Текст книги "Лундога. Сказки и были"

Какой дурак-иноземец в такое поверит? Кто из них поверит, что тамбовских крестьян ничтоже сумняшеся свои же вытравили ипритом? Их иноземному уму на ум тоже порой всякое приходило, но чтобы такое к своим, нет.

Снимем китайские шапки, господа потомки! Это были наши кормильцы. Они и поныне бы поставляли к нашему столу парное молоко, вологодское масло, свежее недорогое мясо, шубы, шапки-ушанки, русское пиво и сибирские валенки.

Но вернёмся к нашим тараканам, к клопам нашим. Ушлый, на первый взгляд, вроде бы и гомо, да вроде бы и сапиенс, а приглядишься – чего-то не хватает, прислушаешься – точно, чуть-чуть не хватает. Охотничьи и прочие забавы Драйверов, егерьков, Сучкорубов и иных ряженых это против Ушлого – игра в бирюльки, дешёвый показ дорогой экипировки. Ушлый – это неутомимый, хитрый, невидимый и беспощадный, как ниндзя, продукт. Его как бы и нет, и он везде. Он незаметен в своей абсолютной серости, в его душе не шевельнётся сострадание, потому что душа его бедная, чисто бабья, от тоски исчахла и покинула ещё ходячее тело.

Он всегда готовый, услужливый исполнитель любых безумных проектов века, лишь бы платили бабло да была дешёвая водка. Он первый идёт к Сучкорубам наниматься рубить сук. В трудные времена он становится мародёром, так как это – мародёр по сути своей.

Он смекалист, умел, часто не глуп, напорист, нагл там, где чувствует свою выгоду. Мир для него – еда и прочие наслаждения плоти. Он может соглашаться с тобой, кивать, давать обещания, но нельзя верить ни одному его слову, ни одному обещанию. Он не то что их забывает, он их даёт, не собираясь выполнять. Он не любит противоречить, играть словами, он лишь усмехается. В нём имеют отклик лишь позывы его желудка и гениталий. Он не анализирует свои последствия, его мир – то, что видит глаз здесь и сейчас. Он не оценивает свои поступки. Плюс ко всему ещё практически здоров как бык, способен на любые трудовые и ратные подвиги.

Мне часто приходится с ними общаться. Вначале терялся, потом привык. Жить-то надо. Смиряешься и беседуешь на их языке. Язык-то вроде и родной, а смысл слов меняется. Привычка нужна. Я привык, с любым Ушлым могу на его языке поговорить, и хрен он догадается. Занимательно бывает с ними побеседовать, всю свою правду как своему выложат. Заснуть не можешь без корвалола. Лежишь и думаешь (сразу на двух языках): пипец всему, жопа. Вот бы людей найти да рассказать – не поверят. Находишь, рассказываешь, не верят. Не патриотично, говорят, рассуждаешь.

Между тем Ушлый – это недооценённая обществом смертельная опасность для этого самого общества. Это состояние личности, близкое к нулю, почти ничто, но мёртвое ничто, а всё мёртвое, разлагаясь, отравляет среду обитания. Чувствуете, господа, как смердит? Остановить Ушлого может только чудо или встречный пал.

Часть четвёртая. (Самая короткая)

Ничего не могу сказать больше, чем скажу, ещё об одном представителе странных (со слов рассказчика, который тут почему-то перешёл на шёпот) – Сытом. Случайный прохожий его не видит, так как что увидишь за четырёхметровым забором? Но он прохожего видит насквозь рентгеновскими видеокамерами. Рассказчику, к счастью, не приходилось разглядывать Сытых вблизи (они стреляют на взгляд), но мимо забора проходить случалось (не приведи ещё, Господи). Мурашки по спине, будто в спину целятся, и запах склепа. Всё. Больше я ничего не знаю, ничего не видел, не слышал, и вообще – это не я, а рассказчик. Кто он такой, этот рассказчик?.. Как его зовут?.. Я его в первый раз вижу.

Часть пятая. …А в это время в бане бабы мылись…

(Далее большой кусок текста отсутствует. Сохранился лишь самый конец рассказа. Автор попытается по памяти восстановить весь текст, где разворачиваются главные события, переплетения судеб, событий, драмы и радости жизни, и представить его на суд читателя, если тот к тому времени не сбежит отсюда куда подальше и не забудет родной язык на всякий случай).

Часть тридцать седьмая. Статья пятьдесят восьмая. (Самый конец.)

<…>

Чем всё тут кончится? Может, уж и кончилось? Со стороны бы посмотреть, как тут дела? Может, кто и смотрит? Да, верно, смотрит. Да и к бабке не ходи, смотрит.

Отец наш небесный, помоги, а? Помнишь, как мы с Тобой сенокосили, стога метали? А рыбу, помнишь, ловили? Ячмень жали, я ещё руку серпом порезал, вот, шрам остался, а потом с Вовкой уток Твоих пошли стрелять. Я сбил одну, а Вовка по стае промазал. А как мать с отцом ждали с сенокоса поздно вечером, волновались? Как с братьями картошку пекли в поле, а потом Ты нам помогал мешки на тележке возить? Журавлей Твоих провожали, а те всё кружили над деревней, над болотом, нет их теперь, помнишь? Хорошо ведь было, как Ты и хотел. Мы помним. Помоги, спаси и сохрани, а?

Один день Игната

Игнат, молодой ещё мужик, лет тридцати пяти отроду, жил с семьей в своем родном Заволочье, жил где родился. Охотился, рыбачил, сено косил, скотину кормил, словом крестьянствовал, как и его деды. Да вот проложили в их тихие места лесовозную узкоколейку, и жизнь Игната круто изменилась. Хлынула по узкоколейке в их богатый дичью и рыбой край леспромхозовская вербованная братия, ни дома у которой, ни родины, бездомки, одним словом. Игнат старался жить по-прежнему, но с ним обходились по-воровскому. Оставишь какой инструмент, как раньше, на ночь у дома, утром его уж нет. Лодку после рыбалки толком не спрячешь – угонят, снасти в озере оставишь – украдут или порежут. Такая стала у Игната беспокойная жизнь.

Как-то в середине августа, завершив сенокос, собрался Игнат на озеро. С самого начала сенокоса не кормил он семью рыбой, да и соседей надо было угостить. В деревне кроме него не осталось рыбаков. Вымирала деревня.

С вечера наловил он сачком карасей в пруду – живцов на щуку, в озере-то трудно стало наудить живца, пришельцы сетями да током поубавили рыбу. Встав назавтра пораньше, чтобы идти по холодку, собрал Игнат котомку и вышел из избы.

Дорогой, а до места идти больше часа, невольно думалось о том, как изменилась их жизнь. Пришлые люди вырубили окрестные леса, не спросив живущих здесь крестьян да охотников. Выбили да вытравили ядохимикатами дичь. Пьяные мужики поливали ядом угодья, но придумали-то его учёные. Совести и ума, видно, немного у этих учёных.

Вспоминалось Игнату, как рыбачили они с дедом. Батоги к вершам вырубали, чтоб были они выше ситника – легче потом искать, а теперь приходится обрезать их ниже уровня воды, чтобы не нашла ловушки шпана лесопунтовская, и всё равно не помогает. Лодки оставляли на общей пристани, под ними же хранили и снасти. А сейчас, устав за сутки или двое на озере (тяжёл труд рыбака), тащишь намокшую лодку за добрую сотню метров в лес.

С такими невеселыми думами дошёл он до узкоколеечного моста через реку, что впадала в озеро. На мосту стояли дрезины леспромхозовских рыбаков, и сами они, человек десять, сидели вокруг костра, как разбойники из русских сказок, и оживлённо беседовали, жестикулируя и бранясь. Ничего доброго такие встречи деревенским мужикам обычно не сулили, но лодка была спрятана на том берегу и идти было надо. Игнат знал кое-кого из лесопункта, и уже к тому времени усвоил лагерное правило – не показывать виду, что ты боишься. Сидевшие подняли головы, когда Игнат, поравнявшись с ними, поздоровался, и некоторые даже ответили ему довольно дружелюбно. Но один мужичок, о каких говорят «мал клоп, да вонюч», по-блатному как-то стал приставать к Игнату. Вспомнил какие-то обиды на деревенских мужиков, явно выдуманные, но уж очень ему хотелось свое вербованное превосходство перед «деревней» показать. Говорил что-то на лагерном жаргоне и звал Игната в лес разобраться.

Не хотелось Игнату с ним разбираться, не в крестьянской это натуре, но законы зоны, по которым и на свободе жила эта лагерная братва, не позволяли и мирному мужику отказаться от вызова, иначе совсем житья не дадут.

В лесу урка ещё больше разошёлся и что-то уж очень обидное сказал, что Игнат без подготовки, по-мужицки, открытой ладонью, наотмашь съездил обидчику по морде, и даже сам не ожидал, что тот улетит за валежину, выставив оттуда подошвы своих сапог. Выбравшись из валежника, урка ошарашенно снова пошёл было на Игната, но тот так убедительно сжал и поднял кулак, готовясь ударить, что, как говорится, «базара больше не было». И потом, встречаясь на озере, в лесопункте ли, мужичок тот первым протягивал руку.

Ободрившись победой, пошёл Игнат к лодке. Она на это раз была на месте. Осталось принести вёсла и снасти. Всё это пряталось в разных местах по лесу, так, что иногда сам хозяин с трудом находил свои тайники. Но иначе нельзя, научил горький опыт. Сколько снастей пропало у деревенских рыбаков поначалу, когда проложили узкоколейку. А был и совсем «странный» случай. Ничего не взяли, но мелко переломали удочки, изрубили вёсла, растоптали котелки. «И это уже не татары, похуже Мамая, свои».

По тайным заметкам отыскал Игнат место, где были спрятаны вёсла, снасти. Вёсла Игнат сделал сам, прошлым летом. Они получились лёгкими, но прочными, и он не мог нарадоваться, работая ими. Но вёсел в тайнике не было. Котелки и топор лежат, а вёсел нет. Игнат осмотрел со всех сторон место, ещё не веря в потерю, обшарил руками мох под выворотнем, где они лежали, обошел ближние валежины, может, забыл, туда их сунул. Вёсел нигде не было. И тут только он заметил слабый вытопок во мху, следы двух-трех человек, идущие со стороны озера. И стало ясно, что произошло. Это безлодочные сборщики клюквы выносили с озера свою добычу и случайно набрели на тайник Игната. Взяли только вёсла, «что добру пропадать». Закон-зона.

Как Игнат ругался, проклинал всю навязанную ему полулагерную жизнь, всех этих заезжих свиней-рыбаков. Как он устал от вечного напряжения: всё надо прятать, таиться, хитрить и, всё равно – находят, воруют, портят.

Поматерился, поскрипел зубами Игнат, да делать нечего. Были у него запасные вёсла на чёрный день, железные, неуклюжие лопаты, подаренные каким-то отпускником. За ними надо было с полкилометра брести вверх по реке кочковатым берегом, но и эти мучения кончились.

Сходив за вёслами, стащил Игнат лодку на воду, разместил по своим местам нехитрый рыбацкий скарб и, то ли тяжело, то ли облегченно вздохнув, погрёб в сторону озера. У моста затрещали моторы – это банда отправилась на своих дрезинах домой.

Как ни старался пришлый человек изгадить место, но река в его отсутствие оживала, веселела, поправляла ветром травы на своих берегах. Сосны по берегам смотрели на Игната так же, как и много веков смотрели они на всех рыбаков, тихо проплывающих мимо на древних своих челноках. Игнат был свой, и они отдыхали. Сосны пугались моторок пришельцев, лихих разговоров у костров, злых топоров. Игнат понимал тревоги и страхи деревьев, он для них, для реки с озером, был последней надежной на то, что бессовестность и подлость не навсегда завладели людьми, и если он выстоит, не примет в душу свою воровских законов, не согласится с их наглой правотой, то всё ещё вернется на круги своя.

Игнат правил лодкой и думал о деревьях. Он жалел их, а они за это тихо качали ему вслед ветками. Он был вечен, как эти деревья, эта вода, небо с облаками. Они были равны замыслу Творца и не нарушали первозданного образа мира.

Мор Весельчак, или
Как дело было

Вещи, скорее, таковы, какие они есть сегодня,

чем таковы, какими были когда-то давно.

Д. Эйзенхауэр

Пролог

«Как обопчествили у моего прадеда, брата Поликарпа, лошадей, так сел он на крыльцо

зимовки и есть перестал, а спустя неделю, не сходя с крыльца,

от нутряного холода и помер.

Сосед наш, брат Секлет, смышлёнее оказался:

сначала гроб сколотил, чтоб не утруждать никого,

лёг в него и тоже вскоре преставился.

А брат Афанасий, вот потеха-то,

и гроб сам сделал, и на кладбище его унёс, могилу выкопал, лёг в гробу рядом

и отдал душу наутре. Пришли, а он уж заиндевел.

Бабы выли, одна Виринея только хохотала.

И началось в те весёлы деньки растворение мира».

Глава 1

В некотором царстве, в некотором государстве жили-были великаны-богатыри в три косые сажени ростом и семи пядей во лбу, борода лопатой. Здоровье великаны имели богатырское, нрав добрый и хлебосольный несказанно. Жёны их были под стать, красоты неописуемой, никакой работы не пугались и, знай себе, рожали богатырей да девиц-красавиц. Коня с богатырём своим запросто на скаку, бывало, остановят, на пашню заворотят, но боялись мышей, потому как мыши тогда тоже были под стать.

Равнина среднеплоскогорской низменности, что населяли чудо-богатыри, в те поры представляла собой зелёное море тайги с островами плодородной пашни, где великаны выращивали рожь с куриное яйцо, овёс, ячмень и репу большую-пребольшую. Имевших добрый нрав мышей одомашнивали и использовали при уборке репы, что и отражено в эпосе. Разводили чудо-богатыри диких буйволиц со среднесуточными надоями сто двадцать литров и жирностью молока пятнадцать процентов. Для шуб и тулупов выращивали они овец романовской породы, так как погоды на равнине среднеплоскогорской низменности в те поры стояли суровые – восемнадцать месяцев в году, поскольку год у них шёл за два. Держали кошек, которые нынче одичали в амурских тигров, да и тех на пальцах перечтёшь.

Зелёное море тайги представляли преимущественно породы хвойных вековых гигантов, под сто сажен высотой с примесью осины для долблёных лодок и редких берёзовых перелесков для поляшей, берёзового сока, веников, разнообразия красоты видов и дров. Имелись обширные болота с хлябями для сказочных персонажей. В изобилии росли ягоды таёжных видов черники, морошки, клюквы и голубики, брусники, смородины. Грибы брали преимущественно белые, рыжики и сырые белые грузди. Из перечисленных видов впоследствии выродились подосиновики, подберёзовики, моховики, волнушки, горькушки и чёрные грузди и грузди-скрипуны, кои не берут даже туляки с ижорцами, тотьмичи с костромичами, вятичи с кривичами, долгопяты и носопыры с осыпянами. Брали лундожане, но они, почитай, что все и вымерли.

Из вековых хвойных гигантов чудо-богатыри с сыновьями, свояками и бойкими бабами рубили избы, бани, гумна с овинами, ветряки и амбары для жита. На долблёных осинах ловили косяки рыб, которым тесно было в озёрах и реках, и они лезли в любые мало-мальские ручьи, где богатырские робята ловили их во время сенокоса голыми руками в мутной воде, пекли на углях и варили уху.

По дебрям и болотам водились птицы глухари в очень большом числе и без числа рябчики и поляши с белыми и серыми куропатками. А как задуют южные ветры, да как погонят вешние воды в низины да зажоры, так и зазвенит, загудит, затрубит небо косяками перелётными. Пашут ли богатыри пашню, скотину ли на поскотину богатырши их с робятами гонят, все головы задирают, радуются.

Словом, жили чудо-богатыри, не тужили, с соседями дружили, отца-мать почитали, бедным помогали, сирот да стариков не обижали, вдов опекали, странников принимали. Да приблудился, откуда ни возьмись, на средне низменное плоскогорье добрый человек, по имени Мор, по прозвищу Весельчак. Росту Мор был на диво среднего, волосики имел реденькие, бородёнку жиденькую, но весельчак был, что верно, то верно, каких поискать, выдумщик и балагур.

Не весело, говорит, вы, чудо-богатыри, поживаете, ни ликбеза у вас нет, ни культпросвета, не говоря уж об идиотизме. И придумал Мор Весельчак богатырям равнины среднеплоскогорской забаву богатырскую – темнохвойную тайгу валить. Кто больше навалит, тому почётную грамоту на стену, портрет передовика на ворота, бусы на шею, кольцо в нос, стакан водки гранёный и танцы с бубном. А жёнам да дочерям богатырским придумал катать темнохвойные брёвна в реки полноводные и отправлять с песнями в море-окиян. А всех, кто грустил, кого бусы, бубен да кольцо в носу не радовало, тех погрузил на темнохвойный плот и отправил следом, чтоб унылым видом своим не портили показатели всеобщего праздника лесоповала.

Нельзя сказать, чтоб забава эта очень богатырям нравилась, да не хотели они обидеть доброго Мора, такого уж они были сами нрава доброго:

– Ничаво, – мерёкали богатыри, – пошалит, побалагурит, да авось и уберётся восвояси, откель принесло. Потешим, братцы, гостя, покаместь пашня не поспела, потерпим, он ведь нам добра как-никак по-своему, небось, желает. Неудобно не потешить доброго странника, не по-людски как-то, не по-христиански, хоть он и нехристь, шут гороховый.

Первозванные-то богатыри вскорости к пашне вернуться мыслили, всё шутейной им забава Моровая казалася, да так с тоской и сошли сами в землю, сердешные, к земле не вернувшися. Ну, а робята их богатырские пашню уж с лёгкостью бросили. Пора пахать да сеять, а они всё лес валяют играючи, тешат гостя показателями, в передовиках ходят, во вкус вошли, раскуражились, трицепсами да бицепсами друг перед дружкой поигрывают, с бубнами вприсядку пляшут вечерами ясными. Буйволицы с овцами романовскими по делянкам разбрелись, доить-кормить их некому, бабы-молодухи всё брёвна в море-окиян сплавляют с песнями звонкими, водочку попивают для пущего развеселья. Чудо-богатыри в получку уши друг другу режут, зубы дробят, пасти рвут и носы топорами вострыми обрубают, коль по головушке промахиваются.

И сами не заметили, как мельчать стали чудо-богатыри, что вместо пядей во лбу – загривки от переносицы. А когда сами заметили, не поверили, это, говорят, всё северовосточноюгозападные соседи нас умаляют, а мы как были в три сажени, так и есть, и ну себя и ближнего в грудь бить – три сажени, и баста! Шерсть на загривках побрили, имитируя пяди, нрав добрый забыли, пугают соседей пограничных кольцами в носу да бубнами, обижают стариков и сирот, над вдовами потешаются, а отца мать в деддом отправили.

От потешного богатырского труда зелёное море темнохвойной тайги за долго ли коротко ли превратилось, с высоты пикирующего бомбардировщика, в замысловатую сеть проток и стариц перелесков осиновых, пашни кустами да мохом подёрнулись, болота с реками повысохли и по равнине среднеплоскогорской низменности разгулялись ветры суховеи и вихри враждебные. Ягоды выродились, рожь одичала до нонешной, а репы днём с огнём не сыщешь. Глухари с рябчиками, поляши с куропатками давно на пальцах сосчитаны, а косяки перелётные пятнадцатую весну не возвращаются радовать всех, кто ещё помнит.

Ну, а Мор Весельчак напротив, окреп, тело его налилось бетоном, в три косых сажени вытянулось, и пошло по равнине среднеплоскогорской низменности на все четыре стороны, потом ещё на все четыре, потом ещё, и ещё и стало его без счёту, по закону прогрессии. Встало оно на видных местах глаза мозолить – на кого тоску наводит, а кого радует. Пигмеи местные, с косой аршин, как шествуют мимо, так поклон земной отвешают, а то и веник какой-никакой примастракают, а зачем, уж и сами не помнят, так у них спокон, от начала их веков, говорят, повелось.

А то, бывает, усядутся они в кружок за столом с мякиной пареной и давай слёзы лить, как весело жилось им при Добром Море и его последышах. Как били они мировые рекорды по производству опилок, щепок и стрелялок! Как пыль поднимали! Как сдавали куда следует унылых врагов лесоповала. Да как столы ломились от колбасы скоммунизденной! Грамоты достанут, кольца, бусы, разложат всё это на столах и любуются. Кто-то бубен потёртый вытащит, бить начнёт, кто-то шапку об пол – да и спляшет, как может.

Мимо заспиртованного в сердце среднеплоскогорской низменности образца ежегодно, в день весеннего неравноденствия, маршируют с дубинами скорострельными пигмеи-крепыши в крапчатых картузах, и камуфляжные пони тянут образцы стрелялок средней дальности. А умелые сборщики в подвалах завершили, по слухам, сборку сверхсекретного нано-оружия мгновенного возмездия с исконно среднеплоскогорским названием – «Грабли».

Ходят среди них сказания, что будто бы кое-где на средненизменном плоскогорье находят пробитые черепа с обрубленными носами и прочие ломаные тупыми и острыми предметами кости трёхсаженных богатырей, но никто воочию их не видал, так как до начала ещё истории упало туда неопознанное тело и всё разнесло в клочья, а может, просто болтают слухи.

Торчит то там, то тут тело Мора, никак не свалишь, никак не выкинешь на помойку истории. Свалить-то, было дело, уж собрались и следом выкинуть, да вдруг решили обождать, добрых пигмеев не обижать, пока вымрут. Ждали-пождали, потом забыли ждать, а иные и сами повымерли, недождамшись.

Злые языки теперь чешут, что Мор Весельчак принудил, мол, чудо-богатырей лес валить-забавляться да водочкой опиваться. Никогда не поверю. Нынче легко говорить. Не верьте, люди добрые, злым языкам. Как мог этот плюгавенький долгопят заставить чудо-богатырей?! Не смешите мою седую бороду. Доверчивость, всемирная отзывчивость и добрый нрав погубили их.

Глава 2.

Что есть – то есть, что было – не воротишь. Было, да сплыло, два раза не войдёшь. Были чудо-богатыри трёхсаженные, не были, кто теперь знает? А кто и знать не хочет. Я знаю, кое с кем, да кто теперь верит на слово? Прадеду моему, брату Поликарпу, поверили бы, да поди сыщи его в протоках многоводных, рыбалит где-то косяки щук своими вершами лозовыми, ночует ночами звёздными в избушках курных среди болот морошковых и горе помнить забыл.

Словом, нет богатырей, но равнина-то среднеплоскогорской низменности куда подевалась? Да тут она, вот. Лежит себе на прежнем месте, безмолвствует, перегаром воняет, ни зла, ни добра не помнит, торчит бетонными лысинами, пнями темнохвойными да буровыми вышками. Ушли только чудо-богатыри, и Бог с ними.

Глава 3.

Аршин – не косая сажень, тем более не три, но тоже мера. Это как посмотреть и с чем сравнить. Если сравнить не с чем, то аршин – ого-го! Коли кругом мал-мала меньше. Словом, всё дело в образце, и что грустить о том, чего давным-давно нет, а, может, никогда и не было, скажет кто-то.

Они и не грустят, последствия чудного метаморфоза, случившегося на равнине среднеплоскогорской низменности с чудо-богатырями. Замена косым саженям и радость вместо звонких косяков в небе – крепкие двери, заборы, бусы, кольца, бубны, стрелялки, колбаса и нули на счетах после их единицы сознания (кому что), без них им неуютно и зябко на синем просторе, под звёздной люстрой. Дырявые нули, стрелялки и колбаса – их защита, плоть и уверенность в завтрашнем дне, как им мнится.

По новой природе это – всё пожирающее ничто. Есть буровые вышки, есть автомобили, лесовалочные машины и прочий мусор, много мусора, а никого нет. Не верите? Ну, ну… Постучите воды напиться или хлеба поесть, в девяносто пяти из ста вам не откроют, так как там никого нет, если б были, открыли б. Но поцарапайте случайно автомобиль их или забор, тогда они проявятся, откуда ни возьмись, и я не поручусь за вас – этот чудесный парадокс – их суть, они проявляются, облекаясь в плоть бронежилета и с битой в руках, при угрозе их нулям и колбасе.

Они есть некая будто бы непредвиденная Вышними сила, мертвящая поле жизни, осуществляющая растворение сотворённого для жизни мира. Вы не найдёте следов Духа Божья в виде журавля, например, или жаворонка, где прошла их стопа или стопа их протектора, на что упал глаз.

Вот какая неприятная оказия случилась с чудо-богатырями равнины среднеплоскогорской низменности в середине времён.

Ну, нагнал тоску на православных, самому как-то не по себе.

Короче, братья и сёстры, если кто захочет с ухмылкой не согласиться со мной, покажите мне прежде журавля в небе или хотя бы жаворонка, не говоря уж про косяки первых, и я буду рад с радостью поменять мрачные думы на светлые мысли. Но прислушайтесь. Слышите – тишина, хоть ты режь. Объясните иначе – где же они? А ведь ещё как будто вчера они были обычной частью пейзажа. Когда вы слышали в последний раз их клики и трели? А тишину? Признайтесь честно и испугайтесь. Если вам не страшно, или хотя бы не грустно об этом, у вас есть повод для беспокойства обратиться к врачу – это само не пройдёт. Раньше пройдёт жизнь.

Бросьте напрасный труд, возьмите скорее еды в рюкзак, тёплое бельё, спички и бинты, найдите живое поле, идите смело по нему прямо, к синему лесу, первый встречный будет вам врач. Внимательно смотрите под ноги, это может быть лягушка, муравей, зайчонок или гнездо серой куропатки.

Не удивляйтесь, если встретится потерявшая нули и колбасу, промокшая на открытом воздухе, несчастная единица сознания, наш брат пигмей (это с ними бывает, и не пугайтесь, без колбасы они неопасны, но всё же по-первому старайтесь не вставать к ним спиной), порадуйте его ванильными сухарями или пряниками (я всегда кладу в рюкзак ванильные сухари или воронежские пряники (не для рекламы)), обогрейте его у костра и расскажите былины – может, что-то встрепенётся в нём.

Пойдём, брат, пойдём, сестра, постучим в первую дверь, во вторую постучим, повторим этот опыт сто, двести, тысячу раз, пройдём по всей равнине среднеплоскогорской низменности, зайдём по пути к северовосточноюгозападным соседям, и мы узнаем правду. Может, она обрадует нас. Может, я был не прав. Мы расскажем об этой радости всем. Кто-нибудь да поверит нам и расскажет городу и весям.

Эпилог, стало быть

Сто лет без малого с той поры как в воду кануло, когда лошадей-то у нас с братом прадедом скоммуниздили. Пора бы уж вернуть. Храмин новых настроили, дворцов спортивных и прочее. За одни долги перед иноземцами ответ держат, другим прощают, да снова башляют кого непопадя, а лошадей нам так и не отдают, не по-людски как-то, коль на то пошло, не по-христиански, и лошадей, и плуги, и телеги, и прочий инвентарь. Да и пашню бы надо тоже отдать, мы бы её допахали, рожь посеяли бы, репу, а то Поликарп не допахал ведь, сердешный. Связали бы связь времён, как говорится, а то как же? Пока дыру эту растворения мира не заштопаешь на живую нитку, края не стянешь, чтоб единым ржаным полем земля равнины среднеплоскогорской низменности снова легла, никак нельзя. Напрасный труд иначе, и к бабке не ходи, спорт какой-то, одним словом.

Это ещё сказке не конец, конец не скоро.

Много ещё воды утечёт и лесу повалится.

Будет ещё и лучше. Будет и хуже.

А кончится всё восстанием мёртвых.

Или живых?