Текст книги "Все начистоту. О хоккее и не только"

Глава 2
Родом из детства

…Погожий летний день. Легкий бодрящий ветерок. Кругом заливные луга. А совсем близко – речка. Я сижу на лошади, обомлев от счастья и страха. Земля где-то далеко внизу, аж мурашки по коже. За мной сидит Славка, старший мой брат. Это он, лишних слов не говоря, поднял меня как пушинку и водрузил на лошадь. Это он заботился о ней, кормил и поил, купал в реке. Чтобы я, несмышленыш, не свалился, сел рядышком, придерживая меня за плечи. Лошадь идет размеренным шагом, не дергается, и я почти ничегошеньки не боюсь. Спуск к реке довольно пологий, но Слава тормозит наше транспортное средство, спускается на землю и дальше ведет лошадку под уздцы. Ведет медленно-медленно, чтобы я, не дай бог, не упал с высоты. Подбадривает младшенького. Еще несколько метров песчаной отмели, и мы уже у самой воды. Брат бережно снимает меня с крупа и ставит на землю. А я продолжаю витать в облаках. Ноги ватные, будто подгибаются, не слушаются меня. Верю и не верю, что верхом на лошади столько проехал. Слава забывает обо мне и приступает к своим обязанностям – обихаживает кормильца обычной крестьянской семьи…

Это – первый миг моей сознательной жизни. Первая прогулка на лошади, которую запомнил на всю жизнь. Неземное счастье! Года три-четыре мне было.

Спустя много лет, уже взрослым, я однажды увидел картину Петрова-Водкина «Купание красного коня». И разом перенесся в свое детство, переместившись из картинной галереи в рязанскую деревню, в дедову избу. Картину эту видел несколько раз. Лента времени стремительно откручивалась на несколько десятилетий назад, в прошлое, и возникало чувство, будто все это происходило со мной вчера, ну, может, от силы дня два-три назад.

Первый запечатленный в моей памяти миг совпал и с первым ощущением безмерного восторга и безоблачного счастья. И это совпадение особенно согревает мою душу. В детстве я не ходил ни в ясли, ни в детский сад. Мы с братьями проводили каждое лето у деда в деревне. Раздолье было. С утра до вечера на вольном воздухе, молочко парное с твердой хрустящей горбушкой ржаного хлеба – ну что еще надо для полного счастья мальчишке-дошкольнику из московского рабочего пригорода?!

Деревня называлась Шилово. Рязанская область. Деда звали Василием. Нас особо не ругал и не загружал работой. Кормил-поил тем, что в доме было: простой деревенской едой. А бабушку не помню, не застал. Это – родители отца. А родители матери не дожили до внуков, они тоже крестьянами были. Из Тамбовской губернии.

Отец мой – Сергей Васильевич. 1913 года рождения. Всю жизнь отпахал на московском металлургическом заводе «Серп и Молот». В мартеновском цеху.

На кране, который ковшом разливает раскаленный металл. В почете на заводе был. Имел правительственные награды. Во время Великой Отечественной войны получил бронь – посчитали, что нужен родине на своем рабочем месте… Отец умер в 71-м. Сказалась работа, очевидно. Не припомню, чтобы хворал когда-нибудь. В мартеновском цеху рано уходили на пенсию, в 55 лет. Отец тоже ушел на заслуженный отдых. По врачам не ходил и на здоровье не жаловался. А в ночь на Пасху лег спать и не проснулся.

Мама – Надежда Павловна. 1911 года рождения. Домохозяйкой была. С тремя-то детьми. Умерла в 84-м.

Старший брат – Вячеслав, 1940 года рождения. Средний брат – Виктор, погодок, 1941 года рождения. Оба пошли по стопам отца. Трудились на том же заводе «Серп и Молот». К великому сожалению, недолго оба прожили. Слава в 81-м скончался. Сердце. Сорока двух лет не прожил. Молодой совсем. Вити в 95-м не стало. Тоже сердце.

Внешне я ни на кого из близких не похож. И не говорили мне родители о том, что кого-то из родни чем-то напоминаю. А по росту вообще всех на голову выше. Если уж очень внимательно присмотреться к семейным фотографиям, то, пожалуй, небольшое сходство с Витей было у меня. А по характеру я в отца. Однозначно. Выдержанным был человеком, невозмутимым, хладнокровным. Не повышал голос. Не ругался последними словами. Не нервничал по пустякам. Вообще не суетился по жизни.

В метрике моей и соответственно во всех документах в графе «место рождения» указано – город Балашиха Московской области. А жила наша семья в Реутове, что неподалеку. Когда маме моей пришло время рожать, ее отвезли в ближайший роддом, который находился в Балашихе. Там 2 января 1947 года я и появился на свет белый.

И всю взрослую жизнь мы практически одновременно отмечали Новый год и мой день рождения. Впрочем, в хоккейную пору частенько оказывался в эти дни то в Канаде со сборной Союза, то в Европе со «Спартаком». Там не до застолий было, спортивный режим я соблюдал – не враг же себе. Да и тренеры строго контролировали такие вопросы…

Жила многодетная семья рабочего завода «Серп и Молот» Сергея Васильевича Якушева в двухэтажном бараке. 38 комнат на 38 семей с одной кухней и одним туалетом. Чем топили, не помню. Углем, наверное. Обитали мы на 10 квадратных метрах, по два «квадрата» на человека выходило. И ничего – жили да не тужили. Барак наш населен был заводчанами с «Серпа». Родители еще до войны получили там комнату.

Двора как такового не было. Барак стоял, считай, в чистом поле. Реутов был рабочим городком рядом с Москвой. Никаких спортивных площадок, никаких катков. Никаких забав для детворы. Никому до этого дела не было. Вкалывали на заводе от зари до зари. И детей растили в хоромах по десять «квадратов». Питались тем, что удавалось «выловить» в ближайшем продуктовом магазине с весьма небогатым ассортиментом.

Отца каким запомнил? Вкалывал в три смены. В мартеновском цеху ведь непрерывное производство. Придет со смены, поест чего-нибудь нехитрого да приляжет передохнуть – мать его покой строго оберегала, мы уж были приучены к тому, чтобы не шуметь в этот момент.

Маму какой помню? Вся в хлопотах. Считай, тоже, как муж, на непрерывном производстве занята была. Продукты закупи, где что попадется, еду приготовь, детей накорми, обстирай всех да погладь, в комнате прибери…

Чтобы мой день рождения как-то отмечали – не было такого. Ни сил, ни средств, да и времени не оставалось. Нас, детей, на Новый год подарками не осыпали и сюрпризы нам не устраивали.

Помню, что самым большим лакомством для меня была гречневая каша с молоком. И что очень не любил кашу манную. И что столовую ложку рыбьего жира, которым в те годы по настоянию врачей пичкали всех детишек, категорически отказывался выпивать. А в остальном – что матушка давала, то и ел. Да благодарил, торопясь выскочить на улицу.

Жили родители меж собой мирно, без ссор и выяснений отношений на повышенных тонах. Потому и мы с братьями росли в нормальной обстановке, без сюсюканий, но и без подзатыльников. И сами особых неприятностей матери с отцом не доставляли. Я, конечно, вундеркиндом не был, рос нормальным мальчишкой. Соображал, где как себя вести. Во дворе с пацанами общий язык находил и себя в обиду не давал.

В 54-м мы переехали из Реутова в Москву. Это было событие! И главное – после барака с бесконечным коридором и бесчисленными соседями получили комнату в капитальном и многоэтажном доме на Краснохолмской набережной на Таганке. В сталинском доме; там потом рядом валютный магазин «Березка» находился. Комната была на 12 «квадратов», в двух других комнатах жила семья – как и наша, с завода «Серп и Молот».

А двор, между прочим, был на Таганке непростой. Из подъезда выходишь – и буквально через пять метров упираешься в высоченный забор, а за ним почти рядом – сторожевая вышка Таганской тюрьмы. Той самой знаменитой «Таганки», воспетой в блатных песнях и популярном ныне ретро-шансоне:

 
Таганка, все ночи, полные огня,
Таганка, зачем сгубила ты меня?
Таганка, я твой бессменный арестант,
Погибли юность и талант в твоих стенах.
 

Такое соседство оказывало, как нетрудно себе представить, не самое благоприятное влияние на подростков и мелюзгу вроде меня. Ну и контингент в доме не отличался особой утонченностью – подавляющее большинство составляли дети рабочих-заводчан.

Славе было тогда четырнадцать лет, Вите – тринадцать, они были в том возрасте, когда характер еще не сформирован и потому велика подверженность чужому влиянию. В то время романтика удалой воровской доли была повсеместно очень ярко выражена. Братьев, к счастью, сия чаша обошла стороной. Под их влиянием и я, хоть еще семилетним крохой был, во дворе уже чувствовал себя своим, общий язык находя с кем угодно, однако при этом не встревая куда не следует, не вляпываясь ни во что худое.

Мама как могла следила за тремя сыновьями. Вечно ей было некогда – и потому не контролировала каждый шаг, не объясняла по мелочам, что такое хорошо и что такое плохо, а проявляла доброту и заботу, доверяя нам. Мы с братишками это подсознательно ощущали и не могли обманывать или огорчать маму, тем самым разочаровывая ее. А батя вообще в дела воспитательные не лез. В три смены в горячем цеху работал, единственным кормильцем в семье являлся, и не до нравоучений ему было. Но и совсем в стороне от детей своих не оставался. Чтобы на крик когда перешел с нами, чтобы шлепнул кого или ремнем отстегал – никогда ничего подобного в нашем доме не случалось. Мягкими и добросердечными были мать с отцом. Потому и рос я в обстановке комфортной, ничегошеньки меня не угнетало и не давило на мою психику. За что благодарен родителям безмерно.

На Таганке переступил я порог школы. 1 сентября обставлялось как праздник. Являлась ли учеба в школе для меня «праздником, который всегда с тобой»?

Боюсь покривить душой и приукрасить мой процесс познания наук и воспитания в школьном коллективе. Ходил в школу исправно и никогда не прогуливал. На уроках не баловался и домашние задания старался делать полностью. Но все-таки школьные будни были для меня некоей трудовой обязанностью. Долгом маленького человека, который увлекся спортом не на шутку и который с каждым годом отдавал спорту все больше времени и сил. Человека, у которого постепенно все помыслы и мечтания сводились к одному – стать спортсменом!

Любопытно, что со мной в одном классе учился Вова Васин. Тот самый Владимир Васин, который впоследствии стал олимпийским чемпионом по прыжкам в воду и который после завершения спортивной карьеры стал крупным спортивным функционером, войдя в руководство Олимпийского комитета страны. Конечно же, мы встречались уже взрослыми людьми, и нам было что рассказать друг другу.

А в 55-м отцу снова дали от завода жилплощадь, ведь на «Серпе и Молоте» был он на очень хорошем счету. На заводской Доске почета висел его портрет. Просто так или за красивые глаза два года подряд жилищные условия в те времена не улучшали, это уж точно. Выделили нашей семье не квартиру – хоромы! Теперь мы уже занимали две комнаты, обе были по 12 квадратных метров. А в третьей комнате жила семья военного, насколько помню, слушателя Академии бронетанковых войск, располагавшейся неподалеку.

Переселились мы на Госпитальный Вал, что в районе Лефортово. Большой сталинский дом, 14 этажей. Стоял на холме и потому казался мне тогда просто небоскребом! А прямо под ним – ну как по заказу для меня – стадион папиного завода «Серп и Молот». Там было все, чего могла пожелать душа мальчишки, влюбленного в спорт: футбольное поле, хоккейная коробка, легкоатлетические секторы…

Двор у нас был большой и зеленый, хороший был двор, но я в нем не задерживался, а пулей летел на заводской стадион. Как и большинство окрестных мальчишек. По будням большое поле зачастую пустовало, вот мы и гоняли на нем летом в футбол и зимой в хоккей.

Почему мы играли не в русский хоккей, который в стране был давно популярен, а в хоккей канадский, который только набирал силу? А потому что в заводском спортклубе так сложилось, что больше внимания уделяли хоккею с шайбой. На коробке рабочие тренировались, когда позволял трудовой график, а в выходные здесь проводились матчи на первенство города. Болельщиков собиралось немало. Ну и мы, «дикари», отчаянно поддерживали своих.

Во 2-й класс я пошел в школу, находившуюся на Госпитальном Валу, совсем близко от дома. Отправляясь туда поутру, я уже мысленно видел себя на стадионе – с мячом или шайбой, в зависимости от времени года. Учеба оставалась трудовой обязанностью, а спорт все сильнее и глубже захватывал меня.

В раннем детстве мы играли, как и все вокруг, в войну и в казаки-разбойники. Герои Великой Отечественной были у народа на устах. Маресьев, Матросов, Космодемьянская, Кожедуб, Покрышкин… О них писали книги, слагались стихи, снимались фильмы. И мое поколение все это читало взахлеб и смотрело с восторгом. Помню, когда еще на Таганке жили, со сверстниками зачастили в кинотеатр «Таганский» (сейчас там расположен еврейский театр): зал длиннющий, 47 рядов; почему-то мы предпочитали не в первые ряды попасть, как обычно дети любят, а забраться подальше, ряд за 40-й, откуда и видно и слышно было не ахти как. «Чапаева» я посмотрел раз, наверное, двадцать; уже знал, что будет в следующую минуту, а все равно захватывало. «Подвиг разведчика» с Павлом Кадочниковым, с мужественным красавцем Кадочниковым, тоже словно гипнотизировал меня.

Однако ни разведчиком, ни танкистом, ни военным летчиком я не мечтал стать. Я будто жил в ожидании той своей единственной судьбы – спортивной… В младших классах успевал на четверочки. Что устраивало и меня, и родителей. А с 5-го класса учеба стала посерьезней: новые предметы и по каждому из них свой преподаватель. Параллельно занимался в спортивных секциях: с апреля по октябрь – футболом в «Спартаке», с ноября по март – хоккеем в спортклубе завода «Серп и Молот». Этот «параллельный мир» притягивал меня со страшной силой, и потому сидение за школьной партой из трудовой обязанности превращалось постепенно в трудовую повинность.

Классная руководительница Нина Григорьевна вела у нас русский язык и литературу. Хорошая была женщина. Понимающая и добрая. Чувствовала, что регулярные тренировки отнимают у школьника Якушева Саши много времени и сил, и потому проявляла ко мне снисхождение. На людях это не показывала, в глаза такой индивидуальный подход не бросался, но я ощущал такое отношение к себе и мысленно благодарил Нину Григорьевну за него едва ли не каждый день.

Тригонометрия, геометрия, алгебра… Для меня все это было что валуны огромные тягать. Литература и история были не в тягость, иногда заслушивался учителя. В дневнике стали появляться наряду с четверками и трояки. А то и двойку мог схлопотать.

Однако ничего страшного не происходило. Я садился дома и корпел над учебником. Потом шел и исправлял двойку. Тем все и исчерпывалось. На родительские собрания ходила, конечно, мама. Возвращалась домой в нормальном настроении. Нина Григорьевна не жаловалась на меня – ни на успеваемость, ни на поведение. Родителей устраивало мое времяпрепровождение на заводском стадионе практически под окнами нашего дома. На воздухе, двигаюсь, физически худо-бедно закаляюсь; опять же, среди сверстников нахожусь и по улицам не шатаюсь без дела. Они не препятствовали моим спортивным увлечениям, но и никак их не поощряли.

Зимой на залитом футбольном поле мы гоняли шайбу до одури. Причем не всегда я был на конечках, порой и в валенках с клюшкой наперевес носился по льду; коньки дороговато стоили и семейный бюджет не всегда позволял такую необязательную трату. О магазинных щиточках речь и не шла, самодельные надевал на ноги. По воскресеньям я старался не пропускать матчи мужских команд городского первенства среди спортклубов. Болел за «серпастых», наслаждался умелой игрой и с завистью смотрел на их конечки и клюшки, на «защитку». Мечтал: «Вот бы мне такое иметь!» Это казалось несбыточным.

А тут молва разнеслась по всей округе – на «Серпе» объявляют набор в хоккейную секцию ребят 1944 года рождения! Это была самая младшая группа. Как же мне хотелось поступить в хоккейную секцию – заниматься у настоящего тренера и наконец получить, не потревожив семейный бюджет, настоящую хоккейную форму!

Но я-то – 1947 года рождения! Да и ростом, похоже, не вышел. На голову ниже 15-летних, которых принимают в секцию. Шансов, считай, никаких не было.

Однако надежда умирает последней… При записи в секцию сказал, что я 44-го года. Соврал, в общем. Иного выхода попросту не существовало. Но это стало лишь допуском на просмотр. Оставалась самая малость – проявить себя с наилучшей стороны и суметь выделиться. Мне, 12-летнему, на фоне 15-летних подростков!

Народу явилось в тот день много. Прежде столько ребят сразу не видел на льду заводского стадиона. Конкурс на заветное место в секции был очень высоким, наверное, больше десяти человек на место – как в те годы при поступлении в медицинский институт или в МГУ.

Ну а как тогда просматривали ребятишек в день приема? Бросали на лед шайбу и устраивали двустороннюю игру. Впрочем, и сегодня тоже так, в принципе, поступают.

Стоило мне оказаться в водовороте игры, как я забыл обо всем на свете. О соперниках, что были выше и мощнее меня, о партнерах по сколоченной только что команде, о строжайшем экзамене, который фактически сдаю, и о мизерных шансах на успешный результат.

Я подбирал шайбу за своими воротами, набирал скорость, обводил одного, второго – меня просили: «Пас, отдай пас» – я обводил третьего – мне кричали: «Пас! Отдай пас!» – я обводил четвертого – от меня уже кругом требовали, кто с обидой, а кто с угрозой: «Пас! Отдай же пас!!!» – а я обводил пятого, а может, и шестого или седьмого соперника – то есть кое-кого по второму кругу, – выкатывался на ворота и забивал гол. Через минуту-другую история повторялась. С той лишь разницей, что крики в мой адрес становились все громче, а их тональность все жестче. Ну и забрасывал я шайбу в ворота не каждый раз, конечно.

Спустя какое-то время я перестал ждать милостей от природы, то бишь передач от рассерженных на меня партнеров – понять их можно было, – и стал сам добывать шайбу, выигрывая единоборства у соперников, или подбирая каучуковый диск после допущенного ими технического брака, или перехватывая их пасы. По натуре я никогда не был прижимистым человеком. Но в тот день я был жаден до шайбы, поскольку с ней на крюке клюшки был способен проявить себя наиболее полно. Разумеется, слышал окрики, призывавшие меня сделать передачу на партнера, то есть поделиться шайбой. Разумеется, сознавал правоту обделенных из-за моего эгоизма взрослых ребят. Разумеется, ничего с собой поделать не мог, твердя себе мысленно: «А зачем мне кому-то отдавать шайбу, если я все, чего требует игра (а она требует голевой атаки), в состоянии исполнить сам, в одиночку?» И поступал по-своему.

И меня приняли в секцию!

Ни единой тренировки не пропускал. Индивидуализм проявлял, но уже не в такой гипертрофированной форме. Без ложной скромности – я выделялся в компании тех, кто был на три года старше. Хотя между нами была пропасть, а именно – огромная разница в физическом развитии, в мышечной массе, в росто-весовых показателях… Да во всем.

Болельщики, а они в те годы собирались и на играх юношей, выделяли меня. По их репликам, одобрительным и подбадривающим, я это отчетливо понимал. И это тоже стимулировало меня пахать и пахать на тренировках и дерзать в матчах. Они-то и прозвали меня Малыш. Невольно их неравнодушие к моей персоне привело к тому, что в секции прознали о моем истинном возрасте. В роли акселерата я продержался в секции аж до Нового года. Однако тренер благосклонно отнесся к моей авантюре и никаких наказаний не последовало. Об отчислении из секции даже не заговаривал, понимал, что плохого я никому не желал и не причинил. А еще понимал, конечно, что выяснившийся факт говорил в мою пользу, указывая на мои перспективы в хоккее. Говорил очень даже убедительно и весомо, ведь просто играть на равных с ребятами намного старше тебя весьма сложно, случается такое довольно редко, а уж если младший выделяется на их фоне – это и вовсе событие неординарное… И пошла по округе гулять молва, что появился такой паренек, Малыш, который творит чудеса. На мои игры стали приходить знатоки. Одобрительно качали головами, цокали языком, произносили что-то подбадривающее. А я сорвиголовой носился по льду!

Вообще в тот знаменательный день первого в моей судьбе хоккейного экзамена, безо всякого преувеличения судьбоносного испытания (кто знает, как бы у меня все сложилось при невпечатляющей моей игре на заводском катке?), в мое сознание предельно четко, словно аршинными буквами впечаталось: ХОККЕЙ – ЭТО МОЯ СУДЬБА. Я буквально обалдел от счастья, когда тренер назвал мою фамилию, перечисляя принятых в секцию. Потаенное, жгучее и не отпускавшее ни на день стремление попасть в хоккейную школу и учиться в ней мастерству наконец-то осуществилось.

В игре случается такое, когда не совсем четко представляешь себе, как выглядишь на льду. Но это не про тот день. Совершенно отчетливо я понимал, что на экзамене на заводском стадионе Саша Якушев выделялся по игре. И потому вполне заслуженно был принят в секцию. Поразило меня иное. То, как легко мне все давалось в тот знаменательный день! То, как играючи расправлялся с кучей парней, которые были гораздо старше и физически сильнее меня! То, какое удовольствие при этом получал. Вовсе не нервный озноб до дрожи в коленках! Помимо моей воли, будто откуда-то с небес, получил сигнал-установку на всю оставшуюся жизнь: БУДУ ХОККЕИСТОМ. Ни полусловом не обмолвился про это дома, ни братьям, ни родителям не признался, кем совершенно твердо и осознанно решил стать. Предполагаю, никто из тех ребят, кто меня окружал в школе образовательной и в школе спортивной, так рано не определился со своим призванием. И уж тем более с призванием спортивным.

Одно дело – решить стать хоккеистом и железно следовать этому курсу, а другое дело – в каких обстоятельствах впоследствии оказываешься и, что особо важно, в какие тренерские руки попадаешь.

Спортсмен вообще зависим от тренера. Но пловцу, лыжнику, бегуну или гребцу – атлетам из циклических видов спорта – все же несколько проще. Игровикам-одиночникам (например, теннисистам) уже посложней. Но вряд ли открою Америку, если скажу, что в хоккее и футболе, в коллективных да еще к тому же в контактных играх, спортсмен зависит от наставника в огромной степени.

Первый тренер. Лавров ему не достается. Даже если впоследствии звездный игрок, которому помогал на первых порах, вспомнит о нем, будучи взрослым и обласканным славой.

Первый тренер. От него напрямую зависит твой будущий путь. Говорят, большой талант и сам пробьет себе дорогу. Эффектно звучит. Но кто определит на сто процентов масштаб дарования в мальчишке 10–12 лет? Первый тренер либо направляет на путь истинный, на тот, который именно тебе, с твоими способностями и недостатками, поможет встать на ноги в большой игре, либо подгоняет под шаблон, требуя ежесекундно играть строго «по инструкциям» и ломая твою индивидуальность.

Мне с первым учителем откровенно повезло. Интеллигентного покроя был мужчина. Обычного телосложения. Аккуратный такой. Обходительный. Никогда не грубил, не матерился и даже голос не повышал никогда. В очках ходил. Зрение было неважное. Ну просто вылитый Шурик из фильма «Кавказская пленница»! Вадим Васильевич Захаров окончил инфизкульт и поступил на работу в спортклуб завода «Серп и Молот». Осознанно выбрал тренерскую работу с детьми – хлопотливую и непростую, малоденежную и, в общем-то, неблагодарную. Зато он, прирожденный наставник тех, кто поступал в начальную хоккейную школу, находился на своем месте, занимаясь любимым делом и видя, сколько радости и пользы приносит мальчишкам.

Вадим Васильевич предоставлял нам свободу действий и не отчитывал на каждом шагу за мелкие ошибки и грубые промахи, за какие-нибудь рискованные и порой неоправданные решения. Потом, во время короткой передышки, как-то незаметно поправлял нас, учил уму-разуму, однако без длинных нотаций и употребления ненормативной лексики. На меня не давил, не прессовал за мои попытки решить игровой эпизод самостоятельно, без помощи партнеров, за мое игнорирование товарищей, особенно в завершающей фазе атаки: «Саша, маловато играешь в пас!..» Нет, такого рода прямых замечаний в свой адрес я не слышал. И потому продолжал оттачивать технику, индивидуальное мастерство. Но, сам того не замечая, благодаря, безусловно, тренеру, незаметно улучшал и игру в пас.

В первый год занятий Захаров удивлял нас, разочаровывая донельзя. Мы, наскоро нацепив форму, бежали из раздевалки на лед в ожидании игры, а он даже шайбу не кидал на площадку. Вместо этого грузил нас «змейками», поворотами и разворотами, катанием спиной вперед… Для нас это было ужасно скучно, нудно; это казалось совершенно бессмысленным занятием и пустой тратой такого драгоценного времени на льду. Про себя чертыхались, однако выполняли все беспрекословно. Учитель делал нам во время этих упражнений куда больше замечаний, чем во время двусторонки. Так продолжалось минут пятнадцать-двадцать, а то и все двадцать пять.

Захаров ставил нам катание – основу основ хоккейного мастерства. Это было, наверное, сродни гаммам пианиста из первого класса музыкальной школы.

Мысль, которая возникла во время написания книги: а я ведь обязан Захарову в разы больше, чем те сверстники, которые занимались со мной в той секции! Они потом стали рабочими и инженерами, учеными и врачами, и потому им захаровские уроки «чистописания» на льду пригодились разве что в качестве опыта упорного и вдумчивого труда, а мне, единственному из той группы 1947 года рождения ставшему профессиональным хоккеистом, навыки техничного катания, собственно, и приоткрыли дверь в большой спорт.

Вот еще о чем подумал. Ведь вскоре, года через два, я невероятно резко вырос, вымахав за одно лето сантиметров на десять! Соответственно, изменилось телосложение, кардинально изменились моя координация движений, моя биомеханика. И не усвой я своевременно уроки Вадима Васильевича на заводском катке, не поставь он мне базовый элемент хоккея – катание, боюсь, не видать бы мне команды мастеров, тем более «Спартака».

Захаров выступал за заводскую команду на первенстве Москвы. Играл в свободное от работы время, причем играл стабильно и грамотно. Между прочим, факт удивительный и, уверен, абсолютно неизвестный: мой первый учитель – первым в Советском Союзе!!! – применил прозрачный защитный козырек. Тот, что теперь называют «визором». Почему я так уверен в его первопроходстве? Ну никто не носил этого, тогда не то что «визор» не был известен, в шлемах-то толком еще не везде играли в стране, а тут на тебе – какое-то диковинное защитное стекло! И если бы «визор» придумал игрок команды мастеров, распространилась бы эта новинка моментально по хоккейным краям и весям. Видимо, Вадима Васильевича нужда заставила, со зрением мучился, что явно мешало играть, а с головой у него определенно все было в полном порядке.

Я вот написал, что единственным из группы 1947 года рождения пробился в мастера. Правда это. Но еще в нашем заводском спортклубе воспитали вратаря «Динамо», ЦСКА и «Химика» Александра Пашкова – олимпийского чемпиона 1972 года. Между прочим, он занимался в той самой группе 1944 года рождения, в которую я поначалу нелегальным путем попал. Еще оттуда защитник Игорь Диков – пробовался в ЦСКА, играл за СКА из Калинина. А из футболистов самый известный, конечно, Вадик Никонов. Много лет классно играл за московское «Торпедо», тоже заводскую команду, кстати говоря.

И еще одного известного в спорте человека упомяну. Поставнин Николай Васильевич. Капитан московского «Динамо», которое в 1947 году стало первым чемпионом СССР по хоккею. Он был из поколения тех, кто осваивал новую игру – канадский хоккей. Поставнин руководил в конце 50-х спортклубом завода «Серп и Молот».

Искусственного льда, легко догадаться, на заводском стадионе не было. В те годы лед заливали круглогодично только на главной арене страны – в «Лужниках», во Дворце спорта, да еще на спартаковском катке в Сокольниках, где в 55-м году впервые в столице установили холодильные установки. Поэтому хоккейная секция функционировала с середины ноября до конца марта. И это в лучшем случае. Правда, в моем детстве московские зимы были похожи на настоящие, не чета нынешним с декабрьским «болотом» и тревожным ожиданием, выпадет ли под Новый год долгожданный снежок. Естественно, в теплые месяцы ребята расходились кто куда. Кто-то в другой секции занимался, кто-то как неприкаянный болтался, дожидаясь летних каникул и гарантированного безделья.

Я без спорта уже не мог существовать. Занимался футболом. На Ширяевке, в «Спартаке». Тоже, как и хоккеем, с 12 лет. Причем поначалу футболом увлекался серьезно. Играл правого крайнего нападающего. Подвижным был, «поляну» сносно видел, забивал.

В общем, обедни не портил. Футбол мне очень нравился. И тренер был у нас замечательный – Васильев Михаил Александрович.

А потом я из средненького по росту мальчишки вымахал до самого высокого в команде. Произошло это после летних каникул, проведенных на даче под Домодедовом. Ну и куда мне, «дяде Степе», на краю атаки играть?! Бег изменился, шаг, ну вся координация другой стала. Перешел в хавы, ну, понятно, непременно в левые – кумиром же был Игорь Нетто, игрок «Спартака» и сборной страны. Я уже к тому времени несколько лет являлся горячим и преданным болельщиком «Спартака». В мечтах видел себя футболистом в красно-белой форме. Три года параллельно хоккею занимался футболом. Но постепенно и неуклонно канадская игра выдвигалась на первые роли.

Ясно понимал, что с таким ростом на зеленом поле особенных перспектив не имею. А хоккей? Там, напротив, рост не был помехой, я прибавлял в мастерстве и выделялся среди сверстников. Разумеется, я мечтал о команде мастеров «Спартака». Ни о какой другой и не помышлял.

Однажды набрался то ли смелости, то ли наглости – и поехал на Ширяево поле, в спартаковские владения. Явился к самому Игумнову – командарму спартаковского резерва, юношеских и молодежных команд. Так, мол, и так, хочу заниматься в спартаковской школе. Наши пути с ним до того не пересекались, поскольку команды разных возрастов «Спартака» и «Серпа и Молота» выступали в разных группах городского первенства. И по этой причине он меня не видел. Александр Иванович выслушал меня и говорит: «Ладно, паренек, для начала возьми открепление у себя на «Серпе», а к осени приходи к нам. Тогда и поглядим, что ты за чудо такое».

А я еду на трамвае домой и мучаюсь: какое такое открепительное письмо? Что вообще это такое? Куда я идти должен, к кому обращаться и что говорить, в конце-то концов?! И остался на «Серпе». И отзанимался у Захарова весь второй сезон.