Текст книги "Лундога. Сказки и были"

Деревня и прежде, и даже сейчас – часто одна большая семья по духу и (особенно в старину) по родству. Братья, сёстры, двоюродники, троюродники, дядья, сватья, свояки… Каждый вольно или невольно принимает участие в жизни своего сообщества.

Для взрослых нормальным и, более того, обязательным считается сделать замечание подростку, если тот безобразничает, или попросить того же подростка помощи в какой-нибудь работе, похвалить за старание, поставить в пример, т. е. оценить его, подбодрить, уверить в его силах, способностях. Дети, помню по своему детству, отзываются на такое внимание, так же как и на замечания, разумея внимание взрослых к своим особам как желание привить положительный опыт.

Но здесь очень важно, что «воспитатели» – знакомые тебе люди, родственники, друзья родителей, просто добрые соседи. Важно, что ты знаешь их социальный статус и человеческую суть и поэтому воспринимаешь почти что как родительский их воспитательский порыв. «Родной худого не пожелает».

Я помню это постоянное какое-то естественное, не угнетающее, внимание – проявление «народной педагогики». Я чувствовал себя членом общества с определёнными (высокими) нравственными установками. Но я, мы (возьму смелость говорить и за своих сверстников, мы мало чем отличались, разве что размерами носов…) не чувствовали себя ущемлёнными в свободе. Как-то само собой разумеющимся было соблюдать эти нормы. Более того, можно сказать, что на уровне подсознания мы боялись и не хотели их нарушать, так глубоко это сидело, в крови. Это была культура. Культура древняя, не колхозная.

Пространства с абсолютным её отсутствием у нас на севере – это лесопункты, чисто советское порождение. Там вор и хам – самые уважаемые люди, авторитеты. Любой подросток спокойно может послать любого взрослого и, что ещё страшнее, своих родителей, известно куда… Я однажды был свидетелем, как водитель лесовоза, молодой мужик, «крыл» отборным матом прилюдно, свою старую мать. Но никого, кроме меня, это, похоже, не шокировало. Это у них норма. Старушка даже «не утёрлась», она привыкла. Разница между деревней и лесопунктом такая же, как между белым и чёрным. Была. Теперь она, к сожалению, стирается.

Что такое деревенская семья? Лет сто назад на этот вопрос было бы, наверное, ответить проще, во всяком случае – однозначней. Семьи тогда в деревне были преимущественно крестьянские. А теперь (это вопрос) какие семьи в деревне? Если предположить, что от старой деревни и семьи что-то осталось (или же не осталось?), перешло в новую – то за основу размышлений можно взять вековой давности первообраз деревни и деревенской семьи.

Век назад духовные силы получили удар такой мощи, что разрушились основные, базисные ценности жизни, без которых остальные теряли смысл. Это необходимо всем нам знать, как нечто очень важное и серьёзное, только тогда можно понять, почему мы сейчас живём так, а не иначе.

Мне довелось быть свидетелем, как развивался этот кризис, как рушились один за другим здравые устои жизни, уклада, морали. Родившись в удалённой от городов деревне, я ещё застал старые принципы жизни, старый уклад, но уже начинавший разрушаться. Касательно семьи это выглядело примерно так – угасал авторитет старших, их слова, опыта; беспрекословное подчинение воле родителей. У детей появилась своя воля, они уже не хотели держаться за землю, и, надо заметить, родители и не держали их, а напротив, отправляли в город от рабского колхозного труда. Родители хотели для детей лучшей доли. Труд на земле, что скреплял деревенскую семью, перестал приносить благополучие, и, как следствие, радость, став подневольным. На фоне всего этого мужик начал пить. Неправда, что на Руси всегда и везде много пили.

Северное крестьянство осуждало пьяниц. Даже не все церковные праздники были «пьющие». Крестьянский труд и пьянство вообще вещи несовместимые по природе. Зато с колхозным трудом они очень совместились. Теперь, понимая, больно вспоминать, как советско-колхозная безысходность рушила людей, рушила семьи, судьбы, всё живое и чистое в людях. Держались старики, выросшие в «старой» вере, и, благодаря им, как-то ещё сохранялись живые ценности жизни. Дед нам говорил: «Помирать собирайся, а хлеб-то сей», «не тобой положено – не бери (не воруй)», «лес валить – не хлеб растить», «не садили, не растили, а рубят» и т. д., а отец всё твердил уже большевистское: «Нет слова не хочу, а есть слово надо» и что-то о долге. Теперь он, правда, тоже всё чаще вспоминает дедовские слова.

Одна за другой съезжали, а поначалу просто бежали ночами, бросив дом и всё хозяйство, семьи из деревень. Так теряла Русь мужика, приобретая пролетария.

И вот, как после Мамаева нашествия, деревня разорена материально и духовно. Историки говорят, что всё-таки после Ордынского ига дух меньше пострадал, чем сейчас. Там враг был внешний и он объединял, а тут Россию разорвало изнутри. И крестьянство, что меньше всего хотело этого взрыва, пострадало больше всех.

Нынешнее состояние деревни напоминает пепелище, по которому ходят очумевшие от пожара погорельцы и что-то ищут, сами уже не зная что.

Свод нравственных правил, который был впечатан в сознание крестьянства, – выгорел. На моей родине расхожим стал такой юмор: мама говорит сыну, что если тот будет хорошо себя вести, то папа ему сворует велосипед. Смешно? Но это не шутка. Падение такое глубокое, что многие даже подсознательно перестали понимать, что это беда, грех.

Всё это растёт не где-то отдельно от общества и приносится извне, а созревает внутри него, и даже в самой основе его – в семье.

Были, наверное, похожие времена на Руси. При Иване IV (Грозном), например. Но тогда были и святые, что молились за Русь, несли на своих душах всю ношу греха народа. Андрей Рублёв молчал двадцать лет, чтобы неосторожным словом даже не усугублять грех, настолько тяжел он был на Руси, всё висело на волоске. Держится ли ещё этот волосок? Или мы оборвались безвозвратно? Есть ли молитвенники за Русь? Всё ли истёрлось из нашей памяти?

Закрыть маленькие сельские школы и собрать деревенских детей в интернаты – всё это мы уже проходили. Проходили достаточно долго и страшно. Почему в нашем государстве рождается и живёт столько абсурдных идей? Хоть бы что оригинальное, так ведь наступаем и наступаем на одни и те же грабли. На чём основана «новая благость» таких замыслов?

Во-первых, по-моему, плохо уже то, что детей помимо их воли, желания родителей вырвут из привычной среды, от каких-то определяющих будущую личность родственных индивидуальностей, чаще всего положительных. Оторвут от любимых дел, родных мест и соберут в сообщества в общем-то лагерного типа. Я сам был трёхлетним узником такого лагеря.

Во-вторых, учителей, хотя бы теоретически, и можно набрать профессионалов, а воспитателей? Большую часть суток дети будут вне школьных занятий. А настоящих воспитателей, подвижников, педагогов от Бога всегда было немного. (А ведь и для тех хватает детдомов, где дети остались без родителей волей судьбы, а не по желанию властей.) А к этим, интернатовским, придут люди случайные… Почему они должны влиять на формирующееся мировоззрение подростка, а не родные? Не среда, в которой тот родился и для которой растёт?

В-третьих, что означает замена семейного трудового воспитания интернатовским? Девочки научаться вышивать, мальчики собирать табуретки. Допустим, я утрирую, но даже если выпускники будут уже готовыми трактористами, зоотехниками, программистами или топ-моделями – это качественно ничего не меняет, а лишь подменяет печально известное ПТУ и проблемы не решит. За интернатовские годы ребята утратят связь с родиной и желание там жить.

Кроме того, дети разделятся на группировки по лагерным признакам, и ничего с этим не сделать. И такие «зоновские» отношения, и все многообразие новопривитых дурных привычек навек наложат отпечаток на человека.

Многие десятилетия советские и постсоветские начальники глумились всласть над крестьянином, и всё неймётся. Впрочем, начальники порой говорят, что радеют именно об интересах родителей, которые уничижены и забыты нашим государством, но хотят, мол, своим детям лучшего, «городского» образования. Но не подумать ли об этих родителях по-другому: как бы сделать так, что бы им стало уютно жить на земле?

Если мужик разогнётся, то у него хватит ума и силы восстановить разрушенный дом, разумный уклад жизни, наладить хозяйство – и проблема «куда же деть этих детей» отпадёт сама.

Учителя не надо будет загонять в деревню, он сам туда поедет, потому что будет знать, что там живут свободные, богатые люди. Богатые от своего творческого труда, как и было на Руси, а не от продажи наворованных сырьевых ресурсов. Крестьянин, живущий в достатке, не считающий каждой копейки и не проклинающий судьбу, – не пожалеет средств на хорошего учителя, на новую школу (так было), чтобы дитя его любимое подольше с ним жило, выросло помощником и опорой в старости. Только в деревне, живя с родителями, помогая им в крестьянском нелёгком, но и радостном труде (по себе знаю) вырастет новое, здоровое во всех смыслах поколение крестьянских детей (а не колхозных, какими узнал и описал их Довлатов).

Ведь не от хорошей жизни разъехались, а вернее сказать, практически были вытолкнуты из родного гнезда своими же родителями, ещё не окрепшие (в духовном смысле) крестьянские дети по городам: «Езжай, сынок (дочка), в город, там легче, может ты хоть поживёшь по-человечески, раз нам не пришлось». О том, какая часто жизнь «человеческая» у тех детей в городе, разговор особый.

Пора бы уже понять, что не может ребёнок вырасти нормальным человеком, если нет для этого почвы. Только единицы способны сами пустить глубоко корни сквозь помойку и пустыню нашей жизни, но большинству-то нужны хорошие почва и климат. Ни походы в церковь всем интернатом, ни преподавание закона Божия, ни одарённые учителя не способны подменить живую жизнь, мастерские – воспитание свободным трудом на благо семьи, они не заменят свободный, осмысленный, творческий, а, значит, радостный труд.

Бродский, пожив в деревне, даже в ссылке, в общем-то, в неволе, написал такие строки: «В деревне Бог живёт не по углам».

Этот тонкий человек даже в самое глухое советское время увидел и понял присутствие чего-то настоящего, истинного, Бога в простой крестьянской жизни. И Христос недаром родился в яслях, в пещере для скота.

Вздохнув свободно, мужик, крестьянин, восстановит живые христианские храмы, так как храм вернётся в его душу, а не только в камень. Это очень важно, потому что крестьянин-пахарь любое дело начинает благословясь. А благословясь можно начинать лишь благое дело.

Недаром безбожники двадцатых-тридцатых так не любили мужика. Но справились ведь.

Справились? Всё ещё не уймутся, дальше экспериментируют на полуживом, спившемся, опустившемся мужике. Коммуны, колхозы, интернаты – их любимые затеи. Вот где можно отнять у человека свободу, сделать из него скотину, поглумиться над образом и подобием Божиим.

До колхозов в волости, где я родился, с гектара пашни собирали до 30 центнеров зерна – ржи, овса, ячменя. Я не ухожу от темы. Есть жёсткая связь между урожаем зерна и тем, где, как и на чём рос пахарь. Там же, но уже в колхозное время, потомки тех же крестьян едва собирали по 10 центнеров с гектара. А при этом забросили ещё две трети пашни. Сейчас формально колхозов почти не осталось, но нет и заботы у государства, кроме одной: как бы содрать с мужика побольше.

Нашим государственным мужам как за спасательный круг надо хвататься за деревню, там ещё что-то живое в умирающем государстве, теплится; оберегать надо её гаснущий огонь. Но кто они? Где росли? Дети чугунных богов, колхозные дети… остаётся ждать чуда да надеятся на Божью помощь.

Чтобы предугадать последствия осуществления какой-либо идеи, надо понять, как она соотносится со смыслом пребывания человека на этой земле.

Деревня, как она ни была разрушена, все-таки ещё живёт в древней своей культуре. Немного осталось от той культуры. Но самые прочные столпы ещё стоят. Это неписаные законы порядочности, честности, трудолюбия, уважения старших, элементы материального быта, предания. Всё это и называется одним словом – культура.

Здравый смысл подсказывает, что надо как-то именно эти-то проявления исчезающей культуры и сохранять, чтобы не прервалась уже совсем-то связь времён.

Мужик, крестьянин, понимал, что человек не для того на земле, чтобы что-то такое новое изобразить, всех удивить, мир изменить, карманы набить, а для чего-то совсем противоположного. Вся жизнь его, весь уклад тому подтверждение. Даже старая крестьянская изба (изба северная) – она красива и достаточна для жизни не убогой (как это может показаться многим нынешним жителям городских квартир). В ней есть место для работы, для отдыха и для праздника, и сам дух избы был адекватен духу живущего в нем, простота её, разумность, непритязательность и достаточность воплощения духовного мира крестьянина.

Вот этот мощный дух крестьянской жизни не мог так просто, за час, исчезнуть, и он, хотя всё реже, проявляется.

Культуру носит человек, а передаётся она через традицию. Но о какой передаче традиции может идти речь в интернате? Кто там будет её передавать? Как всю тонкость естественного деревенского уклада перенести в такое искусственное учреждение? Помню, какое потрясение я пережил, сам попав в интернат. Говорить о какой-то культуре, Духе применительно к этому заведению неуместно. Наверное, были там хорошие учителя, простые добрые люди, но что они могли сделать? Они приходили на работу, получали деньги и были такими же невольниками, как и мы.

Те, кто вновь предлагает собрать деревенских детей в интернаты, закрыть многие сельские школы, мотивируют это тем, что будут сэкономлены средства, меньше надо будет учителей. Такой старый советский подход.

Нельзя так с деревней. Это очень ранимый организм. Вроде бы пора всем давно понять. Примеров достаточно. Деревня это не завод – поставили в чистом поле новый цех, и он работает. Деревня, работа на земле (не в колхозе) – это сократившаяся в наше не очень доброе время возможность жить по законам живой жизни.

Старая крестьянская культура как раз эти законы и стерегла, держала человека в узде. И если она ещё до сих пор, неведомо как, почти с того света выполняет эту роль, то не надо её добивать новыми экспериментами.

Надеюсь, я ясно выражаюсь. Так вот, нетрудно предугадать последствия новой идеи. Она игнорирует духовную сторону жизни, и ничего доброго поэтому не выйдет. Деревенские дети получат (может быть…) лучшее образование, пополнят собой общество образованных людей, будут вместе со всеми покорять природу, искать и добывать нефть, изобретать новые виды коммуникаций, новое оружие, помогая князю мира сего толкать мир к известному концу.

А день тот и час никому неизвестен…

Будто стряхивая придавившую его тяжесть, Вася дёрнулся всем телом, проснулся.

– Приснится же, – невольно крестясь, вспоминал он сон, – какие-то всадники с жуткими лицами, вой, холодящий душу, огонь, кровь, ужас смертный. Приснится же… – и он снова перекрестился, но смятение, вызванное странным сном, так и не прошло.

– Однако, светает, – Вася глянул на часы: часы стояли. – Наверное, около пяти, можно снасти проверять.

Выбираясь из палатки, он стукнулся головой об дерево. Потирая лоб, Вася озирался, ничего не понимая. Кругом стоял старый сосновый лес вместо вчерашних чахлых болотных сосен…

– Наверное, я всё ещё сплю, – решил Вася и ущипнул себя за руку, как это делают в кино, но рука была реальной. Да и всё было каким-то уж очень настоящим: потрогал кору – шершавая, дотянулся до кочки и съел клюкву – кисло. А озеро?!.. Пространство, где вчера ещё сквозь острова тростника блестели окна открытой воды, а за ними синела широкая полоса большого плёса, теперь сплошь было покрыто осокой, мхами и редкими чахлыми соснами. Обыкновенное болото, каких в округе не один десяток, только с той разницей, что болото это вчера ещё было озером! А сейчас ни озера, ни лодки у берега, как и самого берега. Васю забила мелкая дрожь, и на него нашёл такой страх, будто он только что заглянул в глаза самой смерти.

– Нет, это – сон, я сплю, – залезая снова в палатку, утешал он себя. Сел там, тупо глядя в проём на новый вид, потом закрыл вход тентом. Достал и съел пряник, запил чаем из термоса. Взял ружьё и зачем-то зарядил его пулями.

– Вторая попытка, – нервно усмехаясь, с тайной надеждой откинул он край тента.

– Бля!.. – новый пейзаж по-прежнему «снился» ему.

– Забавно… – Вася успокаивал себя: «Лес как лес, болото как болото. Сам он жив и чувствует себя неплохо, даже лучше, чем обычно в пять утра. И всё же, чувствуя неприятный холод в груди, он начал размышлять: соснам лет по двести с гаком, много сухих и упавших деревьев, значит, прибавим ещё сотню – полторы… Старый, очень старый лес… Откуда он тут взялся-то?..»

– Всё-таки странный сон, – опять спасительно подумал Вася. Пощипал ещё себя, прилёг, надеясь проснуться…

– Лодка! Она же дюралевая! – выскочил из палатки, вырубил кол, прикинул, где он вчера оставил лодку, и начал протыкать мох. Кол упёрся во что-то твёрдое. Вася закатал рукав и засунул руку по плечо в болотную жижу. Да, это была лодка, металлическое дно её.

Вася стоял потрясённый – вот так порыбачил! Лодка вросла в болото, считай, на метр, и это тоже было как-то уж очень по-настоящему. В голове прояснялось. Это не сон. Он, Вася, рыбак Вася, стоит на берегу болота, ещё вчера бывшего озером. Ветер, обычный осенний ветер шелестит сухими осоками, холодит лицо. Рядами тянутся окрашенные зарёй облака. Обычные облака, как и всегда. По берегам, среди зелени хвои, желтеют редкие берёзы. Осень как осень, такая, какая была и вчера, осень… Но вот этот день не сегодня, то есть не завтра, фу ты… Вася запутался. Так, где же он? Нет, где он, он знает. Вот: когда он? Какой сейчас год? Или уж сразу – век? Бред. Может, попробовать заснуть, авось отпустит.

Но спать не хотелось, хотелось чаю. Попить, поесть. Васе всегда, когда он нервничал, хотелось есть. Он разжёг костёр, повесил котелок с болотной водой. И вода как вода, и огонь как огонь, и дым как дым – едкий… Всё как всегда, будто ничего и не произошло. Вот эта реальность-то и обычность всего и наводила пугающую, незнакомую тоску. Не сон это, не сон. А что же тогда? Вася чувствовал, как у него «съезжает крыша».

Хлопая крыльями, в нескольких шагах на болото опустился глухарь. Посмотрел на человека, своего вечного врага, одним глазом, другим и спокойно принялся склёвывать клюкву с кочек. Вася машинально потянулся за прислонённым к дереву ружьём, медленно перезарядил его дробью. Глухарь явно замечал все движенья охотника, но и не думал улетать, а спокойно, как домашняя курица, бродил среди сосен, склёвывая ягоды клюквы и голубики, совсем потеряв интерес к грозившей ему опасности. Вася дрожащими руками выстрелил глухарю в голову. С десяти метров трудно не попасть. Глухарь, недолго побившись, затих.

– Чудеса, он меня не боялся, – думал Вася, поднимая за ноги мёртвую птицу. Что он – больной, что страх перед людьми потерял? А может, – Вася похолодел, – он не видел людей никогда?! Они, глухари, не видели людей давно, так давно, что из них выветрился первобытный страх перед человеком! Здесь нет людей – вслух медленно произнёс Вася и, как в тумане, вернулся с убитой птицей к палатке.

Не надеясь уже «проснуться», он попил чаю, уложил добычу с пожитками в рюкзак.

– Сходим домой, поглядим, что там, – со смешанным чувством тоски, страха и смирения думал Вася, всё же ещё не до конца согласившись с мыслью о реальности происходящего с ним.

Озером-болотом он не рискнул идти, боясь топей. Пошёл бывшим берегом.

– Всё же хорошо, что компас всегда при мне, – думал Вася, шагая по неузнаваемо изменившемуся за одну ночь берегу озера, граница которого всё же была заметна. Но лес, лес на бывшем берегу был другим, совсем другим, не низкорослым, как ещё вчера… Это был новый лес. Зрелый строевой сосновый лес. В новом пейзаже дальние берега озера-болота Вася тоже не узнавал, и он начинал сомневаться, там ли он, где он думает. Но размер и форма болота (сужавшаяся к северо-востоку), небольшой мыс на правом берегу – Луковский мыс – развеивали сомнения.

Вася не переместился в пространстве за эту ночь, что было бы предпочтительнее, он переместился во времени, и в этом он всё меньше сомневался.

На пути к Устью ему нужно было пройти мимо двух избушек, но от них не осталось и следа, как Вася ни вглядывался, и это его уже не удивляло, а даже начинало забавлять. Размышляя о случившейся с миром метаморфозе, он вспомнил один разговор с биологом из экологической экспедиции, собиравшей материал для создания здесь заказника. Биолог сказал, что озеро зарастёт лет через пятьсот, что это судьба всех озёр такого типа. Вася тогда ещё подумал, что на его век хватит порыбачить, и пытался представить, как здесь будет через пятьсот лет. Без удивления своей прозорливости он вспомнил, что такую примерно картину и рисовал.

– Вот, полюбуйся, дожил… – Вася невесело усмехнулся. – Да нет, бред какой-то, это всё-таки сон.

И он снова щипал себя, ел клюкву и в смятённых чувствах шёл к Устью.

Его даже не радовали постоянно вылетающие из ягодников выводки боровой птицы. Да, дичи тут стало навалом, такого он никогда не видел, даже в годы юности, когда до их сузёмов не добрались ещё лесозаготовители и ещё не полили леса и поля ядохимикатами. Не было радости в Васе, хотя он только и любил-то в мире по-настоящему вот эту живую красоту. Теперь же всё это было не для него, было чужим, его не касающимся, он был в мире, но он не был с миром, и это он каким-то смутным чувством понимал; между ним и миром встала невидимая, но непреодолимая стена. Как будто закрылась какая-то дверь… Но это был и не сон. Он смог убить глухаря, он пугал птиц, то есть он мог воздействовать на мир, но в этом воздействии было что-то странное – это никому не надо было, даже ему самому, как будто что-то навсегда кончилось и в любом его действии не было никакой нужды и смысла. Он этого ещё не понял, но это зрело в нём и вызывало смутную и ещё более пугающую тоску.

В Устье сохранился узкий длинный плёс бывшей реки. Вася пошёл вдоль него по широкой звериной тропе, настоящей дороге. Такие дороги в его детстве натаптывала по поскотинам домашняя скотина. Васе даже показалось, что и здесь коровьи следы. Он присел, разглядывая их, – но следы были лосиные, кабаньи и ещё каких-то незнакомых парнокопытных животных. Но кроме них были – Вася со страхом заозирался – то целые, то частично затоптанные, во множестве впечатанные в дорогу следы медведей, огромных, прямо пещерных каких-то медведей, и такие же, невероятных размеров следы волков – по спине прошёл озноб. Представив этих гигантов, выросших без преследования человеком, Вася снова зарядил двустволку пулями (хотя, при встрече с такими первобытными чудовищами, она вряд ли поможет). За первым же поворотом берега реки сомкнулись, вначале превратившись в болото, но чем дальше он уходил от устья, тем гуще на заболоченном русле вставал лес, едва редевший на бывших речных ямах. Но всё же лес на пойме отличался от незнакомых дебрей по берегам её. Мрачные, сухостойные согрины стояли на месте ещё вчера бывших здесь светлых ягодных болот. И ни кострища, ни затёски – никаких следов присутствия человека.

Тропа пересекла неглубокую, но длинную, терявшуюся за деревьями, траншею и поднялась на уходящее влево и вправо всхолмление. Вася остановился, соображая, что это могло быть, – явно искусственного происхождения. – Да это же насыпь лесовозной узкоколейки! Ну да, – поковырял сапогом лесную подстилку – вот и рельсы, не успели-таки их металлисты снять! – Вася злорадно усмехнулся, вспомнив мародерствующую когда-то здесь братву, от которой и костей, верно, уж не найти.

За пять веков легированная сталь покрылась лишь мелкими раковинами. Узкоколейка, УЖД. По ней до ненавистного лесопункта двенадцать километров, измеренных шагами бессчётное количество раз. Но тут же были делянки! Вася огляделся – древний, заваленный буреломами хвойный лес стоял перед ним, стоял так уверенно, как будто был таким всегда, от начала веков. – Так вот какие леса поднялись всё же на необозримых вырубках двадцатого века, когда казалось, что никогда на земле не встанут прежние дремучие леса. Только в мечтах Вася представлял, как это могло бы быть, как на месте огромных пустынных пространств, заросших ольхой и осиной, встанет прежняя тайга. Вот она, стоит, родимая! И Вася – в самом центре её. Но радости не было. Был страх, страх и тоска. Не тайги боялся Вася – он вырос в лесу, понимал лес, и мог бы прожить в нём сколько угодно долго. Это был страх неведомого раньше одиночества, не того временного, добровольного уединения в тайге, пресытившись которым можно вернуться к людям, а одиночества безвозвратного, одиночества как забвения. Вася сел на рельсы. Теперь ненавистная узкоколейка стала ему родной связью с понятной и счастливой прошлой жизнью.

Хотя есть не хотелось, что было немножко странно, но Вася съел пряник, запил чаем и обречённо поплёлся к дому. До деревни оставалось шесть километров. Что он там надеялся найти, он и сам не знал. Он шёл домой. А куда ещё было идти?..

Вася решил и дальше держаться звериной тропы, хотя отсюда, по сухой гряде, шла прямая дорога в деревню, вдоль полей и пожен, но он понимал, что ни дороги, ни полей он не найдёт, и лучше идти поймой бывшей реки, естественного, самого надёжного с древних пор, пути. Его предки пришли сюда когда-то вот так же, по рекам.

Выйдя из болота, тропа стала твёрдой и более широкой. Вася все невольно сравнивал её с коровьими вытопками, и от этих воспоминаний ему становилось легче. Это были воспоминания о жизни… О жизни. И он тут понял причину своего необъяснимого страха – его жизнь кончилась. Он живой, но как-то не так. Не так, как прежде… И он отогнал это пугающее открытие.

Странный шум впереди заставил Васю забраться на еловый выворотень, благо, их тут было навалом. По тропе двигалась, текла какая-то серая сплошная живая масса. Вася не верил глазам, впору снова было щипать себя. Олени! Северные олени! Лесной подвид. Огромное стадо северных оленей! Откуда они здесь? Их же не было… Ну да, что-то старики рассказывали, будто в годы их детства в болотах у озера находили рога северных оленей и делали из них пуговицы, сами олени уже не встречались. Олени, видимо, всегда кочевали по северным рекам, но с приходом человека отошли на север, в тундры. Люди ушли – олени вернулись. Да, дичи тут навалом, и птицы и зверя!

Через час тропа превратилась в обширную утоптанную площадку, спускающуюся к воде. Водопой! Болото кончилось, и воды реки здесь, как и прежде, омывали каменистое дно. И лес поменялся, стал более светлым – боровым. Чаще встречалась сосна, и то и дело из черничника, доходившего Васе чуть не до пояса, вылетали выводки рябчиков и глухарей. Рядом должна быть «деревня», деревенские угоры.

Хотя на берегах стояла вековая тайга, но у самой воды, как и прежде, густо росла смородина. Вася поел сладких перезревших ягод. Вкус их ничуть не изменился за последние пятьсот лет – невесело усмехнулся Вася. Да, это та же смородина, от тех же корней… Всё настоящее, вещественное, реальное. Обычная осень две тысячи пятьсот какого-то года, равнодушная к какому-то Васе, невесть откуда взявшемуся. Всё без нас тут неплохо устроилось и живёт. Но что тут произошло? Что он проспал? Да и как же можно проспать столько лет?

– Как я мог проспать пятьсот лет? – вслух произнёс Вася, и звук своего голоса показался ему неуместным в этом чужом лесном раю.

Обросшие мхом, лишайниками и корявыми ёлками, в реке стояли едва узнаваемые бетонные проёмы моста. Вася только вчера проходил по мосту, но сегодня ему казалось, что не был здесь действительно не одну сотню лет. До деревни оставалось меньше километра. Вон там, среди полей, на угоре, заросшем теперь корабельным лесом, она и стояла… Поднимаясь, Вася крутил головой, вглядывался в рельеф, пытаясь узнать хотя бы ложбинку, какой-нибудь камень, борозду какую, но ничего не отзывалось в его памяти. Лес, лесные дебри с густым подсадом, с обломанными, вывороченными стволами, мхи до колен, полумрак.

Наверху Вася остановится у холма, соображая, что это могло быть? – Да церковь же это! Развалины церкви. Вон и кладка изо мха торчит. Вася стоял на родном угоре, у заросших лесом останков церкви. Вершины сосен и елей где-то в вышине мерно раскачивались под слабым ветром, свободным ветром новой земли, забывшей человека. Хвоя вековых гигантов глухо шумела, как Эолова арфа, о своём, безучастном к Васе. Этот звук вечности усиливал в нём и без того невыносимую тоску. Не в силах дольше переносить её, он торопливо, не разбирая дороги, спотыкаясь, зашагал к дому. Здесь уже рядом – на запад, на заходящее солнце.

Место, где стояла деревня, он нашёл сразу. Там, на холме, был крутой склон в южную сторону, по краю которого и стояли избы, окнами на полдень. В «деревне» рос чистый сосновый бор, светлый даже в закатный час. Бор был мало захламлён валежником, шагалось по нему легко. Всюду торчали шляпки и шляпищи белых грибов. Вася даже забылся, поражённый этим великолепным видом. Поднял несколько боровиков, но, посмотрев, бросил. – Наверное, такой же бор был здесь и до человека, – подумалось ему.

Легко отыскал он место, где стояла его изба – по древней ложбине перед ней, промытой когда-то лесным ручьём. И сейчас на дне ложбины звучала вода. Вася стоял перед едва заметным холмиком, бывшим когда-то русской печкой в его избе, как вернувшийся домой из дальних странствий пилигрим. Ему уже и самому казалось, что он не был здесь долго, очень долго, бессчётное число лет. Так много лет, что успела подняться и состариться обступавшая его тайга. Он стоял, не зная, что ему делать дальше, идти ему было некуда. Он так и стоял, даже не сбросив рюкзак. Вглядывался в лесную густеющую тьму, в бесконечную тайгу с космами седых мхов, свисающих до земли с корявых сучьев.

Наконец, повинуясь привычке, принялся собирать дрова для ночлега. Вечерняя заря гасла, и в лесу быстро темнело. Сидя у костра, Вася вспомнил, что когда продирался днём сквозь бурелом, то порвал сучком правый сапог и поранил ногу так, что портянка намокла от крови. Решив осмотреть и обработать рану, снял сапог и закатал штанину. Портянка и штанина были испачканы запёкшейся кровью, но раны не было. Вася осмотрел ногу со всех сторон и обнаружил только новый, хорошо зарубцевавшийся шрам. Вася потрогал шрам пальцем – старая, давно зажившая рана. А где свежая? Кровь есть, полно крови, а раны нет. Чудеса. Какая-то невероятная регенерация. Такое только в фильмах он и видел! Но здесь не кино… И у Васи с новой силой заныло в груди… или, может, в душе? Он и сам не знал где, но ему стало страшно оттого, что это было ненормально, неестественно. Что же всё-таки происходит с ним?