Текст книги "Лундога. Сказки и были"

Коля Загоскин

Мы, деревенские подростки, немного завидовали нашему другу Коле: его третье лето кряду брали конюшить на дальние покосы, недели на две. Две недели на лесных пожнях, с ночлегом в избушке! Колиной заботой было приготовить мужикам-косарям еду, напоить, накормить и застать лошадей после работы. Остальное время – целый день – было время свободы и творчества. А Коля – творческий человек.

В лесу летом, в июле, много дел и возможностей. Первым делом Коля расставил по речным плёсам крюки на щук, наживив их лягушками, прошелся со спиннингом вдоль реки, поймав около десятка рыбин. Река впадала в обширное топкое болото, ещё недавно бывшее озером. Там, в глубине его, заманчиво темнели плёсы, но добраться до них было невозможно – топь.

Но не зря же я Колю назвал творческим человеком. Сварив уху мужикам, напоив и застав лошадей, Коля стал искать подходящие доски для… лыж. Да, да, для лыж. Вы, наверное, уже догадались, зачем Коле понадобились лыжи. Правильно – ходить по болоту, добраться-таки до щучьих плёсов.

Назавтра, вытесав из двух досок широкие лыжи, приделав к ним «уши» из ремней старой сбруи, взвалив «болотоходы» на плечо, Коля отправился их испытывать.

Зыбун прогибался, колыхался, но держал надёжно медленно идущего на лыжах рыбака. Ох, какая была рыбалка в тот день. Несколько килограммовых и более щук, не считая мелочи, оттягивали Колины плечи, когда он, поставив лыжи к дереву просыхать, возвращался к избушке.

Вечерами, накормив мужиков ухой, а лошадей овсом и сеном, Коля выходил к речным омутам. Стоял, вслушивался в звуки реки, леса и подёрнутых туманом кошеных пожен, вглядывался в сумрак темнеющего болота. Зажигались звезды, обещая погожие сенокосные дни, а Коля всё стоял, погружаясь со всем Божьим миром в ночную тьму, и никак не мог наглядеться, наслушаться.

Закормив всех рыбой, Коля сделал перерыв в рыбалке. Проверял только крюки. Но не сидел он без дела. Задумал он, уж как ему это пришло в голову, кресло-качалку.

Заготовив в лесу нужные детали, он связал их ивовыми прутьями, где-то сколонул гвоздём – и получилось самое настоящее кресло-качалка, за испытанием которого и застали его вечером мужики. Оглядели изделие, почесали затылки и единодушно решили – смекалистый парнишка. А один добавил, что это кресло надо отправить на выставку.

Устав испытывать кресло-качалку, Коля встал, взял топор и из большого гриба-трутовика вырубил странную рожу-маску, я потом такие видел в книге про Африку: большой зубастый рот, провалы глазниц… Прикрепив маску над дверью избушки, Коля сказал мужикам, что это – дух-хранитель и надо его кормить. Все послушно засунули в зубастый рот духа по кусочку рыбы. Потом приходящие ночевать в избушку рыбаки и охотники соблюдали эту шутливую традицию.

Кресло на выставку не отправили, оно так там и сгнило, я недавно видел его останки в бурьяне возле сгнившей же избушки, не сохранила её маска-дух.

И лыжи я те нашел: они за годы истлели и завязли в болоте, но я не стал их вытаскивать. Зачем?

А Коля где? Где ты, Коля?

Если звёзды гасят, значит – это кому-нибудь нужно

Охотников тута много, людей нету.

Где оне, люди-то?

Старик из моей деревни

– Птичку, тебе, дочка, привезу, глухаря. Красивая птичка, брови красные.

Толя собирался на свой заветный ток, где он встретил немало сказочных зорь. Берёг ток, брал понемногу и помалкивал.

Вечером следующего дня на подслухе он насчитал всего лишь три подлёта. Долго не уходил, не веря: в прошлом году десятка полтора пело. Расстроившись, решил утром не стрелять – последние же.

Погасла заря, зажглись звёзды, стихли лесные звуки, замерли сосны. В этой сказочной тишине послышались Толе со стороны реки вроде бы людские голоса.

– Охотники! Чёрт бы их побрал. Они-то и выбили ток, – уже ненавидел охотников Толя, – такой ток!

С остановками, прислушиваясь, без фонарика, Толя шёл на голоса. Когда мелькнул костёр, стал красться, как к глухарю, под взрывы хохота у огня, пока не начал различать слова и красные лица сидящих.

Выделявшийся из всей кампании тощий егерь показывал, прыгая вокруг костра, как подходить к глухарю. Гости ржали.

– Хороший у тебя, Серый, бизнес. К тебе ещё люди собираются, сделаешь и им охоту? Не обидят…

– Да я… для вас… – лепетал егерь, – у меня тут ещё точек на примете есть…

– Ну, давай, брателла, за удачу.

«Уроды», – прошипел Толя, и стал пятиться. Скоро пойдут… А этот шакал, егерёк, всё продаст. Идиот! И ни дождя, как назло, ни ветра…

Едва зазеленел северо-восток, как хлопнул первый выстрел.

– Раз, – прошептал Толя.

Сразу после выстрела, как по команде, невдалеке защёлкал и заточил глухарь.

– Молчи, молчи, дурак! – умолял его Толя, но сам, будто против воли, вставил патроны в стволы и стал подходить. Сначала так, потом запрыгал под песню. Хлопнул, уже ближе, второй выстрел.

– Два.

Его глухарь даже не замолчал, так, спотыкнулся на секунду.

– Дурак, – злился Толя, но всё прыгал и прыгал, как заведённый, к последнему, в этом болоте, глухарю.

– Смотри, наш-то попрыгал, – кивнул тёмный ангел.

– Он не выстрелит, – уверенно ответил светлый. Тёмный лишь ухмыльнулся.

Хватая воздух, будто новичок, Толя снял предохранитель и навёл стволы. После выстрела глухарь шмякнулся в яму с талой водой, побился недолго и замер, сырой, скомканный. Оглядываясь, как вор, Толя запехал мокрую птицу в рюкзак и, озираясь, быстро пошел прочь. На сосне, где только что пел глухарь, гасла звезда. Два ангела в ужасе застыли – огромная чёрная тварь, давя, повисла над болотом, закрыв небо. Толю пробил озноб.

– Нервишки стали ни к чёрту, – подумал Толя, нужно же было ему теперь о чём-то думать.

Вечером он пытался уснуть в поезде на верхней полке.

– Птичку везёшь? – спросил светлый ангел.

– Нет, не везу.

– Везёшь, – ухмыльнулся тёмный.

– Нате, смотрите, – Толя открыл рюкзак. Глухаря там не было.

– Птички нет, – неожиданно дружно согласились ангелы, – а была ли птичка?

А была ли птичка? Птичка, птичка… – Стучали колеса, выплывал из сна вагон…

Светлая майская ночь освещала тянущиеся за окном бескрайние болота Карелии, пустые болота, тихие. Железный состав равнодушно, бессмысленно тащился сквозь них никуда. Шар Земной, сотворенный для жизни, все ещё крутился, но жизнь на нём погасили.

Первой встречать Толю выбежала дочка.

– Папа приехал! Что ты, папа, привёз? Птичку привёз? Глухаря…

– Не привёз… Он там, поёт… – как неживой стоял и врал Толя, нужно же ему было что-то врать.

Последний

Памяти Виктора Астафьева

 
А и будет Русь безулыбной,
Стороной нептичной и нерыбной.
 

Н. Клюев «Последняя Русь»

Всю зиму за болотом на высокой ноте выли бензопилы и целыми сутками мимо утонувшей в снегах полупустой деревни шныряли лесовозы. В ответ на этот вой стыло в груди у хозяина ближнего к болоту дома – старого охотника Кована. Несколько раз порывался он встать на лыжи и сходить, проведать, не с токовища ли его заветного доносится этот вой, не там ли рубят. Но не решался, а только морозными утрами, когда слышно за десять верст, выходил на край деревни и вслушивался в звуки за болотом. Прикидывал направление, надеялся, что не тронут лесорубы болото. Не перехода лыжного боялся старик, сила ещё была, а боялся, что нет больше его родного токовища, куда его впервые, ещё подростком, привел отец.

Сколько весенних зорь с той поры загорелось и погасло над этим болотом, немало и он их там встретил. Ему всегда казалось, что этот древний порядок никогда не прейдет, что это болото, дебри лесные, вся эта красота всегда, как и задолго до него, будут восхищать приходящих причаститься их тайн. И вот «небеса свернулись, как свиток, и третья часть вод отравлена, и погибла третья часть животных» – эти слова из Писания постоянно вспоминались Ковану в последнее время.

Давно ли ещё несли свои чистые воды с косяками рыб реки, несчетные стада птиц каждую весну и осень торопились над его деревней к местам гнездовий и зимовок. Округа гудела веснами от тетеревиного тока, гомона певчих птиц. Глухарям было тесно на токовищах, и вот за два-три десятка лет все действительно свернулось, убралось…

Вначале какая-то жуткая сила накинулась на леса. Орды пьяных лесорубов, разный сброд, который вербовали прямо на вокзалах, наводнили его тихий край. Округа лысела на глазах, угор за угором. Из деревни хорошо были видны эти провалы делянок в кромке обступающих лесов. Не раз у Кована захватывало дух при виде очередного пустыря в лесу, тянущегося на десятки километров. И вот основные массивы хвойных лесов истреблены, остались недорубы да болота.

Обрубив болота с токовищами, лесорубы попутно выбили на них глухарей. Эти искатели удачи не знали жалости и тем более меры. Это не крестьяне-творцы, а сезонники – разрушители, вербованные, одним словом.

Крестьяне веками обрабатывали, возделывали округу, растили хлеб на полях да на лесных кулигах. Хватало самим и птице и зверю оставалось. А глухариный ток (настоящий глухариный ток!) воспринимался тихой душой крестьянина как гимн Творцу. Но и охотились крестьяне на току, собирали дань, ими же и вскормленную, и хотя птицы было без счёта, брали в меру.

На долю Кована выпало подсчитывать утраты. С какой-то, почти смертной, тоской слушал он рассказы нынешних охотников об их «подвигах» на токах, пьяных оргиях с пальбой по всему живому. Все это представлялось ему каким-то разгулом нечисти под конец света.

Кован слышал от охотников, что рубят теперь и в болотах, и токовищ не щадят, но надеялся на русский авось. Не раз, сидя среди тока на валежине, он слышал, как за болотом работают трелёвочники. Беда давно уже ходила рядом… Странно было ему слышать эти рыкающие звуки среди чистой и хрупкой живой красоты, где, как ему казалось, и ступать-то надо осторожно, говорить вполголоса, где можно молиться…

После лесоповала, в довершение ко всему, лесники полили делянки какой-то отравой, от которой перемёрли оставшиеся птица и зверь. Исчезли и тока, и только один, в глуши обширного болота, его ток, все ещё жил. Не было на нем прежнего обилия, но десятка полтора петухов всё ещё собиралось.

Кован уже много лет, как пошел разор по лесам, не охотился весной, но послушать глухариную песню, встретить весеннюю зарю на току приходил. Ходил, как в храм, причащаться талыми водами, ещё чистыми в этот глухом краю, слушать литургию весны. Не стрелял Кован глухарей на току. Раньше, когда они «плодились и размножались», согласно древнему закону, охотился, а теперь не мог. Он крестьянским чутьём понимал, что происходит что-то неладное, какой-то шабаш, и участия в нем принимать не хотел. Он, сознавая всю тщету своей позиции, тайно надеялся (наивный человек), что не застреленный им глухарь, когда все вернется, восстановит свой род…

Когда он однажды высказал эти свои надежды знакомым охотникам, приехавшим на вездеходе «на тока», то над ним посмеялись, ответив, что если они сегодня не застрелят тех глухарей, то завтра придут другие и сделают это. «Успевай, дед, – времена такие».

Только в апреле, как пала дорога, замолчала техника за болотом, перестали греметь лесовозы. После сильной оттепели вернулись ночные заморозки, образовался крепкий наст – и Кован засобирался на ток.

Уложив с вечера котомку, он поднялся около часа ночи, оделся, взял вещи, ружье и вышел из дома. Ружьё он всегда брал, в эту пору опасны поднявшиеся из берлоги голодные медведи, мало ли, хоть отпугнуть выстрелом.

Сколько раз он выходил из тёплой избы в ещё темную и по-зимнему морозную апрельскую ночь. Молодел, вдыхая холодный, но все равно уже пахнущий весной, сырым снегом, воздух. Вот так же, наверное, выходили и его отец, деды и прадеды и видели, чувствовали то же, что и он. И те же избы чернели на фоне уже не гаснувшего полностью заката.

Всё вроде так, да и не так. Дух стал не тот, и пахарей не осталось в деревне, и избы пустые.

Это ночь обманывает, утешает старика иллюзией жизни. Рассветёт – и снова наваливается непоправимое пустыми окнами домов, тишиной за деревней – не загудит на рассвете округа от тетеревиного тока. Едва ли пяток голосов будут сиротливо звучать с разных углов поскотины. Протянут, прокричат за всю весну несколько стай перелётной птицы, и всё: не праздник, а поминки напоминают нынешние весны. Каждый клин гусей, журавлей ли, ещё более редких, кричит, как прощаясь со всеми, кто любил их.

Кован вдруг почувствовал, понял эту непоправимость и уныло, без радости побрел, как в последний раз, в сторону тока. Он понял, что идёт прощаться, что и он последний, что ему выпало увидеть разорённым их родовой ток.

Через час он переправлялся через речку в болоте, ещё не успевшую как следует разлиться. За ней, метрах в трёхстах, токовище. Отсюда он всегда начинал вслушиваться. Постояв несколько минут, но так и не услышав знакомых звуков, Кован прошёл ещё немного. Снова тишина, хотя уже пора бы им начать, восток заметно посветлел. Сделав ещё несколько шагов, он, казалось, прежде чем увидел, понял, что сквозь деревья, где ток, просвечивает делянка! Но что, собственно, произошло? Она и должна была там быть. На что он надеялся?

Через минуту он стоял на краю обширной вырубки. Был выпилен кусок болота с токовищем и два еловых недоруба за ним, перед старыми делянками.

Быстро светало, но не слышно было обычных для этой поры звуков. Над делянкой и болотом висела какая-то действительно мёртвая тишина.

За вырубкой дюралевой обшивкой белела лесорубная будка. Кован зачем-то пошел к ней. Будка была брошена, развороченная трактором. Снег возле неё чернел от мазута, валялись пустые бутылки, обрывки тросов и глухариные перья и крылья – полный набор жизнедеятельности лесорубов. Кован поднял несколько крыльев, сложил их около пня, сел рядом. Представил, что здесь произошло. Прежде чем выпилить токовище, лесорубы выбили на нём глухарей, и судя по рыжим перьям, не пощадили и глухарок. Торопились (Кован знал их повадки), обгоняя друг друга, кто больше застрелит. Хвастались своей ловкостью, закусывали потом глухарятиной водку.

Кован уже без боли, без горечи, с каким-то странным равнодушием безнадёжности смотрел на незнакомый ему пейзаж. А ведь это здесь бродил он между замшелых вековух-сосен, слушал глухариные песни, радовался весне, красоте Божьей. И вот ничего больше нет, лишь голое мертвое поле. Это горе уже не вмещалось в него, и он заплакал, как плачут о невозвратном.

Чирок-свистунок

 
Уж отлетели херувимы
От нив и человечьих гнёзд.
 

Н. Клюев «Песнь о Великой Матери»

– Увидишь ты, Ирвин, настоящую, былинную Русь. Леса наши дремучие, буреломные, болота бескрайние, тока глухариные да тетеревиные. Чистоту, просторы, «разливы рек, подобные морям», людей наших открытых, стариков мудрых. Озёра рыбные, русалочьи, «там чудеса, там леший бродит…». Такого у вас, в Европе, давно нет. Увидишь, словом, сказку…

Так, с горящим, чуть слезящимся взором, устремлённым в дорожную даль, расписывал москвич Саня Малыгин немецкому гостю свою вологодскую родину, куда они мчались на весеннюю охоту в джипе, собранном на заводах Германии.

Ирвин, прибывший в Россию за охотничьей экзотикой и поупражняться в русском языке, с довольной, но несколько напряжённой улыбкой кивал, следя малость разбитый Архангельский тракт. Саня не замечал неровностей родного автобана, он ехал домой, где не был лет двадцать. Так бы, наверное, и вовсе не собрался, не сосватай ему один приятель немца:

– Ты ведь у нас, Саня, откуда-то там, из лесов… Свози фрица в свой медвежий угол, покажи ему Русь кондовую.

– Была Русь, да сплыла. Вся вышла, – невесело усмехнулся Саня, но поехать согласился. – А вдруг чудо произошло?.. Бывают же чудеса.

Упустим из-за экономии бумаги и Вашего, добрый читатель, времени подробности их путешествия до районного городка, где они взяли охотничьи путёвки в родную Санину деревню Лундогу, по пятьсот евро каждая.

Охота разрешалась только на селезня чирка-свистунка, одного на двоих. На вопрос о глухаре охотовед сказал, что они все вышли.

– То есть? – не понял Саня.

– Были, да сплыли. Накрылись, – добавил охотовед.

Саня открыл было рот, но ничего больше не спросил.

– Там разберёмся, – решил он.

Еще охотовед предупредил, что в Лундоге надо найти егеря Костю, доплатить ему двести евро за организацию охоты на чирка-свистунка. Саня ухмыльнулся: Костя, уж не сын ли это его приятеля Пашки, бывшего егеря, но спрашивать не стал. Может, и Пашка там, вот будет встреча!

Выйдя от охотоведа, Саня почувствовал, что он участник какой-то комедии абсурда – один чирок, да ещё и за такие деньги! И он снова ухмыльнулся, но как-то уж очень криво.

Сверху донёсся свист крыльев. Саня задрал голову, опытным глазом проснувшегося в нём охотника заметил какую-то быстро удалявшуюся птицу и услышал сзади женский голос:

– Саша, смотри, ангелочек-то наш опять прилетел!

Саня резко обернулся. Немолодая женщина держала за руку маленького мальчика и показывала ему в небо…

– Поехали, Ирвин! – Саня закрыл джип и достал карту. – Вот маршрут, а я выпью.

Раскрыв бутылку водки, он сделал несколько глотков прямо из горлышка, занюхал рукавом, посидел пару минут, глядя на дорогу, потом запел что-то заунывное вполголоса, но вскоре, от непривычной дозы и мерного гула двигателя, заснул. Проснулся он на подъезде к лесопункту Мирный, последнему населённому пункту перед Лундогой.

Спросонья Саня с трудом узнал посёлок, так как старого соснового бора, вплотную подступавшего к баракам, не было. Не было, можно сказать, и поселка. Прежние, давно обветшалые, халупы совсем вросли в землю и едва торчали из прошлогодних зарослей борщевика, и только за ручьём сверкал новой железной крышей, с номером «6» во всю её ширину, дом лесничего.

– Притормози, Ирвин, покурим.

Тот показал жестом, что не курит.

– Сделаем паузу, – пояснил Саня.

Джип остановился, Ирвин заглушил мотор. Охотники вышли. В наступившей тишине слышно было, как шуршит на ветру ветошь. Место бора затянуло порослью осины и берёзы, и только кое-где среди густого их вицелоя торчали старые сосны. В Сане заныло давно забытое чувство какой-то тоскливой пустоты.

Перед его отъездом в Мирном ещё обитало сотни две жителей, в основном пенсионеров. Молодёжь после школы, армии и тюрьмы уезжала в Череп, редко возвращаясь, а бывшие передовики лесоповала допиливали последние недорубы хвойных лесов, меняя заработанные деньги на суррогаты спирта с замысловатыми названиями: «Крепыш», «Стенолаз», «Весёлый огонёк». Дохли с этого фумитоксу как мухи, лезли в петли, стрелялись.

Сейчас же в лесопункте они не встретили ни души, не кидались под колеса и обычные здесь раньше собаки. Но улицы были размяты в грязь какой-то мощной техникой. Кто-то здесь всё же жил.

На выезде из посёлка им повстречалась бабка с опухшим лицом, а может вовсе ещё и не бабка, пытавшаяся перебраться через реку грязи, бывшую дорогой. На вопрос Сани, где народ, женщина неопределимого возраста, посмотрев мутным взором в район источника звука, неожиданно бойко отозвалась:

– Так кто где. Кто сдох, кто в делянке, а другие на нерест усвистали. А выпить у вас есть? Я, конечно, не пью, но если вы мне нальёте, то я выпью…

Саня промямлил, извиняясь, что у них нет, что они торопятся, и кивнул немцу, чтобы тот трогал.

– Там ступа с бабою Ягой идёт-бредёт сама собой… – с жутким немецким акцентом выдавил Ирвин дорогие каждому русскому сердцу строки и рванул с места, будто от сибирской язвы.

На нерест ушли? Ну да, начало мая, в озере рыба нерестится. Всё как прежде… Треть века, считай, прошло, как разрешили ловить рыбу в здешних озёрах во время нереста. Какие-то умники из администрации области тогда объявили, что озёрная рыба – сорная и можно её ловить круглый год. Саня злился: другой-то здесь нет, сорная – не сорная, а всё рыба, надо беречь то, что есть. Потом он узнал от заезжего охотника, что сорной озёрная рыба называется от слова сор, что на языке коми и чуди – местных древних племен – просто озеро. Сорная – значит озёрная, а не мусор, как все радостно приняли это слово. Мусор же можно не жалеть, и не жалели – ловили сетями, глушили из ружей, били током. Веселились, одним словом, народные умельцы.

Саня уже лишь криво усмехался на жалобы рыбаков, что «уловы чтой-то скудеют…». Массово на его родину вселялась новая, в этих светлых крестьянских краях небывалая, особь.

– Неужели ещё в озере есть кому нереститься?..

Саня помнил, что на выезде из поселка, где начиналась лундогская дорога, поднимался молодой хвойный лес, на месте послевоенной вырубки. Но и здесь сейчас стеной стоял серый частокол осинника.

Ирвин напряжённо вёл джип по разбитой русской дороге, а Саня тупо смотрел в окна, до него доходило, что он зря вернулся, что чуда не произошло. Глаза его не порадовались хотя бы клочком зрелого хвойного леса. За каждым новым поворотом стоял все тот же серый разновозрастный осинник с редким еловым подсадом, чередующийся с зарослями ольхи. С основной дороги то и дело уходили в делянки тракторные съезды.

– Что они ещё-то там делают? – ошалело думал Саня.

На полпути, в старой делянке, вырубленной ещё в годы его юности (он вспомнил это место), работала техника.

– Остановись, Ирвин, я выйду.

На затормозивший джип никто из работающих даже не оглянулся.

– Часто, видимо, тут джипы ездят, – подумал Саня.

Он не верил в происходящее – бригада лесорубов валила осиновый частокол. Деловито шла обычная работа. Все это, что никак не назовёшь лесом, пилилось, складывалось в пачки, похожие на веники. Трелёвочники, заминая в весеннюю грязь хвойный подлесок, таскали «веники» к эстакаде. Там их кряжевали и складывали в штабеля. Сане хотелось спросить у лесорубов, куда идёт этот «лес», но он боялся какой-нибудь неадекватной реакции, потому что у нормального человека вид этого труда вызывал вопрос – нормальны ли творящие сие?

От копошащихся в делянке чёрных фигур отделилась одна и направилась к джипу. Саня инстинктивно шагнул к машине, но остановился и стал ждать направлявшегося к ним лесоруба.

– Здорово, мужики, закурить не найдётся?

Синий и опухший, как московский бомж, мужик приветливо улыбался беззубым ртом. Несколько секунд вопрос до Сани не доходил, слишком обычен он был для ситуации, наконец он торопливо протянул пачку припасённых на всякий случай сигарет.

Видя мирные намерения подошедшего, Саня спросил:

– Куда везут этот осинник?

– Как куда?! Одни в Сокол гонят, на бумажный комбинат, другие евровагонку делают. Очень осиновая вагонка новыми русскими ценится, они ей бани да сауны околачивают, чтоб жопа к полкам не прилипала. Ха-ха…

Развеселившись своей шуткой, мужик было пошел, но обернулся и спросил:

– На помоешника приехали поохотиться? Он уже прилетел. Видели его тут вчера, да кочерга была в будке. Улетела закусь.

Саня уставился на мужика, соображая, что тот произнёс. Но выяснять не стал, а только, не зная зачем, сказал – спасибо.

В машине Ирвин понимающе взглянул на приятеля и грустно, без иронии, произнёс:

– Такого у нас в Европе нет…

Что ещё думал по поводу всего увиденного политкорректный европеец, мы можем только догадываться.

На подъезде к Лундоге сбывались самые мрачные Санины опасения. Колхозный лес, лес вокруг деревень, который раньше не трогали, был также скошен. В паре километров от выезда в поля сохранившийся недоруб старого сосняка доедала какая-то огромная лесовалочная машина. Саня узнал шведский Хорвейстер.

Неторопливо, но споро этот монстр захватывал железной клешнёй дерево за деревом, спиливал, очищал от сучков, раскряжёвывал и складывал брёвна на пасеки, вершины заминал в волок. Другой такой же хищник окладывал кряжи себе на плечи, разворачивался и, не разбирая дороги, тащился к штабелю. Там, одетые в новую яркую униформу, операторы погрузчиков грузили бревна на лесовозы. Тут явно работали не местные. Какая-то заезжая фирма. Возле штабелей стояли две иномарки, а рядом люди в кожаных куртках и галстуках что-то живо обсуждали.

– Наверное, продавцы с покупателями, – догадался Саня. – Гони, Ирвин, дальше. Глухарей мы с тобой действительно, скорей всего, не увидим.

С какой-то безнадёжной тоской, что впору без оглядки возвращаться в свою Москву, Саня, не отрываясь, мрачно смотрел на дорогу, только иногда скашивая взгляд в стороны, уже ни на что не надеясь и, как бы нарочно, зло убеждая себя в этом.

Наконец, оставив позади делянки, они выехали на первый угор Лундоги, с которого раньше была видна церковь, разрушающаяся, но ещё с куполами и как бы целая издали. Куполов не было, но остов церкви все ещё угадывался на прежнем месте. Поля Лундоги зарастали всё тем же осинником.

– Давай, Ирвин, вон к тем руинам, там рядом была моя деревня…

В низине перед церковью дорогу им перегородила речка Лундога. Примитивный мост из скреплённых кое-как брёвен, выдернутых из сруба чьей-то избы, затопила весенняя вода. Охотники вышли из машины, чтобы осмотреть переправу.

– Здравствуй, Лундога.

Саня пригоршнями зачерпнул воды, попил, умылся. Но вместо радости сосало, что называется, под ложечкой. Он всё ещё был в шоке. Речка же здесь мало изменилась. Всё те же ивы нависали над ней, и так же мерно текла тёмная болотная вода.

Подняв сапоги, Саня забрёл в воду, осторожно ступил на брёвна, дошёл до середины моста и махнул водителю:

– Давай, потихоньку, на меня.

Медленно въехав на мост, Ирвин правил на пятящегося Саню, и через пару минут джип с приятелями уже поднимался в угор. Хотя Саня и раньше в своих охотничьих скитаниях набредал на брошенные селенья, таких было немало по северу, но вид руин родной деревни всё же потряс его. Выбравшись из машины, он шёл впереди, будто по кладбищу, вспоминая, как прежде выглядывали бабки из окон, когда кто-нибудь приезжий шёл по деревне, гадали: чей это, к кому?

С прогнившей и местами съехавшей крышей, без рам, дом его всё же стоял. Ставленый на века Саниными прадедами, сосновый кондовый сруб сопротивлялся съедающей его до времени судьбе. Постояв возле умирающей, почерневшей избы и не заходя в неё, охотники выгрузили из машины вещи и развернули на ровной площадке под окнами две палатки – удобные, уютные дома современных путешественников.

Вот так, Саня; думал ли деревенский мальчик Саша, выглядывая из окна горницы на поле, поскотину, лес за деревней, тетеревов на берёзах, на всё это милое и родное, когда всё казалось постоянным и вечным, что через много-много лет, он вот так, в палатке, поселится под окнами своей горницы, уже какой-то другой Саша? И мир вокруг будет тоже другим.

Вечерняя заря медленно угасала, делая красным белённый когда-то кирпичный остов церкви, окрашивая Санину избу, и та как будто оживала, дождавшись хозяина. И будто радовались вместе с ней признавшие Саню останки изб вокруг.

Уставший за дорогу, Ирвин, поужинав, уже сопел в своем укрытии, а Саня сидел, подкидывал в огонь обломки досок, оглядывал деревню, пытаясь воскресить в памяти былое. Но мало что отзывалось в нём. Лундоги не было. И его изба, на миг ожившая в закатном свете, снова мертво чернела в сумерках ночи.

Уж отлетели херувимы от нив и человечьих гнёзд… – всплыло засевшее в памяти. Ещё до отъезда Сани что-то очень важное исчезло из Лундоги, из мира, какая-то оживляющая сила, особенно проявлявшая себя вёснами, яркие воспоминания о которых сохранились в нём с детских лет. В те счастливые годы и сама ночь, весенняя, светлая, была полна жизни. В небе перекликались бесчисленные стаи птиц, шумели крылья. С разливов доносились какие-то неясные звуки, всплески, крики ошалевших уток. Над поскотинами блеяли бекасы. А уж с рассветом поток жизни начинал литься через край: округа гудела от тетеревиного тока, журавлиных перекличек и щебета всякой птичьей мелочи. А в болотах, на токовищах заходились в токовом экстазе, забыв страх, бородатые мошники-глухари. В такую пору Саня, как заворожённый, бродил по округе, почти не спал, чтобы не пропустить ничего из весеннего великолепия жизни.

Саня был охотником, но весной он охотился только в самые юные годы. Позже ему уже не нужна была добыча. Ему было хорошо и от того, что всё это он мог видеть и слышать.

Но с каждой весной звуков становилось всё меньше. Пустела и деревня. И вот настало утро новой весны, но ничто не нарушило его тишины. Поднявшееся солнце осветило пустую деревню, пустые непаханые поля. Дома, всегда полные жизни, смотрели на Саню выбитыми окнами. Саня знал, что и на глухариных токовищах такая же мёртвая тишина. Вот тогда он впервые и ощутил какую-то неведомую ему раньше тоску. Что-то безвозвратно ушло. Не просто не стало птиц, людей, а не стало живой жизни. «Уж отлетели херувимы» – то был ответ. Осталась смерть. Только смерть. Это-то и чувствовал Саня.

Переваривая впечатления дня, Саня вспомнил, что подобный шок от увиденного он уже переживал незадолго до отъезда из Лундоги. И не было ли то событие главной, но тайной для всех, может и для него самого, причиной его, по сути, бегства?

Ему не было ещё и десяти, когда началась массовая вырубка лесов севера, вводившая в отчаяние местных жителей, всегда относившихся к лесу как к дару Божьему. Лес кормил и одевал, согревал и спасал.

– Жутко, что с лесом делают, края вырубкам не видать. Не садили, не растили… – качал головой старый охотник Кован.

– Лес валить – не хлеб растить, – добавлял Санин дед.

Слова лесоруб и разбойник стали значить одно и то же, тем более что так оно часто и было – лесорубов-сезонников вербовали прямо на вокзалах из разного сброда.

В кромке обступавших деревни лесов зазияли огромные провалы делянок, и ничего нельзя было поделать. Оставалась надежда, что, взяв жирные куски, эти проходимцы оставят край в покое, дав время подняться новым лесам. Но как-то раз Саня выбрел на свежую делянку, которая разрабатывалась в делянке же, вырубленной меньше чем полвека назад. Там только-только начинал подниматься молодой сосняк. Качульник тот валила бригада замызганных, опухших от водки людей. Деревья лежали пачками, похожими на большие веники, из них выкряжёвывались шести-четырёхметровые жерди, брёвнами их нельзя было назвать. Росли огромные груды вершинника.

Саня тогда впервые понял, что смерть бывает в таком обыденном, земном виде. Бессмысленная, неостановимая, мёртвая смерть. И люди, работающие в делянке, были уже по ту сторону, это были мертвецы, потому что то, что делали они, живые делать не могут. А это были всего лишь простые исполнители, пьяные лесорубы. Но кто-то трезвый отвёл делянку, кто-то трезвый продал, а кто-то купил этот лес. Значит, и они мертвы. На Саню тогда снова навалилась уже знакомая, безысходная тоска. Кто-то, как будто смеясь, говорил ему – смотри, мы и так можем, нам это ничего не стоит, да мы можем ещё и не так. Теперь Саня знал, ещё как.