Текст книги "Лундога. Сказки и были"

Дедова пожня

Охотник стоял на краю пожни около вросших в развилку старой берёзы двух жердей – сенокосных носилок – и вспоминал, считал, сколько лет прошло с того последнего сенокоса, когда его отец или дед поставили их сюда, чтобы вернуться через год, но не вернулись. Не дождавшись хозяев, жерди вросли в дерево, берёза обхватила их навсегда своей плотью, подтверждая количество прошедших мимо лет. Нижние концы носилок отгнили, и они уже не стояли, а висели на берёзе.

Пожня ещё не заросла лесом, но трава на ней поменялась, выродилась. Почти одна багула да мох и лишь местами желтел прежний травостой.

Нашёл он и кострище, вернее, место, где их семья отдыхала, от костра же не осталось никакой приметы, ни уголечка. Но он точно помнил место. Вот сросшиеся, будто из одного корня, ель и берёза, по которым они с братьями ползали в минуты отдыха, вырезали ножичками свои имена и даты в коре. Остались ли следы от тех подписей?

Охотник сбросил рюкзак, поставил к дереву ружьё, закурил. Достал котелок и пошёл искать воду для чая. Он помнил, что по пожне протекал ручей, жив ли он? Русло было сухим, и только за пожней, в болотной яме стояла вода. Осторожно, чтобы не замутить, он зачерпнул воды и вернулся к стану.

Срубил сухостоину, разрубил её на чурки, расколол их. Делал всё не торопясь, как его дед когда-то у этого же кострища. Содрал бересты, развёл костёр. На воткнутую под углом палку повесил котелок. Присел, прислонившись к дереву. Посмотрел на разгорающийся костер, развязал рюкзак и вытряхнул из него всё содержимое. Дичь, с дюжину рябчиков и «вытоптанного» глухаря, сложил подальше от костра, оглядел пожню. Так сколько всё-таки лет прошло? Около тридцати… Поправляя дрова в костре, охотник вспоминал ту далекую пору (а вроде давно ли было) – молодых мать, отца, деда. Теперь покойного. Бабушка сюда не ходила. Управлялась по хозяйству.

Приходили на покос рано, по росе. Вот тогда ещё, в раннем детстве, и полюбил он эти леса, эту глушь. Трудно было вставать на рассвете, но как радостно потом шагалось за родителями по лесным дорогам, тропинкам, в свете утреннего июльского леса, вспугивая выводки рябчиков, а случалось, и глухарей. Сколько осталось в памяти таких картинок. А медвежьи качели на опушках пожен?! Это когда медвежата заползают на молодые деревца осин, черемух и действительно качаются на них, обламывают. Дети. Однажды и всю медвежью семью застали на пожне. Дед крикнул, медведица встала на задние лапы, рявкнула – и всё косолапое семейство умчалось в лес.

Приходили, обкашивали становище, бросали траву на костёр, чтобы было больше дыма, – от комаров. Стояли в дыму – «обкуривались». Потом отец или дед делали первый прокос. За старшими шли они с братьями. Быстро подавалось дело. До жары накашивали на стог. В самый зной не косили. Родители занимались обедом, дед шёл посмотреть грибов и иногда приносил немало, а они с братьями обследовали ягодные кустарники вокруг пожни. В эту пору уже поспевала смородина – чёрная и красная. Но особенным деликатесом были горькие ягоды готоватика (местное название жимолости). Их давили в кружке, заливали горячим чаем, горечь пропадала, получался приятный кисловатый напиток тёмно-красного цвета.

Скоро мать звала обедать. «Сейчас, мам», – кричали они, а сами, торопясь, добирали кружки. Лесной, сенокосный обед. Всегда суп с мясом – к сенокосу резали овцу, каша с топлёным маслом, пироги… После обеда, в самый зной, отдыхали, на вечеру снова косили. Домой возвращались затемно. Как весело шагалось утром сквозь рассвеченный солнечными бликами лес, и как жутковато было идти тем же лесом вечерними сумерками. Фосфором светились трухлявые пни, а каждый выворотень превращался в медведя. Встречались иногда и настоящие медведи. Много рассказов о таких встречах ходило по деревням, страшных и забавных. Больше забавных.

Дня через два поспевало сено, тут становилось жарче, некогда было дремать и с обеда. Повернёшь с утра сено, пообедаешь да и грести: кто по кругу пожню огребает, кто вокруг стожья, кто проходные валы. Потом мужики, да ребята, кто покрепче, копны окладывать да обнашивать их к стожью. Тут стращает – не стращает дождем, а торопишься и не заметишь, как из-за стены леса туча выползет, и помочит-то другой раз всего ничего, а гребь испортит, и назавтра всё заново. Рассказывали, прежние мужики с вилами на тучу-то кидались, от обиды. Но вот копны обношены к стожью. Мать уходит чай греть, дед с отцом постоят, передохнут и начинают метать стог. Дед наверху, отец подаёт, потом, как подросли они с братьями, стали сначала деда, потом и отца заменять. Тёплая работа, но радость, что испытываешь, завершив стог, дорого стоит. Тут и гордость, что смог, что ты – мужик, что вот такой труд завершён, и удовлетворение художника – стог должен быть красивым, яйцевидной формы. Если стог смётан «пирогом», то над таким работником смеются. Здесь эстетическое совпадает с утилитарным – высокий стог меньше промочит осенними дождями. Когда они с братьями подросли, вошли в силу, бывало, по два-три стога в день ставили. Дед радовался, говорил, что с такими мужиками жить бы да жить, да помирать скоро. Царствие Небесное тебе, дед, хотя и строг ты порой бывал, да вот любили мы тебя. Был ты мужик, крестьянин, и нас мужиками воспитал. И не вина твоя, что досталось тебе жить в такое время и заниматься в основном не крестьянским трудом. Но была в тебе заложена крестьянская суть, не утраченная до конца дней. В предсмертном бреду вспоминал ты не свою лесохимовскую должность, а сенокос вот на этой самой пожне.

Когда мы с отцом стояли возле твоей больничной койки, ты говорил, что вот ты сейчас на ляге Харитоновича, что Лёшка-то вон, за стогом, подаёт тебе навильник сена.

Вот, дед, я снова здесь. Развёл костер. Но пожня-то не кошена и стожары давно подгнили и упали, тобой ставленные. Никто не косит, дед, теперь по пожням. Никому не надо, да никого и нет.

Закипела вода. Охотник бросил в котелок заварку. Поставил чай на землю.

Ветер шевелил жухлую траву на пожне. Почти невидимый в тени нависающих еловых лап сидел охотник на родном своём становище, вглядывался в пожню, как будто видел что-то, слышал. В руке «дымилась» кружка с чаем. Осенний день темнел. Пора бы уж идти. Но куда? Зачем? Тяжело поднявшись, покидав всё в рюкзак, охотник побрёл к дому, оставляя без надежды дедовскую пожню.

Зачем поют поленики?
Почти сказка

 
Радость – пламя неземное,
Райский дух, слетевший к нам.
 

Ф. Шиллер

Иные, родившиеся в лесном краю, уехав, забыли и лес, и чистую речку со щуками, чернику в ельнике, сенокосную кашу, тетеревов на берёзах. Саша был не такой. Он тоже вырос в деревне, в глуши северных лесов, где зимними ночами воют волки, а летом по задворкам бродят медведи.

Родители Саши были колхозники, это такие подневольные крестьяне. Когда-то давно большевики-разбойники согнали вольных крестьян в колхозы, заставили их работать на себя от зари до зари, чтобы не осталось у крестьян сил радоваться красоте Божьего мира.

Саша помогал родителям во всех работах без понукания, так велось ещё от вольных крестьян. Его молодых сил хватало и подсобить по хозяйству, и сбегать с друзьями на речку за налимами, да в лес по грибы и ягоды. Саша рос добрым, отзывчивым мальчиком. Много чистой радости дарил ему цветущий вокруг мир.

Как-то весенним утром шли они с мамой доить колхозных коров. Со всех сторон из влажных апрельских сумерек лились таинственные, журчащие то глуше, то звонче, как весенняя полая вода, звуки. Вся округа была наполнена ими, будто бы невидимыми волнами самой красоты.

– Мама, а что это такое? – завороженно спросил Саша.

– Это, сынок, поленики распелись.

– А зачем они распелись, мам?

– Чтобы нам радостней было…

Саша знал полеников. Зимой они густо облепляли берёзы за деревней, радуя пеших и конных. Чёрные краснобровые птицы, с хвостами-лирами. Все от мала до велика любили полеников. Любили за их весенние песни, за то, что они вот так густо облепляют берёзы, наполняя мир красотой и смыслом.

И зимой в деревне не разлежишься на печи, а уж летом и подавно бока некогда пролёживать. Летний день год кормит. Саша с друзьями, как с делами по дому управятся, бегут в лес по грибы да ягоды. Навешают в тёмном ельнике-черничнике моху на сучки, чтобы не заблудиться, в костёр моху набросают. Дым по лесу расстилается, в лапах еловых застревает, комаров отгоняет. Медведи да волки, чуя дым, обходят черничник стороной, на других ягодниках кормятся. Бродят ребята по ельнику, перекликаются. Наберут ягод, сойдутся у костра, чаю согреют. Поедят пирогов и начнут разные истории про леших лесных да кикимор болотных рассказывать. Так сами себя напугают, что идут по тропинке тесной кучкой, каждого выворотня пугаются. А тут ещё как выпорхнет из-под косм еловых, с грохотом крыльев, глухариный взматеревший выводок. Душа в пятки уходит. А глухарята рассядутся по ёлкам и тянут шеи из-за веток, разглядывают. Мама-глухарка квохчет, беспокоится за своих глупых голенастых глухарят. А ребята уж смеются над собой и без оглядки бегут по тропинке домой.

Дед у Саши был старенький и в колхозе уже не работал. Пойдёт дед в лес веники-голики берёзовые вязать, чтобы снег зимой с валенок да с крылечка обметать. Или в болото, ягод проведать отправится, ружьё возьмёт, и Саша за ним увяжется. Дед рябчиков костяной дудочкой приманивает и Сашу учит. К лесу да к охоте приучает, да к неписаным лесным законам: не жадничать на охоте, тока глухариные да тетеревиные не разорять, жадным людям тока не показывать, лес зря не губить. Тогда птица да зверь в лесу не переведутся.

К двенадцати годам Саша уж один в лес с ружьём уходил. Но лесники колхозные запрещали крестьянским ребятам в лесу с ружьём появляться. Штрафами грозились. Так отучали они крестьянских ребят от леса, от красоты лесной. Но если летом в лесу ягоды да грибы собирать можно, то что глубокой осенью да зимой там без ружья делать?

Чтобы лесники ружьё не отняли, Саша разберёт его, спрячет под фуфайку и скорее в лес. Идёт, к огородам жмётся, так незаметнее, до первых ёлок, а там он у себя дома, как шапку-невидимку наденет, вздохнёт спокойно. Хитрый был Саша, смекалистый, как зверь по лесу ходил. Прежде чем выйти на поляну или дорогу лесную, он выглянет осторожно из-за лап еловых, оглядится – нет ли лесника колхозного рядом.

Так он лес полюбил, что неважно ему было, много ли, мало ли добудет он дичи, хотя пустым редко домой возвращался, всё к столу какую-нибудь да кутюшку лесную принесёт, ягод, грибов котомку. Все болота, все суземы исходил Саша, из любого, самого глухого угла дорогу домой отыщет, а то и заночует, если отемнает, где.

Так и стал Саша настоящим охотником, судьба которого – всю жизнь, пока носят ноги, мять суземы и днем и ночью, и нет ему большей радости. Ходит такой охотник не столько за мясом – ищет он полноту красоты мира. Ему надо знать, что она есть и в Согре, и на Сойге, и в Глухом Болоте, и на Синей Горе, и на речке Матковой. Бродит он, проверяет, всё ли там на месте: стоит ли лес, зарастает ли гарь, зреют ли ягоды, водятся ли глухари, вышел ли его старый знакомый медведь из берлоги. И пока всё в порядке, радостно и спокойно такому охотнику. В своей котомочке несёт он домой взятую из полноты мира малую часть, его пищу. Не больше, чем нужно для простой, как северная природа, жизни.

Такими были раньше охотники, и Саша стал таким. Но кончилось, видно, их время.

Вначале собрали большевики-разбойники по вокзалам да по разным непристойным местам лихих людей, назвали их лесорубами вербованными и приказали им вырубить все леса на севере. Лесорубам вербованным нравилось валить лес, потому что большевики-разбойники поили их за это водкой, хорошо кормили и одевали. Когда с лесами было покончено, большевики-разбойники привезли на север много бочек с отравой и вылили её с самолетов да с машин-вездеходов на вырубки. Не слышно стало с тех пор полеников. Не радуют они больше никого своими песнями. А берёзы зимой облепляет одно вороньё. Вымерла да разбежалась по миру и Сашина деревня, нет больше и большевиков-разбойников, некому стало их кормить.

Но Саша никуда не уехал, не пошёл искать, как другие, ещё не погубленных жадностью людской мест на этой земле. Он все ходит по своим сограм, вдоль высохших без леса речек – Соег да Шеег, поднимается на облысевшую Синюю Гору, спускается в не ягодные уже болота. Ходит, запинается за пни. Редко вспорхнёт в недорубе птица. Много лет не печатает след на весенней грязи Сашин старый знакомый медведь. Наверно, убили его ради забавы охотники на джипах. Теперь многие охотятся ради забавы. Ездят такие охотники, сытые и пьяные, на своих джипах-вездеходах, купленных за много тысяч срубленных деревьев, ищут живые мишени.

Пустеет земля. Опустел и Сашин край. Нет ни людей, ни дичи, ни леса. Но Саша не может отсюда уйти. Теперь только он один и знает, какая здесь была когда-то полнота красоты Божьего мира. Он её видит и сейчас в опустевших пространствах. Он носит её образ в себе как в вечном начале жизни. И хотя поседел уже Саша, но пока есть у него ещё силы, он на бескрайных вырубках за его деревней каждую весну и осень сеет сосны собранными им самим семенами и сажает саженцами, выкапывая их на зарастающих лесом крестьянских полях.

Когда и Саша уйдёт, куда уходят все люди, то унесёт с собой запечатлённый в нём чистый образ этого мира. И, как знать, может статься, что из множества образов, сохранённых такими людьми, как Саша, Господь воссоздаст в конце времён новый, вечный мир, уже во всей полноте своей живой красоты. И Саша, и все остальные добрые люди не будут лишними в этой новой радостной жизни.

2003

Рябчики

Бледная заря завершала короткий январский день. На заиндевелых берёзах, прижавшихся к хвойной опушке лесной пожни, висело несколько пушистых, светло-серых шаров. Когда же из леса выползла на пожню темень, шары один за другим стали отрываться от веток и падать в снег, только их и видели.

Так рябчики, а это были они, маленькие лесные курочки, переживают зиму. Наклюются берёзовых да ольховых серёжек и прячутся от стужи в снег, как в перину. Долго тянется зима, не будет ей, кажется, конца. Но пройдёт январь, минует половина февраля, и в один из ясных дней солнышко так пригреет еловую лапу, что из снежной рукавицы на ней вдруг вытечет первая прозрачная капля, за ней другая, третья… И всего-то какой-нибудь час продлится робкая попытка весны потеснить зиму, а к вечеру будет висеть на ёлке коротенькая сосулька, радуя лесных жителей.

Но лиха беда – начало. И хотя не раз ещё стукнут по ёлкам да соснам морозы, и метели ещё гуще засыплют лес, но не повернуть зиме вспять. Только очистится в полдень небо от туч, как засияет, не по-январскому высоко поднявшееся над лесом, солнце. Значит – до марта дожили.

Светло мартовскими днями даже в старом ельнике. Светятся лесные прогалы да поляны, отражая небо. Светом тогда наполняется хмурый рамень и не так страшен становится случайному путнику.

Рябчики ещё с осени обзавелись парами. Облюбует такая парочка себе участок леса для будущего выводка и начнёт обживать его. Весь снег следами-крестиками, как паутиной, покроется. Собирают рябчики по насту опавшие семена ёлок, кормятся.

А как сменится март апрелем, так по всему лесу зазвучат звонкие рябчиные песенки. Как будто кто в тоненькие свистульки дует. Без пересвистов этих лес – сирота.

Апрель весь снег сгонит, ручьи да реки из берегов половодьями выйдут. Раскиснет всё в лесу, набухнет от сырости. Туманы и днём не уходят из согр да болот. В этом мареве, мороке апрельском, просыпается после зимы вся жизнь лесная. Бурлит талая вода, кипит кровь, новые неясные звуки заполняют всё от земли до неба. Даже в земле и то что-то будто ворочается. Силы лесные просыпаются. Нет лучше и краше этой поры в лесу.

Просыпается жизнь. Сок поднимается по стволам, набухают почки, вот-вот раскроются клейкими листочками. Травы первые ростки из земли выкидывают. Лягушки на прогретых отмелях вечерние концерты дают. Рыбы к нерестилищам подтягиваются. Гудит тетеревиный ток в болоте, журавли орут на всю округу.

Рябчики-петушки, весь год пугливые, скрытные, сейчас страх потеряли, но курочки их всё так же осторожны. Идёшь по весеннему лесу с фотоаппаратом, в дудочку-манок посвистываешь, подражая песенке петушка – и хозяин участка уже тут как тут, того гляди на объектив сядет. По ветке прямо над головой бегает и «уж больно грозен» на вид.

Весенняя охота на рябчиков запрещена, но есть такие охотники, для которых «законы не писаны». Вот и не слышно в ближних лесах рябчиных песенок, не встречаются их выводки. И лес – сирота.

Как спадёт талая вода, успокоятся ручьи да речки, так затихнут страсти и у населения лесного да болотного. Отгуляли, оттоковали, отнерестились. Теперь пора потомство на ноги ставить да на крыло поднимать. Рябчиха на сухой кочке под еловыми лапами ямку травой выложила, десяток яичек снесла и села птенчиков высиживать. Сама рябенькая, кусты, трава кругом тоже рябенькие, пройдёшь и не заметишь. Через три недели из-под перьев мамкиных высунутся десять маленьких головок, а через сутки уведёт рябчиха свой выводок подальше от кочки. Нельзя им долго в гнезде оставаться, много хищников по лесу рыскает: куницы, ласки, горностаи, лисы – все охотники до рябчиков. Птенцы с первого дня жизни на ногах, а на пятый день уж на крыло поднимаются, на нижние ветки взлетают. А иначе не доживёшь до осени, когда цыплят считать начинают. Словно невидимки, снуют рябчики между кочек да кустиков лесных.

Идёшь в июне по лесу, от комаров отмахиваешься, будто и нет в лесу никого, кроме этих кровососов. Но это только на первый взгляд. У всех лесных обитателей сейчас малышня, а её надо прятать от недобрых глаз, да и от добрых, на всякий случай. А прятаться есть где: листва да травы так разрослись, медведя укрыть могут.

Маленькие рябчики с первых дней сами себе корм добывают: листочки, ягоды, букашки всякие, всё для еды сгодится. Насытится с утра семейство рябчиное, а в жаркий полдень, где-нибудь под выворотнем еловым, на припёке солнечном, в тёплом песке порхается, песочные ванны принимает. Эти места порхалищами и называются.

Не по дням, а по часам растут курочки лесные. Идут сенокосники в июле на пожню, а из-под ног выводки молодых рябчиков выпархивают. Радостно становится косцам – лес живой! А с пожни ещё выводок глухарей снимется, рассядется по опушке. Весело тогда ходит коса в траве, без устали. Живой лес человеку сил прибавляет. Там и воздух живой, и вода в родниках живая. Из любой ямы, лужи лесной пей, не бойся.

Как кончится пора сенокосная, по пожням стога встанут, так духом осенним и потянет. Заматереет лесная птица, и в просветлевших лесах, по старым вырубкам, по ельникам да ольшаникам зазвучат призывные рябчиные песенки. Зима не за горами, время пару себе искать, чтобы теплее зимовать было.

Вестники

Где-то звенят капели, где-то бегут ручьи, а в дремучих северных лесах всё ещё зимний покой. Лишь вершины вековых елей и сосен очистились от снега, а нижние лапы их всё ещё гнутся под зимней ношей. Внизу, между стволами лесных великанов, полумрак даже днём и метровым слоем лежит чуть осевший снег. Но солнце, солнце греет в полдень всё же по-весеннему. Ночным заморозкам да сугробам недолго обманывать заждавшихся весну лесных жителей.

У глухаря всю зиму только и забот было, что клевать сосновую хвою да спать сутки напролёт, завалившись с головой в пушистый снег. Много лунок да ходов наделал за зиму в снегу на лесных полянах и прогалинах этот лесной петух. Но нынешним днём он не торопился забираться в снег. Наклевавшись хвои, он посидел на ветке, погрел на солнышке один бок, другой, подремал. Потом вытянул шею, бороду распустил и, тэк – вырвалось из раскрытого клюва.

– Слышала? – зацокала белка своей подружке. – Глухарь сказал – «тэк».

– Поздравляю, – ответила та, и обе поскакали по веткам делиться радостной новостью со всеми.

А глухарь и сам не думал, что уже сегодня он скажет – тэк. Но раз сказал, значит, пора пришла. Он взъерошился, распушил перья, протряс их от головы до хвоста, вытянул гордо шею, огляделся. Бескрайняя тайга млела под распалявшимся солнцем. Зазеленевшая вдруг, уже не по-зимнему, хвоя источала смолистый пьянящий запах. Ещё вчера чёткая, линия горизонта расплывалась в потоках исходящего от деревьев первого тепла.

Да, действительно, пора, и, хлопнув крыльями, глухарь слетел на ближнее болото, в сосновое редколесье. Там он опустился на снег, раскрыл веером хвост, распустил крылья и с важным видом стал бродить между стволами сосен, оставляя на снегу, вдоль следов-крестиков, полосы от крыльев. Смотрите, смотрите, – кричали синички, – глухарь чертит, глухарь чертит! А глухарь слушал и пуще прежнего важно вышагивал по болоту.

Но не один он чертил странные знаки на снегу в тот день. Ещё несколько лесных петухов кружились невдалеке среди сосен. С одним из них пути нашего знакомого глухаря пересеклись. Ещё больше надувшись и прощёлкав – тэк, тэк, тэк, не заходи, это мой участок – петухи разошлись.

С этого дня глухарь каждое утро, наклевавшись хвои, слетал на болото и чертил, чертил, чертил. Скоро весь угол болота был истоптан, исчерчен глухарями. С каждым утром их бродило между соснами всё больше и больше. Так глухари встречали весну, всем лесным жителям сообщая о её приходе. Утренними и вечерними зорями бубнили на чисти в том же болоте другие лесные петухи – тетерева, и хохотали, пугая зайцев, куропатки. А на крепкий наст опустилась первая стая вернувшихся из тёплых стран журавлей. Утрами журавли радостно горланили на всю округу, устраивали танцы между оттаявших кочек.

Тающий снег в лесу оседал, чернел от насыпавшегося за зиму мусора. На лесных ручьях и речках он синел, превращался в воду, заполняя русла, лесные ямы. Вот в эту-то пору глухари со всей округи начали слетаться на болото с вечера, рассаживались на сосны, где ещё недавно чертили свои замысловатые чертежи. Каждый прилетевший глухарь, с далеко разносившимся грохотом, присаживался на сосну, озирался и произносил – крэк, сообщая всем, что он прилетел и он здесь хозяин. С соседних и дальних сосен, с тем же достоинством, отвечали ему восседавшие глухари. Крэк, крэк, крэк – разносилось над погружающимся в сумерки болотом. Гасла холодная мартовская заря, а сотни древних птиц всё переговаривались на своём первобытном языке, пробовали голос, готовясь к утреннему току. Крэк, тэк, тэк, крэк – звучало вперемежку над засыпающим болотом. К ночи все звуки стихали, только зайчихи то здесь, то там бубнили свои монотонные песенки. Глухари спали, а Земля, холодея в весенней ночи, тихо плыла под звёздами, медленно поворачиваясь к сияющему где-то Солнцу.

Мышкующий на болоте в предутренний час лис навострил уши. Как будто стук сотен звонких деревянных молоточков наполнил тишину ночи. Лис знал, что это начали свой ток глухари. В этом завораживающем стуке-треске чуткий слух зверя различал щёлканье первого колена глухариных песен и щебет второго. С разгорающейся зарёй звуки всех колен слились в один, нездешний, наполнявший душу лиса восторгом, шелест.

Глухари пели без оглядки, без опаски – эти места ещё не знали охотников. Сотни токовых песен разноцветным, живым куполом повисли над болотом, над древней тайгой, слившись с красками неба, новой зари. Так глухари возвещали в мире древнее, им ведомое знание, вечную Истину.

Каждую весну глухари, тетерева, стаи перелетных птиц, звери, воды, леса, облака – всё живое в мире не просто так, не бессмысленно поёт, летит, разливается половодьем, покрывается молодой зеленью – это Отец наш небесный в красоте тварного мира показывает нам, отпавшим от него сиротам, вечную Свою красоту, чтобы мы вспомнили, кто мы, откуда. Поэтому нельзя губить красоту земную, надо сохранять её в меру сил своих или хотя бы поплакать о погубленном лесе, отравленной реке, выбитом и вырубленном глухарином токе. Потому что одна слеза милости к творению сильнее химического комбината и тысячи лесорубов, так как в ней есть Правда, а в них нет.