Текст книги "Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]"

Глава пятая
Шесть дней

Риск все-таки есть и всегда будет в нашей работе, и мы всегда ходим, так сказать, накрытые крылом смерти. Наша служба все та же, и мы постоянно находимся на боевом фронте…

Из записок генерала Кондратьева

В конце января 1934 года Кондратьева вызвали в Москву. За долголетнюю, безупречную работу в Ленинградском уголовном розыске начальник Главного управления милиции наградил его серебряными часами с дарственной надписью. Но когда Коля явился за получением награды – начальника не оказалось, он был на докладе в СНК, и Колю принял заместитель.

Кондратьев вошел в кабинет и с порога начал рапортовать, но заместитель прервал его:

– А ты изменился, браток, – сказал он, сдерживая волнение. – Глаза светлые, нос прямой – это, положим, осталось. А вот волосы – густые, русые были. А сколько теперь седины.

– Товарищ Трепанов! – ахнул Коля. – Да это не вы, не верю!

– Я, Коля, я, – вздохнул Трепанов. – Я вон в одном журнале прочитал, что у Форда трехлетний пудель седым стал – его хозяин один раз чем-то огорчил. А нас с тобой огорчали гораздо чаще. Но ничего. Самое тяжелое, браток, вроде бы и позади. Теперь можно сказать твердо – профессиональную преступность мы подорвали. Больше ей головы не поднять.

– Не поднять, – согласился Коля. – А как живут Никифоров, Афиноген? Я завтра утром уеду, хотел бы их повидать.

– Никифоров работает здесь, начальник отдела, – улыбнулся Трепанов, – Афиноген… – Он вздохнул и отвел глаза в сторону. – Убили его, Коля. В тридцатом на Якиманке брали заезжего «гастролера», завязалась перестрелка. Ну и… – Трепанов махнул рукой. – Похоронили на Ваганьковском, оркестр армейский был, народу – тьма. Двадцать восемь лет ему было. Он ведь так и не женился, Коля. Очень уж он Машу твою любил – это факт, я знаю.

Коля оторопело покачал головой.

– Ты ей скажи об этом, – кивнул Трепанов. – Я считаю, – теперь не только можно, а нужно… В память о нем… Ну ладно. Как твои дела?

– В двадцать девятом в Грели подобрали мы мальчишку, – сказал Коля. – Генкой звать. Отец и мать у него активистами были, их кулаки убили. Воспитываем. Двенадцать лет ему, в пятый класс ходит. Ну, Сергеев завотделом в обкоме, знаете, наверное. Бушмакин – у нас… А мне тридцать три исполнилось. Возраст уже. По ночам снюсь сам себе молодым, и вы все, кто рядом был, – тоже совсем молодые. Какое святое время уходит, товарищ Трепанов. Никогда оно больше не повторится.

– Почему ты так говоришь? – неуверенно произнес Трепанов. – Ты еще мальчишка, вся жизнь впереди. А время… Оно, брат, у каждого поколения свое. – Трепанов открыл сейф, вручил Коле часы и грамоту: – Владей, заслужил. – Посмотрел на стенные часы и добавил: – Сейчас на съезде утреннее заседание началось, у меня есть пригласительный. Держи!

…Семнадцатый съезд проходил в Кремле, в Свердловском зале Большого Кремлевского дворца. Сотрудник ГПУ проверил у Коли документы и пропустил в зал. Выступала женщина – Коля был слишком далеко, чтобы рассмотреть ее как следует, но голос ее, усиленный микрофонами, был слышен хорошо.

– Живем неплохо, – говорила делегатка. – Купила я себе гардероб, дубовый стол, три железных кровати, шифоньерку, швейную машину, трюмо даже у меня есть, есть радио и телефон. Моя жизнь совершенно переменилась. Живу теперь по-новому, по-советски, читаю газеты.

Коля вспомнил избу Лукича. Пол – углом вверх. Потолок – углом вниз. У полуразвалившейся печи – куча тряпья. То, о чем рассказывала сейчас эта женщина, было удивительным, невероятным достижением! Это достижение не могло померкнуть даже рядом с Днепрогэсом и Беломоро-Балтийским каналом. «Нет, – подумал Коля, – прекрасное время! Великое! Люди начинают жить хорошо, а это, в конечном счете, самое главное!»

Спустя два часа по дороге в гостиницу он снова и снова вспоминал рассказ делегатки и с гордостью и радостью думал о том, что в ее счастье, в счастье многих, которое пришло так трудно, добыто такой дорогой ценой, есть частичка и его, Колиного, труда, труда его товарищей. Денисова и Гриценко, погибших от пуль Кутькова; Гриши, Никиты и Васи, которых убил Пантелеев; Афиногена и сотен других, никому не известных милиционеров и работников, в любую секунду готовых загородить от вражеской пули, прийти на помощь попавшему в беду. «Будущим поколениям, – думал Коля, – возможно, все это покажется не слишком значительным – железные кровати, шифоньеры, репродукторы. В будущем, наверное, будет совсем иной отсчет ценности материальных благ. Но духовной красоте тех, кто, имея совсем мало, думал о многом и многое делал – вот этому в будущем, наверное, еще не раз позавидуют».

Поезд пришел в четыре часа дня. Перрон завалило снегом выше колен, вдоль матово поблескивающих рельсов порывистый ветер гнал вечный вокзальный мусор – обрывки бумаг, шелуху от яиц и шкурки от воблы. Коля вышел из вагона и сразу же увидел Витьку. Тот бросился к нему.

– Дома все хорошо. На Невском машиностроительном – несчастье. Бушмакин и мать сейчас в обкоме, докладывают. – Витька хотел взять чемодан, но Коля не отдал.

– Машина где?

– На площади. Домой заедете или прямо на Дворцовую?

– На завод, – сказал Коля. – По дороге расскажешь.

Сели в старенький «фордик» управления. Водитель покосился на Колю:

– Поздравляю с наградой, товарищ начальник! Как поедем? Со свистом?

Водитель потянул поводок сирены и, забирая от тротуара резко влево, выехал на Невский. Ехали быстро – километров под восемьдесят. Редкие автомобили прижимались ближе к тротуару, их водители провожали машину УГРО тревожными взглядами.

– Рассказывай, – попросил Коля.

И Витька рассказал. Всего лишь два часа назад рабочий бригады сварщиков Невского машиностроительного завода Вовка Анохин, бухгалтер Ровский и десяток других рабочих и служащих, не дождавшись, пока кассир Тихоныч откроет кассу, по общему решению выломали дверь. То, что они увидели, было страшным. Тихоныч, младший кассир Евстигнеев и два охранника из заводского караула лежали на полу. Все четверо были мертвы. У всех имелись следы пулевых ранений. Деньги – семьсот тысяч рублей – исчезли.

– Место происшествия осмотрено, составлен протокол, – сказал Витька. – Все сфотографировано, трупы отправлены в морг, результаты вскрытия будут известны вечером. Спецаппарат и доверенных лиц мы проинструктировали.

– Свидетели? – Коля наклонился к водителю. – Поторопись.

Взвыла сирена, автомобиль резко прибавил ход.

– Начали допрашивать, – ответил Витька. – Вы подключитесь?

Кондратьев молча кивнул.

Въехали на территорию завода. Это было старинное петербургское предприятие, в свое время принадлежавшее знаменитому Ивану Пермитину, тому самому, который, получив заказ на поставку котлов для строящихся военных кораблей, проворовался и очень подвел не только себя, но и своего благодетеля – графа Витте. Говорили, что «дело Пермитина» в немалой степени способствовало преждевременной отставке некогда всесильного министра.

Подъехали к дому, в котором помещалась касса. Его специально для этой цели выстроил еще дед Пермитина – дом стоял особняком. На первом этаже – вход с торца – помещалась бухгалтерия и расчетная часть. На втором – отдельный вход сбоку – находилась касса: небольшая с зарешеченным окном комната, к которой вели коридор и двухметровая лестница.

Приехал Сергеев, с ним Бушмакин и Маруська. Сергеев молча все осмотрел, спросил угрюмо:

– Что, Бушмакин? Есть надежда?

– Есть уверенность, – спокойно сказал Бушмакин. – Весь вопрос в сроках.

– Поговорим, – бросил Сергеев и направился к заводоуправлению. Там уже собрались рабочие и служащие, – две с лишним тысячи человек пришли из утренней и из вечерней смены. Все стояли молча, плотной стеной.

– Случилась беда, – начал Сергеев. – Враги народа убили ни в чем не повинных людей, украли деньги. Ваши кровью и потом заработанные деньги, товарищи. Обком партии и руководство завода прекрасно понимают – без денег не купишь продуктов и, значит, ваши семьи, ваши дети останутся голодными. Нет, товарищи, не останутся! Не старое время! Но ситуация тем не менее грозная: с деньгами в стране сейчас трудно. Мы не можем их взять на другом предприятии и отдать вам, а финансовых резервов в Ленинграде в данный момент нет.

– Что же нам, помирать? – раздался голос из толпы.

Рабочие зашумели. Сергеев поднял руку:

– Те, кто совершил это черное дело, рассчитывали, что вызовут ваше недовольство и сорвут выполнение срочного заказа для кораблей красного флота!

– Не сорвут! Не будет этого! – закричали в толпе.

– За бесплатно пусть партенные работают, – заорал кто-то. – Они идейные! А я, к примеру, жрать хочу!

– Мы рассчитываем на вашу революционную сознательность, товарищи, – не обращая внимания на выкрик, сказал Сергеев. – Мы уверены: рабочие-ленинградцы выполнят свой долг!

Рядом с Сергеевым встал чубатый парень в кожаной шоферской кепке.

– Агитировать нас не надо! – крикнул он. – Все мы будем работать, как положено! Кому совсем туго – найдете денег? Ну хоть на два дня?

– Всем выдадут на шесть дней! – крикнул Сергеев. – В течение шести дней уголовный розыск отыщет и деньги и виновных!

– Все! – парень широко улыбнулся, взмахнул кепкой. – Давай по цехам, братва! Слово товарища Сергеева – закон!

– Твоя-то как фамилия? – улыбнулся Сергеев.

– Анохины мы… – смутился парень. – Вовкой зовут.

– Спасибо за доверие, Вовка. – Сергеев пожал ему руку. – Иди работай, ты правильно сказал: слово большевика – закон! – Сергеев подошел к Бушмакину и Коле:

– Вот и решен вопрос о сроках. Шесть дней, только шесть дней.

* * *

– Как было? – повторил Анохин вопрос Коли. – Ну, шел политчас. Бригадир говорит: иди, Анохин, узнай в кассе, не будет ли после обеда получки? Я говорю: а как уйти? Неудобно! Да и интересно – про Гитлера разговор шел, про национал-социализм. Ну, все же пошел. Тихоныч в кассе сидел, чего-то ждал. Спрашиваю: деньги будут? «Вали, говорит, отсюда, когда объявят, тогда придешь».

Анохин перевел дух и продолжал:

– Он старик вообще-то добрый… был, – Анохин вздохнул, – я к нему и пристал. Нагрузки, говорю, у меня общественные, мне надо все успеть и потому – очередь вовремя занять. А вот стоит ли занимать? Подскажи. Он мне подмигнул, ну я понял, что стоит, и ушел. А назад иду – навстречу поднимается по лестнице Евстигнеев с мешком и два наших охранника. Само собой – я пулей в бригаду, ору: «Давай, очередь занимай! Есть деньги!» Ну, бригадир меня и отправил назад – на всех, говорит, займи… Всё, товарищ начальник. Остальное вы знаете. – Анохин опустил голову, сказал с болью: – Жалко их всех… Все, кроме Тихоныча, еще нестарые, жить да жить.

Коля внимательно посмотрел на парня:

– Слушай. Ты не думай, что мы долдоны или с головой у нас плохо. Просто в нашем деле подчас самая мелкая подробность – ключ к решению всего дела. Я к чему? Ты вспомни и подробно расскажи, что и как было после того, как ты снова пришел в кассу.

Анохин почесал в затылке:

– Пожалуйста. Ну, первое, очередь собралась – хвост на улицу. Я вижу такое дело, – нырь вперед! Все орут, отвечаю: у меня занято! Так на самом же деле! Я же был первый! Подгребаю к окошечку, а там, как всегда, первым стоит Ровский – пожилой такой, из бухгалтерии. Ну, ему и книги в руки, я не обиделся. Встал рядом, жду. Десять минут ждем, двадцать. Ровский стучать начал в окошечко, возмущаться.

– А ты?

– Я молчу, внимания не привлекаю, а то ведь, знаете, враз выпрут. – Вовка улыбнулся. – Тут Ровский сует мне свой чемоданчик и лупит в окошечко обоими кулаками!

– Что за чемоданчик? – уточнил Коля.

– А над ним весь завод смеется. Он с этим чемоданчиком даже в сортир ходит. А внутри – бутерброды с котлетами, ей-богу! Сам видел! В общем, лупит он, а Тихоныч ни гугу! Молчит. Все закричали, такой гам пошел. Тогда Куделин из ЧЛЦ говорит: давай дверь выбьем! Ничего, общественность в случае чего за нас заступится. Ну, вышибли дверь.

– Остальное я знаю, – прервал Коля. – Ты, Анохин, глаз имеешь острый. Это хорошо. Держи ушки на макушке. Если что – вот телефон, звони. – Коля записал номер на листке календаря и отдал Анохину.

– Найдете? – Анохин с недоверием посмотрел на Колю.

– Сам слышал, товарищ Сергеев дал нам только шесть дней. Шесть дней, Анохин.

* * *

Как и обычно в таких случаях, на совещание приехал Сергеев.

– Докладывай, – приказал Бушмакин Витьке.

– Убиты четыре человека: старший кассир Анисимов, иначе – Тихоныч, младший кассир Евстигнеев и два работника заводской охраны – Иванов и Куликов. Трое, а именно Иванов, Анисимов и Евстигнеев застрелены из одного и того же оружия, в предварительном заключении баллистической экспертизы называется наган вахтера Куликова, но это уточняется. Сам Куликов – это тоже предварительное заключение – убит из нагана вахтера Иванова. Оба револьвера имеют в стволе свежий нагар, в первом не хватает трех патронов, а во втором – одного.

– Характер ранений? – спросил Бушмакин.

– Анисимов и Евстигнеев убиты выстрелами в затылок, Куликов – в сердце, Иванов – в переносицу. Смерть наступила у всех мгновенно, – Витька обвел присутствующих взглядом и добавил: – Доктор говорит: это хорошо, что они умерли сразу, не мучились.

– Умеет стрелять, – сказал Сергеев. – Опытный.

– Почему не «опытные»? – пожал плечами Бушмакин. – Какие у вас основания считать, что преступник был один?

– А почему вы думаете, что не один? – парировал Сергеев.

Коля прикрепил к стене план кассы и здания, в котором она находилась.

– По словам свидетелей получается так, – сказал Коля, – что все четверо без пяти два были живы и здоровы, а ровно в два – мертвы! Прошу учесть, что именно без пяти два стало известно о зарплате, начала сбегаться очередь, в коридоре набилось полно народу… Как могло произойти, что никто ничего не заметил, не услышал? Нельзя заподозрить несколько сот людей в сговоре или трусости. Прошу изучить план. Вы видите: постороннему человеку, да и не постороннему, спрятаться здесь негде и уйти, да еще с мешком денег, – невозможно.

– Ваши предложения? – спросил Сергеев.

– У меня их нет… Пока нет, – уточнил Коля.

– Да… – Сергеев пожал плечами: – Плохо. Первый день уже на исходе.

Все молчали. Если бы эти слова произнес не Сергеев, а кто-нибудь другой, они вызвали бы бурю гнева и поток возражений. Но Сергеев был из своих свой. Он знал, что такое зловещий посвист бандитских пуль, бессонные ночи и горечь поражения. Он был товарищем по борьбе. С ним незачем было спорить, его незачем было уговаривать, что дела не так плохи, как кажутся, и в конечном счете все образуется. Дела были плохи, очень плохи, и все это отлично понимали. По горячим следам преступление раскрыть не удалось, а это обещало затяжной и трудный розыск, ибо с каждой следующей минутой время все больше и больше склоняло чашу весов в пользу преступников или преступника, оставляя уголовный розыск в болоте неведения, лихорадки и ложных бесперспективных направлений, которые все равно необходимо отрабатывать, но которые – и все это знали – к успеху не приведут.

– Завтра я должен услышать от вас совершенно четко, – сказал Сергеев, – какое направление, какую версию вы считаете, наиболее перспективной. На ее отработку я прошу тебя, Бушмакин, поставить лучших людей. – Сергеев посмотрел на Колю. – И последнее. Рабочим выдадим деньги на шесть дней. Если в течение этого времени вы окажетесь несостоятельными, – вы будете нести ответственность за все дальнейшее. Не говорю о моральном уроне, о подрыве авторитета Советской власти и доверия к ней, не забывайте, есть еще и заказ. Заказ флота под угрозой срыва! Этого допустить нельзя. До завтра. – Сергеев ушел.

Воцарилось молчание. Дым от дешевых папирос – «гвоздиков», как их называли оперативники, свивался под потолком в затейливое облако.

– Какие будут мнения? – наконец спросил Бушмакин.

– Колычева бы сейчас послушать, – с тоской сказала Маруська. – Вот была голова.

Нил Алексеевич Колычев умер в декабре 1931 года – внезапно, в своем кабинете, как писала газета управления, умер на боевом посту. Похоронили его почетно, с трехкратным оружейным салютом и речами. Когда у Елизаветы Меркурьевны спросили, какой бы она хотела видеть памятник на могиле мужа, она молча кивнула в сторону скромных обелисков со звездочками, которые возвышались над могилами Гриши, Никиты и Васи. Доложили Кузьмичеву. Он долго раздумывал, потом сказал:

– Уважьте блажь старухи. Только без звездочки.

Памятник установили, а весной, когда Коля приехал на кладбище, чтобы поправить осевший холмик, он увидел, что обелиск Колычева венчает красная пятиконечная звезда. Так она и осталась на памятнике – вопреки мнению товарища Кузьмичева.

– Да, – нахмурился Бушмакин. – Я бы тоже очень охотно выслушал мнение Нила Алексеевича. Но что толку о несбыточном мечтать?

– Я все время задаю себе вопрос, – задумчиво сказал Коля. – Почему два человека убиты выстрелами в затылок, один в переносицу, а владелец оружия, которым совершено убийство, застрелен в сердце?

– Тебя механика этого дела интересует, что ли? – спросила Маруська.

– Ответить на мой вопрос – это значит восстановить картину нападения.

– Увидеть своими глазами, – добавил Витька. – Хорошо бы.

– Особенно хорошо – увидеть, где деньги лежат, – насмешливо сказала Маруська. – Давайте лучше об уликах поговорим, это полезнее будет.

– Не знаю, не знаю, – Бушмакин с уважением посмотрел на Колю. – Воображение для нашего брата – хлеб. Вроде как для писателя или поэта.

– Я твою насмешку отвергаю, – повернулся Коля к Маруське. – Если ты хочешь работать со мной по этому делу, – шутки в сторону.

– Есть! – улыбнулась Маруська. – Кого еще берешь в опергруппу?

Коля встретился с умоляющим взглядом Витьки и тоже улыбнулся:

– Ну как мы без него?

– Семейственность разводите, – проворчал Бушмакин. – Ладно. Был бы результат.

* * *

Еще раз осмотрели помещение кассы. Коля тщательно измерил все расстояния – между трупами, от каждого трупа до стены, окон и дверей. Маруська записывала. Витька пока только глазел.

– Какие предложения? – спросил Коля. – Давай, Витя, не стесняйся.

Витька покраснел:

– В пределах инструкции, товарищ начальник. Ну, чтобы за номерами похищенных купюр следили по торговым заведениям, – мало ли? Не исключен крупный выброс похищенных денег. В малинах зацепиться надо – может, кто и обронит нужное нам слово.

– Ничего, – кивнул Коля. – Мыслишь немного привычно, но инструкции тоже надо выполнять.

– Спиноза ты… – Маруська насмешливо-ласково взглянула на Витьку. – Эммануил Кант. Говоришь, как пишешь. Одна загвоздка: надо, чтобы фигурант начал тратить деньги. И чтобы он имел болтливый язык.

– Верно. – Коля улыбнулся: – Ты, Витька, не обижайся, научишься еще. Сам подумай: преступление это совершено, прямо скажем, талантливо. А ты предполагаешь, что потом преступники будут действовать бездарно. Это неверно, учти. Мы как должны мыслить? А так, что все их дальнейшие поступки будут на таком же высоком, хитром, затейливом уровне. Тогда мы не ошибемся. Все записала? Что получается?

Маруська осмотрелась:

– В момент первого выстрела преступник с наганом вахтера Куликова стоял у окна.

Коля развернул план и отметил.

– Кассир Анисимов, Тихоныч, – продолжала Маруська, – сидел за столом, вот так, – показала Маруська, – и наверняка распаковывал мешок с деньгами, других предположений у меня пока нет. Выстрел. Тихоныч рухнул, а преступник в то же мгновение саданул в затылок Евстигнееву, младшему кассиру. Он вот здесь стоял. – Маруська подошла к дверям.

– Он, значит, уходил? – вступил в разговор Витька.

– Почему? – возразил Коля. – В дверях окошечко. Возможно, Евстигнеев подошел, чтобы его открыть и приготовиться к выдаче денег. Продолжай, Маруся.

– Иванов сидел здесь… – Маруська переместилась к столику в противоположном углу комнаты. – Он, наверное, не позавтракал.

– Почему? – удивился Витька, но вспомнил что-то и покраснел. – Верно… Здесь были найдены остатки чайной колбасы и крошки хлеба. На этом самом месте. Он, значит, ел.

– Ел, – подтвердила Маруська. – На эти два выстрела Иванов только обернуться успел, выстрелы менее чем в секунду прогремели. И тут одно из двух: либо он, смертельно раненный, успел выстрелить и преступника убить, либо выстрелил первым, а умирающий преступник убил его. Что в лоб, то и по лбу.

– Значит, в тот момент, когда преступник стрелял, Иванов сидел к нему спиной? – уточнил Коля.

– Да, – кивнула Маруська. – Сидел бы лицом – стрелял бы намного раньше и наверняка остался бы жив. Кроме того, расположение остатков пищи на столе, положение стула, крошки на полу – все это доказывает очень точно: в момент выстрела Иванов сидел спиной к преступнику.

– Иванов, Анисимов, Евстигнеев, – сказал Витька. – С ними все ясно. А Куликов?

Маруська снисходительно улыбнулась:

– Я как будто по-русски сказала, Витя. Ты не витай в облаках! Анисимов, Иванов и Евстигнеев убиты из нагана Куликова, а сам Куликов убит из нагана Иванова. Ты же докладывал об этом сам, Витя?

– Значит, преступник, получается, Куликов? – неуверенно сказал Витька. – Решил завладеть деньгами, улучил момент, перебил всех, но напоролся на пулю Иванова? Нет, мать, что-то здесь не то…

– Почему? – повысила голос Маруська. – Докажи!

– А кто деньги взял? – тихо спросил Витька. – Если бы Куликов был преступник, он бы, убитый, не успел взять денег, и мы бы их нашли! – Витька развел руками: – Не взыщи, мать, но ты чего-то недодумала…

– Черт… – Маруська почесала в затылке и восхищенно посмотрела на Витьку.

– Он прав, – сказал Коля. – В том смысле прав, что этот крючок портит всю картину и требует объяснения. Ну, скажем, так: неожиданно возник пятый человек, кто-то из очереди…

– Или этот пятый всегда был, – пожала плечами Маруська.

– Где же он спрятался? – спросил Витька. – Здесь? Так негде! А если он из очереди – все увидели бы!

– Верно, – кивнул Коля. – Давайте подумаем вот о чем. Как проверить связи Куликова и остальных? Это первое. Второе. Куликов, так пока выходит, – убийца. Пока не доказано обратное, несмотря на все остроумие твоих, Витя, предположений, иначе мы считать не можем.

– Тогда надо сообщить дирекции, – заметила Маруська. – Завтра похороны. Нельзя, чтобы убийцу хоронили вместе с убитыми.

Коля покачал головой:

– А вот об этом мы промолчим, Маруся. Простят нас за это молчание. Я так думаю: пусть все считают, что Куликов – тоже жертва. Пока считают.

…Убитых хоронили на четвертый день. Утро было морозное, тротуар звенел под ногами, как стекло. Гробы поставили на облупившиеся от долгой службы катафалки. Прицокнули и натянули вожжи подвыпившие кучера. Встряхнули ощипанными султанами худые лошади, и процессия тронулась под неслаженные, рыдающие звуки похоронного оркестра: четыре старика в черном, четыре потертых трубы и барабанщик в синей бархатной толстовке, которая была видна из-под распахнутого пальто. Над толпой разлилась и поплыла угрюмо-тоскливая мелодия шопеновского марша.

У ворот Смоленского кладбища мальчишки, сопровождающие процессию, обогнали всех и встали у края могилы, чтобы лучше видеть.

Коля тоже шел в толпе. Неподалеку от него шагали его помощники – Маруська и Витька.

Представитель дирекции потоптался, вытащил из кармана сложенную вчетверо бумажку, неторопливо развернул. Оркестр смолк. Оратор снял кепку и начал читать:

– Граждане! Бандитская рука вырвала из наших рядов уважаемых людей и сотрудников нашего завода. Ушли из жизни четыре скромных человека, они были не на виду, как наши передовики или руководители, но это и правильно. – Оратор вдруг скомкал бумажку и сунул ее в карман. – Потому что есть люди, чья жизнь и дела всегда на виду, а есть и такие, и их большинство, которые в тени, незаметны, и мы о них вспоминаем, когда теряем.

Коля незаметно осмотрелся. Вокруг стояли рабочие, было много женщин. У гробов – бухгалтер Ровский, рядом с ним – девушка лет двадцати двух, в черном кружевном платке.

«Дочь, наверное, – подумал Коля. – Лицо заплаканное, глаза – красные. Честно сказать, признаки такого горя, которое выходит за рамки официального сочувствия. Надо выяснить: в нем тут дело?»

– Вот и теперь ушли из жизни хорошие люди, – продолжал оратор. – И многие из нас укоряют себя, что не знали никого из них и даже не замечали… Горе не утешить словами. Могилы скроют погибших, но преступники живы! Их нужно найти и наказать! И я говорю: спите спокойно, дорогие товарищи! Ничто в жизни не проходит безнаказанно, и те, кто совершил это черное дело, еще встанут лицом к лицу со своими судьями, с нами, товарищи!

Заплакали, заголосили родственники, начали прощаться с покойными. Надсадно вступил оркестр, застучали молотки. И вдруг девушка в черном платке оттолкнула Ровского и с криком бросилась к гробу Куликова, упала на него.

– Юра… Ю-ю-ра-а-а-а, – закричала она. – Ю-ро-чка-а…

Ровский пытался ее оттащить, растерянно оглядываясь на окружающих, но не сумел, безнадежно махнул рукой и отошел. Через десять минут все было кончено, толпа разошлась, и пожилой кладбищенский сторож начал старательно собирать обрывки бумаг и окурки, накалывая их на острый железный прут.

Коля вышел за ограду кладбища, подождал. Вскоре подошли Витька и Маруська. Коля вопросительно посмотрел на них.

– У меня – ничего, – развел руками Витька.

– А я видела Длинного, – сказала Маруська. – Помнишь, в позапрошлом году он проходил по ограблению Шнейдерова, только улик не было.

– Помню, – кивнул Коля. – Матерый преступник. Он подходил к кому-нибудь?

– Нет, – Маруська покачала головой. – Он просто… смотрел, Коля. Как мы. Возьмем его, поговорим?

– Бесполезно. Он только смотрел, и все?

– Положил хвойные ветки во-он на ту могилу, – показала Маруська.

– Посмотрим. – Коля пошел по узкой дорожке, то и дело проваливаясь в снег.

На ржавом кресте топорщилась погнутая жестяная табличка: «Фекла Алексеевна Чеботарева. 1860 – 1910».

– Ну и что? – спросил Витька. – Вот ветки, которые он оставил.

Осмотрели ветки. Ничего подозрительного на них не было.

– А может, это его мать? – сказала Маруська.

– Или просто прикрытие на случай, если придеремся, – предположил Витька. – А приходил он за тем же, за чем и мы, – посмотреть и послушать.

– Вот и проверь, – сказал Коля. – Поручаю это тебе. Вы, братки, ничего не заметили? – Коля обвел своих помощников лукавым взглядом.

– Я – ничего, – опешил Витька.

– Я что заметила – доложила, – сухо сказала Маруська. – Я терпеть не могу твой нахальный тон! – взорвалась она. – Подумаешь, Нат Пинкертон! Скромнее надо быть, товарищ начальник опергруппы!

– Есть быть скромнее, – кивнул Коля. – Как эта девушка, ну та, что кричала над Куликовым, как она его называла?

– Юрой, – ответила Маруська. – Ну и что?

Коля молчал.

– А он… – вдруг сказал Витька. – Погодите. – Он открыл записную книжку. – А он… Николай? – Витька растерянно посмотрел на Колю. – Ничего не понимаю.

Маруська хлопнула Колю по плечу:

– Извини, товарищ начальник, я погорячилась. Покойник Колычев считал тебя гением УГРО, и он был прав. А ты будь справедлив: кто тебе первым сказал, что быть тебе наркомом внутренних дел? Кто? – Маруська явно старалась загладить свой выпад.

– Витя, – Коля улыбнулся, – возможно, в этом Длинном и в этом Коле-Юре – гвоздь всей истории. А может, мы и ошибаемся… Отнесись серьезно, лады!

– Есть, – покраснел Витька. – Вы не сомневайтесь. Я оправдаю.

Витька долго раздумывал, как выполнить поручение Коли, и решил начать не с архива и бумаг, а с дочери Ровского – Нины. Витька написал ей записку. Он писал, что ему кое-что известно о смерти Юры, и он желал бы рассказать об этом.

Встреча состоялась утром на Марсовом поле, на остановке трамвая. Девушка приехала на три минуты раньше условленного срока, и Витька отметил про себя, что ей, вероятно, очень интересна и важна эта встреча.

– Здравствуйте, – подошел он к ней. – Это я вам написал.

Она смерила его холодно-безразличным взглядом.

– Вы? Хорошо, говорите.

– Пройдемся? – предложил Витька.

Она пожала плечами, но послушно двинулась за ним.

– Я из УГРО. Вот мое служебное удостоверение. Вызывать к нам не хотелось, вот и написал записку. А на самом деле ничегошеньки я не знаю, – признался Витька. – Не сердитесь и расскажите, что вы знаете, ладно?

Она покачала головой:

– О чем рассказывать. Юру не вернуть, а убийцы… Бог их накажет.

– Бог накажет, если мы их ему представим, – без улыбки сказал Витька. – Я вижу, вы девушка хорошая, а я вас долго не задержу. Вот скажите, почему ваш Юра на заводе значился Николаем?

Она недоуменно взглянула на Витьку:

– Ей-богу, не знаю. Недоразумение, вероятно. Он – Юра. Юра Томич.

– Как это Томич, когда он – Куликов? – опешил Витька.

– Возможно, – сказала она безразличным голосом. – Только ни для меня, ни для Юры это уже ничего не прибавит и не убавит.

– Ладно, это наше дело, – сказал Витька. – А как вы с ним познакомились?

– На Сенном рынке. В прошлом году. Я по развалу книжному бродила, хотела комплект «Нивы» купить – за любой год, со скуки полистать. А он искал Лермонтова – какое-то редкое издание.

– Культурный сторож, этот ваш Юра, – заметил Витька. – Простой вахтер, а поди ж ты. Впрочем, это хорошо.

– Умер вахтером, а был… – она махнула рукой. – Это ни о чем не говорит – вахтер, князь, царь. Что в голове – это важно. Вы на Сытном рынке бываете?

– Редко. А что? – заинтересовался Витька.

– Сходите, поглядите, – посоветовала Нина. – Весной там княгиня Ширинская-Шихматова редиской торгует. Сама, между прочим, выращивает.

– А кем он… был? – осторожно спросил Витька.

– До революции? – уточнила она. – Юнкером Константиновского училища. – Она помолчала, видно было, что ей очень хочется сказать что-то еще, но она не решается. Витька заметил это.

– Давайте на откровенность, – улыбнулся он. – Вы на нашу встречу раньше на три минуты пришли. Я вижу, у вас наболело, недоговариваете вы. А зря.

– Вы думаете? – Она заколебалась. – Не знаю, не знаю.

– Я вам помогу, – сказал Витька и показал фото Длинного. – Знаете его?

Она скользнула взглядом по фотографии:

– Да, он к Юре иногда захаживал. Они служили вместе, Юра мне говорил.

– Когда, где?

– Не знаю. – Она виновато развела руками.

– Этот Длинный – тоже офицер? – осторожно спросил Витька.

– Право, не знаю. Если бы это был друг Юры, а то так, знакомый. Зачем мне знать? Извините, я должна идти.

Витька удержал ее за руку.

– Не пожалеть бы нам всем потом, – он заглянул ей в глаза. – Скажите, не томите себя. Вам легче станет.

Она заколебалась, но тут же вырвала свою руку из Витькиной:

– Прощайте…

Подошел трамвай. Нина побежала, прыгнула на подножку. Набирая ход, трамвай двинулся к Инженерному замку. Витька помахал Нине рукой и ушел. На человека в длинной кавалерийской шинели, который вскочил в первый вагон того же самого трамвая, Витька не обратил ни малейшего внимания. То ли издали не узнал, то ли просто не заметил.