Текст книги "Лундога. Сказки и были"

Медвежье счастье

На краю старой вырубки, заросшей молодым смешанным лесом, в еловой куртинке, весело тенькая, радуясь апрельскому солнышку, стайка синиц выискивала оживших от первого тепла насекомых. Весенний этот писк разбудил проспавшего всю зиму под еловым выворотнем молодого медведя. Сонный зверь полежал, прислушиваясь к звукам за стенами берлоги, высунул в отдушину нос, втянул воздух. – Весна! – Приподнялся, проломил корку наста, прищурился от яркого света и долго так сидел, щурясь и поводя головой в разные стороны, прислушиваясь и принюхиваясь, решая – вылезать или ещё поспать немножко. Медведь-то был лежебока. Да и все медведи лежебоки, набьют брюхо и спят себе. Но брюхо за зиму опустело. И бока провалились – кончился жирок, поджился к весне мишка.

Медведь всё-таки прилёг, подремал, но сон не шёл. Не шёл сон. Хотелось есть. Покряхтев от досады, что придётся покинуть тёплую обжитую берлогу и бродить в поисках пропитания по ещё глубокому снегу, спать, где придётся, мишка, разломав остатки крыши, выбрался наверх. Но что тут поешь? Кругом зима-зимой. Повезёт – мышку поймаешь, но мышкой сыт не будешь.

Первым делом медведь направился на поляну, с надеждой, что там, на припёке вытаял муравейник и его жители вылезли погреться на солнышке. Муравьи хоть и маленькие, но их так много… Крепкий утренний наст держал медведя. В недорубе старого леса он походя разворошил трухлявый осиновый пень и долго рылся в его нутре, выискивая и поедая личинки насекомых вместе с древесной трухой. Трухи попадало даже больше. Набив брюхо осиновой «кашей с мясом» мишка повеселел и не очень расстроился, когда увидел, что муравьи ещё не проснулись.

Рядом с муравейником, у стены тёмно-зелёных молодых ёлок, на припёке, вытаял первый пятак земли. Медведь встал на него, почувствовав тепло подошвами, постоял так, потом сел, потом лёг. От слепящего солнца, от тепла он сладко зевнул, узкие глазки закрылись… Разбудил его уже ночью крик зайчихи. У длинноухих начинались свадьбы. Ночь стояла морозная. Вызвездило. Было хотя и холодно, но не по-зимнему. Лес понимал это. Не было в нём того глубокого зимнего мёртвого сна и терпеливой покорности. Он уже жил и теперь просто замер в ожидании весеннего утра. Стволы берёз радостно светились в тёмной чаще старых елей и сосен. Медведю от всего этого тоже было хорошо и спокойно. Он так и пролежал до утра в созерцании леса, его теней, шорохов, звёзд в вершинах и нарождающейся за лесом зари.

«Пролетели недели, отзвенели капели», повылезала из нор и укрытий всякая живность лесная. Птица затоковала, рыба занерестилась, по вечерам комары-толкунцы обещали погожие дни. Набухали соком коренья, и первые стебли трав показались из земли. Медведь целыми днями то гонялся за зайчатами, то выгребал из нор мышей, а то на поляне до отвала набивал брюхо сочной травой. В середине мая из него клочьями полезла зимняя шерсть, и мишка тёр бока, спину о шершавые стволы ёлок и сосен, оставляя в липкой смоле клочья линялой шерсти.

Бродя так, он однажды нос к носу столкнулся с годовалым лосем, пасущимся на разливе лесной речушки. Сначала оба зверя опешили. Медведь был ещё молод и слаб, чтобы задавить лося. Старый лось это бы понял, но молодой дрогнул, резко развернулся и побежал. Инстинкт хищника погнал медведя за лосем. Напрасно думают, что мишка если косолап, то и неуклюж. Такое невежество кое-кому может дорого стоить. Накоротке он догоняет зазевавшегося лося, но у того длиннее ноги, и это уравнивает шансы. Так и здесь. Метров сто мишка не отставал от сохатого, и даже когда они, разбрызгивая воду, пересекали пожню, длинноногая жертва не смогла оторваться от косолапого преследователя. И само русло разлившейся речки одинаково легко миновали оба. Одного гнал страх смерти, другого – жажда свежей крови. Но за рекой, в старом, заваленном колодником ельнике, длинноногий лось оторвался от начинавшего задыхаться охотника. Медведь остановился, отдышался, жадно напился воды из ямы, вернулся к реке, переплыл русло, прошлёпал по пожне и исчез за качнувшимися лапами ёлок.

С каждым днём меняется лес. Лист давно ли с копейку был, а уже с пятак. Глухари оттоковали. Только отцвели калужницы по сырым лягам, а уж по пожням купальницы зажелтели. Медуницы да заячья капуста в лесу ковры раскинули, а на полянах и пожнях медвежья дудка поднялась. Ходит наш мишка, мнёт травы, сочные верхушки дудника объедает. Еды наросло – только лапу протяни, лёжа на боку наешься. Найдёт муравейник – тоже не пропустит, до земли разворошит, поубавит муравьиного населения. Но не беда. Не пройдёт и недели, а уже новый холмик на месте прежнего муравьиного дома растёт. Муравьи работу любят.

В июне свадьбы медвежьи начинаются. Топтыгины всей округи покидают свои угодья и бродят по всему лесу в поисках невест. Наш медведь тоже жениться решил. Силы нагулял на дармовых харчах, можно теперь и удаль свою медвежью показать. Но удаль удалью, а и поудалее женихи в округе водятся, ну и нарвался так на одного, что едва ноги унёс. Идёт, сокрушается, головой от обиды мотает, ничего вокруг не замечает. Прошёл в десяти шагах от остолбеневшего мужика, шедшего с рыбалки, и не заметил. А мужик, как только мишка скрылся за деревьями, припустил вприпрыжку к деревне. Ну их, этих медведей, лучше подальше от них держаться.

Так и не женился в это лето наш медведь. Маловато, видать, ещё дудки съел.

Дудки с кореньями – хорошо, муравьи да мыши – тоже неплохо. Но чем это медово-сладким тянет с ближнего болота? Не худо бы проведать. Миша спустился в сырой приболоток, прочавкал между кочек, вышел на мох, сунулся в низкорослый сосняк и… обмер – болото желтело ковром зрелой, сладкой морошки. Эта сладка ягода была ему уже знакома, и он, не мешкая, принялся за дело. Чавкая, чмокая, набивал ягодами брюхо. Наконец он почувствовал, что объелся, а жёлтому ковру всё не было края. После такого пира хотелось прилечь. Выбравшись на сухмень, он привалился к первой же ёлке, и через минуту приятный во всех отношениях сон овладел им – в брюхе у него была морошка, и снилась ему морошка, и огромное болото с морошкой лежало рядом. Что может быть приятнее?

Неделю медведь, ягодная душа, не уходил далеко от болота, пока так не объелся, что смотреть на морошку не мог. Но не одного его кормило болото. Выводки глухарей, тетеревов, рябчиков, белых куропаток вылетали на зорях покормиться ягодами. Все лесные звери и птицы паслись в эту пору на ягоде. Хотите верьте, хотите нет, но даже волки и лисы любят полакомиться не только сладкой морошкой, черникой да брусникой, но и клюквой с не меньшим удовольствием. Любого спросите.

Летом дни на севере длинные, а ночи короткие. Одна заря другую подгоняет. Дни длинные, да лето короткое. Не успеешь ему нарадоваться, а уже осень, та ещё короче, а там и зима «катит в глаза». Всё в лесу растёт-торопится, чтоб к зиме успеть.

Комары да оводы тучами вьются – лося в воду загоняют. Медведь, как ни силён, а с ними, известное дело, справиться не может. Поотмахивается, рявкнет от обиды, да как припустит по лесу и с маху зароется мордой в мох.

Морошка ещё не отошла, а уж черничники засинели да малинники обвисли от тяжёлых, спелых ягод. Ох, и сладка да душиста лесная малина, и уж кто-кто, а медведь малинник не обойдёт, намнёт малиновых кустов. Деревенские ребята придут по малину, наткнутся на следы медвежьего пира, страшно, а и от ягод уходить неохота. Покричат, вёдрами погремят, костёр разведут, а топтыгин давно на черничнике пасётся, других сборщиков пугает. Так и живут медведи с давних пор рядом с человеком, как добрые соседи. Радостно человеку, если в лесу медведи, глухари да зайцы водятся. Значит, всё в порядке, лес живой. А места всем хватит и ягод, лишь бы живы были лес, и поле, и река, и болото. На всех всего хватит, если меру знать. Но ныне многие люди, а не звери, утратили чувство меры, поэтому есть уже леса не живые, реки мёртвые, и ягоды не растут на болотах. Многое человек нарушил в природе и, что теперь делать, не знает. А просто надо меру знать, и всего-то.

Но пока ещё бродят где-то по лесам медведи. Вот и наш знакомый мишка вышел на досуге к деревне. Чует: чем-то знакомым и вкусным пахнет, не лесной запах, полевой. А это поляна овса созревает. Местный егерь посеял в мае овёс…

Дождавшись вечера, медведь подошёл к полю, постоял на опушке, поприслушивался, попринюхивался. Тихо всё, спокойно. Вышел на поле и давай зерно обдирать. Захватит пастью овсяные метёлки, сколько влезет, головой мотнёт – и готово. Набил брюхо зерном и отвалил за болото отсыпаться. Вечер, два, пять вечеров пасётся мишка на овсе, кого и благодарить за такое угощение, не знает. Эта еда покрепче ягод будет, хлеб, как-никак. Вышел очередной раз на поле, смотрит: какое-то сооружение к дереву приделано. Но мало ли что в лесу нового появляется. Ходит мишка по овсу, чавкает. Ба-бах!!! Громыхнуло от сооружения – и тут же чем-то больно ударило по задней ноге. Ба-бах!!! Снова грохот и что-то с жужжанием пронеслось над головой. В два прыжка медведь в лесу – и уходить, уходить, уходить. Подальше от поля! Дальше, дальше! За болотом миша сел, отдышался. Из дырки в ноге слегка сочилась кровь, рана лёгкая, пуля застряла в мясе.

Медведь лежал, зализывал рану, прислушивался, нет ли погони. Но что это было? Медведь не понимал. Он никому не сделал ничего плохого. А это просто егерь продал живого медведя городскому охотнику, чтобы тот его убил ради забавы. Овёс-то для этого и был посеян. Много таких полян засевают охотники по лесам, чтобы приманивать и убивать медведей. А медведи глупы и доверчивы, как дети. Не знают, как хитры и недобры бывают люди.

Знай теперь, хозяин леса, что не только грибники да ягодники ходят в твой лес, но и охотники. Тебе сегодня повезло. Но глуп ваш брат, молодой медведь, снова лезет на овёс, даже получив однажды пулю. Будь умнее. Сейчас овсы не крестьяне для себя да для своей скотины сеют, а егеря для забавы городским богатым охотникам.

Отлежался мишка, зализал рану и отправился на вырубки, где в эту пору созрела брусника. Ягода-брусника в хороший год густо растёт, плотно облепляет старые пни, ковром по мху расстилается. Наестся топтыгин зрелых, тёмно-красных ягод да тут же и спать уляжется. Здесь он дома. Много лежек намял на брусничнике.

Пришли за ягодой, в гости к хозяину леса, два мужика из деревни. Набрали по большой корзине, костёр развели, чаю из болотной воды, настоянной на мху да травах, попили. Пирогов домашних да яиц поели. Медведь чуял мужиков, он лежал недалеко в густом еловом подсаде. Чуял дым костра, слышал негромкий разговор. Нюх его улавливал даже запах смазки их ружей. Но медведь не боялся этих людей, он им доверял. От них не исходила агрессия и вражда к лесу. Даже ружья их, взятые на рябчиков, а больше для повады, не пугали его.

Мужики эти были последние потомки живших в северном крае многочисленных когда-то крестьян. И они ещё помнили неписаные древние законы, по которым жили их предки. Лес был для них таким же родным домом, как и изба. Он был продолжением избы, частью хозяйства. А хороший хозяин заботится о своём доме. Лес был обжит людьми, но не так, как обжиты пригородные леса. Они полумертвы, а тут кипела жизнь. Звери и птицы множились возле засеянных хлебом полей и лесных кулиг. Крестьяне, закончив полевые работы, промышляли тетерь лесных да полевых, ловили зверя, но не от праздности и не ради забавы. Это было их хозяйство, и они убавляли многочисленную лесную скотину, так же как убавляли домашнюю.

Медведь, забыв про рану, бродил от брусничника к черничнику, разгребал муравейники, искал вкусные коренья, словом, жил полной медвежьей жизнью. А между тем лист на берёзах да осинах начал желтеть да краснеть, ночами случались заморозки. Исчезли оводы, комары, только тёплыми вечерами иногда донимала мошка. На медведе подрастал новый зимний мех, бока округлились от обильной пищи, а тут ещё на обширных болотах созрела клюква, а на вырубках рябина – ягоды, которые медведь будет поедать до снега, пока снова не заляжет в берлогу.

Все окрестные медведи подтянулись к болотам. Где поглуше, паслись даже днём, а поближе к деревням да дорогам, где клюкву собирали люди, пережидали двуногих сборщиков в приболотках и буреломах и, как только те уходили с ягодника, тут же занимали их место. Последние сборщики, оглянувшись на выходе из болота, могли видеть пришедших им на смену косолапых.

Ясными тихими днями, когда солнце в полдень снова грело почти по-летнему, в небе над болотами появлялся журавлиный клин и долго кружил с криками, заставляя грустить людей и зверей. Грустить, что кончается лето, что впереди долгая холодная зима, а может ещё о чем-то, никем не высказанном. Журавли прощались с севером до следующей весны.

Но не журавли несут зиму на крыльях, а лебеди. Никому не верилось – ни медведям, ни глухарям, ни людям, когда среди ясного тёплого дня донёсся с неба лебединый клик, что дня через три жди снега, северного ветра, метелей. Однако – это примета верная, и медведь начал кружить по лесу в поисках места для берлоги. Приглядел его недалеко от прошлогодней своей зимовки, на сухой сосновой гривке у болота, среди густого елового подроста. Натаскал туда разного лесного хлама – травы, веток. В день, когда север дохнул ледяным своим дыханием и погнал попутным ветром последние косяки и табуны перелётной птицы – гусей-лебедей, мишка наш забрался в приготовленную постель, свернулся клубочком, прикрыл нос лапой и задремал. Скоро метели засыплют его толстым слоем снега, как тёплым одеялом накроют, и он крепко-накрепко заснёт до весны. Только струйка пара из отдушины будет выдавать его в морозный день.

Спокойного сна, медведь. До весны.

Отрывки жизни

Первое Ванино детское воспоминание было (он утверждает, что до этого он ничего не помнит), как они с бабушкой ходили на поскотину за рыжиками. Бабушке не терпелось сбегать за рыжиками, а с маленьким внуком далеко ли убежишь? Но она сказала: хватит, Ваня, нам с тобой лавки просиживать, мы сейчас пойдём и рыжиков наломаем, где не пройдёшь, я тебя перенесу. Ваня не возражал. Он бабушку понимал – все рыжики пестерями носят, а она дома сиди?

На поскотине они встретили соседку, согнувшуюся под тяжёлым пестерем и с корзиной в руках, завязанной фаткой. Так она думала, что никто не узнает, что она рыжиков наломала и ещё туда сбегает. Но Ванину бабушку такой простой хитростью было не провести, так как надо сказать, что Ванина бабушка и сама всегда так делала. Поравнявшись с соседкой, бабушка и говорит той прямо в лоб:

– Здравствуй, Степановна, что, рыжиков наломала? Где ломала-то?

Степановна даже споткнулась, но, сколь могла, радостным голосом, чтобы бабушка не подумала, что ей не рады, отвечала:

– Здравствуй, Алексеевна. Да нашла, вот, кулижку, за Черничным мостом, да всю и обломала. Больше там и делать нечего… А вы ступайте на Бревенницы, там, сказывали, Авгуска вчера тоже наткнулась… Там и наломаете, вон у тебя помощник какой, – Степановна взлохматила Ване волосы.

Но бабушка не пошла ни к Черничному мосту – что по обсборкам-то ползать? – ни на Бревенницы, а потащила Ваню на Кобыльник, на свои заветные кулиги, на коровьи вытопки.

На Кобыльнике, среди сосен да кочек, рыжиков они нашли столько, что, Ваня сказывает, он ни раньше, ни после столько не видал. А бабушка всем рассказывала, что их там было хоть косой коси, мостами стояли. Наломав пестерь да ещё и в передник, бабушка, снеся охотку, вывела Ваню к речке. Сделала из скалины коробочку, напоила Ваню, сама напилась. По куску пирога достала из-за пазухи – знала, что исть захотят. Усадила Ваню на бережок, под смородиновый куст, к самым спелым ягодам. Получился у Вани пирог-ягодник.

Ваня и сейчас, когда проходит по Кобыльнику, всегда вспоминает бабушку, рыжики, Степановну, смородину и, если на кустах есть ягоды, обязательно их поест и напьётся водицы.

2011. Февраль

…На Великом Плёсе с первого же заброса взял щурёнок. Но Лёша не торопился уходить, он всё бросал и бросал блесну в окна между кувшинок. Он был на это мастер. После десятого заброса, в середине плёса, в траве всколыхнулась вода, волна дугой пошла в Лёшину сторону и из травы, всё это он хорошо видел сквозь чистую воду, вышла, как тень, огромная щука и проглотила блесну. Взяла крепко. Рванула в сторону, вниз, но Лёша, «старый» рыбак, знал своё дело и через минуту уже сидел на щуке, цепко ухватившись за её спину обеими руками. Когда рыбина успокоилась, он поднял её, довольно хмыкнул – килограмма на три потянет – и сложил добычу в котомку. Теперь можно и домой. Солнце катилось за лес, и гнус к вечеру совсем озверел, даже мазь не помогала.

Лёша выбрался из кочеватой поймы на гладкие пожни и, сшибая ивовым прутиком ещё не скошенные цветы, бойко зашагал сквозь влажную зелень листвы и хвои, сквозь запахи цветов и трав под красными облаками вечернего неба, по родным пожням к родному дому. Было Лёше четырнадцать лет. Шел одна тысяча девятьсот семьдесят четвёртый год от Рождества Христова.

Вот вы говорите, морошка. Нет, вы не знаете, что такое морошка!

В юности это было, в те поры ягода родилась не то что нынче, а в то лето её особенно много всякой наросло.

Все уж наносили морошки из ближних болот, из-под деревни. Только лежебоки какие остались без ягод, а я всё не унимался. Решил ещё проведать ту сторону Зелёного болота. По сказкам, там её много росло, да и сам я по охоте набредал на гряды морошечника на той стороне, когда глухарей гонял осенями. Приметил себе, вот и тянуло проведать.

Ну, я и пошёл. И день как раз выдался вдруг прохладный и ветреный. Сиверок подул. Это у нас запросто бывает и в июле. Снег запролетать может, не то что. Ни комаров тебе, ни слепней, и спина сухая. Серёдку ещё не миновал, как стали попадаться кулижки в редком соснячке. Я хватал ягоды, но не останавливался. И тут впереди, меж сосенок что-то зажелтело, и вскоре передо мной открылось такое, что и не пересказать! А в глазах так до сих пор и стоит, хотя лет мне уж немало.

Жёлтый ковёр передо мной простёрся. До самого дальнего края болота уходила ковром этим зрелая, крупная морошка. Пяток ягод – и горсть. Стеснительным я с детства рос, а то завыл бы от радости. Даже в болоте застеснялся, но в нутре всё ликовало. Может оттого ещё, надо сказать вам, ребята, что был я очень уж охоч до сбора всякой ягоды да грибов. Может, кому и не понять меня, что там было со мной в том болоте, кто не знаком с этим.

Упал я на коленки, возблагодарил кого-то от переизбытка чувств, да так, не вставая, и накидал полную пайву. Короб у меня такой был, дюралевый, четырёхведёрный, пайвой называется, свояки с Перми привезли. Двумя руками кидал, не глядя, это я умел. Долго и накидать на такой ягоде?! Полный его и намял. А морошка-то мягкая вся, легла плотно, сок до краёв, пуда три, не мене.

Взвалить на спину я ношу свою не смог. Присел подле неё, лямки вправил, думал – так встану. Куда там? Слабоваты коленки оказались. Хорошо, сосна наклонённая рядом росла. Кое-как водрузил я на неё свою пайву, влез в лямки и пошёл.

Иду, в болото по колено проваливаюсь, как Святогор в землю. От одной наклонённой сосны до другой перехожу, только и ищу их глазами. Встану к сосне, приспособлю ношу, не снимая, отпыхаюсь и дальше. Выполз кое-как на сухмень, а там сбросил котомку свою. Спина-то, наверно, от тех котомок и болит?..

Наутро трактор подогнали к приболотку с соседом Лёшкой. Сходили с ним, ещё понабрали, только помене. Потом ещё несколько раз ездили, всех, кто хотел, с собой брали. Но большое там так и пропало, не выносить было. А что, говорите, делали, с морошкой-то? Так парили, варенье варили да под мох на зиму. И свежей ели до отвала.

Ну, знаете теперь, что такое морошка? Хотя это всё равно видеть надо. Но худо что-то стала расти она у нас. Цвету много, а ягод нет. Пустоцвет один. Стариков прежних нет, а то бы сказали нам.

 
Как детская песня, как дым над трубой,
как дым над трубой,
Душа улетает в покой голубой,
в покой голубой.
 

Н. Тряпкин

В семь утра зашел сосед Иван.

– Здорово, соседи, ночевали. Я, Поликарпович, с реки. Ходок у окуня был, котомку, вон, несу, да с воз, поди, закопал. Зашел сказать: поди, и в твои ловушки налезло.

Перемолвившись ещё о погоде, о ночном снегопаде, Иван ушёл.

– Ну, что, бабка, сползаю я на реку.

– Поди, дедко, напекем хоть окуней к обеду.

– Собирайтесь, робята!

Это дед уже нам с Сашкой, греющим спины у топящейся печи. Младший, Иван, ещё спал.

Собрав котомки, наспех поев вареной картошки с рыжиками, разыскав на печи валенки с шубницами, мы выбежали на улицу, за нами вышел дед. По обновленной Иваном лыжне бойко перемахнули поле и въехали в ельник на поскотине. Я впереди, Сашка следом, дед сзади, он не любил, когда ему наезжали на пятки, но и не отставал.

Выехав из ельника, мы с Сашкой разом заметили поляшей на берёзах Кобыльника. Хотя Сашка сказал, что он заметил первым, а я сказал, что я. Это дед решил, что оба разом. В березняке, облепив верхушки, кормилась большая стая.

– Сотни две? – прошептал Саня.

– Будет… – согласился я.

– Эх, робята, зря ружье не взяли, – сокрушался дед, – с мясом бы были…

– Не подпустили бы, все равно, дедушка.

– В снег упадут, пока ходим, тут бы их и взяли, – пояснил дед.

Любуясь поляшами, мы весело катили дальше. С пожен около Великого, напугав нас треском крыльев, поднялась, невидимая на снегу, стая белых куропаток и, низко стелясь, потянула над пожнями реки. Как заворожённые провожали мы летящую белую стаю.

– С сотню будет, – сказал Саня.

– Не мене, – согласился я.

– Порядошно, – заключил дед.

Ночной снегопад закончился до свету, и вдоль опушек, на полянах, по свежей пороше успели наследить веселые зайцы, но нам они так и не показались, как мы ни выглядывали – поди, заметь беляка на снегу.

Но вот и первая ловушка, даже жалко, так бы бежать и бежать. Только дед обрадовался:

– Пришли, слава Те, Господи.

Воткнули лыжи в сугроб.

– Начнем, благословясь, – дед взял стоявшую в сугробе деревянную лопату и начал разгребать прорубь. Потом мы помогли ему снять с проруби батоги с лежащими на них еловыми лапаками. Вода под такой шубой не замерзла, и видно было, как белеет брюшинами набившееся в ловушку окунье. Шёл окунь.

То же было и в других ловушках. Нагрузив котомки, оставшуюся рыбу мы закапывали в снег. От ворон. Придется за ней ехать на лошади. Но свои котомки мы с Саней всё же не оставили. Дед не понёс, но нам сказал:

– Несите, робята, я в ваши годы тоже не оставлял, – и добавил, почему-то, как нам показалось, с улыбкой: «Своя ноша не тянет».

Мороз под утро, как известно, крепчает, но нам ещё до Великого стало жарко и пришлось снять шапки и шубницы, и уже не так завлекали взлетевшие снова куропатки и всё ещё кормившиеся на Кобыльнике поляши. Даже заяц нас бы, наверное, не остановил. Ноша-то хотя и своя, но всё же тянула – и грела. Чем дальше, тем больше. Становилось жарко, хоть фуфайки скидывай.

В поле под деревней навстречу попался другой сосед – Кован, тоже спешивший на реку. Он был конюхом, и дед сразу договорился с ним съездить за своей и Ивановой рыбой:

– Поди, и у тебя, Никола, набилось. Ходок был у окуня, беги сразу за лошадью.

Кован развернулся и побежал запрягать лошадь, пообещав деду захватить его с Иваном.

– И нас?..

– И вас, только оттоля сами побежите.

Мы согласились. Ружьё можно взять, лыжи – и за поляшами…

Дома бабушка успела сунуть противень окуней на загнёту, и они испеклись к обеду.

Вечером на полу в переду лежала груда мороженых окуней, из которой кое-где торчали хвосты подъязков и щук, а в стороне скрючилось несколько налимов. Они вылезли из груды, да так и замерзли. Странная это рыба, говорят, что она из трескового племени и икру мечет зимой.

2005. 22 ноября

Котомка – самодельный рюкзак, мешок с лямками.

Поди – наверное. («Поди, и у тебя набилось».)

Поди и ты… – сходи и ты.

Шубницы – рукавицы из овечьей шкуры.

Поскотина – место, где пасся скот, и вообще местность за деревней.

Поляши – тетерева.

В снег упадут – тетерева (а также белые куропатки, рябчики, глухари) пережидают морозы в снегу.

Пороша – свежевыпавший снег.

Батог – кол, палка.

Ходок у рыбы – кратковременное перемещение по реке рыбьих косяков.

Фуфайка – зимняя ватная одежда, куртка.

Оттоля, оттоль – оттуда.

Загнёта – мелкие, ещё не погасшие, угли в протопившейся печке.

Перёд – летняя, просторная, высокая изба, обычно ставившаяся в ряд с другими домами (передами) в деревне, впереди остальных строений (зимней избы, сарая с двором).

Груда рыбы – гора рыбы.

Метать икру – нереститься.