Текст книги "Лундога. Сказки и были"

Параллельные миры. Обратная связь

После ужина, развалясь на лавке перед телевизором, одним ухом слушая обещания какого-то политика с первого канала, кривясь, Вася думал, куда бы ему завтра сбегать на охоту. У него было несколько проверенных маршрутов, и он их чередовал.

Пробегусь по Сойге, решил он, наконец, радостно. Поднялся с лавки, плюнул без злобы, по привычке, в голубой экран, и, довольный, что попал, выключил телевизор.

Что может быть лучше для крепкого ещё мужика, чем до свету выйти из избы, поправить котомку, закинуть ружьё на плечо и бойко зашагать к синему лесу. А впереди целый день неожиданных возможностей, азарта, удач, да и неудач тоже. Болота, согры, сузёмы тянут охотника своей тайной силой, и он бежит, торопится миновать скорее чисто поле.

Ну, вот и опушка, качнутся ветки, и нет охотника на целый день. Куда его вынесут ноги, он и сам порой не знает. Его лайка давно уже старается где-то впереди.

Идёт Вася по болоту, идёт по старой лесной дороге, обходит буреломы, рябчика вытоптал. Маловато пока, но день лишь начался.

Где-то, очень далеко, залаяла Тайга. Лает часто, уверенно – нашла, стало быть. Послушал Вася с минуту – не бросит ли, и пошёл на лай, но тот стал как-то глуше, и будто в другой уже стороне. Остановился, слушает – в болоте лает, повернётся чуть, в другом вроде месте… Туда пойдет, сюда – не может понять, аж запрел. Ладони к ушам приложит – лес шумит, а собаки и вовсе не слышно.

– Всё же в болоте, – решает он, наконец. – Пройду малость, понятней будет.

И верно, лай стал явственней. Вася влез в топкий приболоток, выполз в болото, отдышался, слушая. Лает в редком сосняке, если на глухаря, то взять будет непросто.

Собаку он заметил издаля. Прячась за деревьями, стал скрадывать. Где пригнувшись, где ползком, где бочком подобрался поближе. Тайга заходится на низкорослую сосну, но никого на ней нет. Нешто пролай?.. Однако Вася не торопится выходить, он не спеша разглядывает ветку за веткой. Всякое бывало, непросто порой заметить в кроне даже крупного мошника, не говоря уж о тетёре.

Как ни вглядывался Вася – ну нет никого, а Тайга, зачуяв хозяина, заливается ещё пуще – вот же он, вот! Выйду, решил Вася, по летящему попаду с такого расстояния, если что, не впервой. Только собрался он шагнуть, как вспыхнуло болото в ярких лучах и на ветках сосны проявилось тёмное пятно крупной птицы.

– Вот он! – Вася прицелился, и… опустил ружье: странная какая-то птица… Да это же тень, тень глухаря, сидящего где-то выше! Вася снова, вершок за вершком, исследует вершину. Ну, нет никого, хоть ты тресни. Тень есть, бородой даже трясёт, как на току, а птицы нет.

Небо померкло, исчезла и тень! … – чуть не сказал Вася плохое слово и вышел из-за дерева, с ружьём наизготовку. Глухарь не слетал. Подняв ружьё, Вася стал подходить. Глухарь не слетел, даже когда он подошёл к сосне и пнул по ней несколько раз. На сосне никого не было. Чудеса… На кого же Тайга-то лаяла? От кого тень-то падала, не на небе же он сидел?..

Вот и весной, на глухарином току (мужики в камуфляже недавно рассказывали), какая-то невидимая тварь с шумом реактивного двигателя носилась над болотом, над головами, как большая стая уток в былые времена. Камуфляжные мужики репу почесали, почесали, долго чесали, да так ничего и не поняли. (Камуфляжный пошёл мужик на Руси, непонятливый). И глухари не затоковали. В прошлый раз на бору со звонами токовал пяток, всех и взяли умельцы, а в этот раз тишина: «быдто вымерли». Глухарки только, как дуры, всё квохтали в тишину болот, да дымом половодье зализало ил.

Дальше шагает Вася, высматривает воду и удобное место – пора и чаю попить, перекусить. «У костра посидеть – что в раю побывать», – говаривал отец на сенокосе. Печёные окуни и чай с калачами – чем не обед? Сидит Вася на корнях сосновых, к стволу, уходящему в небо, прислонился, чай пьет, облаками любуется.

Мчится самолёт выше облаков. Под крылом самолёта о чём-то тоскливо поют зелёные недорубы тайги и разливы нефти, подобные морям. Мчатся, чуть похожие на больших пернатых хищников, весёлые нефтяники на вахту, или лесорубы, а может упакованные чиновники на охоту, развлекаться над животными, владельцы целлюлозно-бумажных заводов, турбин, пароходов, кривясь, думает Вася – сейчас транплюкирую их нахрен, проведу санацию местности.

Поставил на мох недопитую кружку, взял свою верную тулку (пусть только подумают, что это не транплюкатор!), вставил пули Полева-2. Из положения сидя, без злобы, выстрелил дуплетом, беря упреждение как по утке, только больше в десять раз. Самолёт красиво, вертикально упал в зыбун, вспугнув несколько белых куропаток. Нет худа без добра, обрадовался Вася, следя полёт белых птиц. Надо будет поискать их после обеда. Допил кружку – сердцу сразу стало веселей, бросил рыбные кости прибежавшей на выстрелы собаке.

Есть в осени первоначальной, короткая, но дивная пора, – думал Вася, безмятежно ковыряясь в носу, как в душе, луча глаза в чистое небо без журавлей. Последние журавли улетели клином на юг лет пять назад. Говорят, что их там видали. В одном месте.

Вместо ожидаемых куропаток из травы поднялась пара тетеревов – косач и тетёрка. После дуплета косач, мелькнув белыми подкрылками, упал. В стороне Тайга подняла ещё парочку, но Вася даже не вскинул ружье – est modus in rebus, подумал он. Возбуждённый удачей, легко миновал приболоток, вышел на сухмень.

Дневной маршрут пройдя до половины, Вася оказался в тоскливых делянках, эффективно вырубленных методом сплошных концентрированных рубок и трудолюбиво политых отравляющим веществом массового поражения, в простонародье именуемом – бутиловый эфир. Жутко в делянках при ясной погоде, и при неясной тоже, краёв не видать делам умелых рук человека умелого. Редкий, с рябины рухнувший (дубы здесь не растут) охотник рискнёт дойти до их середины. А если дойдёт, так там и останется – тяжело и больно станет сердцу, и нечем будет помочь ему (Вася тогда ещё не носил с собой корвалол, а валериана там не растёт, хотя в других местах растёт). Вася слышал это от старых охотников, и не пошёл до середины делянок. Так, походил около.

День клонился долу, пора и Васе поворачивать домой. Навечеру рассвистелись рябчики, и он, пока вышел из леса, подманил ещё пару. Устало брёл Вася по красному полю, мял траву, где конь давно не валялся, обходил зелёные побеги молодых сосенок. Возле избы сбросил котомку, поставил ружьё к огороду и растянулся на лавке возле тёплой, нагретой последним осенним солнцем, стены, с надписью: Бог сохраняет всё.

Безмятежная тишина висела на волоске над деревней, над лесом, не нарушаемая даже гудевшим где-то на пределе слышимости поисковым вертолётом МЧС.

После ужина, развалясь в русской рубашке под иконами в чёрной копоти, одним ухом слушая обещания какого-то радостного политика со второго канала, кривясь, Вася думал, чем ему заняться завтра – заготовлять дрова на зиму или залезть подлатать крышу, пока погода позволяет. Крыша важнее, наконец решает Вася, дрова подождут. Встал, плюнул по привычке, без злобы, в голубой экран и, довольный, что попал, выключил телевизор.

Вышел за дверь, на навес. Невидимкою луна лила на грядки белые капусты волноватой, на печальные поля, на лес, на развалины деревни свой печальный свет. В соседней, на вид ещё целой, избе, о чем-то грустном беседовали, скрипели половицами собравшиеся со всей деревни, осиротевшие домовые.

– И мой, поди, там. Надо, надо чинить крышу, – оглядываясь на руины, снова подумал Вася. – Уеду, али что, где они жить-то будут?

Уже под утро вернулся с беседы домовой, разбудил Васю, похлопав его по груди, а сам залез на печь, тяжёло вздыхая, как старый раб.

Все события и факты в рассказе не вымышленные, совпадения не случайны. Пострадали и птицы, и деревья, и люди. Всё это произошло с неизвестным автором или записано со слов известных ему очевидцев.

Самолёты падают ни с того ни с сего, глухари не токуют с того и с сего. Что-то уже было, что-то будет, потому как всё есть в Боге. Даже мысль и выдумка – это не просто мысль и просто выдумка, а правда. Всё в Нём, даже выдумки не вне Его, не говоря уж о делах. И ничего тут не попишешь. А Бог не может остановиться, Он Есть, Он всё творит, легко, что ни придумаешь. Так что будьте осторожны, товарищи, в делах и в мыслях.

Выдумает какая голова, что Бога нет и чёрта нет. И нет. В голове той. Но что-то там есть, мысли-то есть. Мысли-то чёрт знает какие. И Бог знает какие. Опасно, друзья. Такую бомбу можно выдумать, что все прежние бомбы, как то: атомная, передача «Пусть говорят», отравляющие вещества массового поражения, звёзды на льду, сплошные концентрированные рубки, раскулачивание, колхозы, спид, «Дом–2» и так далее – покажутся детской забавой.

Замечено, что картины мухи засиживают, а иконы не засиживают – вот ещё одно доказательство Бытия Бога. Не верите? Ну, как знаете.

Автор предпочёл остаться неизвестным. А зачем? Начнутся – презентации, рауты, пассажи – некогда на охоту будет сходить, крышу подлатать.

Да и нет же пророка в сладком дыму помоек своего отечества.

Писать автору можно, до востребования, во все порта мира и в Великий Устюг (тоже был бы порт пяти морей и одного, типа, озера, если б Северную Двину, не дай Бог, повернули взад). Писать просто: неизвестному, до востребования.

Впрочем, неизвестный автор, возможно, покинул уже эту страну, поменял несколько паспортов, нанялся простым матросом на торговое судно враждебной (не к своим гражданам) державы. Ему сразу подали кружку рома на весле, но после первой он не стал закусывать, чем гордо поразил всех немцев, афроамериканцев и прочих пиратов, всех, кроме вологодского конвоя (тот вообще не закусывает), ему подали ещё две и малосольный огурчик, после чего он поплыл в неизвестном даже ему направлении. Иногда он спрашивает:

– Мы где?

– В Мадагаскаре, – говорят.

– А в Магаданаскаре, где?..

– Где, где? – В Караганде.

Ну и тому подобное. Короче, не найдёте.

«Семеро братьев»
Рецензия

Одно из первых чувств после прочтения книги «Семеро братьев» Алексиса Киви, финского писателя 19 века, – это чувство белой зависти и одновременно радость за финнов, что у них есть такая книга[2]2
  Издание книги на русском языке: Киви А. Семеро братьев: Роман / пер. с финского Эйно Карху. – СПб.: Лимбус Пресс, «Издательство К. Тублина», 2014.
  Из аннотации к книге: «Самое известное произведение Алексиса Киви ˝Семеро братьев˝ (1870) представляет собой рассказ о братьях, которые, осиротев, остались жить в домике своих родителей посреди леса. Своё произведение сам автор называет ˝весёлым повествованием˝. Почти все сцены, подчас, несмотря на их трагизм, не лишены комического элемента. Киви изобразил крепких деревенских парней, обычных ˝мужиков˝ – таких, какими в юности был он сам и его товарищи. Они часто бранятся с соседями, выпивают больше, чем следовало бы, грубовато шутят, лишены суеверных чувств и подвержены внезапным вспышкам гнева…»


[Закрыть], давно есть, и есть такой автор.

Удивительно, думал я, закрыв последнюю страницу: есть великая мировая литература и, как часть её, великая русская, есть огромные библиотеки очень хороших книг, толстых книг, умных, правильных, толковых. И обо всём там сказано, по многу раз сказано: о мире и человеке, о плохом и хорошем, о тёмном и светлом. Всё есть в этом океане мировой литературы. Но вот беда, простому смертному сложно вычленить, по разным причинам, собрать главную Истину, из множества истин малых, растворённых в море-океане мировой литературы.

И вот у меня в руках книга, где возможное решение многих нравственных задач, простых, и таких непростых, этого смысла мировой истинной (от слова Истина) литературы, чудесным образом уложено в один небольшой том под чудесным же названием «Семеро братьев». Всё это действительно похоже на чудо.

Ну и теперь в меру понимания о самой книге, чем она меня так взволновала (всё, что взято в кавычки, – это выписки и цитаты из самого романа).

Начну с главного. Автор в своём романе переломил приобретённую «бесовскую дурь» героев – семерых братьев, которая может быть и в реальных людях любого народа. Показал, как её можно переломить. И то, как, чем он это сделал, не было взято из ничего, из пустоты. В каждом есть главные, коренные, качества, данные ему от рождения: любовь, чувство сострадания, милосердия, справедливости – всё это было и в братьях. И ещё очень важно, что эти лучшие человеческие качества были подкреплены в братьях матерью и родным дядей, братом матери (отец братьев погиб под медведем), пересказывавшим им в детстве места из Библии, из Евангелия. И это прочно легло в них, осталось в памяти, и это спасло их (в этом ещё, наверное, отсыл к важности семьи, родительского доброго наставления и примера). Киви смог умело, верно показать изначально живое в каждом человеке и в народе в целом и как это живое справляется, может справиться с сатанинской мертвящей, разобщающей дурью.

Он как бы сказал людям, читателям, что и в вас во всех есть это Божье начало, хотя вы часто и сомневаетесь в этом, вам трудно бывает в это поверить. Трудно поверить вот из-за этой первородной, приобретённой, навязанной неправды.

Плохое, он сказал этим романом, не главное, и не коренное в людях, но коренное в них – любовь, добро, милосердие – Дух Божий. А необузданная дикость и злоба – это «подначки сатаны».

Просто и наглядно создал положительный, привлекательный образ народа и очень сильный, убедительный пример для подражания. Эта книга, сдаётся мне, в значительной степени воспитала современный народ Суоми. Он такой, какой есть сейчас – трудолюбивый, миролюбивый, но и готовый постоять за себя, весёлый и грустный, неагрессивный как к соседям– соотечественникам, так и к соседям по планете – во многом благодаря роману «Семеро братьев». Это похоже на чудо, и это так. Недаром в Суоми (Финляндии) в день рождения Алексиса Киви, 10 октября, отмечается День национальной литературы.

Создавая какую-либо сложную ситуацию для героев, автор не держит долго в ожидании исхода ни самих героев, ни, главное, читателей. Всё разрешается быстро и, к радости всех, позитивно. Автор в романе как бы осуществляет вечную мечту людей, особенно простых людей, о справедливости. И кантор, и ленсман, и пастор – эти представители власти – неожиданно для братьев повели себя и по справедливости, и, что одинаково важно, по любви, по-христиански. Многое, по сути, просто простив братьям из милосердия, видя, что и братья изменились, многое поняли и «стали жить как добрые люди». Такое христианское всепрощение, милость и милосердие.

И сами братья в конце романа уже на деле, а не только на словах, проявляют высоту духа, смирения и любви к людям. Они дружно простили кожевеннику неуплату десятилетней аренды за Юколу, их родовую усадьбу, потому что у того «больная баба и куча ребятишек» и «сам он не очень радивый хозяин»; и тут очень важно, что нерадивость эта не ставится кожевеннику в вину, а прощается ему как его слабость. Они всех прощают и просят прощения у всех, кто встречается на пути к Юколе, и приглашают на праздник их возвращения домой.

С радостью мирятся они, при посредничестве кантора, забыв обиды, протягивают руки парням из Тоуколы, с которыми когда-то дрались насмерть. Также братья вспоминают добрым словом хозяина Виэртолу, у которого они застрелили сорок быков (спасая, по сути, свои жизни), за то, что тот не стал заводить с ними судебной тяжбы и даже простил им через год половину оговорённой платы за ущерб, заменив его на однолетнюю аренду поля на земле братьев и вырубку деревьев на новое гумно.

Киви в романе дал и однозначную оценку-приговор пьянству как бесовскому наущению и показал, как должен человек расправляться и с этой дурью, чтобы не пропасть в аду и не ввести туда других. После многодневной пьянки, перессорившись и передравшись, братья сказали: «Будь оно проклято, это адское зелье!» и решили разбить винокуренный котёл топором, а не продавать его кому-либо, так как «подумай, что будет делать с котлом человек, купивший его, какое зелье он начнёт варить? То же самое зелье. И будет тот человек служить тому же нечистому духу, который уже и нас толкнул к самому порогу преисподней. Через этот котёл мы и других ввергли бы в такую беду».

Одно из главных, чем благословлено всё в романе, вокруг чего всё крутится, – это труд. Труд как залог жизни и, по сути, искупления первородного греха, тяжёлый, в поте лица, охота ли это, пахота, разработка нового поля в лесу – подсеки (а по-нашему, вологодско-архангельскому – новины), сенокос, рыбалка, постройка избы. Не разбой, не бродяжничество, не истощающая угодья безмерная охота, а ведение своего хозяйства и… тут я не могу удержаться, чтобы не процитировать полностью слова Аапо, одного из братьев: «Вот увидите, потрудимся мы здесь, как подобает добрым людям, и наши старые враги посмотрят на нас с большим уважением, чем прежде. И если мы в ответ посмотрим на них поласковее, то очень скоро наступит день согласия. Правда, это будет стоить нам хлопот, не раз заскрипишь зубами от тяжёлых трудов, но без этого никогда не цвести здесь нивам. И заметьте себе, всем сердцем поймите, какая нас ждёт награда: мы будем людьми, со всеми заживём в мире, у нас будет две усадьбы, наше будущее навсегда будет нам мысом Доброй Надежды, и могила на закате дней наших покажется нам не устрашающей пропастью, а местом сладкого отдохновения, преддверием в райские чертоги».

Если труд в романе – это одно из чисто земных условий для возвращения Домой, то для напоминания о самом Доме дан нам ещё, помимо Образа в себе, образ этого вечного Дома – природа, мир. Киви прекрасно это понимал, и с большой любовью, с какой он сам любил свою землю, рассказывает нам о ней. Рассказывает про красоту разных её состояний, зима ли это, лето ли, про её обитателей – птиц, рыб и зверей, про всех тварей, про леса, болота, тундры, озёра, горы, луга, пашни, сёла и родовые усадьбы.

Наверное, все, кто дочитал роман до конца, почувствовали, как чувствовал и сам автор, какую-то, казалось бы, беспричинную (всё же хорошо кончилось) грусть. Но земная жизнь, жизнь в юдоли, замешана, всё же, на грусти. Грусти об ином, о вечном. Мы здесь временные гости, пришли и уйдём. Откуда пришли? Куда уйдём? Наверное – это и есть тот вечный отчий дом, «град небесный», ради возвращения в который братья из Юколы и решили, в конце всех своих непростых приключений, стать «добрыми людьми». Жена Ээро, одного из братьев, Анна, родив, «кормит малютку грудью, нянчит, одевает и мечтает», как часто говорит себе, «вырастить его наследником мирного града небесного. Оттого-то и сияют так глаза робкой хозяйки». Поёт грустную песню своему ребёнку: «Послушай мою песню: она унесёт тебя в царство Туонелы. Послушай песню души моей».

Но заканчивается роман всё-таки весёлым празднованием Рождества Христова. Главного символа надежды и упования всего сущего.

Но что я тут пересказываю и цитирую из романа? Эта книга, думается, пришлась бы по душе многим моим соотечественникам. Будь моя воля, я бы издал её многомиллионным тиражом и бесплатно распространял её по городам и весям моей родины. А чтобы стимулировать прочтение, раздавал бы подарки прочитавшим её и сдавшим несложный экзамен. И скоро, возможно, «наступил бы день согласия».

Теперь это одна из моих самых любимых книг, если спросит кто-то. Спасибо добрым людям, подарившим её.

Да, и ещё. Образы точные. Северные лица, узнаваемые, похожие на вологодско-архангельские, откуда я родом. В наших местах, до проникновения сюда ушкуйников из славян-новгородцев, жили финно-угорские племена веси-вепсов, мери, коми, зырян, вогулов – чуди заволочской, белоглазой, как их называли новгородцы, за «чудной», необычный язык и за голубые, иногда в белизну, глаза. Произошла мирная ассимиляция, и в одной семье сейчас часто «вылезают» типажи и северные (финноугорские), и славянские. Так же, как и в моей семье.

Сохранилось большинство финно-угорских названий рек, речушек, озёр, болот, урочищ. Например, две реки Матковые, берущие начало из одного болота, но текущие в разных направлениях, между ними был раньше волок из бассейна реки Ваги в Сухону. А матка по-фински «волок, путь, дорога». И быт Суоми мне очень знаком. Всё похоже. Я вырос в этом. Охотился, рыбачил, сенокосил, пилил и колол дрова, рубил срубы, держал и пас скот – коров и овец, боялся в детстве леших и кикимор болотных. Братья из романа – ровесники моих прапрадедов и прапрабабушек. Нравы тех времён, по рассказам уже дедушек и бабушек, были очень схожи.

После октября семнадцатого года прошлого века наши с финнами истории, к счастью для финнов, разошлись. А печальная и трагическая история моего края к нынешним временам, можно сказать, просто кончилась (надеюсь, что не навсегда). Может, поэтому эта книга мне ещё дорога как книга о давней истории и моей родины. И какой бы она могла быть теперь…

4. Дальнее утро

Стожары

Летние ночи на севере короткие, а утра – туманные, сказочные. Да ещё на лесной дороге, да в молодости, да погода сенокосная. В сенокос и было дело. В общем, дела-то и не было, но в райцентр Сане надо было ехать.

Саня – председатель сельскохозяйственного кооператива, а налоговики срочно требовали отчёт – отсенокосили они уже, что ли? Обернуться бы за день. Работы невпроворот, сено сохнет в два полдня.

Вот он и бежал к автобусу. Радуясь восходящему солнцу, встречному зайцу, пьянея от воли и запахов леса – на одном дыхании проскочил весь путь, сел в лесопункте в автобус и через полтора часа был уже в первой конторе. Прошёл по всем кабинетным мукам и к обеду, выйдя из последних дверей, выругавшись (делать им нечего!) и выдохнув облегчённо, решил обойти магазины – надо, раз уж выбрался, порадовать ребят.

А денёк стоял! Греби завтра будет! Дождя бы только не нанесло. Сколько сена в эти дни наставится по деревням! Все сейчас на сенокосе. Любая ходячая бабка и та с граблями. Успевай, пока дождями не обложило, – иначе нагноишь сена. Некогда бы разъезжать по райцентрам, да неприятностей не оберёшься от этих чинуш. Всё в Сане кипело от вынужденной праздности в такой день. Был бы он на месте, может, лишнюю копну и нынче убрали. Ну да, что уж теперь? Наверстаем.

Тут Саня огляделся, почувствовав какое-то несоответствие мира с его настроем. В этот сенокосный день в городе было полно народу – но не таких, как он, людей: не с исхудавшими, обветренными лицами и обожжёнными солнцем носами. Это были нездешние – в шортах и панамах бабы и мужики и какая-то (явно не от граблей) шляющаяся молодёжь.

Люди никуда не спешили, жаловались на затянувшуюся жару, с надеждой смотрели в небо, ожидая дождя. Туристы! Саня не спеша шёл по городу, обгоняя и встречая праздных людей в панамах, шествовавших то в группах с экскурсоводами, то в одиночестве. В глазах их читался интерес и восхищение церквями, деревянными домами в наличниках, резными палисадниками – всей достославной русской стариной.

В их лицах читалось понимание значения и величия бывшей здесь некогда культуры. Им было интересно всё, каждый её элемент, всё, кроме Сани. Этот нелепый мужик в обносках, с обветренным красным лицом, год не стриженный, был здесь неуместен. Он читал это во взглядах, смотревших сквозь него как сквозь пустое место. Он такие взгляды встречал и раньше – в городах, терялся от них. Но сейчас было наоборот – эти дяди и тети с оплывшими животами, эта элегантная молодёжь вызывали в нём какую-то снисходительную жалость. Они не знали и не чувствовали что-то такое, что знал и чувствовал он. И знание это было как бы и не его знание, а некая вечная правда и радость, ставшая доступной ему и недоступная этим людям. Радость, которая когда-то и поднимала вот эти самые храмы. Из Сани сейчас смотрели на старинный уездный городок с туристами все поколенья его дедов и бабок. Он, конечно, не понимал этого, но нутром что-то такое чувствовал.

Назавтра, лишь обсохла роса, Саня со своей бригадой грёб сено к стоявшим на тех же местах, как он себя помнил, стожарам.