Текст книги "Либеральный лексикон"

Для обозначения толерантности, признания возможности различных точек зрения на одно и то же явление используют также выражения широта взглядов и широта души. Широта в таком понимании иногда приписывается «русскому характеру» («отзывчивость, способность «всё понять»», – перечисляет А. Солженицын в ряду «свойств русского характера», приводимом в книге «Россия в обвале»; можно вспомнить также характеристику русского народа, данную Достоевским. «широкий, всеоткрытый ум»). Чаще всего в таком случае используют сочетание человек широких взглядов – это человек, не просто готовый переносить инакомыслие, но часто склонный к тому, чтобы признать равноправие разных точек зрения. Умение понять чужую точку зрения и чужую правду у человека широких взглядов! граничит с философским и моральным релятивизмом. Широта взглядов оборачивается нравственной неустойчивостью, «широкой совестью» (выражение из «Подростка» Достоевского) и даже может толкнуть на преступление – ср. следующее ироническое употребление рассматриваемого выражения в журнале «Без тормозов» (выпуск № 10, 19.08.2000):

…Аркадьев-Иващенко, это был известный даже за рубежом программист, в ранней юности отличавшийся оригинальностью идей и широтой взглядов.

Вот эта самая широта взглядов и толкнула его на преступный путь.

Зыбкость грани между «всемирной отзывчивостью» и «широкой совестью» остро ощущалась Достоевским, и широкий человек легко может перейти эту грань. «Широкость ли это особенная в русском человеке, или просто подлость?» – вопрос, который задавал герой «Подростка».

Кроме того, существенно, что апелляция к необходимости терпимости и широты взглядов может использоваться как оправдание отсутствия терпимости. Диакон Андрей Кураев так описал историю гонений на христиан в Римской империи (которая, как мы знаем, завершилась изданием Миланского эдикта):

Христиане раздражали язычников. своим отказом чтить святыни других религий. И империя начала преследовать христиан, требуя от них терпимости. Христиан ослепляли, требуя от них «широты взглядов». Христиан запрещали, требуя: «запрещено запрещать!», «не смейте своим адептам запрещать молиться нашим богам!»

Христиане же предложили различать терпимость идейную и терпимость гражданскую. У людей должно быть право на несогласие, на дискуссии, на резкую оценку противоположных взглядов. Но государству не следует вмешиваться в эти споры.

Еще чаще твердость в противостоянии злу демагогически называют узостью и противопоставляют ее широким взглядам, пытаясь оправдать тем собственный конформизм и моральный релятивизм. Так, в самой ранней редакции «Дракона» Е. Шварца «первый ученик» дракона Генрих говорит благородному рыцарю Ланцелоту:

Я кончил семь факультетов, Ланцелот. С вашей философией я познакомился на первом курсе философского. Она была изложена в предисловии, в примечании, в трех словах и тут же опровергнута за узость.

Итак, с точки зрения представлений, закрепленных в русском языке, широта взглядов может рассматриваться как превосходное качество в той мере, в какой она обусловлена способностью «широкого» человека не придавать значения «мелким» идеологическим различиям. Но она же превращается в «подлость», если человек широких взглядов вообще не желает видеть различие между добром и злом, склонен к попустительству, к тому, чтобы потакать чужим или собственным порокам.

Нередко отмечается, что для русского языка чрезвычайно характерна установка на «примирение с действительностью». С точки зрения этой установки, достижение внутреннего мира возможно лишь при условии отказа от вражды с другими людьми и принятия всего, что вокруг происходит. Александр Солженицын в книге «Россия в обвале» в числе черт «русского характера» выделил доверчивое смирение с судьбой.

Следует заметить, что идеал «примирения с действительностью» был абсолютно чужд советской идеологии; как следствие, советский идеологический язык имел определенные особенности в отношения использования соответствующих слов. Разумеется, смирение вообще в нем отсутствовало; А. Вежбицка заметила, что сочетание смиренный коммунист воспринимается как аномальное [Wierzbicka 1992: 194]. Если слово смирение и могло появиться в языке советской пропаганды, то только в качестве цитации и с явным неодобрением (напр., поповские сказочки о смирении). Ср. также пример из «Национального корпуса русского языка», в котором «проповедь смирения» рассматривается как несомненное свидетельство «реакционности» взглядов Федора Достоевского:

Достоевский умел вызывать сочувствие читателя к обиде и боли маленьких людей, задавленных капитализмом, – это и необходимо было ему для его основной цели, для пропаганды идей смирения перед существующим строем, для утешения страдающих, униженных и оскорбленных. Но он размахивал нищенской сумой не для того, чтобы возбудить в сердцах униженных и оскорбленных чувство гнева и жажды борьбы с власть имущими, а для проповеди смирения и покорности. [Д. Заславский. Против идеализации реакционных взглядов Достоевского // Культурная жизнь, 1947]

Но любопытно, что и примирение не приветствовалось, и если слово мир и некоторые его производные могли употребляться с положительной оценкой (напр., борьба за мир, мирное сосуществование), то слово примирение практически вообще не употреблялось, а его аналогом в советском идеологическом языке было слово примиренчество, носящее яркую отрицательную окраску (ср. также отрицательно окрашенные слова соглашатель и соглашательство). Напротив того, положительно окрашенным было слово непримиримость. С точки зрения советской идеологии, человек должен быть бескомпромиссным и не должен мириться ни с врагами, ни с недостатками (подробное описание истории отношения к компромиссам в советское время и отражения этой истории в языке содержится в статье Е. Шмелевой[21]21
  Шмелева Е. Я. О словах компромисс и бескомпромиссный // Эволюция понятий в свете истории русской культуры. М., 2012. С. 196–203.


[Закрыть]). Вот всего лишь один пример из статьи, опубликованной в газете «Пионерская правда» за 1937 г. под шапкой «Сегодня 20 лет ВЧК – ОГПУ – НКВД. Пионерский салют зорким часовым и разведчикам Родины!»:

Таким был Дзержинский – мужественный, бесстрашный, непримиримый к врагам.

Слово непримиримость могло использоваться с положительной окраской и вне советского идеологического языка: С чеченами я был в казахстанской ссылке в 50х годах. Там хорошо узнал и их непреклонный, горячий характер, их непримиримость к гнёту и высокую боевую искусность и самодеятельность (Александр Солженицын, Россия в обвале). Но тогда положительная окраска у него контекстно обусловлена, и с тем же успехом может появляться и отрицательная, как, напр., у Солженицына, когда он говорит о стандартной дореволюционной «освобожденческой» непримиримости (Колеблет твой треножник).

Поскольку слова согласие и примирение в русском языке были окрашены скорее положительно, в советском идеологическом языке появились слова соглашательство и примиренчество, носящие яркую отрицательную окраску. Соответственно, люди, склонные к поиску компромиссов, получили презрительные именования соглашателей и примиренцев. Приведем определения этих слов из «Толкового словаря» под редакцией Д. Н. Ушакова:

Примиренец (полит.). Человек, старающийся примирить, сгладить или скрыть классовые противоречия, занимающийся пособничеством деятельности оппортунистов, как правых, так и «левых», пытающийся обезоружить партию большевиков в ее борьбе с оппортунизмом. Соглашатель (полит. презрит.). Оппортунист, ведущий политику соглашений, компромиссов с реакционной буржуазией, политику предательства интересов рабочего класса.

Употребление указанных слов авторами, стремящимися выразить советскую идеологию, вполне соответствовало этим толкованиям; они были солидарны с персонажем повести Аркадия Гайдара «В дни поражений и побед», который «.не был даже как следует грамотен. Но это не мешало ему быть хорошим профессионалом-повстанцем, ненавидеть до крайности белых и горячо защищать Советскую власть. <.> Самою сильною бранью считал он слово “соглашатель”». Евгения Гинзбург в «Крутом маршруте» вспоминает характерные «политические ругательства» того времени: «Соглашатели! Праволевацкие уроды! Троцкистские выродки! Примиренцы задрипанные!»

Такое отрицательно отношение к примирению было пересмотрено в постсоветскую эпоху, когда в реестр государственных праздников был даже внесен «день национального согласия и примирения». Вероятно, название праздника было ответом на существовавшую в русской эмиграции традицию по призыву владыки Антония (Храповицкого) отмечать 7 ноября «день непримиримости» (об этой традиции нам напомнила Марина Адамович; заметим, что с 1990 «день непримиримости» стали неофициально отмечать и в России).

Напомним, впрочем, саркастический комментарий Александра Солженицына:

И вершина Примирения достиглась в день 80-летия большевицкого переворота. В юбилейном обращении Президента даже не были вспомнены тюрьмы ЧК-ГПУ и лагеря ГУЛага, – но нашлось место «понять и простить тех, кто совершил роковую историческую ошибку» (Россия в обвале).

Но и примирение не входило в число коммунистических ценностей, а его аналогом в советском идеологическом языке было слово примиренчество, носящее яркую отрицательную окраску. Легко приобретало отрицательную окраску и слово компромисс. Напротив того, положительно окрашенным было слово непримиримость. С точки зрения советской идеологии, человек должен быть бескомпромиссным и не должен мириться ни с врагами, ни с недостатками.

Впрочем, подозрительное отношение к компромиссам характерно для русского дискурса вообще и не ограничивается языком коммунистической идеологии. Такие сочетания, как искусство компромисса, хотя и постепенно входят в обиход, но все же иногда ощущаются как перевод с некоторого западного языка (ср. английское the art of compromise).

Различие между русскими и англосаксонскими ценностными установками в отношении компромиссов! отмечается многими наблюдателями. Характерен следующий комментарий Вячеслава Глазычева («Русский журнал», 14 сентября 1998), обратившего внимание на отсутствие в русском языке глагола *компромировать, который мог бы переводить английский глагол to compromise, и указавшего в связи с этим, что у русских компромисс «отнюдь не входит в стандартный свод национальных доблестей»:

Поздняя конструкция «идти на компромисс» самой своей природой выражает некий трагизм – на компромисс идут как на плаху. Большевистская специфическая эпоха, как известно, отнесла компромисс к числу смертных грехов, и уже советская эпоха отпечатала и гнев и презрение к всякого рода соглашению в сугубо позитивной трактовке прилагательного бескомпромиссный.

Конечно, не следует полагать, что между англосаксонским и русским отношением к компромиссу лежит пропасть. С одной стороны, в английском языке прилагательное uncompromising может употребляться с положительной окраской, а compromise, напротив, нести отрицательные коннотации. Так, известная реклама стиральной машины Miele завершается фразой Anything else is a compromise. Очевидно, что уместность такого рекламного слогана прямо связана с представлением о нежелательности компромиссов. С другой стороны, когда речь идет о переговорном процессе, русское компромисс вполне может употребляться как положительно окрашенное слово (ср. фразу не удалось достичь компромисса). Речь скорее может идти о том, что в русской языковой картине мира в целом компромисс находится под подозрением и не входит в число культурно значимых ценностей.

При этом подозрительное отношение к компромиссу может не противоречить готовности к «примирению с действительностью». И то, и другое может быть обусловлено тем, что для русской языковой картины мира характерно пренебрежительное отношение к суетным ценностям, к «мелочам жизни», к полученной выгоде. Поэтому поощряется «наплевательское» отношение к житейской суете, которое нередко рассматривается как образец философского взгляда на жизнь – ср. следующий пример:

Как мне нравится Победоносцев, который на слова: «Это вызовет дурные толки в обществе» – остановился и не плюнул, а как-то выпустил слюну на пол, растер и, ничего не сказав, пошел дальше. [Розанов]

Более того, иногда «наплевательство» характеризуется как подлинно христианское отношение к жизни. Ср. следующий характерный пример:

Американцам кажется: как же не судиться? Другие пути решения конфликтов – попросту подраться (дикий варварский путь) или, наоборот, плюнуть, махнуть рукой и взять да и простить обидчика (путь христианский) – представляются американцам глупыми, нецивилизованными и, полагаю, беспокоят их новосветское сознание как иррациональные (Татьяна Толстая, из статьи в газете «Русский телеграф», 14 марта 1998 г.).

Но ценность примирения, основанного на «наплевательстве», связана именно с тем, что оно предполагает готовность отказаться от мелких выгод. Примирение же, основанное на компромиссе, подозрительно уже тем, что, как правило, мотивируется взаимной выгодой и тем самым предполагает отказ от «высоких идеалов» из мелких, корыстных соображений. Такое примирение отрицательно оценивалось не только советским идеологическим языком, но и носителями нонконформистских установок.

Более того, в нонконформистском дискурсе «примирение с действительностью» иногда рассматривается как разновидность конформизма и противопоставляется борьбе за правду. Так, в «Раковом корпусе» Солженицына перед Елизаветой Анатольевной, у которой растет сын, встает вопрос, скрывать правду, примирять его с жизнью или нагружать всей правдой. И, как мы помним, Костоглотов уверенно отвечает ей: Нагружать правдой! – «будто сам вывел в жизнь десятки мальчишек – и без промаха».

Итак, мы видим, что терпимость к чужим недостаткам и вообще к несовершенствам мира поощряется русской культурной традицией в той мере, в какой она вытекает из готовности не придавать слишком большого значения «мелочам». Если же человек идет на компромисс в мелочной надежде получить выгоду и тем самым предает «высокие идеалы», такая «терпимость» получает отрицательную оценку – здесь скорее уместна бескомпромиссность и несгибаемость.

Можно видеть, что не только слово толерантность, но и такие выражения, как терпимость, широта взглядов и склонность к компромиссам, часто употребляются в положительном смысле, но легко компрометируются. Поэтому их следует использовать с осторожностью, сопровождая необходимыми разъяснениями (напр., отмечать связь толерантности и веротерпимости). Во многих случаях уместнее говорить о великодушии, неосуждении, способности к диалогу, стремлении к взаимопониманию.

Плюрализм

Функционирование слова плюрализм в русском языке представляет очень интересную картину. До восьмидесятых годов прошлого века оно использовалось нечасто. В восьмидесятые годы частота его резко увеличивается, в частности в диссидентском и близком к эмигрантскому дискурсах. С конца 80-х годов частота еще раз радикально увеличивается, оно становится весьма популярным, в частности в прессе, однако к концу века его популярность падает. Мы не будем здесь приводить статистические выкладки, так как это потребовало бы слишком больших предварительных обсуждений технического характера, а нам в данном случае важна просто форма графика, а не точные значения.

Гораздо интереснее для нас не распределение частот, а семантические изменения, которые происходили с этим словом.

Само по себе слово плюрализм имеет значение множественности. При этом семантически оно вполне прозрачно для обычного носителя литературного русского языка, хотя бы потому, что, скажем, изучавшие английский язык знают, что Plural – это множественное число.

На раннем этапе слово плюрализм использовалось для выражения значения множественности в самых разных контекстах (эта возможность, разумеется, у него сохранилась и позже):

Но и тут можно указать на плюрализм научных методов, соответствующий плюрализму наук. [Н. А. Бердяев. Смысл творчества (1913–1914)]

Конечно, с точки зрения идеалов, в викторианском смысле этого слова, однопартийная система не слишком отличается от современных форм политического плюрализма. [И. А. Бродский. О тирании (1980)]

Применительно к экономическому устройству слово плюрализм может использоваться по отношению к явлению, которое в советском языке обычно обозначалось как многоукладность:

Для социальной демократии необходимо сохранение свободы в самом производственном процессе, не сокращение, а расширение творческих элементов труда, а, как ее гарантия, непременный плюрализм хозяйственной организации. [Г.П. Федотов. Между двух войн (1946) // «Новый журнал», № 14]

Кстати, для историка и религиозного мыслителя Георгия Федотова понятие плюрализма власти было одним из принципиальных:

Несмотря на все реакции времен Ренессанса и абсолютной монархии, всевластию государства был положен предел. И этот предел был указан двумя началами, по-видимому всегда необходимыми для осуществления свободы: плюрализмом власти и абсолютным характером духовных (религиозных) норм. Переход от средних веков к новому времени принес не расширение, а умаление свободы. […]

Блестящий культурный Ренессанс в политической сфере означал появление тирании в Италии и королевского абсолютизма в заальпийской Европе. […] Ограничивается, если не исчезает совсем, плюрализм власти – одно из условий свободы. […] Церковь отступает от своих универсальных позиций, замыкается в стенах храма. Кесарь начинает владеть не только телом, но отчасти и душой подданных. […]

Свобода мысли в истории новых веков сменила свободу веры, как либеральная – то есть минималистическая – концепция государства – заняла место феодального плюрализма власти. Вернее, произошла перестановка ударений. Как будто бы новая чета свобод преемственно связана со старой. Свобода веры предполагает свободу неверия?

Но, когда свобода неверия (сомнения, исследования) становится центральной, меняется все человеческое содержание ее: из целостной, объемлющей все ценности и все стремления человека, она становится чисто интеллектуальной. Подобно этому, плюрализм власти, защищая личность, не подрывал государства, ни его нравственного достоинства. Новый либерализм, не отменяя, конечно, государства, его дискредитирует и обезоруживает. [Г. П. Федотов. Рождение свободы (1944)]

Слово плюрализм используется в разнообразных текстах для подчеркивания идеи разнообразия:

Неудивительно, что тема в вариациях, идея многообразия, комплексности индивидуума, в чем бы он ни выражался (в мировоззрении, в мечте о коллективе, в упражнениях моральной действительности), стала естественным приращением к теме символа (два ряда жизней, пересекаемых в третьей); триадизм, осложненный плюрализмом вариаций, тональностей, методов, – и идеологическая тема жизни, и мироощущение опыта, и муки моральной жизни, осложненные непониманием моего «Я» на протяжении «47» лет; это «Я» уже с семи лет знало и уже с 17 лет осознало, что никакое «Я» по прямой линии невыражаемо в личности, а в градации личностей, из которых каждая имеет свою «роль». [Андрей Белый. Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития (1928)]

Методологическому плюрализму советские психологи противопоставили единую марксистско-ленинскую методологию, позволяющую проникнуть в действительную природу психики, сознания человека. [А. Н. Леонтьев. Деятельность. Сознание. Личность (1974)]

Как видно уже по последнему примеру, в советском языке плюрализм мог ассоциироваться с чем-то небезопасным, а в идеологических контекстах – часто и прямо враждебным, поскольку сама идея вариативности для догматического мышления чревата «ревизионизмом»:

Антикоммунисты всех мастей не знают покоя: они изыскивают утонченные методы клеветы на марксизм-ленинизм, на социалистическую систему, создают разного рода «концепции», призванные «научно» опровергать марксизм. […] Наиболее часто буржуазные идеологи и их ревизионистские подпевалы обращаются к утверждениям о необходимости «обновления марксизма»; рассуждают о «замкнутом», «локальном», будто бы «чисто русском характере» ленинизма; говорят о якобы свойственном марксизму плюрализме – то есть о многих «национальных формах марксизма», об «отсутствии единой сущности социализма», и тому подобное. [М. Б. Митин. В погоне за недоказуемым… (1971) // «Литературная газета», 1971.05.05]

И разумеется, слово плюрализм широко используется в философских контекстах в ряду: монизм – дуализм – плюрализм (философское наполнение тут может быть различным, но для нас сейчас это несущественно):

Личность иррациональна для рационалистической философии и всегда разложима и на что-нибудь сводима; пантеистический монизм или атомистический плюрализм оказываются роковыми пределами рациональной мысли. [Н. А. Бердяев. Философия свободы (1911)]

Теперешняя антропософия в статьях и речах, главным образом плюрализм и монизм, примеряемые не в символе – в синтезе пустого объятия. пустой вселенной с постоянным растаптыванием под ногами маленьких конкретностей, вроде. [Андрей Белый. Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития (1928)]

Говорят, преподобный Серафим Саровский питался долгие годы какою-то болотною травою сниткою. Все эти реализмы, идеализмы, монизмы, плюрализмы, эмпириокритицизмы и другие засушенные «измы», которыми доныне питается русская интеллигенция, напоминают траву снитку. От умственного голода лица стали унылы, унылы, и бледны, и постны. [Д. С. Мережковский. Грядущий хам (1906)]

Чаадаев остро и метко критикует метафизический плюрализм – для Чаадаева, как для Паскаля (которого он и цитирует), – человечество (в последовательной смене поколений) «есть один человек», и каждый из нас – «участник работы (высшего) сознания». [В.В. Зеньковский. П.Я. Чаадаев (1948)]

Наиболее интересны для нас рассуждения, где плюрализм рассматривается как мыслительная установка, родственная релятивизму, при этом плюрализм оценивается критически:

Так называемая терпимость может быть добродетелью, и становится даже высшею добродетелью, чем нетерпимость, лишь тогда, когда она питается не индифферентным «плюрализмом», т. е. неверием, но когда она синтетически (или, если угодно, «диалектически») вмещает в себе относительные и ограниченные полуистины и снисходит к ним с высоты своего величия, однако отнюдь не приравниваясь к ним, не сводя себя на положение одной из многих возможностей в «многообразии религиозного опыта». [С. Н. Булгаков. Свет невечерний (1916)]

Острый релятивизм исторических суждений Леонтьева только подчеркивается широтой его эстетических пристрастий, которым он не без цинизма подчиняет все мерила и начала оценки […] Рожденная и построенная в целях опознания и оправдания национального своеобразия, защиты исторической самобытности от идеи «общечеловеческой цивилизации» теория исторических типов приходит к утверждению человечества как единого существа. Исходный «плюрализм» оборачивается под конец самым острым субстанциальным «монизмом». [протоиерей Георгий Флоровский. Евразийский соблазн (1928)]

Такая непоследовательность чувств и разума (о стиле и говорить не приходится!) не отличительный ли признак тех, кого Солженицын заклеймил под именем «плюралистов»? Г. Померанц в своем ответе выдает себя с головой, он не только «плюралист», т. е. придерживается одновременно ряда несогласованных мнений, но и подлинный – что то же самое, и даже с философской точки зрения точнее – релятивист. [Н.А. Струве. Не стыдно ли? // Вестник РХД, 1984, № 142]

Нельзя не отметить саркастическую интерпретацию понятия плюрализм в последнем примере. Развитие этой мысли мы дальше встретим у Лидии Чуковской.