Текст книги "Хроника № 13 (сборник)"

Ночь

Ночь.

Мужчины, недолюбленные вечно занятыми и озабоченными матерями, льнут к своим женам, тоскуя по ласке, даже если не так любят жен, как раньше, даже если вообще не любят, но очень хотят любить, поэтому позволяют себе обманывать себя.

Женщины, думающие о завтрашних делах, о детях, на которых не хватает времени, о хозяйстве, деньгах и т. п., перебарывают усталость: они тоже недолюблены в детстве, они еще легче, чем мужчины, поддаются самообману.

И наступает момент, когда этот самообман превращается в правду, момент забвения всего дневного, доверия друг другу – почти детского, открытого, беззащитного, и слова часто бывают детскими, и объятия тоже.

Это пройдет, но потом.

Страна больна. Стослов х 2

Я всю жизнь понимал, что живу в стране бедной и неприглядной. Вонь, колдобины, хлябь, хамство, мат, пьянь, мордобой, произвол, глумление, придурь. Некрасота какая-то даже принципиальная, русские деревни в большинстве своем уродливы – словно напоказ. Белорусы, например, живут в своих селах намного опрятнее, сам видел, и не раз.

А главное, что вводит в уныние, – разлитое вокруг неуважение к другим и к себе, доходящее до презрения к собственной нации.

Поэтому актуальные сейчас крики: «Валить надо!» – вроде бы резонны.

Но я в очередной раз вспоминаю: страна не столько бедна, сколько больна (и давно, очень давно), и все мы больны. Кто в палатах-люкс, кто на зассанном матрасе в коридоре, кого кормят икрой, кого баландой, кому дают дорогие лекарства, а кому – от всех болячек – анальгин. Все равно – мы больны. Конечно, есть в наших палатах радости: у кого телевизор в углу, у кого книжка в руках, кто гитарку щиплет за бока, кто гладкую медсестру, а кто даже электрическим интернетом наслаждается, утишая свои недуги. И садик есть больничный. И живой певец Басков с концертом приедет из соседнего лазарета. И небо в окошке, пусть и запыленном. А то попик зайдет, почадит в без того обезвоздушенных помещениях, а страна на всякий случай помолится.

Вот тут и вопрос. От злодеев и негодяев валить, от дураков, от наглых нищих и наглых богачей, от хамствующих – легко. А от больных? Больничная вонь неприятна, но она, кто знает, другого свойства. И гноища ужасны, и халаты рваны, но… Но в них твои братья и сестры…

А если главврач и персонал проворовались, что ж теперь, закрывать корпуса и всем прыгать из окошек? Да и они-то – тоже больны. Клептомания при этом болезнь тяжкая.

Ну хорошо, уедем. Куда? Из худой клиники – в комфортабельную?

Потому что мир тоже болен. Весь. Даже когда он прекрасен (я о людях, а не видах и ландшафтах) – все равно болен. И выздоровеет ли, неизвестно.

Выбор слов

Я встал, поднялся, вскочил и пошел, отправился, потащился в кухню. Захотелось, пожелалось, вздумалось поесть, закусить, заморить червячка, покушать, схавать, слопать чего-нибудь. В окне мутнел, сумрачился, серел февраль. На душе было тяжко, муторно, кисло, беспросветно. Надоело работать, трудиться, вкалывать, пахать, въ@бывать. И вдруг луч солнца осветил, озарил, осиял кухню, показав, явив, изобличив, обнаружив всю ее пыль. И от этого можно было сойти с ума, рехнуться, крезануться, сдвинуться, помешаться. Но я развеселился. Я понял, что сейчас смету пыль и пойду дальше работать, вкалывать, пахать, жить.

О чем это? О том, что от выбора слов зависит, какой ты писатель. И писатель ли вообще.

Алкоголизм

Было дело: Марина Влади с гордостью рассказывала, что ее книга о Высоцком имеется во всех наркологических клиниках Франции. Как пользительное чтение для алкоголиков. Я-то всегда превыше всего ценил художественные достоинства литературы, и этой гордости не понял. Но вот недавно получил письмо от человека, который пишет, что одна из моих книг помогла ему покончить с запоями. «Вы спасли мне жизнь», – заканчивается письмо, с перехлестом, конечно. Считайте, что я хвастаюсь (не без этого), но так неожиданно и так приятно узнать, что ты кому-то реально помог. Не художественностью, а конкретно, житейски. Есть ли еще такие случаи у братьев и сестер – писателей?

Боязнь казаться дураком

Я знаю одного очень умного и при этом очень молчаливого человека. Над ЖЖ и соцсетями вообще он посмеивается. А однажды признался:

– Понимаешь, я привык думать прежде, чем говорить. И, пока думаю, успеваю найти контраргументы, оспорить их, а потом оспорить оспоренное и прийти к выводу, что мысль моя банальна, кем-то наверняка высказана. И даже когда она кажется оригинальной, мне скучно ее проговаривать. Все ведь произошло – во мне.

Надо бы у него поучиться. Однако я вспоминаю больших людей, которые без банальностей и глупостей были бы – как обтесанные пни. К примеру, несомненно гениальный Лев Толстой без своих благоглупостей был бы совсем другим. Пресным.

Выпившие

Мы обожаем выпивших друзей. Они очаровательно беспомощны, мило болтливы, мудро глупы, нежно любвеобильны, доверительно откровенны и вдохновенно порывисты, и если даже друга или подругу немного стошнит, это воспринимается, как веселое приключение.

Мы не любим выпивших незнакомцев. Они неприятно беспомощны, приставуче болтливы, тупо глупы, назойливо любвеобильны, непрошено откровенны и нагло порывисты, и если незнакомца тошнит, мы говорим мысленно «фу!» и презрительно воротим нос: надо же так потерять человеческий облик!

Мы ненавидим выпивших родственников. Они постыдно беспомощны, унизительно болтливы, позорно глупы, паскудно любвеобильны, бесстыдно откровенны и отвратительно порывисты, и если близкого стошнит, мы краснеем, думая, что никто вовек не забудет этого кошмара.

Служить бы рад

Сидим с редактором одной киностудии (сиречь продюсерская компания, что одно и то же), обсуждаем сценарий. Звонок. Он смотрит на дисплей, хватает трубку. Слушает, говорит: «Да, сейчас». И, вставая, мне: «Извините, шеф зовет!». Я ему: «Мы не закончили, скажите, пусть две минуты подождет». Лицо редактора стало серым от такого предложения. Что-то промямлив, он убежал, заплетая ноги чиновничьей суетливой поспешностью. Я ушел.

Слава богу, что я вот уже почти двадцать лет нигде не служу. Последнее место работы – журнал «Волга», но то была именно работа, а не служба. Идут столетия, а служивость в России все та же: снизу угодливость, сверху – высокомерие и хамство.

Человек, которого почти нет

На самом деле он есть. Он даже не очень стар и непоколебимо бодр. У него есть книги, читатели и почитатели. У него есть революционные теории, имеются последователи и сторонники. Некоторые, как водится, радикальней своего кумира. И все же он чувствует: он на грани исчезновения. Поклонников все меньше, меньше шума, известности. И он идет на митинг, на демонстрацию, устраивает акции, пикеты, шумит, дерзит, его забирают и почти сразу же отпускают, интернет обсуждает, он доволен: есть еще порох в пороховницах! Те, кто уважают его иные таланты, с грустью смотрят на него. Но все чаще из вялой толпы зевак слышится: «А кто это?»

Невермор

«Время рассудит», «Время расставит точки над и», «Когда-нибудь оценят!». Это всегда было утешением. И действительно, время часто восстанавливало справедливость. Кафка, Ван Гог… Но сейчас, когда информационное пространство безмерно, когда все больше слов, изображений, звуков – и часто замечательных, уникальных, но тонущих в море мусора и кривых суждений, начинают закрадываться сомнения. Если о литературе, я знаю авторов, достойных внимания намного большего, чем имеют. В частности: Валерий Володин, Сергей Солоух, Роман Шмараков. В сто раз интересней многих, о ком все болтают. Будем надеяться на потом? Но один опытный издатель сказал: «Поверьте, то, что не прочитают сегодня, не прочитают уже никогда».

Невермор. Неужто правда?

Скупой писарь

Я знаю человека, ушибленного писательством, который скаредно трясется над каждой минутой, забирающей творческое время.

Жалеет, что на чистку зубов, бритье и душ уходит не меньше получаса, но без этого не может.

Обед дольше двадцати минут считает бессовестно затянутым. Завтракает за работой. Ужин – десять минут.

На любом мероприятии, в любом застолье терпит не больше часа, потом придумывает повод уйти или удаляется по-английски.

И даже во время занятий любовью он нередко думает о текстах.

Его утешает лишь то, что большинство женщин в это время тоже думает о завтрашней готовке, работе, детях… И не пора ли побелить потолок.

Бедный писарь…

А может, счастливый…

В здоровом теле безумный дух

Весьма пожилой человек в телевизоре, раздевшись по пояс, растирает себя снегом, кувыркается на полу, рассказывает о пользе закаливания, акробатики и т. п. Ведущий уже берет его за локоток, чтобы деликатно увести, а он все выкрикивает лозунги и выглядит если не бесноватым, то явно слегка безумным.

Я вспоминаю известных персон, лечителей и лечащихся, – самолюбивого Кашпировского, фанатичного Порфирия Иванова, жуликоватого Чумака, посконного Малахова, вдохновенную ведущую передачи о здоровье, не помню фамилии, и все они кажутся мне изрядно сдвинутыми. И, давая полезные советы, утаивают главное: для начала на здоровье нужно рехнуться. Кроме шуток, любой психиатр вам скажет, что у шизофреников пониженный болевой порог.

Ваенга

Не понимаю, чего это все взялись издеваться над Ваенгой. Особенно много насмешек по поводу куплета:

Снова стою одна,

Снова курю, мама, снова.

А вокруг тишина,

Взятая за основу.

По-моему, вполне сходная народная стилизация, как это бывало у хороших советских песенников (ср. про безответную любовь у Фатьянова).

«Снова стою одна» – попадание прямо в сердце любой слушательницы.

Виноватое обращение к маме – традиция.

«Тишина, взятая за основу» – иронический канцеляризм. (Ср.: «Или я в масштабах ваших недостаточно красив?»)

Но «основа» – это еще и нити ткани; в этом смысле образ тишины, по которой лирическая героиня вышивает свои страдания, выглядит окончательно народно и красиво.

Война

Говорим «война» – видим какой-то образ. Кто-то киношные кадры боев, атак, бомбежек, взрывающейся земли, крови… У кого-то в сознании возникают слова «подвиг», «преодоление», «священная», «великая»… Я же всегда думаю о людях, чья жизнь безвременно оборвалась. Любимых не обнимут, детей не родят, не приласкают.

Больше всего потрясают меня не фильмы, не художественные и документальные книги, не монументы и памятники, а молчаливые списки. Фамилии в ряд. Часто одинаковые. Как в селе Алексеевка, откуда наш род пошел, на плитах теснятся – Субботин, Субботин, Субботин, Соловьев, Соловьев, Слаповский, Слаповский, Слаповский… Гнездами вышибало. Есть в этом какая-то горькая невыразимость, которую не хочется выражать. Душе все ясно.

Иногда

Иногда я хочу быть столяром, приходить на работу к девяти и обрабатывать какие-нибудь детали, желательно одни и те же; я вообще люблю монотонную работу – не мешает думать. И чтобы зарплата зависела от мастерства и скорости. В час обед в столовке, в шесть пошабашить и прибрать за собой, вернуться домой приятно уставшим, оставив работу на работе, умыться, поужинать, поиграть с ребенком, выпить две бутылки пива перед телевизором, приласкать жену и в десять лечь спать, чтобы утром опять пойти на работу – легко, свежо, без чувства горечи, вины или долга из-за того, что не успел, не смог, не одолел. И так каждый день.

Мифы

Для души нации, здоровья народа важней не правда, которую народ высказывает, выпевает и вырисовывает через своих творцов, а – мифы. Мифы – идеальное представление о себе, своем прошлом и будущем. Без мифов искусство деградирует. Такие фильмы, как «Чапаев», «Два бойца», «Весна на Заречной улице» (успокойтесь, и «Сталкер» тоже), не имеют прямого отношения к реальности, но они мифологичны. И сделаны, что главное, резонансно по отношению к корневой народной сути. Сейчас либо голимая правдища, либо пузырящееся мыло. Это тоже нужно. Но, мне кажется, если народ перестает творить мифы о прошлом и будущем, он не хочет уже ни того, ни другого. Он просто очень устал.

Необходимость общественной жизни

Внедряемая сверху модель поведения: «Делай свое дело и не лезь в чужие», – кажется многим привлекательной. Действительно, как на дороге: соблюдай все правила – не попадешь в аварию. И не выпендривайся, не берись советовать, как улучшить движение, и подсчитывать, сколько украли на строительстве дорог. Слушай шансон и нежный голос навигатора, и все будет о’кей.

И вдруг в тебя, аккуратно и законопослушно едущего, влетает шальной самосвал с перегрузом, с транзитными номерами годичной давности, с водителем-нелегалом. Вот тогда спохватятся: как же это, за что?! А ты будешь смирно лежать и молчать.

Куда деться от проклятых вопросов общественной жизни? Некуда. Они все равно догонят.

Норма

Двадцать пять лет назад я сдался в наркологическую клинику. Меня привели в палату. Алкаши с мутными взглядами, казенные кровати, кислый запах прогорклых тел. Я содрогнулся и сказал: «А зачем обязательно тут лежать? Может, амбулаторно полечиться?». Врач хмыкнул: «Считаете себя лучше их? Вы, конечно, в чем-то другой, но при этом такой же алкоголик. Или вы это признаете, или до свидания, свидимся на ваших похоронах».

Я признал, свидание не состоялось.

Я из меньшинства. Я вне нормы.

И когда слышу клич других меньшинств: «Мы такие же, мы ничем не хуже!» – хмыкаю, как тот врач.

Может, мы и не хуже. Но не такие же.

О вере

Огромное уважение во мне вызывают люди, мучительно верующие и мучительно неверующие. Успокоившимся я не верю. Самодовольные верующие и самодовольные атеисты меня пугают. Агрессивные – еще больше. Есть блаженные и тем счастливые, но это свойство психики, а не мировоззрения.

Приход к вере не закрывает вопросы, наоборот, ставит более сложные. Если в вере нет ощущения взятой на себя тяжкой ответственности, она ничего не стоит. Но и неверие для думающего человека не уютный тупичок, он упорно ищет в других местах. Мыслящие верующие и мыслящие неверующие ближе друг другу, чем те, кто воспринимает догматы как печать на устах, на уме, а иные и на совести.

Олеша

Загадочный для меня писатель Юрий Олеша. Его в советское время очень любили маргинальные самиздатовцы, гении кухонь. Почему? Возможно, потому, что «Зависть», по сложившемуся безоговорочному мнению, роман о свободомыслящем интеллигенте как лишнем человеке. Которого победила колбаса.

На самом деле, мне кажется, роман поэтизирует творческое бессилие и бесплодие. Именно это, быть может, и привлекало бессильных и бесплодных фрондеров. А бессилие можно победить не только колбасой, но и простецкими водкой с пивом.

При этом очень симпатичный, нежный был человек, с блистательной неуместностью говоривший на 1-м съезде совписателей о больном и личном. Одно из немногих человеческих выступлений. Особенно если сравнить с барственно холопствовавшим Горьким.

Опять о Платонове

У меня отношения с Платоновым просто мучительные. Прочитав впервые: «русский – это человек двухстороннего действия: он может жить и так и обратно и в обоих случаях остается цел», – я окоченел от восторга. Перечитал через пару лет – мурашками продрало от ужаса. Потом опять перечитал – засопротивлялся, увидел дьявольскую и губительную прелесть, надоевший, проклятый и безнадежный русский дуализм. И еще перечитал – и показалось, что это, как и многое другое у Платонова, есть великая пошлость, банальность, заключенная в причудливые словеса. И вот недавно опять перечитал – и страшно разозлился: безответственная бессмыслица.

Видимо, про меня написано, иначе откуда такая личная горечь и горячность?

Умение добавлять

Раньше я вздрагивал, услышав категоричное: «Литература должна быть…», «кино должно быть…» – и далее непререкаемые слова о том, какими должны быть литература и кино. И театр. И музыка. И все прочее. Меня это задевало, хотелось спорить. Теперь поуспокоился. Я понял: люди просто забывают прибавить «по-моему». Но кто мешает прибавить это самому? Брось сердиться, они говорят, а ты добавляй. И все.

Вот, например, заявляет некий продюсер (весьма крупный), что нет у нас сценаристов. Напрочь. Не сердись, не обижайся, он всего лишь хочет сказать, что нет сценаристов, которые нужны ему. Добавляй, раз уж люди забывают это сделать.

Я добавляю. И, знаете, помогает!

Публичное счастье

Известный и неглупый (вроде бы) человек, осчастливленный браком с новой молодой женщиной, публично растекается соплями (часто тут и фотографии в обнимку, а то и живые картинки, если ТВ), сюсюкает, признается в любви избраннице. Так и хочется спросить: ты мужик или блондинка из Вконтакте? – у тебя прежняя жена тоже человек, у тебя дети и друзья от нее, каково им это видеть? Люби на здоровье, богинь свое приобретение в тишине, зачем звенеть во все колокола, как ты офигительно счастлив? Другим же больно! Самые умные мимоходом «отдают должное» прежним супругам. И все равно не понимаю, какая необходимость хвастаться счастьем, замешанным на чужой боли?

Робинзон и Аввакум

«Робинзон Крузо» и «Житие протопопа Аввакума» написаны практически в одно и то же время, в начале эпохи Просвещения.

С «Робинзона» начался классический английский роман, с «Жития» пошла вообще русская литература. Как минимум – проза.

В «Робинзоне» важны любовь к Богу и освещенное верой осмысленное жизнестроительство, в «Житии» – любовь к Богу и освещенное верой осмысленное страдание.

Так на этих двух вещах, жизнестроительстве и страдании, и стоят до сих пор наши культуры. У них уклон в одно, у нас в другое. Я же люблю обе книги и, раз в моей душе это сходится, почему бы ему не сойтись и в жизни? Когда-нибудь…

Творческий припадок

Бывает состояние смятения, почти ужаса: ты разучился писать, ты сомневаешься в каждом слове, не умеешь выбрать из крутящихся в голове одно, единственно правильное – а это, быть может, самое главное в твоем деле: порядок слов. Пробуешь и так, и так – и все не то. А бывает что-то вроде творческого эпилептического припадка, вернее, его начала, прямо по Достоевскому: тебе все абсолютно ясно, ты все понимаешь и умеешь, слова появляются только те, какие нужно, и каждое встает на свое место – будто всегда было там. И даже неправильные идут в ход, оказываются чудодейственно необходимы, создавая непреложный синтаксис смысла. А потом отрезвление, и все сначала…

Торговля приговорами

В России меньше одного процента оправдательных приговоров. Говорю знакомому адвокату: ужас! Он отвечает: зато условных приговоров больше сорока процентов. А есть мягкие: штрафы, поселения. Суды у нас – корпоративная коммерческая структура, связанная с правоохранительными и иными органами. Жесткий обвинительный приговор – товар на самом деле неходовой, хоть и необходимый (для острастки и ассортимента), оправдательный невыгоден деловым партнерам судов – ментам, а вот смягчениями приговоров торгуют бойко и прибыльно. И волки (суды, менты, да и адвокаты) сыты, и другие волки (практически помилованные воры, жулики и убийцы) целы. Хуже всего овцам: у кого нет денег или на кого есть госзаказ – посадить.

Учительский счет

У меня было уже много публикаций и несколько книг, я жил уже в Москве, и вот вернулся, позвонил старенькой своей учительнице литературы, которая утвердила меня когда-то в мечтах о писательстве, напросился в гости. Собираясь, думал, что бы ей преподнести. Листал страницы журналов и книг, читал – словно ее глазами… В результате не взял ничего.

Соcтавляя книгу текстов последних лет, решил поместить там свои прозаические дневниковые стихотворенья, которых у меня накопилось около полутора сотен. Представлял, как читаются они другими глазами, более умными, чем мои. Отобрал сорок. Потом двадцать. Десять. Сейчас не осталось ни одного, не будет такого раздела в книге.

Учительский счет.

Глобальная мыслишка о фатальности прогресса

Мы живем в гамлетовское время, вопрос быть или не быть, действовать или не действовать – тотально актуален. Любое действие – зло. Элементарно: умываешься – расходуешь драгоценную воду, включил свет – тратишь энергию, едешь на машине – отравляешь воздух, что-то производишь – уменьшаешь ресурсы сырья, увеличиваешь количество продукта и повышаешь уровень потребления. Бездействие – зло еще большее. Это можно сравнить с движением к пропасти на общем поезде, и свернуть некуда. Парадокс в том, что, если сбавить скорость, свалишься, только позже, но зато уж наверняка. Следовательно, придется ее увеличить так, чтобы эту пропасть перелететь. Вопрос только в том, хватит ли времени. Прогресс не только не остановим, он фатально неизбежен.

P.S. Приземление после перелета будет жестким.