Текст книги "Только не уходи… Два детектива под одной обложкой"

Глава 15

За три часа до гибели Софьи Мизгирёвой

Софья стояла у открытого окна в своём кабинете, куталась в дорогую лопапейсу – вязаную кофту из овечьей шерсти с исландским национальным рисунком и растерянно вглядывалась в Сартовское небо.

– Альт и лайи, альт и лайи3838
  Альт и лайи, альт и лайи – всё будет хорошо. (исланл.)


[Закрыть], – повторяла она, как заклинание.

Чёрное, переходящее в тёмно-синее, не запачканное серыми ночными облаками небесное покрывало, c к`атушками звёзд, с не прожаренным блинчиком луны обычно приносили ей покой. Там, в Исландии, также стоя у распахнутого окна, она любила заворачивать себя в привезённые из дома пуховые оренбургские шали, неспешно разговаривала сама с собой. Именно себя она считала лучшим своим собеседником. По возвращении на родину её сразу заела суета переезда, приспособление к новой забытой жизни, налаживание бизнеса, ежедневные заботы. Сегодня она сказала себе «стоп» и, в эту минуту вглядываясь в небо, неожиданно поняла – оно стало чужим, неприятным её глазу. За пятнадцать лет, проведённых в Исландии, она привыкла к другому пейзажу. К пейзажу заснеженных гор, океана, мерцающего вечерними огнями порта, маленького Рейкьявика и бездонного с зелёными всполохами северного сияния исландского неба. Какого чёрта она вернулась? Умирать?! Она не собирается умирать! Доказать ему, что прекрасно справляется без него? Только его нет! Некому доказывать! Как хорошо ей без её любви к нему, как невыносимо без его! Зря она вернулась! А ещё более зря, что вернулась осенью. Осень стала непривычным для неё временем года. В Исландии год делился на лето и зиму. Тамошнее лето начиналось в апреле и заканчивалось с первыми жёлтыми листьями на деревьях. В России её стала раздражать долгая, нудная, насморочная осень с ёжившимися от влажного ветра взрослыми и, гоняющими туда-сюда сопли детьми. Неужели она проросла корнями в холодную северную землю? В страну, где всегда чувствовала себя отгороженной от местных жителей «высоким забором с колючей проволокой». Не может быть?! Там её каждую минуту тянуло обратно. Понюхать, приклеиваясь пальцами к ещё не лопнувшим берёзовым почкам. Искупаться в холодной, щиплющей воде. Нырнуть и вынырнуть глотая воздух с запахом реки, а не сероводорода. Здесь на родине она могла спрятаться от людей среди людей. Там сделать этого было нельзя. Все друг друга знают и одновременно не знают, смотрят встречному прямо в лицо внимательно, выжигающе, хмуря глубоко посаженные глаза. В Исландии она тосковала по весне с размороженными расцветающими, яркими, запахами и цветами. Но разве за эти два с половиной года здесь в Сартове она чувствовала весну? Нет! Весна пролетала незамеченной или её не было вообще? Наверное, не было! Весна ушла отсюда ровно в тот миг, когда она стояла на кромке выбросного люка и видела, как рвётся в клочья парашют Леля. Удивление – первое чувство, возникшее в ней в эту секунду. Она считала, что человек в момент осознания своей гибели должен лихорадочно махать руками, истошно кричать. Лель падал тихо. Тогда она подумала: «Я буду падать так же, как мешок с песком?» Разве тогда она собиралась открывать купол? Зачем?! Но открыла его, когда увидела бегущую по полю девушку в белом платье. Снегурочка!

Снегурочка спасла ей жизнь!

Хорошо, что сразу после катастрофы они с Петром уехали в Исландию. Петру передали гранд Игната на разработку темы в институте Земли. Исландия уютная страна. В ней было спокойно. Северный не спешащий, не паникующий, даже если под ногами горит земля народ, хороший урок для неё. Исландцы, чтобы не случилось, всегда говорят: «альт и лайи».

Летом улицы Рейкьявика забиты байкерами, стариками, котами, инвалидами, городскими сумасшедшими и детьми. Детей полно. Их здесь рожают рано и, чаще всего, без отцов. С ней это могло случиться в юности, в последнем выпускном классе. Руки стали холодными, Софья принялась растирать их. Какая она сволочь! Сделала аборт! Сейчас рядом с ней жил бы уже большой Лель. Мальчик с соломенными волосами, голубыми глазами и бутонами ямочек на щеках. Нет! Правильно, что она не стала рожать. Лель на ней всё равно не женился бы. Тогда, вероятно, Петр тоже не взял её с ребёнком Игната. И она осталась в Хвалыни, прозябать в одиночестве. А там, в Исландии, она была интересна многим, потому что не такая как они. Исландцы большие люди во всём, а она, миниатюрная, с грацией кошки и манящим возбуждающим взором, притягивала к себе. Как она управляла их вечно сопливыми мужиками! Смех! Ей нравилось зажигать отрешённые, равнодушные взгляды молодых исландцев. Тормошить, одерживать победы над высокими блондинами с фарфоровой кожей и персиковым румянцем. Потом и это надоело, но всё же иногда она выходила пощипать их за бока. Искала похожего на Игната. Знакомилась. На несколько недель забывалась с молодым викингом в новой влюблённости. Они помогали ей вспоминать прикосновения Леля и забывать близость с пресным скучным Петром.

Мизгирь! Восемнадцать лет они трутся друг о друга. Говорят, он красивый, брутальный. Анька Долгова Петьку любит. Она слышит, как по ночам компаньонка стонет в его постели. А для неё Пётр кто? Если бы не тот случай в лесу на рыбалке, вероятно, жизнь побежала по другому руслу и Пётр со временем стал ей мил. Какой у неё жуткий, неуживчивый и злопамятный характер! В кого она такая? Всю жизнь первое, что она вспоминает, натыкаясь утром на заспанного Петра, тот день, когда они, как всегда, летом с рассветом уплыли на рыбалку. Лель по обыкновению после сытного обеда заснул в шалаше. Она с Мизгирём пошла в лес за ягодами. Стояла малиновая пора. Ни одна ягода не может сравниться с лесной малиной. Софье хотелось порадовать Леля, подсластить, чтобы размяк и подобрел к ней. Под кустом она натолкнулась на мешок с новорождёнными котятами. Мизгирь ткнул их палкой и запретил приближаться.

– Не тронь, пусть сдохнут! Они никому не нужны. Ненужные не должны жить!

Она испугалась, от страха замёрзла, и неожиданно поняла, что нынешний Петр это не просто тень Леля, не просто очертание. Оказалось, он незаметно для её глаз вырос. Превратился в пацана с крупной рыжей головой, с упрямым чуть выгнутым лбом и совершенно нелепыми не идущими к зелёным цепким глазам веснушками. Она разглядела мускулистые с накаченными икрами длинные ноги, узкий торс и переплетение мышц на руках у предплечий. Петька стал настоящим Мизгирём, злым, непреклонным, готовым на жестокость. И ещё в эту минуту она осознала, что в мире нет чар способных заставить её полюбить его.

В палатке Софья расплакалась, рассказала обалдевшему Лелю о находке. Он недослушал, встал, ушёл искать злополучный мешок. В лагерь Игнат не вернулся. Уплыл с попутными рыбаками назад в Хвалынь. Пошёл по дворам пристраивать котят. К вечеру пристроил всех, а когда она возмутилась и спросила почему он не набил Мизгирю рожу, он объяснил – каждый проживает жизнь по своим правилам. Но с этого момента дружбу двух мальчишек скрепляла только она. Зачем?!Чувствовала, ей будет нужен Петька. Пригодится ещё! В Исландии понимала, что именно тогда свернула на не ту дорогу. Сначала надеялась, на родине можно начать жить по-другому. Её всё больше и больше тянуло домой. Домом она считала вовсе не Россию, даже не Сартов. Домом была Хвалынь. Ехать туда боялась. Вдруг и там не получится…

Софья вздрогнула от скрипа двери. Вошла женщина, не поздоровалась, не спросила разрешения. Просто вошла, сняла с головы бейсболку, рассыпала по плечам густые русые волосы.

– Кто вас пустил?! – взъярилась Софья, она не любила непрошенных гостей. – Рабочий день закончился. Приходите завтра.

Женщина не попятилась, а, наоборот, сделала несколько шагов вперёд.

– Не надо гневиться. Я не уйду. Помнишь меня?

Софья прищурила веки, всмотрелась в лицо нежданной гостьи, узнала её. Снегурочка! Сейчас пыталась понять, что в ней изменилось.

Ведь она надеялась, что эта девка давно растаяла, превратилась в мутную лужу, а она вот, стоит перед ней и смотрит дерзким высокомерным взглядом и тоже изучает её.

– Постарела? – Софья спросила просто так. Её мало интересовало мнение других.

– Постарела! – ответила женщина, не отводя взгляда.

– Ну, ты тоже не свеженькая, пообтрепалась малость, хотя всё такая же жилистая.

Гостья не смутилась. Её губы чуть тронула снисходительная улыбка.

– Купава, обороты убавь. Язык придержи. Не советую сразу нарываться.

Софья села в рабочее кресло, гостью не пригласила. Много чести! Развернулась, положила ноги на стол, скрестила стопы, обутые в яркие красно-чёрные туфли на высоких каблуках.

– Снегурочкой я звать тебя не буду. Напомни, как мамка нарекла. Чего пришла? Бизнесом занялась? Поставки горючего требуются? Так, я не подаю и ты не на паперти стоишь. Приходи завтра. В порядке очереди. Поговорим. Мы вроде не так хорошо знакомы для предпочтений.

Гостья взяла от стены стул, поставила в центр кабинета, села глубоко основательно:

– Бензин меня не интересует, я всё больше по воде специализируюсь. Афиши в городе видела «Пелагея Татищева и группа летающих ихтиандров»? Это я и мои ребята.

Софья вздёрнула подбородок, усмехнулась:

– Пелагея, значит. Вроде в молодости Полей была? Цирк! Ну да… ну да… Погоди. Цирк?! – Софья резко спустила ноги и, сжав кулаки до белых костяшек, выкрикнула, – Так это ты, курва, меня кошмарила?

– Не кошмарила, а напоминала о содеянном. Я знаю точно – это ты и Мизгирь убили Леля. Хочу понять за что?

Софья вскинула руку, будто заслонилась от удара.

– Уходи! Вон! Вон! – зашлась криком, – что ты об этом знаешь?

– Не ори. Не уйду пока не пойму. Говори! Ты знаешь и я хочу знать!

Аэродром в Сартове семнадцать лет назад. Вечер накануне прыжка

Солозобов смотрел вслед убегающему Игнату Островскому и улыбался: всё-таки не пропала романтика в нашей молодёжи – это радует! Отвлекло его от мыслей лёгкое покашливание за спиной. Виктор Николаевич обернулся, обнаружил прямо перед собой неизвестно откуда появившуюся девчонку. У неё были такие же голубые глаза, как у Игната, только ещё голубее…

– Полушкина, ты откуда? Испугала старика… Что хочешь?

Софья сложила руки у груди лодочкой, подпрыгивала, как резиновый мячик на обеих ногах, жалобно причитала:

– Виктор Николаевич, Виктор Николаевич, миленький, разрешите мне завтра прыгнуть не в своей группе, а в группе с Игнатом Островским!

– Ты что, участвуешь в его свадебных выкрутасах?

Софья замерла:

– Свадебных?

– Эх, тоже мне, закадычный друг называется?! Не знаешь, что Игнат завтра собирается прыгнуть с обручальным кольцом и одеть его на пальчик гимнастке из цирка. Как вы там его прозвали, Лель? Так вот докладываю: Лель нашёл-таки свою Снегурочку… Хотя… – Солозобов разочарованно, почесал указательным пальцем нос, – я, верно, не должен был этого говорить, раз Игнат сам тебе не сказал? Правда, он не просил молчать… Ну, беги, я перенесу твою фамилию в список группы Островского.

– С какой высоты назначен выброс? – спросила Софья глухим голосом.

– Завтра все прыжки с тысячи двухсот метров… Тысячники для вашей группы в этом месяце закончились…

Солозобов повернулся и пошёл в сторону здания аэроклуба широкими размашистыми шагами, припадая на неправильно сросшуюся после неудачного приземления ногу. В середине пути остановился посмотреть насколько отстала Софья. Он забывал, что за ним мало кто мог угнаться. Но Софья так и осталась стоять на месте, опустив голову. Ей казалось, что она вросла в землю, ноги налились тяжестью, грудная клетка закаменела и не давала вздохнуть. Не отрывая ступни от земли, она тащила, волокла, казалось, рвала сухожилия, но вытаскивала себя с этого проклятого места, сгибаясь под тяжестью камнепадом обрушившихся на неё слов инструктора: «обручальное кольцо… свадебный купол… невеста Игната…» Она опрокинула голову назад, выискала глазами последний оранжево-жёлтый купол, опускающийся на зелёный ковёр дропзоны. Завтра в этом небе будет белый купол. Он принесёт её Леля к другой женщине.

Она еле дотащилась до общежития, с трудом поднялась на мужской этаж, открыла незапертую дверь комнаты Мизгирёва. Вошла. Петр готовился к завтрашнему отчёту на рабочей планёрке. Её трясло. Она закрыла за собой дверь и зарычала взвизгивая:

– Подонок! Сволочь! Я отомщу! – умоляюще уставилась на Петра, заревела, – Петька, милый помоги… Мы должны испортить ему праздник…

Петр попытался её успокоить, обнял, прижал к себе, принялся гладить плечи, целовать волосы, шептал в ухо:

– Успокойся! Я помогу… конечно, помогу… расскажи… выпей воды… успокойся!

Софья оттолкнула его, схватила с тумбочки графин, стуча зубами о кромку, урча горлом, обливаясь, выпила несколько глотков. Вернула сосуд на место, обхватила себя руками, пыталась унять дрожь.

– Он собирается прыгнуть на белом куполе и положить к её ногам букет лилий, сволочь! Он собирается одеть ей обручальное кольцо, подонок! Все остальные на оранжевых куполах будут декорацией на его празднике! В том числе я! В том числе я! Он женится, Петька! Женится-а-а-а…

Петр набросил на дрожащую Софью пиджак, усадил на диван. Нежно погладил по колену:

– Он не сделает этого, я поговорю с ним…

Софья оскалила зубы:

– Он сделает! Лель решил удивить её и унизить меня! Ты поможешь испортить ему праздник, поможешь?

* * *

– Я жду! Говори! – Пелагея перекинула одну ногу на другую, откинулась на спинку стула.

Софья поняла – эта не уйдёт! Она, перебирая пальцами с длинными искусно нарисованными ногтями, постучала дробью по стеклу рабочего стола, спросила:

– Ты любила его?

Пелагея не удостоила её ответом.

– Хотя зачем спрашиваю, наверное, любила. И что? Что стоила твоя шестимесячная любовь? Как бабская шестимесячная завивка. Пшик! Пшик и изрослась! Я любила его с детского сада, как только вошла в группу и увидела. Двадцать лет! Вопреки всему! У меня осталась память, а у тебя что? Что помнишь за то время пока он трахал тебя? Я знаю, как это сладко. Так что? Ощущения? Эмоции? Слова? Много ли их за эти деньки накопилась? Думаешь, я его убила? Нет! Я его просто не отдала. Он был мой и остался мой! Я сделала его мужчиной для себя! Ты поняла? Для себя! А у тебя, дура, что осталось кроме его ночного бормотания на ушко?

Пелагея усмехнулась, встала, поправила комбинезон, подошла к двери, открыла её, крикнула во мрак коридора, – Игнат! Иди сюда…

Во мгле дверного проёма появился высокий, плечистый с бледным лицом, обрамлённым бурунчиками соломенных волос, парень. Он улыбался. И улыбался не только пухлыми губами похожими на старинную ладью со слегка поднятыми уголками, но и глазами, большими глубокими, цвета весеннего цикория, щеками с бутонами ямочек и подбородком слегка вскинутым раздвоенным похожим на нарисованное сердце.

Ужас узнавания заставил Софью оцепенеть. « Так не бывает!» кричал внутри её собственный собеседник.

– Живой?! Игна-а-ат! Живой… – выплеснула слова Софья, дёрнулась вперёд. Сердце болело так, будто его защемило дверью.

Парень выставил вперёд руку, заслонился от бросившейся к нему женщины:

– Живой! Вот уже восемнадцать лет, как живой!

Софья отпрянула назад:

– Это кто?!

– Сын! – Пелагея вздёрнула подбородок. – Ты спрашивала, что у меня осталось? Осталось не что, а кто. Мой Лель! Пошли сынок, здесь всё понятно и ей тоже.

В глазах Софьи взорвался и начал разлетаться клочьями белый купол:

– Лель, не уходи! – застонала она, – Не уходи! Я богатая тётка. Я могу дать тебе всё…

Парень в недоумении пожал плечами:

– Зачем мне ваше всё, тётенька?

Глава 16

– Скоро Рождество? – спросил, едва шелестя губами Пётр Мизгирёв, когда открыл глаза и заметил у своей постели посетителей Михаила Исайчева и Ольгу.

Его забинтованная голова покоилась на сиреневой с жёлтыми мелкими цветочками подушке, а лицо было так же бело, как бинты. Сероватые губы ещё что-то шептали совсем невнятное.

Михаил услышал за спиной глубокий вдох Ольги и тоже втянул ноздрями воздух палаты.

– Ничего не чувствую кроме запаха больничной постели, – подумал Михаил, обернулся, вопросительно глянул на жену.

Ольга хранила сосредоточенное молчание, пожала плечами.

– Скоро Рождество! – теперь утвердительно, застоявшимся голосом сказал Пётр. – С гор спустятся злобные духи зимы Йоли. Они приходят по очереди. С их папашей Леппалуди я дружу. Он ленивый и толстый. А его жена Грыла – злобная старуха, подруга моей Соньки. Знаете, почему мы не заводим детей? Потому что в Рождество вместе с гномами Йоле Лад приходит злая кошка Йолокоттурин. Она крадёт маленьких детей и поедает их. Сонька не хочет больше никого терять. Ей хватит утрат…

Профессор закрыл глаза и Михаил с Ольгой услышали булькающее дыхание глубоко заснувшего человека.

В палату вошёл доктор. Лёгким кивком головы он поприветствовал посетителей. Подошёл к кровати, привычным движением поправил иглу в локтевом сгибе Мизгирёва, тихонько постучал пальцем по бутылочке с прозрачной жидкостью на штативе, тронул колесико регулятора потока:

– Мы чуть-чуть его подгружаем. Вводим в сон, – пояснил доктор, – приходите завтра до обеда, лучше сразу после завтрака. С утра он более энергичный.

Прежде чем покинуть палату, Ольга пристально посмотрела на профессора:

– Доктор, обратите внимание – его глазные яблоки слишком неспокойны. Ему грезятся дурные сны.

Врач снисходительно усмехнулся:

– Какие сны могут грезиться самоубийце? Про жизнь… про жизнь… Хотя… – он нажал кнопку звонка над изголовьем кровати Мизгирёва, – извините, господа следователи, приходите завтра. Я сейчас дам распоряжение сестричке по поводу его снов, попробуем исправить картинки видений.

За дверью палаты Исайчев не удержался, спросил:

– Что почувствовала?

Ольга грустно улыбнулась:

– То же что и в прошлый раз в усадьбе, у профессора нет своего духа. Он пахнет дорогим мужским одеколоном. Ты заметил, как он тщательно выбрит? Анна пестует его. Её дух в палате всюду.

Михаил с восхищение посмотрел на жену:

– Копилка, у тебя нюх, как у собаки, – и увёртываясь от подзатыльника, добавил, – я в хорошем! В хорошем смысле слова!

– Ты забыл, Мишка, я старый нумизмат. Мне положено иметь безупречный нюх.

– Так, деньги не пахнут, – Исайчев округлил насмешливые глаза, – или пахнут?

– Пахнут дорогой, пахнут! Я уже несколько лет ищу монету «Запах рая», она источает приятный аромат моря и кокоса. Выпущена государством Палау.

– Палау? Не слышал!

Ольга завораживающим голосом сказительницы, пропела:

– Далеко в Тихом океане раскинулась страна Палау. Уникальная природа, самое лучшее подводное плавание в мире, множество экзотических животных и благоустроенный отдых в уютных гостиницах. Муж! Ты слышишь меня, муж?! Купи путёвку в Палау! – Ольга обернулась, чтобы посмотреть реакцию Михаила, но его рядом не было, – Не прячься, зараза, я в курсе, что на твою полицейскую зарплату нельзя купить путёвку на берега Тихого океана. Выходи! Я согласна на берег Волги в районе деревни Шевырёвки.

Исайчев вышел из-за колонны и продемонстрировал жене улыбающуюся довольную физиономию:

– То-то же! А то Палау, Палау!

* * *

Профессор Мизгирёв не почувствовал, как в его вену вошла и вышла иголка шприца. Кричащее лицо отца начало меркнуть и уменьшаться. Но крик в ушах не затих, он усилился и сделался шипяще визгливым, женским. Пётр узнал – так кричит Соня. Теперь Мизгирёв отчётливо видел свою комнату в общежитии научно-исследовательского института. Они, Соня и он сидят на диване. Он успокаивает подругу, ласково гладит её по колену. Софья сучит кулаками и воет:

– Он решил удивить эту девку, а меня унизить. Петя, милый, помоги! Я должна испортить подонку праздник!

Софья сбрасывает руку Петра с колена, резко отстраняется:

– Если сделаешь то, что я скажу, пойду за тебя замуж!

Слово «замуж» хлестнуло Петра, заставило сжаться, перекрыло дыхание:

– Замуж?! За меня?!

Софья хватает его холодную мгновенно вспотевшую руку и кладёт на своё колено:

– Хочешь меня?! Бери! Твоя…

Лицо Мизгирёва на больничной подушке расплывается в блаженной улыбке, ноздри расширяются, бёдра начинают двигаться в ритме танца.

– Во даёт! – балдеет медицинская сестра, – во сне трахает кого-то. Неделю назад чуть не убился, а сегодня уже трахается! Мужики, ёшь твою медь! Козлы ненасытные…

За несколько минут до гибели Софьи Мизгирёвой

В ванной комнате своего особняка Софья смотрела на себя в зеркало:

– Уже больше сорока, а всё ещё красивая. Как же ты, Лель, не видел этого? Кожа фарфоровая, ни одной морщинки, грудь высокая, упругая, своя. Я знаю, ты видел это, пользовался, когда приспичивало моим телом, а мной самой пренебрегал, гадёныш…

Уже занося ногу через бортик, отметила, задумчиво разглядывая:

– … и ноги длинные, стройные… Чем не Снегурочка?

Тёплая вода ванны закутала Софью до самого подбородка. Она протянула руку, взяла из стаканчика на туалетном столике раскладную опасную, ещё советских времён бритву свёкра, потеребила, как гитарную струну, большим пальцем лезвие, без тени сомнения провела им по запястью, пуская следом красную змейку-дорожку, удивилась:

– Совсем не больно… Теперь уже наверняка встретимся, Лель. Я тебя достану…

Софья прикрыла веки, увидела рвущийся клочьями парашют Игната, вздрогнула, широко открыла глаза. Так, и застыла, боясь представить картину вновь. Перехватила бритву в другую руку и опять провела по свободному запястью, прошептала оправдываясь:

– Обязательно расскажу тебе об Исландии. Там классно! Хотя исландки вряд ли вам, пастушок, понравятся… здоровенные девахи… зеленоглазые… Ты голубоглазых любил. Я знаю… Снегурочек!

Слабея, Софья выронила бритву, прошептала уходя:

– Ты прав, Петька. Ненужные не должны жить…

Через несколько часов в ванную комнату войдёт следователь по особо важным делам майор Исайчев Михаил Юрьевич. То, что он увидит, покажется ему завораживающе страшным. В отделанной белым кафелем комнате на бортике такой же белой ванны почти до краёв заполненной вишнёвого цвета жидкостью, будет лежать голова женщины с размётанными в разные стороны иссиня-чёрными сосульками мокрых волос. Вода в ванной покажется густой, как желе, а лицо женщины гипсовым. Если бы не открытые глаза и не их направленный на Исайчева взгляд, он мог подумать, что на бортик приклеили маску, и на ней вместо пустых чернеющих орбит горит удивлённый, немного растерянный взгляд небесно-голубых глаз, а на губах едва намеченная виноватая улыбка.