Текст книги "Спасибо. Вы смогли"

Глава 17

Воскресное утро 8 ноября выдалось практически безветренным и достаточно морозным для этого времени года. Размеренно падающий пушистый снежок укрывал землю тонким белым одеялом. По улицам бродила зимняя тишь, колкая и звонкая, рассеянный свет широко и свободно разливался меж крыш.

В окошко дома начальника городской полиции тихонько, но требовательно постучали.

– Кто еще? Чего надо? – хмурый хозяин дома резко отдернул в сторону занавеску, и в окне возникло бледное одутловатое лицо с большим прямым носом и мясистыми губами. Начальник краснодонской полиции Василий Соликовский, узнав в стоявшем на улице человеке недавно назначенного заместителя и по совместительству своего тезку Василия Подтынного, продолжил: – Ща, Василь, погодь, выйду…

Кряхтя и вполголоса ругаясь сквозь зубы, мужчина направился в сени. Вскоре на крыльце показалась грузная фигура Соликовского в наспех наброшенном овечьем тулупе. Мутные глаза и стойкий неприятный запах перегара свидетельствовали о тяжелейшем похмелье, мучавшем начальника полиции.

– Чего стряслось? Докладай, не тяни! – выпалил он, из-под насупленных бровей глядя на Подтынного, одетого в серое пальто с белой повязкой полицая на рукаве.

– Известно что. Ренатус уже в полиции. Рвет и мечет, начальника требует. Поторопился бы ты, Василий, – ответил услужливый заместитель. Его хитроватые лисьи глазки испуганно бегали из стороны в сторону, а голос заметно дрожал.

– Гляди-ка, примчал уже! – изумленно ахнул Соликовский и тут же принялся спешно инструктировать Подтынного: – Ты давай, Василь, лети обратно в полицию. Скажешь, что начальник, мол, лично решил особо непослушное население в парк выгнать. А я за тобой мигом, сейчас буду.

Заместитель закивал и сбежал по ступенькам, торопясь выполнить приказ. Через несколько мгновений его фигура скрылась за углом соседнего дома. Юркнув обратно в помещение, Соликовский быстро оделся и действительно мигом выбежал из дома, не медля ни минуты. Разговора с полковником Ренатусом он боялся панически. Знал, что уж хвалить-то его точно никто не будет: не для этого полковник прибыл в Краснодон. Совсем не для этого. В городе работает подпольная организация, которая активно борется с немцами! И ни зверства, ни казни, ни обыски и облавы, постоянно проводимые полицией, до сих пор не дали никакого положительного результата. Совершенно никакого, абсолютно! Соликовский не понимал, что происходит и как такое вообще возможно. В городе, где немецкая армия железной рукой давно уже наводила порядок, кто-то запросто мог вешать служащих полиции – или, например, уничтожать охрану и освобождать военнопленных. Охрану, состоявшую из солдат сильнейшей в мире армии, с присущей немецкой нации четкостью, строгостью и дисциплиной. Уничтожать военные автоколонны. Убивать немецких солдат и офицеров. И каждый раз эти «кто-то» мгновенно и бесследно исчезали, словно невидимки или призраки. В городе практически ежедневно появлялись листовки со сводками Совинформбюро и призывами нещадно бороться с фашизмом! И все это происходило в Краснодоне. В городе, где немецкая власть наделила его, начальника полиции Василия Соликовского, безграничными полномочиями. Он уже совершенно выбился из сил. Не знал, что предпринимать. И как только не устрашал он и его подчиненные жителей Краснодона! Любого подозрительного волокли в полицию, избивали и секли плетьми. Да что тут говорить, скольких он, Соликовский, самолично до смерти забил плетью! Все безрезультатно! Абсолютно. Ни единого слова, намека, ниточки, за которую можно зацепиться… И это в небольшом шахтерском городке, где практически все друг с другом знакомы! Да уж, хвалить его точно никто не будет…

Именно с такими невеселыми мыслями подходил Соликовский к серому бараку, в котором находилось здание городской полиции. Он ничего не ответил мгновенно вытянувшемуся по стойке смирно полицаю, стоявшему на крыльце у входа, а молча, с каменным лицом, зашел в помещение и направился к своему кабинету. У двери начальник полиции остановился, замер на мгновение, приводя в порядок сбившееся дыхание и убеждая самого себя в том, что он совершенно спокоен. Затем аккуратно стукнул по двери костяшками пальцев и, не дожидаясь ответа, зашел в кабинет, чеканя шаг.

В просторном кабинете у окна стоял, сложив руки за спиной, невысокий, но статный, крепкого телосложения мужчина лет сорока, в безупречно чистом и отглаженном немецком полковничьем мундире. Во всей его позе читались величие, ледяное спокойствие и уверенность. Он был подтянут, внимателен к мелочам и выбрит до синевы. Неподалеку в углу испуганно переминался с ноги на ногу Подтынный.

– Хайль Гитлер! – вытянувшись в струнку и вскинув правую руку вверх, прогорланил Соликовский.

– Хайль, – холодно бросил ему в ответ полковник Ренатус, и едва заметная гримаса отвращения при виде начальника полиции промелькнула на его каменном лице. Помолчав некоторое время, Ренатус начал жесткий и совершенно неприятный для Соликовского разговор на ломаном русском языке с сильным акцентом: – Что ви здэсь дэлать, господын начьяльник полиции?

– Работаем, трудимся, арбайтен, ваше благородь, за порядком следим! – залепетал перепуганный Соликовский с видом провинившегося школьника, стараясь, чтобы слова его звучали убедительно.

– Порядок?! Где есть порядок?! Убыйство немецкий зольдатен есть порядок?! Здэсь порядок, господын начьяльник полиции?! – голос полковника звенел от гнева. Он резко кивнул в сторону рабочего стола, на котором лежали очень странный, как заметил Соликовский, нож и листок с надписью на русском и немецком языках, некогда приколотый к трупу фашиста.

Начальник полиции застыл, боясь даже шелохнуться. Ренатус неспешно прошелся по кабинету, сверля мужчину тяжелым взглядом. Приблизившись к замершему Соликовскому, он вдруг брезгливо поморщился: «Ви опять пьян?!», – и лицо его побагровело от злости. Полковник схватил начальника полиции за пуговицу петлюровского мундира, затем наотмашь ударил открытой ладонью по лицу, выругавшись сквозь зубы:

– Besoffener russischer Schwein![9]9
  Пьяная русская свинья! (нем.)


[Закрыть]

Удар оказался такой силы, что даже более чем стокилограммовая туша Соликовского пошатнулась и отступила назад. Начальник полиции вновь принялся лепетать оправдания, чуть ли не заикаясь:

– Все исправим, ваше благородь, господин полковник! Переловим всех повинных до единого, никому пощады не будет! Вы ж меня знаете… За все ответят коммуняки!

Ренатус окинул Соликовского промораживающим до костей взглядом, а затем продолжил разговор уже более спокойно, мгновенно взяв себя в руки, словно ярость не касалась его:

– Конэшно, знать, господын начьяльник полиции. Я дать вам три нэдэля. Это очэнь много время! Понимайт?! Фсе, слышать? Фсе до единый партизан, бандит, коммунист быть здэсь! Арэстован, сидэть в камера полиции. Понимайт? Три нэдэля! Если хоть один партизан остаться, ви лично, господын начьяльник полиции, будэте висеть на висэлица в парке. Как говорат у вас, я дать вам слово. Обэщать. Слово офицьер вэликий Гэрмания!

Соликовский слушал, ощущая, как внутри все сжимается от страха. Договорив, полковник Ренатус вышел из кабинета, даже не взглянув в сторону начальника полиции и напоследок громко хлопнув за собой дверью. Некоторое время в кабинете стояла абсолютная тишина – такая звонкая, что было практически слышно, как снежинки ложатся на подоконник за стеклом.

– Слыхал? – побледневший Соликовский, прочистив горло, обратился к не менее перепуганному, окаменевшему Подтынному. Тот едва успел кивнуть, когда мужчина продолжил, дрожащей рукой отирая пот со лба: – Бегом в парк! Всех, кого еще не выгнали. Чтоб без единого нарекания больше! Хватит уже на сегодня.

Глава 18

Народу в парке собралось множество. Полицаи и жандармы цепью со всех сторон окружали огромную толпу. Некоторых наотмашь били прикладами, грубо толкали, чтобы поторопить; для устрашения стреляли в воздух. Жителей Краснодона гнали к большой деревянной, наскоро сколоченной сцене. Эта сцена чем-то, возможно, даже напоминала бы наши праздничные быстровозводимые театральные подмостки – для дня города, например, или прочих массовых народных гуляний. Если бы не одно зловещее, чудовищное отличие. Через всю сцену буквой «П» были сколочены массивные деревянные балки. К верхней горизонтальной перекладине надежно крепились веревки, которые заканчивались самозатягивающимися петлями.

К этой гигантской виселице и сгонялось местное население. В большинстве своем здесь были старики, женщины и дети. Толпа монотонно гудела. Слышались испуганные восклицания, детский плач, изредка раздавались резкие окрики полицаев и жандармов на русском и немецком. Ропот толпы вдруг мгновенно затих, когда к деревянной сцене медленно подъехал и остановился приземистый черный «опель». Один из немецких солдат услужливо открыл правую пассажирскую дверь, и из машины неторопливо и надменно вышел полковник Ренатус. Поблагодарив фашиста едва заметным кивком головы, он так же неспешно поднялся на подмостки – каждое его движение было спокойным, уверенным и точным.

Над парком повисло тяжелое молчание, почти звенящее напряжением. Высокомерно оглядев толпу, полковник поднес к губам простенький металлический рупор и начал свой зловещий монолог. Говорил он громко и четко, старательно подчеркивая каждое слово. Сначала Ренатус произносил несколько предложений на ломаном русском языке, затем – то же самое на чистом немецком.

– Внимание! Гражданье освобождьенный от коммьюнистский зараза Краснодон! Achtung! Ihr seid von der kommunistischen Infektion befreit, Bewohner von Krasnodon!

– Германское командование дать вам новый жизнь и свобода! Die deutsche Regierung gibt euch Freiheit und Leben!

– Ви не благодарить Вэликий Гэрмания, а покрывать и пратать бандит, партизан, коммунист, который прэступно бороться с наш порядок, убивать доблестный немецкий зольдат! Ihr bedankt sich aber bei dem großen Deutschland nicht, sondern verbergt Verbrecher, Partisanen und Kommunisten, die gegen unsere Ordnung verstoßen, tapfere deutsche Soldaten ermorden!

– Я умэть говорить ваш язык! Слэдовательно, и вам фсем должно учить нэмьецкий! Язык Вэликий Гэрмания! Ich spreche eure Sprache. Deswegen seid ihr alle verpflichtet, die Deutsche Sprache zu lernen. Die großartige Sprache von Deutschland!

– Доблэстный нэмецкий армия наводыть порядок ваш город! Сейчас вы будэте стоять длинный ряды по росту! Tapfere deutsche Armee bringt diese Stadt in Ordnung! Alle sind nach der Größe anzutreten!

– Нэмэцкий зольдат вас считать до дэсять. Каждый дэсятый будьет повэшен здэсь и расстрэлян! Каждый! И нам нэважно, будэть это жьенщина или старик, дэвочка или мальчик! Der deutsche Soldat zählt euch jetzt. Jeder Zehnte wird jetzt aufgehängt und erschossen. Jeder! Egal ob Frau, Alter, Mädchen oder Junge!

Затем полковник повернулся к стоящим рядом жандармам и выкрикнул на немецком:

– Den Befehl ausführen![10]10
  Исполнять! (нем.)


[Закрыть]

Немецкие солдаты охотно принялись выполнять приказ. Орудуя тяжелыми прикладами, они выстраивали всех подряд в длинные шеренги по росту. Полицаи, подгоняемые Соликовским и Подтынным, кинулись активно помогать жандармам. В это время возмущенный ропот вновь поднялся над толпой, и отголоски испуганного детского плача взлетали над кронами деревьев, разбивая тишину морозного ясного дня. Вскоре один из фашистов подошел к первой шеренге и, энергично жестикулируя, начал свой ужасный отсчет:

– Eins, zwei, drei, vier, fünf, sechs, sieben…[11]11
  Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… (нем.)


[Закрыть]

Полковник Ренатус, жандармы и полицаи были абсолютно убеждены в своей безраздельной и безусловной власти. Никому и в голову не могло прийти то, что метрах в семистах от них, заняв удобную позицию на крыше, давно уже пристально наблюдали за всем происходящим. Я – в оптический прицел трехлинейки, а затаившийся рядом Сережа Тюленин – в старенький армейский бинокль.

– Боже мой! И как вы с этим Гитлера победили? – отпустил я легкую иронию в адрес винтовки Мосина, находившейся в моих руках.

– И это вместо благодарности? Лучший экземпляр из нашего арсенала тебе выделили, между прочим! – шепотом отозвался Сергей, не отрываясь от бинокля. – Работать пора, Валера, не отвлекайся – они уже отсчет начали!

– С Богом. Ренатуса можешь не считать. Затем еще два выстрела по жандармам рядом. Дальше – как повезет. После третьего уходим сразу же, мгновенно, приготовься, – предупредил я его, максимально собранный и серьезный.

– Потомок, ты что, верующий? – в голосе Тюленина послышалось искреннее удивление.

– А разве бывают атеисты на войне? – вопросом на вопрос ответил я.

Сергей задумчиво промолчал в ответ. Я еще раз поймал и зафиксировал голову полковника Ренатуса в перекрестие оптического прицела, затаил дыхание и плавно нажал на курок. Ренатус упал. Следующие два выстрела я сделал сразу, практически навскидку, целясь в грудь стоящим рядом жандармам.

Время изменило свою структуру, и теперь все происходило стремительно. Когда мы с Сергеем, пригнувшись, чтобы издалека не привлекать внимание, бежали к пожарной лестнице, в нашу сторону уже мчались переполошившиеся немцы. Но быстро спуститься и затеряться в толпе нам все-таки удалось. Физически развит Сережа был отменно, бегал и прыгал просто молниеносно! Да и Радик Юркин с Валерией Борц со своей задачей справились прекрасно.

Совсем детские и честные лица сумели обмануть солдат. Ребята направили первых подбегавших к нам фашистов в другую сторону.

А народ, воспользовавшись суматохой и паникой, сначала медленно, а потом все быстрее расходился по домам, как мы и предполагали. Мы с Сергеем, уже находясь в самом сердце толпы, делали то же самое. Спешно уходили.

Глава 19

Срыв массовой казни и смерть полковника Ренатуса, конечно же, произвели в Краснодоне эффект разорвавшейся бомбы. Соликовский в бессильной звериной ярости хватал первых попавшихся на глаза граждан, тащил в полицию и лично нещадно сек плетью. Обыски и облавы проводились постоянно, практически ежедневно, во всех домах подряд, без разбора. Все чаще и чаще мне приходилось прятаться в потайной комнате, оборудованной в погребе дома Георгия Арутюнянца. Здесь, в темноте, прохладе и сырости, я терпеливо ждал окончания очередного обыска и временами впадал в свои невеселые размышления.

Всем известно – прошлое невозможно изменить. По всем законам реальности то, что однажды свершилось, уже становится достоянием истории, ее конкретным фактом. Который никак не исправишь, не переделаешь. Я часто размышлял об этой связи событий и когда-то был искренне убежден в том, что прошлое навсегда остается в прошлом. Оно может лишь сохраниться как воспоминание. А пытаться вернуться в него – то же самое, что ловить ветер руками. Бессмысленно и заведомо невозможно.

Тем не менее, вопреки все тем же законам реального мира, я, человек будущего, оказался в прошлом – и изменил его. Осознание этого оформилось более-менее четко лишь теперь, и часто в тишине мысли мои невольно возвращались к последним событиям. В голове я постоянно прокручивал убийство немецкого солдата ночью у школы, смерть полковника Ренатуса от моей руки – и гадал, как это отразится на моем времени. Что изменится в нем? Что останется таким же, а что станет совсем другим? Ведь говорят, что самое крохотное событие порой может породить величайшую катастрофу или же настоящее чудо. И история развивается благодаря связи фактов, которые на первый взгляд могут казаться абсолютно независимыми друг от друга. Эти факты подобны связующим точкам, по которым создается картина. Каждый человек оставляет свои следы, строки на чистых страницах истории, вписывая себя и свое имя в нее. Кто знает, как повлияет на будущее один поступок? А одна жизнь? Спаси человека от необдуманного поступка – и вдруг через несколько лет он напишет книгу, что однажды войдет в классику литературы? Изобретет нечто невероятное, что принесет пользу всему человечеству, – лекарство от смертельной болезни, например?

Современный мне мир знал, что полковник Ренатус дожил до конца войны. Уже после Победы в 1945 году над ним состоялся суд. А я, оказавшись в прошлом, устранил этого человека. Значит, будущее уже изменилось – и мне сложно было даже предположить, как именно. Что ждет меня, когда я вернусь домой? Стала ли история другой, абсолютно иной? Я искал ответы на эти вопросы, но их по-прежнему не было, и оставалось теряться в догадках и предположениях.

Тревожило меня и другое. Даже скорее не тревожило, а занимало большую часть моих мыслей. Подвиг ребят «Молодой гвардии» был обагрен их же кровью. Они заплатили ужасную цену за победу, за то, чтобы мир запомнил их героями. И больше всего на свете мне хотелось предотвратить мученическую смерть этих детей. Я отправился сюда, даже не задумываясь о том, что у меня может быть иной выбор. Мог отправиться куда угодно – но решение мое было мгновенным, непоколебимым. Познакомившись с ребятами поближе, я еще крепче утвердился в мысли, что должен помочь им. Эти храбрые дети, в чьих глазах я видел бесконечную целеустремленность, обязаны были жить. Обязаны были увидеть такую долгожданную, выстраданную и желанную Победу. И все чаще я задумывался: если получилось убить Ренатуса – возможно, есть шанс предотвратить казнь молодогвардейцев? Быть может, получится вновь изменить прошлое?

Вот только вопрос о том, как это сделать, не давал мне покоя. Так или иначе, это требовало согласия ребят на некоторое время приостановить деятельность организации. Возможно – покинуть город. Однако еще на первом собрании они четко и ясно дали мне понять, что «Молодая гвардия» не будет бездействовать. Это поражало и восхищало больше всего: они даже не рассматривали подобный вариант. Никто из них не согласился бы – я видел это, читал по их взглядам, жестам. Невероятная воля присутствовала в каждом из них, и за свою страну они готовы были бороться до победного конца. Все они добровольно стали на этот путь и не собирались останавливаться или делать даже шаг в сторону. Они уже приняли решение, отступиться от которого не могли и не хотели. Я видел в них героев – тех, рассказать о подвигах которых и тысячи страниц будет мало. Я видел в них душу всего нашего народа, жаждущего победы и свободы, доблестно сражающегося за прекрасное будущее, за мирное небо над головой для тех, кто будет жить после. За то, чтобы дети будущего не знали этого горя, чтобы не слышали грохота снарядов, не видели войны. Они сражались за каждого – и за меня в том числе. И уважение мое к ним было безмерным. Да, больше всего на свете я хотел помочь ребятам, предотвратить казнь, спасти их – но по-прежнему не знал, смогу ли я повлиять на это и сделать что-либо. Получится ли уберечь молодогвардейцев от смерти? Ответа на этот вопрос пока что у меня не было, но я собирался сделать все, зависящее от меня, чтобы помочь им. Возможно, прошлое все же уступит мне, позволив вычеркнуть один страшный факт из летописи истории…

Между тем дни мои, проведенные в героическом прошлом, летели один за другим так быстро, что я не успевал даже замечать этого. Планируемый поджог биржи труда, который готовился, как всегда, тщательно и детально, от меня уже практически не скрывали. Я хорошо знал, что в клубе имени Горького Женя Мошков уже работает директором, Иван Земнухов – администратором, а Виктор Третьякевич – художественным руководителем. В ночь поджога биржи, с 5 на 6 декабря, ребята решили провести там большой концерт для немцев. Идея была гениальной! Во-первых, подавляющее большинство фашистов будет находиться в клубе, что ослабит охрану и сократит количество патрульных, а во-вторых, ребята снимали с себя все подозрения.

Как-то накануне планируемого концерта Ваня Земнухов прямо и открыто спросил меня:

– Валера, нам нужен художественный номер, который будет держать весь зал в предельном внимании длительное время. Сможешь придумать что-то очень интересное, необычное? Какой-то сюрприз из будущего?

Я, немного подумав, ответил:

– Конечно, Вань, изобразим. Мне только в клуб нужно на репетиции, в таком случае.

– Отлично. Это мы тебе устроим, – решительно заверил Земнухов.

На том и порешили.

Глава 20

И действительно, вскоре я уже находился в клубе с ребятами, на очередной репетиции будущего концерта. Задачу мне поставили достаточно серьезную. Нужно было придумать особенный музыкальный номер, который на протяжении длительного времени будет просто держать весь зал в напряжении и внимании. При этом в нем нельзя было задействовать самых артистичных ребят – Любу Шевцову и Сережу Тюленина, так как в момент моего выступления они должны были принимать непосредственное участие в ликвидации биржи труда. А выступление Шевцовой с ее знаменитым испанским танцем запланировали сразу за мной – и уже после выполнения задания. Было над чем всерьез задуматься.

Внимательно осматривая простенькие гитары, балалайки и баяны, находившиеся в нашем распоряжении, я вспомнил свои детские увлечения гитарой, вокалом и игру в школьном ансамбле. «Что ж, – решил я, – попробуем изобразить что-то необычно жесткое для их слуха, этакое рок-н-ролльное. Например, „Волки“ Максима Леонидова – думаю, вполне подойдет. При этом общаться с залом буду на чистом немецком, поэтому должно получиться».

Мой план одобрили и взялись помогать в его осуществлении. Ребята оказались мастерами на все руки! Как легко они помогли мне изобразить простенькие звукосниматели на гитару и балалайки, соорудить что-то вроде микрофона! Я не переставал восхищаться всеми ребятами и их поразительными талантами. А Виктор Третьякевич просто и профессионально сходу подобрал соло, а также организовал подтанцовку. Нам очень пригодился его абсолютный музыкальный слух, и довольно быстро номер был готов.

И вот наступил день, а скорее – вечер или даже ночь нашего концерта. Народу в клубе имени Горького собралось множество. Зрительный зал был переполнен. На самых удобных местах восседали высшие офицеры в наглаженных мундирах, места попроще заняли немцы в более низших чинах, а в проходах даже стояли солдаты, которым не хватило кресел. Вообще сам концерт проходил под традиционным для оккупированных территорий лозунгом «только для немцев». Исключение составляли шныряющие по залу и постоянно вращающие головами Соликовский и Подтынный, которые находились в клубе лишь для контроля работы артистов, то есть нас с ребятами.

Ведущий программы Иван Земнухов поочередно объявлял выход артистов. Ребята выходили на сцену и профессионально пели, танцевали, а некоторые просто удивляли поразительной гибкостью и пластикой, отчего многие номера даже напоминали цирковые, акробатические. Исключительное старание и мастерство непременно показывал каждый участник концерта. Фашисты наблюдали надменно и высокомерно, но все же улыбались и аплодировали. Вскоре подошло время и моего выхода. Ваня Земнухов объявил меня как профессионального певца, работающего в совершенно новом и необычном жанре. Я неторопливо вышел на сцену и, воспользовавшись вниманием и тишиной, начал свое предисловие на безупречном немецком:

– Sehr geehrte Damen und Herren. Ich möchte für Sie ein neues Lied vorführen, das in einem ungewöhnlichen Genre geschrieben ist. Ich glaube, viele von Ihnen hören es zum ersten Mal. Jemandem kann es sogar frech vorkommen. Ich bin aber sicher, dass man mit der Zeit solche Lieder an jeder Ecke hören wird[12]12
  Добрый вечер, господа. Я готов представить вам действительно новую песню совершенно необычного жанра. Думаю, что многие из вас услышат ее впервые. Для кого-то она может показаться даже дерзкой. Но я уверен, что пройдет время, и песни моего жанра будут звучать повсюду (нем.).


[Закрыть].

Я сделал небольшую паузу, после которой продолжил работать на зрителя:

– Ich singe jetzt auf Russisch, aber glauben Sie es mir, solche Lieder singt man auch auf Deutsch. Also, ich fange an[13]13
  Сейчас я спою для вас на русском, но, поверьте, такие песни зазвучат и на немецком языке. Итак, прошу внимания, встречайте (нем.).


[Закрыть].

После непродолжительных аплодисментов я начал, поражая и удивляя зал с первых аккордов:

 
Я когда-то был псом и на волка похож не слишком,
Но нарушил собачий закон, и теперь мне крышка.
Мутный свет облаков, злое солнце над лесом встало,
И теперь я среди волков, я один из стаи.
 
 
Эх, подстрелят меня да потащат по снегу волоком,
Но до этого дня я побуду немного волком.
 
 
Это вы научили меня выживать,
Гнать лося по лесам, голосить на луну,
И теперь, когда некуда дальше бежать,
Я вам объявляю войну.
 
 
Я когда-то был псом благородным, с гербом на флаге,
Но собачий закон охраняют всегда дворняги.
И теперь я в бегах, в пене, в мыле, в крови, в азарте,
Волчий бог в облаках намечает мой путь по карте.
 
 
Ну а мне бы волчат да забиться в нору, где сухо,
Только от палача перегаром несет да луком.
 
 
Это вы научили меня выживать,
Гнать лося по лесам, голосить на луну,
И теперь, когда некуда дальше бежать,
Я вам объявляю войну.
 
 
Эх, подстрелят меня да потащат по снегу волоком,
Но до этого дня я побуду немного волком.
 
 
Меня не страшит, что однажды весной
Я услышу в степи вертолет надо мной,
Полыхнет из винта или из калаша,
И отправится в рай моя волчья душа.
 
 
Это вы научили меня выживать,
Гнать лося по лесам, голосить на луну,
И теперь, когда некуда дальше бежать,
Я вам объявляю войну[14]14
  В произведении использован текст песни Максима Леонидова «Волки».


[Закрыть].
 

Во время исполнения песни я искоса наблюдал за реакцией зрителей. Все были просто ошарашены. Зал молчал. Неимоверное изумление читалось на вытянувшихся лицах немцев. Они просто не понимали, что же это такое и как к этому относиться. Но в то же время слушали очень внимательно, пытаясь уловить каждый звук, буквально каждую ноту. А я пользовался таким эффектом как мог, намеренно затягивая проигрыши и повторяя припев. Однако понял, что пора заканчивать, когда увидел отчаянно жестикулирующего мне из-за кулис Земнухова. Он многократно уже показывал скрещенные перед собой руки. Это могло означать только одно: Люба с Сережей вернулись, и пора объявлять выход Шевцовой. Я еще раз плавно провел большим пальцем по струнам, взяв завершающий аккорд, слегка кивнул головой и после короткого «Danke!»[15]15
  Спасибо (нем.).


[Закрыть] замер. Зал некоторое время молчал, затем послышались удивленные возгласы:

– Was ist das?[16]16
  Что это? (нем.).


[Закрыть]

А потом раздались довольно скудные аплодисменты.

Но овации стали очень громкими и продолжительными, как только Ваня Земнухов торжественно объявил испанский танец Любы Шевцовой. Она вышла на сцену с восхитительной улыбкой, спокойная и невозмутимая. А сам танец был по-настоящему превосходным! Двигалась Люба легко, непринужденно – временами казалось, что она просто порхает по сцене, как прекрасная бабочка. Каждый взмах руки, каждый поворот и изящный пируэт были наполнены грацией. Девушка медленно и плавно кружилась, словно растворяясь в музыке, а затем вдруг принималась быстро притоптывать каблучками, выбивая зажигательный ритм фламенко в такт мелодии. Ни разу она не запнулась, ни разу не остановилась, и танец все продолжался. Весь зал очарованно наблюдал за каждым отточенным движением Шевцовой и просто восхищался. Никому ни на мгновение и в голову не могло прийти, что эта очаровательная девушка только что в составе подпольной группы уничтожила биржу труда – важнейший объект в тылу врага. В тылу мощнейшей на тот момент армии…