами в гостинице в кругу преподавателей.

– Ребята, это божественно, попробуйте икру, – предложил Артём Иосифович.

– Ну-ка, я охотно! – подхватил Глеб Викторович.

В этот момент я окончательно решился и впервые в жизни опрокинул рюмку до дна, почувствовав ужасный вкус и странное ощущение, которое сняло напряжение от всех моих тревог и переживаний.

– Так, ребята, поздно выпитая вторая – напрасно выпитая первая, – с интонацией тренера заявил Валентин Павлович и, открутив бутылку, наполнил пустые рюмки.

– Поддерживаю, Валик! – отметил Артём Иосифович.

– Тогда разрешите сказать второй тост мне? – попросил Глеб и затянул тост в адрес Валентина Павловича как организатора замечательного конкурса.

– Спасибо, дорогой! Дай Бог будет не последний раз, когда мы здесь так собираемся, – ответил ему Лобанов и все выпили по второй.

– Слушайте, хорошо всё-таки, что мы недолго посидели там с жюри и решили перебраться сюда с такой душевной компанией, – заявил Шварцман.

– Я бы сказал, замечательно! – подхватил Валентин Павлович, откусив бутерброд.

– Там с нами набивался пойти этот, как его, Чижов Евгений Павлович, – сказал Мирошниченко, посмотрев на всех.

– Да, есть такой, – засмеялся Валентин Павлович, глядя на Шварцмана.

– А что он вообще за член комиссии такой, я так и не понял?

– Член довольно редкий, – ответил Артём Иосифович.

– Он там на обсуждении такое морозил, что у меня волосы дыбом становились, – жаловался Мирошниченко. – Начал выдвигать на первое место одну девочку, убеждать всех, что она самая лучшая и самая яркая. Хотя ей третье место – это максимум, что можно дать, и то после этого нужно пойти в церковь исповедаться. Но дали второе, потому что спорить с ним было ну просто невозможно. Затем он подошёл ко мне после концерта во время нашего совместного застолья и начал хвалиться, что он тоже когда-то играл Мендельсона в Москве, где его исполнение Давид Гинцель назвал одним из самых лучших, какие он когда-либо слышал.

– Особенно Гинцель бы ему такое сказал, вот трепло! – засмеялся Шварцман.

– Ну, он такой парень, не особо скромный, – отметил Мирошниченко.

– Глеб, – начал Шварцман, – я учился вместе с Чижовым на одном курсе. Валик был тогда нас на курс младше. Поступил этот Чижов не очень ярко, поэтому учился он у одного старого профессора, который имел очень специфический метод преподавания, сравнивая музыку с природой, пением птиц и так далее. В общем, кто понимал его, тот играл, кто нет – тот мог в принципе менять профессию или ехать в поисках нового учителя. Чижов понимал, что этот человек не сможет его ничему научить, поэтому нашёл выход: женился на дочке ректора. После этого ему была открыта дорога в аспирантуру, а после её окончания он стал работать на кафедре. Когда умер Давид Гинцель – наш с Валиком преподаватель, Чижов стал заведующим кафедрой вместо него, и теперь это талантливое дарование со своим важным статусом сидит в жюри на всех международных конкурсах.

– Пронырливый, – заметил Фролов.

– Ещё бы! – молвил Шварцман.

– Но Вы, Артём Иосифович, я так понял, с ним не особо общаетесь? – спросил Глеб.

– Можно сказать, мы вообще с ним не общаемся. Во-первых, я просто не уважаю его как человека, а во-вторых, мы с ним два заведующих кафедрами фортепиано в двух конкурирующих между собой консерваториях. Какое тут может быть общение?

– Вообще я заметил такую тенденцию, что в жюри конкурсов начали появляться люди, которые в принципе как исполнители вообще ничего собой не представляют.

– Таких людей, Глеб, всегда хватало во все времена, – сказал Шварцман. – И как пример – вчерашний случай на этом конкурсе. Подходит ко мне один преподаватель из Уфы, зовут его Мамай Андрей Павлович.

– А, знаю! – подхватил Лобанов. – Тот ещё кандидат. Рвался в жюри на этот конкурс, но я не дал этому сбыться.

– Правильно сделал, сейчас объясню почему, – продолжил Шварцман. – Подходит ко мне вчера поздравлять меня с концертом вместе со своим учеником. Начал с прекрасных слов: какой я фантастический музыкант и так далее. Потом продолжил тему насчёт того, что он сделает для меня концерт в консерватории в Уфе, потому что такой музыкант как я не побывал в их краях. И тут же начал знакомить меня со своим учеником Серёжей Зуевым, намекнув мне, что он завтра играет в старшей категории, где я собственно сижу в жюри. Сегодня я послушал этого Серёжу – игра мне не близка по духу. Акцент преподавателя все время устремлён на то, чтобы взять жюри виртуозный техникой, не обращая внимания на сам звук как таковой. Музыкальной мысли – ноль, куча ненужных наигранных эмоций, кривляний, жестов – в общем всё это для меня неприемлемо. Поскольку я считаю, что исполнителю нужно не играть гамму чувств, а донести до слушателя главную мысль, которая должна исходить из души, затем перейти в пальцы, а из пальцев – в клавиатуру рояля. В таком ключе я как можно деликатней объяснил это Андрею Фёдоровичу, который подошёл сегодня ко мне и, качая своей гривой, делал вид, что понимает, о чём я говорю. После чего он меня поблагодарил и перешёл с вопросами к теме баллов и к тому, какие шансы у его ученика по первому туру. Я ответил, что баллы других членов жюри ещё не знаю, но, судя по моим, они идут пока что на четвёртое место. Он, видимо, нисколько не сомневался услышать от меня такой ответ и с улыбкой продолжил: «Понимаете, Артём Иосифович, мы здесь – постоянные участники конкурсов и нас очень хорошо знают все члены жюри, которые сидят с Вами». И что не мог бы я быть к ним не так строг в суждении, а он уж сделает любезность и организуют мне шикарный концерт в Уфе.

– А ты его не послал подальше, нет? – спросил Лобанов.

– Очень хотелось, Валик, просто в этот момент как раз ты ко мне подошёл.

– Нужно было сказать, я бы отошёл.

– В общем, слушайте дальше, – продолжил Шварцман. – Началось обсуждение, я назвал все свои баллы и один из членов жюри заявляет мне: «Артём Иосифович, желательно не обижать преподавателя этого мальчика, потому что Андрей Фёдорович каждые три года организовывает конкурс в Уфе и всегда благосклонен пригласить нас в качестве жюри. Причём будет странно, если на предыдущем конкурсе он взял Гран-При в Тюмени, а на этом он возьмёт четвёртое место. Ведь этот конкурс для него – решающий и может дать ему возможность поехать на участие в «Кубке мира». Я тут же понял, что здесь сидит половина завербованных этим проходимцем Мамаем. И тут же, понимая, что мои слова обязательно будут переданы ему, я незамедлительно ответил: «К сожалению, или к счастью, я не нуждаюсь в услугах Андрея Фёдоровича, а тем более не имею никакого желания испытывать к себе его благосклонность. Если для этого парня этот конкурс имеет такое важное значение в жизни, то пусть он сделает всё возможное, чтобы выиграть его и поехать на «Кубок мира». И желательно, говорю, чтобы это сочетание слов «всё возможное» относилось именно к его игре, а не к способностям его педагога Андрея Павловича Мамая как великого организатора различных фестивалей». Они на этом все и заткнулись.

– Обалдеть! – с расширенными глазами вымолвил Лобанов. – А кто это тебя просил пойти на уступки по баллам?

– По-моему, Седаков его фамилия, – ответил Шварцман.

– Я завтра ему скажу, что он последний раз сидит у меня в жюри в Ростове. И по этому поводу я предлагаю нам выпить за то, чтобы наши конкурсы всегда были честными! – предложил Лобанов, налив всем.

– И душевными, – добавил Мирошниченко.

– И обязательно с чёрной икрой, – продолжил Шварцман.

– И пусть всё то, что вы назвали, будет, друзья, только в такой замечательной компании, – заявил Лобанов и мы выпили по третьей.

– Вообще, ребята, – начал рассуждать Шварцман, – я думаю, что всё, что мы как жюри оцениваем в конкурсантах – это не его исполнение, а ситуацию, на которую влияют наши личные ощущения, настроение и взгляды. Также и лично для самого конкурсанта это процесс сложившейся для него ситуации: хорошей или плохой. Вот выходит он играть: у него хорошее самочувствие, настрой, расположение духа, мыслей, он поймал удачный момент и великолепно сыграл. Тут же после этого вышел на следующий день, вроде так же готов и уверен, а мысли и время не то и игра получилась паршивой. Он потом выходит, начинает копаться в себе, почему так вышло, а истины найти не может. И не найдёт, потому что мы и всё, что нас окружает – это творческий процесс всей Вселенной. Невозможно сыграть одну и ту же ноту одинаково. Не может повториться исполнение ещё раз так же хорошо или гениально – это закон природы. Вы задумывались, что мы даже руки вверх– вниз не можем поднять и опустить одинаково два раза. Например, один из пальцев уйдёт на миллиметр в сторону, сама рука будет иметь совершенно другое направление и стрелка на часах в этот момент сменит своё место на циферблате. В этой жизни нет ничего похожего друг на друга даже в миллисекундах. И вот теперь вопрос, товарищи музыканты: какое расстояние стоит между конкурсантами-победителями и проигравшими? Сколько им нужно времени, чтобы поменяться друг с другом местами?

– Я смотрю тебя, Артём Иосифович, третья рюмка хорошо так утопила, – оценил Лобанов.

– Что ты имеешь в виду?

– Аристотель ты наш, загрузил здесь всех.

– Ещё бы!

– Ну, мысль интересная, – одобрил Лобанов, – есть над чем подумать. Даже если рассматривать то, что успех нашей жизни зависит от случая и удачи оказаться в нужное время в нужном месте. И по этому поводу у меня поспел тост.

– Да подожди, какой тост, только выпили, – запротестовал Шварцман.

– Артём Иосифович, я смотрю, Вы в Ленинграде совсем форму потеряли. Забыли Вы, милок, московские студенческие посиделки в общежитии, – говорил Лобанов, откупоривая вторую бутылку.

– Ну ты и вспомнил времена! – подхватил Шварцман. – Когда это было?

– Сейчас вспомним, когда, – сказал Лобанов, наполняя рюмки. – Вчера у меня как-то промчалась мысль, когда ты играл «Чакону». Я вспомнил под неё те времена, когда ты её блестяще играл на выпускном экзамене. Я помню, как за столом сидел наш преподаватель Давид Гинцель, и вся экзаменационная комиссия только и говорила о твоём исполнении. Вот прошло с тех пор шестнадцать лет и это произведение приобрело в твоём исполнении истину. И эта истина заключается в прожитом нами времени. В том, что в этом мире всё рождается и, выполнив какую-то свою маленькую миссию, снова умирает. И вот я правда стоял и слушал тебя со слезами на глазах, думая о том: кто же всё-таки на нашем музыкальном пути всё время идёт с нами рядом? С кем мы мысленно разговариваем каждый раз при занятиях за роялем или когда обучаем своих учеников? Кто тот вечный и бессмертный помощник в наших жизненных проблемах? – сделал паузу Лобанов, посмотрев на всех. – Это наши учителя!

– Молодец, Валик! – захлопал Шварцман. – Это действительно тост!

– Поэтому я хочу выпить за всех наших живых и бессмертных в наших мыслях учителей, – уточнил он и все, приподнявшись с мест, начали чокаться.

– Сегодня идёт как никогда! – отметил Валентин Павлович, дотягиваясь до тарелки с колбасой.

– В такой-то душевной компании чего ж не идти, да, Денис Николаевич?

– Совершенно верно, Артём Иосифович!

– Слушай, Денис, я вот чего подумал, – продолжил Шварцман. – Я же весной делаю концерт фортепианной музыки в нашей филармонии. Почему бы вам с Глебом не сыграть концерт в два отделения? Как ты смотришь на это предложение, Глеб?

– Как на этот стол: с удовольствием! – ответил он. – Я ещё не играл в Ленинграде. А когда Вы хотите сделать?

– В мае.

– Ну отлично!

– Валик, а ты как приехать сыграть?

– Ты намекаешь на то, чтобы я забыл обо всём и засел заниматься на целых три месяца?

– Я настаиваю на этом!

– Ну, тогда эту идею нужно сейчас обкурить в коридоре.

– А вот насчёт покурить – это всегда поддерживается, – отметил Шварцман и они всем дружным коллективом двинулись на лестничную площадку.

На следующее утро моя голова гирей весом в сто килограмм неподвижно лежала на подушке. Я с ужасом вспоминал тот момент, когда я выпил ту последнюю рюмку под тост: «За мягкое туше!» А вслед за этим все начали добавлять: «За туше, за бархатное туше, а лучше – за божественное!» Но тут я рассмеялся, услышав храп Андрея, который лежал на своей кровати. Я вспомнил, как мы с ним первыми уходили, и он, прощаясь у двери, вдруг молча всем поклонился, после чего развернулся к дверям и ударился в них лбом. После этого по коридору гостиницы ещё минут десять гулял неугасаемый застольный смех из комнаты Артёма Иосифовича.

Из нас двоих никто не пошёл слушать второй тур старшей категории. Мы с Андреем пролежали целый день дома, отходя от вчерашнего праздничного стола. На следующий день вечером состоялось награждение всех участников конкурса. Атмосфера вокруг напоминала мне какую-то психиатрическую больницу: кто-то смеялся и радовался своей победе, кто-то ревел от того, что не стал лауреатом. Но я свои слёзы уже выплакал, поэтому сейчас я просто сидел, погружённый в свои мысли, в которых витала только одна фраза: «Придёт время, когда я буду выше всего этого, а сейчас я должен заниматься ещё больше, чем раньше». В этот же день ночью мы сели в поезд и в четыре часа вечером следующего дня прибыли в Ленинград. При выходе из вагона нас встретила весёлая команда в составе Орлова, Маркова и Юлиана, а рядом с ними в голубой курточке и шапке стояла Настя, поправляя рукавицами белый шарф. Увидев её, я бросился ей навстречу и крепко сжал её в объятиях. Ребята сообщили нам, что на кафедре нас ожидает праздничный фуршет, который они готовили ещё с утра. После этих слов мы сели в такси и рванули всей компанией в консерваторию. На кафедру постепенно всё время прибывал какой-то народ из других отделов и каждый нёс в руках какие-то доспехи из продуктового магазина. Вся кафедра была закурена табачным дымом. Дежурная Зоя Павловна приходила три раза, пытаясь нас выгнать, поскольку нужно было закрывать консерваторию. Но уходила она обратно к себе вниз с кучей обещаний, что «мы вот-вот уже заканчиваем». На третий раз Орлов выскочил из двери и выпалил ей вслед комплимент: «Зоя Павловна, Вы – самый благородный и добрый человек на этой земле! В свои шестьдесят Вы выглядите на все тридцать пять. Если бы я родился в Ваше время, я бы ни в коем случае не пропустил такую красивую даму как Вы.» На что тут же прилетел из дальнего угла коридора ответ: «Ну, Орлов, тебе быть пьяным в жизни идёт больше, нежели трезвым. Так подмазался, что вместо десяти минут даю вам ещё сорок посидеть».

Андрей Баталов не ударил лицом в грязь и в этот раз: напившись, он поднялся на площадку пятого этажа и уснул там на стуле. Выйдя из затянувшегося сна в пять утра в том же положении, он понял, что мы все давно разошлись, забыв его найти. Сбежав вниз на вахту, он увидел проснувшуюся от его шагов Зою Павловну, которая лежала на дежурной кровати. Протерев глаза, она, разглядев это ночное привидение в очках, приподнялась и хриплым голосом вымолвила:

– Не поняла, а это что за номер такой? Баталов, это ты?

– Доброй ночи, Зоя Павловна, это я! – сказал он шёпотом.

– Ничего себе доброй! Ты больной на голову, скажи мне, пожалуйста?

– Я проспал.

– Где проспал? Ты видел, сколько сейчас времени, ты недоспал видимо? Как ты сюда попал, я не поняла?

– Я спал наверху.

– А?!

– На пятом этаже, говорю, сел и заснул на стуле. Откройте мне дверь, я в общежитие хочу.

– А где ты там был, я же проходила проверяла – никого не было?

– Там тёмный угол был, я сел и случайно уснул.

– Не, ну не идиот? У меня всё здесь было, но такого еще не было! – заявила она, начав искать в ящике ключ от входных дверей. – Ты что, напился, что ли?

– Да, немного переборщил.

– А куда тебе пить, ты видел себя в зеркало? Как ты со своим зрением рюмку-то хоть видишь?

– Я по запаху.

– Да тебе и пробки нюхать нельзя, ты ж вон чуть – и на стуле сразу уже спишь. Пошёл вон отсюда, я завтра Шварцману расскажу про твои ночные представления. Выходи отсюда к чертовой матери!

– Спасибо, Зоя Павловна, до свидания!

– Да не приведи мне, Господи, ещё раз таких свиданий!

После этой истории ещё два месяца кафедра взрывалась смехом, когда туда заходил Баталов.

В начале мая состоялся концерт фортепианной музыки, в первый день которого играли отобраные студенты и аспиранты кафедры. Я удостоился возможности сыграть на этом концерте «Наваждение» Прокофьева. Во второй день играли каждый по отделению Фролов и Мирошниченко, которые закрыли концерт в два рояля пьесой Дмитрия Шостаковича «Концертино для двух фортепиано». На третий день сыграли по одному отделению Шварцман и Лобанов, игра которых была неотразима.

В июле с успехом прошли мои и Настины вступительные экзамены и мы были зачислены на первый курс консерватории. Август мы традиционно провели вместе с ней в селе у моих дедушки с бабушкой. Мы ходили в лес, купались в речке, а по возвращению домой разучивали новые романсы. Вернувшись из Чудова, я позвонил Вове, чтобы узнать, когда он будет ехать в Ленинград. Мне ответила его мать: «Саша, Вова сейчас в Москве. Нашего отца повысили и мы всей семьёй переезжаем туда жить. Вова сейчас там сдаёт экзамены в институт иностранных языков».

Эта новость меня полностью ошарашила, поскольку Вова был очень талантливым пианистом, у которого, казалось, однозначно должна была сложиться карьера музыканта.

Приехав в Ленинград, я пришёл утром в консерваторию в последний из дней августа, где по кафедре с сигаретой в руках ходил Артём Иосифович, а в креслах сидели и наблюдали за ним Марков с Орловым.

– Здравствуйте, Артём Иосифович! – поздоровался я, пожимая всем руки.

– Привет! А ты знал о том, что Лазарев собирается завязать с музыкой? – спросил он.

– Я узнал об этом только вчера, когда мне его мама сообщила, что его отца повысили по работе.

– А про Понамарёва?

– А что про него? Я же вообще с ним не общаюсь.

– Он перевёлся в Москву к Чижову.

– А почему вдруг?

– Только что я звонил своему знакомому пианисту в Москве, – начал мне объяснять Орлов, – он учится там в аспирантуре в классе Чижова. Он вроде как раздобыл информацию о том, что после награждения на конкурсе Рубинштейна Чижов предложил Пономарёву перевестись к нему на второй курс. Сказал, что Ленинград – это не то место, где нужно заниматься музыкой, а Москва – это возможности, где он сможет раскрыться как музыкант.

– Особенно в его классе: у специалиста, который двух нот связать не может, – горько рассмеялся Шварцман. – Ну и предатель этот Понамарёв! В то время, как он моими знаниями зарабатывает себе первые места, вместо благодарности он мне в спину нож втыкает. Ну ничего, мир круглый, а значит сойдёмся, – заключил Шварцман.

С начала сентября Артём Иосифович продолжил всё так же, как и раньше, одержимо заниматься со мной каждый день. Утром он работал над моей техникой, прослушивая огромное количество гамм, этюдов и упражнений, а вечером мы работали над моей программой. Вечерние специальности, как правило, затягивались до позднего вечера, потому что Артём Иосифович не имел привычки уходить домой без полученного результата.

В ноябре он меня выставил на конкурс пианистов в Ленинграде, где я взял первый раз в своей жизни диплом четвёртого места. Моей радости не было предела. Это был мой первый диплом, который придал мне уверенности. Вдохновившись моим результатом, Артём Иосифович отправил меня на конкурс в Харьков, где было два тура, которые я прошёл и взял третье место.

К концу учебного года мы в июне вместе с Андреем Баталовым сыграли концерт в малом зале, который я успешно завершил сонатой №7 Сергея Прокофьева.

В этот же вечер после долгих поздравлений мы по традиции сели за накрытый стол на кафедре, где первым произнёс тост счастливый Артём Иосифович:

– Саша, я хочу назвать этот день твоим днём рождения в мире музыке. Здесь все сидящие за столом знали, как может играть Андрей Баталов, но до этого дня никто не знал, конечно же кроме меня, как можешь играть ты. Нам с тобой ещё предстоит проделать очень много работы, но самое главное, что лёд тронулся. И конечно же я хочу поздравить Андрея Баталова: Андрюша, ты большой молодец, мне очень нравится твоя музыкальность, а твоя техническая база просто феноменальна для твоего возраста. Желаю тебя и дальше радовать нас своими успехами и достижениями

– Если что, стульчик, чтобы поспать, – на пятом этаже! – добавил Марков, после чего в стены кафедры врезалась волна смеха.

В августе я с Настей поехал в Анапу в лагерь для отдыха, путёвки в который нам достал мой дедушка. Там мы провели две незабываемые недели, полные солнца, моря и длинных прогулок по набережной. Каждый вечер мы приходили на одно и то же место и садились на большой камень в ожидании августовского звездопада.

– Говорят, если загадать желание во время падения звезды, то оно обязательно сбудется! – сказала Настя, рассматривая небо, лёжа на моей груди.

– Я слышал про это, – ответил я.

– Давай попробуем загадать желание вместе?

– Ну, давай.

– Только они так быстро падают, что невозможно за ними успеть.

– Нужно сконцентрироваться, – предложил я, после чего наступило молчание, которое сопровождалось только негромким шумом моря.

– Я загадала! – вдруг вскочила она.

– Я тоже!

– Да?

– Да!

– Что ты загадал?

– Так нельзя ж говорить, – засмеялся я.

– Мне можно.

– Не сбудется!

– Если скажешь мне, то сбудется.

– Хорошо, тогда ты тоже говори.

– Нет, так не честно.

– Инициатива наказуема.

– А ты мне обещаешь, что потом скажешь?

– Обещаю! – сказал я, глядя в её счастливое лицо.

– В общем, я загадала, чтобы ты стал известным на весь мир пианистом.

– Да ладно! – воскликнул я.

– Серьёзно, – закивала она головой. – А ты?

– Ха-ха! – засмеялся я и улёгся на спину. – Ты будешь удивлена!

– Что?

– Нужно было мне первому говорить, чтобы ты поверила.

– Ну говори же, хватит смеяться! Ну!

– Я загадал, чтобы ты стала известной на весь мир оперной певицей.

– Врёшь! – хлопнула она меня по ноге.

– Да правду говорю!

– Серьёзно?

– Да.

– Это что же, мы даже мыслим одинаково? – рассмеялась она.

– И заметь: мы думаем не о себе, а друг о друге.

– Моя ж ты прелесть! – добавила она, нежно поцеловав меня.

В конце августа мы с Настей приехали на свадьбу Орлова и Марины, которая всё-таки добилась своей цели. В отличие от Олега, который до последнего боролся за то, чтобы уехать учиться в Польшу. В конце сентября он с Марковым сыграл свой последний аспирантский концерт-экзамен, который прошёл с блеском. Артём Иосифович решил не отпускать их от себя и предложил ректору сделать кафедру десятилетки отдельно от кафедры консерватории и назначить её заведующим Дениса Николаевича Фролова. Затем взять на кафедру десятилетки Маркова и Орлова и отдать им всех учеников, пришедших в этом году. Крылов обдумал эту идею и через неделю сообщил Артёму Иосифовичу, чтобы Марков, Орлов и Фролов с 1 октября приступили к своим обязанностям.

В начале ноября состоялся наш с Настей концерт романсов, который прошёл с успехом. На концерт приехали все наши: дедушка, бабушка, мама, Алиса с Колей и даже хозяйка квартиры Валентина Афанасиевна, с которой у нас были очень тёплые родственные отношения. За пять лет нашей совместной жизни она ни разу не пропустила моих выступлений в консерватории. С Настиной стороны пришли мама, папа, бабушка и её подруги детства. После концерта родители Насти пригласили всех нас к себе домой, где нас ожидал большой праздничный стол, на котором размещался шоколадный торт, который Настина бабушка готовила целых два дня. Не смотря на то, что мы с Настей были уже за день выжатые как лимон, они всё равно заставили нас ещё раз спеть любимый бабушкин романс Сергея Рахманинова «Я жду тебя». Бабушка как обычно под конец этого романса растрогалась до слёз, скорее всего вспоминая под эту музыку свою вечную любовь к мужу. Вся квартира благоухала большим количеством подаренных цветов, которым Настя радовалась как ребёнок.