Текст книги "Лундога. Сказки и были"

Зачем он сюда вернулся? «Выпросил у Бога светлую Россию сатана…». Саня сидел, ни о чём не думая, не ища спасительный выход – выхода попросту не было. Он чувствовал себя таким же мёртвым, как мертво было всё вокруг, и даже небо над головой с вечными звёздами вдруг омертвело. А может, оно такое давно, это небо мира, и он сам забыл, что есть жизнь, принимая за неё не то?

– «Отче-то наш» не забывай, – сказала напоследок уезжающему Сане провожавшая его мать. Впервые с отъезда он вспомнил её напутствие. Он понял, что это именно то, что ему сейчас нужно. Даже от мысли об этом полегчало. Вполголоса, чтобы не разбудить Ирвина, Саня начал: Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как и на небе… И на земле, как и на небе… – медленно повторил Саня и замер, поражённый открытием: воли-то Его на земле, значит, нет! Воли прямой, не опосредованной. Потому-то и возможны здесь все творимые мерзости. Но молитва эта дана самим Спасителем, молитва главная, всё упование человека и руководство к действию. Значит, молящий о воле Его эту волю и может нести в мир…

Саня, так неожиданно открыв для себя эту простую истину, сидел, боясь двинуться, чтобы не спугнуть что-то, что как будто оживало вокруг. Это вечным своим началом отозвалась на живое Жизнь в мёртвом мире.

А из предутреннего сумрака, со стороны Заречья, будто бы донёсся крик петуха.

Три крутых джипа, как три волка, след в след, вынырнули из-за кустов и через минуту полукругом стояли возле избы егеря. Из машин вывалило несколько охотников в камуфляже и три прихваченные по дороге проститутки. Вскоре все были навеселе. Накрывался стол под навесом, разгорался костер, расчехлялось оружие разных марок. И гости, и хозяева были оживлены, возбуждены. Поднимались первые тосты, как обычно, за удачную охоту. Гремели выстрелы, жарились шашлыки, визжали бляди, их, кто хотел, использовал, где придётся, иногда прямо у стола под весёлые комментарии присутствующих. Валились в костёр натасканные Костей из соседних срубов бревна, прибавляя жару и без того горячей этой кампании. Заполночь бляди и все, кто мог, скакали голыми у костра под грохот колонок и треск кондовых сосен.

Пролетающий в стороне от пустынной деревни, над заросшими осиной поскотинами, чирок-свистунок видел эти скачущие языки пламени около избы егеря, скачущих голых людей среди мертвой тишины весенней северной ночи. Он был молодой чирок. Он не помнил других ночей здесь в эту пору, которые помнил сидевший на кладке церкви Саня. Он тоже слышал вопли шабаша на другом конце Лундоги, но они не мешали ему воскрешать былое.

В сумерках весенней ночи осинники вокруг Лундоги снова казались Сане древними хвойными лесами, где в самых глухих суземах, по сограм, ждут рассвета бородатые мошники-глухари, а невдалеке от их токовища, под замшелыми лапами старых елей, у затухающего костра сидит он сам, то вглядываясь в звездное небо, то долго, напряжённо, не шелохнувшись, вслушиваясь в весеннюю ночь. Мхом, талой водой, туманом пахнет болото, и хотя сейчас самый глухой час ночи и полной кажется тишина, но он знает, что кругом жизнь, жизнь и смысл. Вечная жизнь и вечный смысл. Он знает, что все это пришло неизвестно откуда и бесконечно давно, и будет долго-долго, всегда. Потому что это – главное, это жизнь и смысл. Он тогда ещё не знал, что бывает без всего этого. Он просто не знал, что этого может не быть. Вот сейчас засветится ярче восток и первые звуки зари наполнят жизнью и красотой начало нового Божьего дня.

Рассветало, но ни звука не доносилось до Саниных ушей. И как-то мёртво звучала на перекате река под горой. «Хвойный» лес при свете утра снова превращался в унылый осинник на сколько хватало глаз. Затихли вопли и у егеря, и только в глубине делянок заревел пускач двигателя – это бригада лесорубов начинала новый трудовой день.

Оглядев ещё раз Лундогу и собираясь спуститься на землю, Саня заметил в Заречье столб дыма. Так дым может подниматься только из печной трубы. Кто-то там живёт. Может, охотники, а может..? Саня не смел надеяться, ну а вдруг? Вдруг там коротает свой век кто-то из его земляков?

Через полчаса он стоял у курившейся избушки, не решаясь зайти. Похоже, что здесь жили постоянно. В дровенике стояли поленницы осиновых дров, а по чернеющим перед избушкой грядкам бродили три курочки и петушок.

Заметив Саню, петушок приосанился, хлопнул крыльями и звонко пропел.

– Так это ты, родной, с нечистью-то тут один ночами воюешь? – усмехнулся в ответ петушку Саня. – А я уж подумал, что померещилось…

Да, это жильё не охотников. Саня стоял, не решаясь войти. В этой избушке, если ему не изменяла память, жили дядя Миша с тётей Симой. Но любому из них сейчас было бы лет по сто…

В избе глухо хлопнули двери, и из проёма ворот на свет божий медленно выбрался бородатый седой старик. Не замечая Саню, он встал на край мосточков и по-хозяйски справил маленькую нужду. Затем подошел к грядкам, поковырял батожком землю. Вернувшись к избе, сел на завалинку, лицом к солнцу и заречным деревням.

– Здравствуй, дядя Миша.

– Кто здись?

Старик повернулся на звук голоса. Саня подошёл ближе.

– Я и сам уж не знаю, кто я. Когда-то я жил в Лундоге и звали меня Сашкой Малыгиным.

– Каких это Малыгиных? Не из Шильникова? Не Санка ли Поликаровича ты сын?

– Внук. А ты помнишь моего деда? – зачем-то спросил Саня.

– Воно, кто наведался-то ко мне! Присаживайсё-ко, ягодка, – старик жестом пригласил на завалинку. – А деда твово как не помню, молодцевали вместе… Всех помню. Матка твоя не здешняя, из кокшаров, фершелом у нас работала. Добрая была и баская, бабы её промеж себя ангелочком звали, ночь-заполночь прибежит, если худо кому. Лёгкая на ногу…

Оба помолчали.

– Дядя Миша, – снова начал Саня, – что, один тут так и живёшь?

– Пошто один? С котом, да с мышами, да вон с кутюшками. Людно у нас, – старик улыбнулся.

– Тётя Сима-то жива?

– Нет, какоё, давно на повосте отдыхает, – Михаил махнул рукой в сторону церкви. – Меня тогда в приют сразу-то звали, да я не поехал. Сказал, что, как помру, вы ведь меня в Лундогу-то уж не повезёте, а здись останусь, так кто-нибудь да закопает на своем повосте, около бабки, со своими.

– Сколько тебе годков-то, дядя Миша?

– Да уж порядошно, до первой Ерманской народился. Давно на тот свет пора. Забыл, видно, меня Господь-то, али замены нету… Я ведь тут, ягодка, как сторож остался. Один. – Старик хитро посмотрел на Саню. – Вот выползу утром, погляжу за реку, как солнышко встаёт, на деревни, на волость всю… Кто, как помру, на всё это глядеть-то станет? Вот и живу. Не хочет, видно, Господь, без догляду-то Лундогу оставить.

Дед замолчал, но через минуту продолжил.

– Мы ведь здись раньше, как в лукошке, жили. Всё у нас было. Земля хорошая, лес, в лесу всякой птицы да зверя. В озере рыбы.

Тут старик снова замолк, будто слушая что-то:

– Во, чуешь, ягодка, как распелись-то сегодня.

Саня прислушался, но ничто не нарушало тишины.

– Кто распелся-то, дядя Миша?

– Поленики, вон, в поле-то…

Но Саня ничего не слышал. Старческие галлюцинации – подумал он.

– Да, – продолжил старик рассказ, – а добираться до нас разному начальству да лихому люду не с руки было. Да и волока наши проезжи только зимой, в самую стужу. А кому охота мерзнуть-то, к нам добираючись? Земля хорошо родила, да и как иначе? Назёму валили, не запахать. Задорной народ был. Зерна сымали, что на Кубани. Ну, а в колхозах мужики быстро разнуздались. Да и как не разнуздаться-то? Уж досталось… Не приведи, Господи, ягодка, пережить ещё кому, что мы пережили. Ну да уж чево топерь, все на повосте, отмаялись, и мне к своим пора. Я и место давно занял, возле бабки, кирпич там положен, под ёлкой, и лодью сколотил, в хоромах, вон, стоит… Вы уж меня, робята, не оставьте на верху-то, закопайте…

Саня на это только обнял старика.

– Ну, пойдём, ягодка, самовар поставлю, чаю попьём, пополощем брюхо. Шаньгами тебя попотчую, на Паску пёк.

Возвращаясь по едва заметному просёлку, Саня думал о дяде Мише. Как он живёт один среди этой пустыни? Добрые люди, видно, ещё наведываются сюда, помогают. Только курится его избушка всю зиму, весь год над древней Лундогой, последняя живая связь с её былой жизнью. И вот этот столетний старик и его рубленная ещё при царях зимовка, пара грядок его огорода освящают место, и Дух Божий ещё вьется над ним, отбивается от обступающей Лундогу со всех сторон смерти.

Вернувшись домой, Саня завалился в палатку и проспал до обеда. За обедом предложил Ирвину прогуляться по Лундоге, поснимать, а сам решил нанести визит егерю.

– Надо же охотничьему начальству доложить о своем прибытии, – невесело усмехаясь, пояснил он приятелю.

Ночная компания отсыпалась. Перед домом егеря дотлевало кострище, валялись пустые бутылки, пакеты. Пашкины собаки подбирали объедки. Сам хозяин сидел на лавочке у крыльца. Он выглядел стариком. Но он не был похож на прежних лундогских стариков, которых помнил Саня. То были смиренно стареющие люди, знающие, для чего они жили, и спокойно встречающие неизбежное – так было века до них, так будет и после них… Они отпахали, отсеяли, откосили своё на своей земле, оставили заботы об этой земле своим наследникам и сами снова стали как дети, чистые и радостные. Что старый, что малый – это про них. Пашка был другой.

После подобающих случаю приветствий Саня невесело спросил:

– Ну что, Паша, куда нам глухаря-то сходить послушать?

– Нет, Саня, глухарей, лет десять как я последнего застрелил. Не я, так другой бы… Да и токовищ-то нет, вырубили все токовища.

– Ну, а тетерева, рябчики, наконец, есть? Эти-то куда подевались? Они и в делянках неплохо себя чувствовали.

– Да вскоре как ты уехал, эти мудилы из лесхозов снова заговорили о необходимости обработки делянок новой какой-то отравой, раундапом, что ли… Сначала им не давали, но тут «денежные мешки» взялись за дело. Выгодный контракт, как поговаривали в народе. С запада эту отраву за какие-то уступки спехнули нам. Ихние-то зелёные не дали там применить, а сделано этого говна, видно, много было, вот и всучили нам, дуракам, чтобы убытки не понести. Тёмная история. Деньги. И тут, на местах, лесники наши тоже, видимо, какую-то выгоду от обработки поимели, а может, просто мудаки. Вот и облили снова леса тем говном. Говорили, что безвредно, а всё сдохло. А осины как росли, так и растут. Уроды…

Пашка выругался, то ли в адрес осин, то ли лесников и иже с ними.

– Конец света, видно, скоро.

– Да, Паша, ты прав, здорово уж смердит, – кивнул Саня.

После тяжёлой паузы Саня спросил:

– Так на кого всё же можно поохотиться-то?

– Да рыбаки с Мирного видели на ляге пару чирков, ну и на воробьев ещё можно, из засидки. Я тут с зимы стайку застрёшных прикормил, чтоб душу иногда отвести. Только патронов на них много уходит, шустрые очень.

Саня так и не понял, шутит Паша или правду говорит, тут всему поверишь. Но всё-таки нарочито серьёзно произнес:

– Спасибо за наводку, Павел.

Домой Саня возвращался полем, наслаждаясь тёплым ласковым весенним солнцем. От солнца и тепла ему в первый раз за приезд было хорошо, и, думая, чем бы занять остаток дня, он решил идти на озеро. Да, на озеро, там сейчас такая благодать…

Лет в семь Саня впервые побывал с отцом на озере. Он и сейчас хорошо помнил тот ясный летний день. Поплавали по чисти на лодке-долблёнке, поймали несколько сорожек. Отец искупался в устье, и, когда залезал в лодку, та черпанула кормой, Саня вцепился в борта, а отец ещё нарочно покачал их утлое судёнышко. Но отец не был рыбаком, и больше Саня с ним на озеро не ездил. На рыбалку его и двух братьев таскал дед, крепкий ещё старик, вышедший недавно на пенсию. Брал внуков на озеро как помощников. Они готовили дрова, ловили живцов, чистили рыбу, гребли. Всё было им в радость. Участвуя во всём, они чувствовали себя нужными, умелыми. Гордились умением друг перед другом и перед деревенскими ребятами, так же, как и те перед ними.

Дед был жёстким по характеру человеком, но внуков не обижал, и они его любили. Так они и росли – на рыбалках, на сенокосах, на разных лесных промыслах, любили всё это, но озеро стояло в первом ряду – ночёвки в избушках, топившихся ещё по-чёрному, ловушки-верши, полные карасей, уха, чай у костра, встречи-разговоры на озере, на ночлегах с другими лундогскими и заозерскими рыбаками, со старыми рыбачками Татьяной и Дуней. Все поколенья лундогских детей прошли через эту радость и пронесли, наверное, как и Саня, память о ней через всю жизнь, куда бы их потом эта жизнь ни забросила.

Сане исполнилось лет двенадцать, когда к Лундоге подвели лесовозную узкоколейку – УЖД. По ней хлынула на озеро леспромхозовская вербованная братва. Кончилась для лундожан тихая жизнь. Все их неписаные законы ничего не значили для пришельцев. Это было «не наше племя», как сказала про них деревенская бабка Анна.

У лундогских рыбаков стали пропадать снасти, уловы, лодки. Избушки одна за другой сжигались на дрова. Начинали с углов. Дед не боялся эту шпану, по многим спинам прошлись его вёсла. Те знали и боялись Поликарёнка. И внуков учил не бояться. Как-то они с дедом выплывали с озера домой. В устье, у останков избушки хлебали уху трое лесопунтовских, а четвёртый сидел на потолке в характерной позе… Дед сказал:

– Где едим, там и серем.

Эти антропоиды заржали. Дед выматерился.

Дедовскую фразу в лесопункте помнили долго. Уже взрослым Саня слышал ту историю от самих лесорубов. Она их «прикалывала», не более.

Дед старел, и уже внуки брали его на озеро. Возили в лодке, дед сидел за кормчего, рулил. С каждым годом всё новые и новые волны леспромхозовского сброда прокатывались через деревенский рай, обезображивая и мертвя его. Появились моторные лодки, вездеходы, электроудочки. И сама Лундога вымирала и разъезжалась по городам и весям. Уехал, наконец, и Саня, последним из братьев. И вот он вернулся.

Перейдя вытопком болото, Саня остановился у рыбацкой будки. Строение из досок, покрытое обрывками картона и парниковой плёнки, возведённое лесорубами на месте сожжённой на дрова лундогской избушки ещё до Саниного отъезда, покосилось, но стояло. Только не в окружении сосен, как прежде, а на голом, продуваемом пустыре. Лес ушел на дрова, даже пни были сожжены. Сжигался и подрастающий молодняк, Саня это понял по свежим тонким пенькам. Но это не трогало его как раньше. Он уже знал, на что способен свободный от всего человек. Гора пластика и разных форм и объёмов бутылок, выросшая возле будки ещё до его отъезда, разрослась и расползлась по болоту. Талая вода разносила мусор все дальше от будки, выносила в озеро. Несколько лодок-плоскодонок болталось среди кочек. Саня развел костёр из прихваченной в болоте сушины и повесил греть чайник.

На дымок из будки выбрался человек, упёрся тусклым взглядом в Саню, что-то пробормотал, повернувшись в дверной проем, и оттуда выползли ещё двое таких же чёрных и опухших… его братьев-близнецов. («Трое из ларца, одинаковых с лица», – пронеслось в Сане.) Все трое уставились на пришельца.

– Здравствуйте, – чётко произнес Саня.

Близнецы не отреагировали.

– Чай будете?

– А выпить есть?

Вопрос не застал Саню врасплох.

– Есть.

И, порывшись в рюкзаке, он поставил на сколоченный из нетёсаных досок стол бутылку водки.

– Что это? – открыл рот один из братьев.

– Водка…

Братья смотрели на Саню, как на пришельца из других миров. Один даже огляделся – наверное, в поисках тарелочки.

– Мы такое не пьём, мы отравиться можем.

– А что вы пьёте?

Близнецы кивнули в сторону кучи бутылок. Саня поднял первую попавшуюся под руку пластмассовую посудину причудливой формы и прочитал: «Весёлый огонёк», а в скобках – «средство для разведения костров и каминов».

– Это?

Он повернул пузырёк этикеткой к зрителям. Те дружно кивнули. Сане стало весело.

– Сейчас, мужики.

Он поднял ещё две плавающие около ног ёмкости, вылил из них грязную воду и, не ополаскивая, разлил в них водку.

– А теперь?

Братья почесали затылки. Один сказал.

– Надо попробовать.

И другие:

– Можно попробовать.

Мужики подбрели к столу, взяли посудины, понюхали, почитали, что там написано, переглянулись и, синхронно так, запрокинув головы, вылили их содержимое в открытые рты… друг другу. И Саня открыл рот. Вопрос застыл на его лице.

– Всё-таки страшновато самим-то, – объяснили мужики.

Водка их преобразила. Глаза их заблестели, щёки зарумянились. В них появилась индивидуальность, даже разница в росте.

– Ну, как? – вопросил Саня.

– Ничего, пить можно…

– Вася, Валя, Коля, – мужики поочерёдно протягивали пришельцу руки.

– Саня, – отвечал пришелец.

– Как рыбалка, мужики? – начал он разговор.

– Да ловится малёха.

– А что ловится-то?

– Дак, рыба.

– А какая рыба-то?

– Дак, окуясь.

– Что? Как? Оку-ясь?.. Что это за рыба такая, раньше её, вроде, не было?

– Да ты чего, мужик. Отличная рыба. Раньше не было… Раньше много чего не было!

– На что она, всё-таки, похожа-то? – не унимался Саня. – Да и откуда она взялась тут?

– Ну, ты точно, братан, с луны свалился. Когда сорную-то рыбу мы всю выловили, электротоком выбили, газом да хлоркой вытравили, как драйверы нас научили, в озере-то две рыбины и осталось, окунь да язь. И тут Некипелов, начальник наш, сказал, что хватит, ребята, надо их оставить для разводу, а то скоро будем лягушек лопать, как французы. Мы и согласились. Вот и вывелась в озере новая рыба – окуясь. От окуня с язем, значит. Да ещё с нижних озер щукунь иногда доплывает…

По аналогии с первым Саня сам сообразил, что это за гибрид, и только язвительно хмыкнул:

– Тоже сорные?..

– Не-е, чистые. Вкусные.

– А крупные?

– Крупные, в двадцатку ловим, – дружно и гордо ответили рыбаки.

Саня, сам рыбак в прошлом, знал, что двадцатка – это сеть с ячеёй двадцать миллиметров. Рыба в неё ловится чуть больше пальца, живец, одним словом. Больше Саня не спрашивал. Мужики разлили остаток в ту же тару, повторили по привычке поразивший Саню фокус, на что он уже смотрел почти восхищённо, и начали заливать, какие крупные иногда попадаются окуясины, – во, по локоть, а то и с руку. Саня на это удивлённо раскрывал глаза. Он сам был рыбаком…

– А много поймали-то? – вдруг прервал он их безудержную фантазию.

Мужики опешили:

– …Много. Трёхлитровый бидончик уже наловили. Ещё недельку поживём, чтобы каждому по бидончику было, и домой, в поселок. А там уж отдохнём… За трёх окуясинок «Крепыша» дают.

И мужики снова оживились. А Саня представил, как эти добытчики возвращаются домой с уловом, и ему стало жалко этих людей.

Видя расположенность мужиков, Саня попросил лодку и вёсла. Ему хотелось проплыть по озеру. По родному своему Лундогскому озеру.

Сане подали вёсла с чердака. Выбрав баркас полегче, он вставил вёсла и… уставился на них. Непонятно что, но что-то заставило его внимательно смотреть на эти изделия. Вот следы зелёной краски, уключины заводского изготовления, удлинённая форма лопат… Да это же его вёсла – медленно доходило до Сани. Одна из украденных у него в прошлой жизни пар. Не может быть, столько лет… Но это было так. Саню пробрал озноб, будто он встретил живым давно умершего друга. Эти вёсла из той, живой жизни Лундоги – значит, она была. Она не сон, как уже начинало казаться Сане. Он, ещё молодой лундогский мужик, делал эти вёсла из сухой еловой доски. И он грёб ими когда-то вот в этом озере! Это было трудно осмыслить. Этого не могло быть. Но вёсла, вот они, живые, дождались.

Отплыв с километр от берега, Саня оглядел озеро. Он его не узнавал. Саня грёб и крутил головой: вот Устье, вот Помчище, Луковая, Низовая, Матковая – вспоминал он названия берегов, но отовсюду, куда бы он ни смотрел, отовсюду веяло чем-то незнакомым и мёртвым, как будто какой-то мертвящий дух вселился в эти берега.

– Где едим, там и серем, – прозвучала в Сане давняя дедовская фраза.

– Дед, когда же умерло озеро?

– Тогда и умерло, когда вы его оставили, этим… Оно в вас умерло, Саша. В нас оно живёт, потому что мы мёртвым его не видели. Оно было живым, когда мы ушли. А вы его оставили. Бросили. А оно умерло. Живые не должны оставлять живое на мертвецов.

– Так что же делать-то, дед?..

Нарастающий свистящий звук вывел Саню из оцепенения. Пара чирков-свистунков пронеслась над ним в правый дальний угол озера. И вот эти две маленькие жизни вдруг оживили и тот, дальний угол, и всё вокруг, как будто они вернули озеру надежду, пронесясь через живое Санино сознанье.

– Да будет воля Твоя и на земле, как и на небе… – шептал Саня.

Саню догнал «Урал» с кунгом и затормозил. Водитель открыл дверку, сделал приглашающий жест:

– Садись, рыбак, до делянки подброшу.

Саня взобрался в кабину.

– Как рыбалка? – дежурно поинтересовался водитель. Саня только криво усмехнулся, но, чтобы не показаться неучтивым, поддержал разговор.

– Да так… А вы здешний?

– Да, с Мирного.

– Рабочих возите?

– Да, вот приходится, водила запил. Шведов вожу, делянку у нас выпиливают. А вообще-то я начальник.

– А как вас зовут? Я тоже местный, с Лундоги.

– Некипелов я, Саша.

Саня хмыкнул, вспомнив, где он недавно слышал эту фамилию.

– А ты с Лундоги, говоришь, – оживился водитель. – А чей? Я там знавал кое-кого.

– Малыгин я, тоже Саня.

– Малыгин? Уж не Поликарёнка ли внук?

Саня даже немного растерялся, но виду не подал.

– Да. А Вы знали моего деда?

– Да уж, знал твоего дедка, вредный был старик. Всё гонял нас на озере. А однажды сидим мы в устье, у избушки, уху хлебаем, один наш на потолок забрался, посрать, а тут дедко твой с внуками проплывает. Увидел нас и говорит – где едим, там и серем, – Некипелов засмеялся, – прикольный был старик.

Саня, деланно улыбаясь, сказал:

– Я тоже помню тот случай.

Оба замолчали.

– Скажите, а зачем вы рубите эти молодняки, ведь это же незрелый лес? – кивая на поваленный осинник, первый не выдержал неловкую паузу Саня.

– Почему незрелый? Зрелый. У нас и бумага из области есть, что ёлку надо рубить от пятидесяти, а березу с осиной от тридцати лет.

– Ну, так если вы рубите березу и осину такого возраста, то заминаете весь хвойный подрост. У вас так никогда хвойные леса не поднимутся. Вы нарушаете естественный процесс восстановления хвойного леса. Это же даже школьнику понятно.

– У нас постановление есть, что если в древостое преобладает в зрелом возрасте берёза и осина, то это лиственный лес, и его можно рубить тридцатилетним.

– Ну а как же всё-таки хвойные-то леса возродятся? – не унимался Саня. – Если вы весь хвойный подсад тракторами давите? Да и ёлку с сосной раньше, помнится, рубили от ста двадцати лет…

После паузы Некипелов произнес:

– А я об этом как-то не думал.

Опять поехали молча. Саня грустно размышлял:

– Если начальник лесопункта об этом не думает, что уж говорить о вечно пьяных его подчинённых? Да и, похоже, что не думает здесь никто. Если и думают, то не об этом…

Машина затормозила у шведской делянки. Саня поблагодарил Некипелова, спрыгнул на землю, с тоской посмотрел на разросшийся пустырь и с тяжёлым сердцем зашагал в Лундогу.

От всех пережитых впечатлений приснился Сане чудной сон, будто он в гостях у медвежьей семьи. Кроме него, пришли ещё медведи-соседи. После чая хозяева достали фотоальбомы со снимками своих охотничьих трофеев. Саня листал альбом, а хозяин стоял у него за спиной и пояснял: вот он после удачной рыбалки на нересте с мешками рыбы, вот они с друзьями под уху пьют водку. Потом пошла пернатая дичь – рябчики, глухари. На снимках Миша то один среди тока, то с друзьями из зоопарков.

Перевернув очередной лист, Саня обмер. Там весёлая медвежья компания в камуфляжах, с навороченными карабинами, ружьями была снята с добытым егерем и двумя городскими охотниками. Саня не верил глазам. Вот медведи посадили мёртвого охотника в коляску мотоцикла, надели на него шлем, один медведь сел за руль, другие стояли рядом, держа лапой голову с запёкшейся под носом кровью, за волосы так, чтобы он как бы смотрел в объектив. Медведи обступили Саню и ржали, комментируя снимки.

Потом пошли снимки, где мишки жарили охотников, делали шашлыки. Затем уже приготовленные шашлыки и жаркое были сняты в процессе поедания их счастливыми от удачной охоты и выпитой водки, медведями. Альбом кончился. Саня огляделся. Стены берлоги были увешаны человеческими шкурами, скальпами, черепами и разным трофейным оружием. Возле печки на верёвочках висели какие-то маленькие сморщенные зелёные мешочки. Видя Санино любопытство, хозяин пояснил:

– Это желчь охотников. Бенгальские тигры делают из неё средство от импотенции. За один такой мешочек сто баксов дают.

Саня открыл глаза и долго лежал, вспоминая сон и прислушиваясь, сам не зная к чему. Новая весенняя заря тихо разгоралась над Лундогой.

Вылезать из палатки не хотелось, да и незачем. Из памяти беспорядочно выплывали картины, события прошлого. Вспомнилось, как докатились рыночные отношения до охотничьего хозяйства, с каким отчаянием он встречал полные машины городских богатых охотников, проезжающие в сезон весенней охоты к егерю. А утром с тоской в сердце считал выстрелы на токовищах. Слушая потом восхищённые рассказы таких охотников о красоте глухариных и тетеревиных токов, о «красивых» выстрелах, думал, с горькой усмешкой – за что так красоту-то?

Начальник загружал Пашку работой на весь сезон, имея сам немалый доход от приёмов и «отстёгивая» егерю. И Паша без сна и отдыха водил бригады охотников, чаще всего пьяных, на тока, подводил к глухарям на верный выстрел. Брали, сколько могли. Саня не раз пытался объяснить Паше, как другу, что нельзя так беспредельничать на токах, что нарушается воспроизводственный цикл, глухари и глухарки в самый пик размножения каждое утро распугиваются, гибнут лучшие производители. И что, наконец, глухари прилетают на ток не чью-то охотничью страсть потешить, а род свой продолжить, и что не надо им мешать, тогда и осенью в лесу веселее будет. На ток-то можно и без ружья сходить, просто послушать.

Рассказывал об исследованиях охотоведов, что глухарь за утро может покрыть только одну глухарку, а та способна к оплодотворению всего лишь двое суток за всю весну. Такая уж у них биология. Но Пашка только усмехался и отмахивался.

Местные охотники тоже старались урвать свой кусок. Хорошо зная угодья, беспощадно выбивали дальние тока, недоступные для городских разъевшихся любителей природы. Соревновались, кто больше набьёт. Били со сворами собак стельных лосих. Взращенное большевиками безбожное племя сорвалось с цепи. Редкие здравые голоса были голосами вопиющих в пустыне.

Все егеря и их начальники от охоты не пошевелились хотя бы в защиту токов, от которых кормились. Саня не раз их предупреждал об отведённых под вырубку токовищах. Все они имели какой-то вес среди тогдашнего районного начальства, охотились и пили вместе, и могли хотя бы попытаться что-то сделать, но им, похоже, было плевать. Эти люди, забывшие Правду, жившие первобытными инстинктами, имели примитивное представление о жизни, как о череде исполнения их похотей. Безответственные как в отношении природы, так и в отношении своих близких. Таких в России тех лет было большинство. Страна пережила иго безбожников-большевиков. Была уничтожена живая культура. Это была истинная трагедия для России, от которой она так и не смогла оправиться, как теперь это видел Саня.

Саня не раз пожалел, что притащил сюда Ирвина. Оправдывал себя только тем, что хотя и ко многому был готов, но не к такому. Плюс ко всему глодала его тяжёлая думка, чувство вины, вины непоправимой.

И всё же он решил сводить гостя на «ток». Знал, что там найдёт, но это была конечная цель их путешествия, и хотя бы сымитировать процесс надо было. Надо больше ему самому, чем Ирвину. Тот уже всё понял. И он не страдал. Другой России он не знал. Ему, конечно, как нормальному человеку, грустно было на всё смотреть, но, в общем-то, всё равно. Для немцев Русь всегда была варварской, дикой страной, и в этом он просто сейчас сам лично убедился. Но на «ток» пойти согласился.

Саня решил делать всё как положено. В самом процессе сбора был всегда праздник. В рюкзаки сложили тёплую одежду, туристические коврики, спальники, котелок, топор, еды на сутки. Ирвин взял ружьё и патроны, Саня не возражал – пусть таскает, коли не лень.

Идти было далеко, поэтому вышли с обеда, чтобы успеть засветло устроиться на ночлег. Прошло столько лет, но Саня хорошо помнил дорогу на свой деревенский ток. Сначала километров пять берегом реки, затем свернуть в болото и идти строго на север, до острова. За ним, в редком старом сосняке, и токовали прежде глухари.

Берега реки вплотную к воде были обрублены, и охотники ощутили на своих лицах всю «прелесть» ходьбы по делянке, заросшей густым вицелоем осины и берёзы. Саня не раз предлагал Ирвину вернуться, но немец оказался упорным.

Болотом идти стало легче, а Сане ещё и радостней, так как на месте вырубленного сосняка проросли молодые сосны, местами поднявшиеся выше человеческого роста и заслонявшие горизонт.

Чавкая талой водой охотники пересекали огромное болото след в след. Впереди шёл Саня. Рюкзаки, ружьё у Ирвина, которое он зачем-то зарядил, грели. Саня походя разглядывал кочки, надеясь найти прошлогоднюю клюкву. Но не было не только ягод, но и ягодника, когда-то плотной сетью покрывавшего мох. Лишь кое-где сиротливо тянулись отдельные его нити.

Болота перестали обильно родить ягоду ещё до Саниного отъезда. Неурожаи морошки и клюквы совпали с вырубкой лесов и нашествием заезжих сборщиков из лесопунктов и ещё неведомо откуда. За ягоды тогда стали хорошо платить многочисленные скупщики. Ягоду закупали не чищенную, со всем мусором.

Народные умельцы быстро смекнули, наделали «хапуг» всевозможных конструкций и стали драть ими болота, выдирая вместе с ягодами и сам клюквенник. За несколько лет урожаи упали в десятки раз. Кроме того, болота обильно покрылись разным пластиковым мусором – бутылками, пакетами, особенно около кострищ, где эти гоминиды отдыхали.

Саня вначале сжигал мусор, но, узнав, что это ещё хуже, стал выносить его из болота и закапывать, потом просто затаптывал в мох, чтобы не раздражал глаз и, наконец, махнул на это безнадёжное дело и только крыл всех последними словами. Он даже злорадствовал, что ягод не стало. Меньше ягод – меньше мусора. Тогда он считал, что причинами неурожаев были вырубка лесов, изменившая водный режим местности и хапуги с «хапугами». Теперь он думал несколько иначе. Болота – они же живые, они всё чувствуют и понимают. Пока здесь жили крестьяне, любившие и оберегавшие своих кормильцев, радость свою, и болота отвечали тем же, а на свинство и жадность ответ был тоже соответственный.