Текст книги "Рябиновый мед. Августина. Часть 3, 4. Человек на коне. Страшные сны"

Ася лежала и молчала. Она все вспомнила. И страх вернулся. Она должна срочно что-то придумать, что-то такое сказать этому «инспектору», чтобы он оставил ее в покое. Она не может грубо ответить, как собиралась, потому что – сын. Нужно сказать, что после тифа она частично потеряла слух. Да, что она плохо слышит. О, какая глупость… Он не поверит ни одному слову.

Но она должна что-то придумать, чтобы уцелеть и не стать иудой.

У нее перед глазами стояло лицо отца Сергия. Она представила его себе так ярко, что вдруг в душе наступило равновесие. И она успокоилась.

Пришла Маша с детьми. Владик уселся рядом с матерью и смотрел на нее серьезно и немного испуганно.

Августина держала его пухлую ручку в своей и жадно смотрела. Серые отцовские глаза, пухлая губа, короткий русый ежик волос.

– Мама, мы с Сережей скатали снежную бабу во дворе. Когда ты придешь посмотреть?

– Скоро, сынок.

– Инночка, милая, мы совсем уж было отчаялись, я думала – сердце. Но доктор говорит, все не так страшно.

– Маша… а где инспектор?

– Какой инспектор?

– Из детского дома. Ну, вспомни, ты его видела.

– Он, кажется, в Любим уехал, в райком. В тот же день, когда ты заболела. Зачем он тебе?

– Да так…

Она не смогла в этот раз рассказать Маше про Ивана. Потом. Теперь главное – хорошенько подумать. Ей нужно подумать. Если инспектор здесь, в райкоме, то не исключено, что явится навестить ее в больнице. Она должна быть готова.

Но вместо инспектора заявился физкультурник Федя, привез новогодний подарок и приветы от коллег. Она вдруг несказанно обрадовалась, живо расспрашивала его о жизни «Красных зорь», о празднике, который прошел без нее, но Федя обошелся общими фразами, нервничал и все время оглядывался на ее соседок по палате, хотя те никакого внимания к Феде не проявляли.

Когда она вышла с ним в коридор, он, оглянувшись, быстро проговорил:

– ЧП у нас, Августина Тихоновна. Неприятность.

– Что стряслось?

– Инспектор-то наш… того…

У Августины сердце оборвалось. Она еще не успела понять, что значит – «того», но уже одно упоминание об этом человеке заставило ее содрогнуться.

– Того? Что значит – того?

– Отдал Богу душу.

Августина опустилась на ближайший стул, Федя последовал ее примеру.

– Прямо в детском доме?

– Слава Богу – нет. В Соколену понесло его, на охоту. Без этого же не обходится. Он, говорят, секретаря райкома подбивал с собой на охоту отправиться, да тот отказался, ну он в одиночку и поперся. Что уж там и как, никто не знает, только нашли-то его подстреленным, Августина Тихоновна, и вроде как из охотничьего ружья.

Федя говорил, низко склонившись к ее голове, руки его беспокойно теребили край вязаного шарфа.

Ася заставила себя глубоко дышать, чувствуя подкатившее волнение. Чем это событие обернется для обитателей «Красных зорь», лично для нее? Никто из них не защищен, она это чувствовала кожей.

– И никакой это не инспектор, скажу я вам, Августина Тихоновна. Я это сразу заподозрил. Еще когда он вынюхивал ходил. Какого лешего, например, он в подвал потащился?

– С чего вы взяли, что не инспектор? Они тоже бывают разные, – возразила она.

Августина поймала себя на мысли, что не доверяет Феде. Где гарантии, что Федя не поддался на шантаж того же «инспектора»? Не стал подсадной уткой?

– С того! Когда это случилось, в район милиции понаехало, а после милиции, на другой день, у нас следователь был из ОГПУ. Шварца взяли.

– Генриха? За что? Он мухи не обидит!

– Говорил много. Помните, как он про немцев, их боевую мощь? Оказался шпион.

– Да глупости. Шварц – шпион?

– Ох, и натерпелись мы, скажу я вам! Слепцову бромом отпаивали. Спасло только то, что не на нашей территории случилось.

В коридоре больницы было прохладно, но Федя после краткого рассказа вытер шарфом лоб – вспотел.

– Что вы так волнуетесь, Федор Николаевич? Все обошлось. – Только сейчас на смену ноющему волнению приходило облегчение. Пусть временное, ненадежное, зыбкое. Но все же облегчение.

– Да потому обошлось, что тир не успели оборудовать! – горячо воскликнул Федя, досадуя на непонимание коллеги. – Следователь меня за горло взял: «С чего это вы решили беспризорников стрельбе обучать? С какой такой целью?» А я и возразить ничего не могу, поскольку сам не уверен, что это не беспризорники наши инспектора того… Сослался на международное положение, только, боюсь, неубедительно у меня получилось. Не мастер я на слова всякие… Что теперь будет?.. – И Федя как-то по-бабьи всхлипнул, что ему совсем не шло.

Августина взяла его за руку:

– Все обойдется, Федор Николаевич. Вы же ни в чем не виноваты, что вы так сникли-то?

– Да… так-то оно так, только теперь, говорят, можно и без вины виноватым стать. В городе, говорят, из-за этого горе-охотника мужиков похватали, у кого ружья нашли. Ой, как меня Боженька отвел с тиром-то торопиться! Не снести бы мне головы, это уж точно…

Разговор с коллегой ошарашил ее. Генрих Шварц – душа-человек, доброжелательный, совестливый, порядочный. Без тени раболепия и зависти. Доверчив, как ребенок, и потому свое мнение открыто высказывает.

Она ходила по коридору, прокручивая в голове каждую деталь разговора. Хотелось курить.

Августина томилась без своих папирос – Оносов категорически запретил ей, выбросил те, что Маша принесла.

Сейчас, как никогда, она чувствовала себя беззащитной, выставленной голой на перекресток, продуваемый всеми ветрами. Вспомнился Вознесенский – он умирал в этой больнице, на этом же этаже. Она тогда чувствовала злость на него, а теперь вдруг на миг ощутила предательскую зависть – он там, где забыты волнения жизни. Он рядом со своей матерью, и ему хорошо. Если бы она тоже могла быть там, с ними, наверное, она не стала бы жалеть ни о чем, оставленном здесь. Кроме сына.

Когда уходил Алексей, они были молоды и оставались надежды. Все равно оставались надежды на будущее счастье, и было обидно покидать мир, где тебя может ожидать что-то хорошее. Теперь же она ничего не ожидала хорошего для себя. Сын – вот та точка, на которой сосредоточилась вся она. Ради него она должна уцелеть в этой возне, выдержать, не сломаться. И сына вырастить сильным и бесстрашным. Чтобы голос его не делался таким, как у Феди сегодня. Мужчина должен оставаться мужчиной в любой ситуации.

На Крещение они с Владиком вернулись в Бужениново.

Стояли такие морозы, что окна замка сплошь затянуло тканью плотного инея. Не разглядеть – что там внутри. Детей во двор не выпускали, и суровый замок, утопающий в глубоких снегах и молчаливом окружении голубых елей, казался дворцом снежной королевы.

Только на заднем дворе творилась жизнь: выбегали дежурные старшеклассники на скотный двор – задать корм лошадям, подоить коров, почистить сараи. Сторож Михеич в тулупе и с ружьем в клубах морозного пара обходил владения «Красных зорь», карауля хозяйство от непрошеных гостей – волков, коих было в ту зиму полным-полно. Да, скрипя полозьями, отправлялась в город продуктовая подвода, вся в инее – и лошадь, и возница, и брезент, покрывающий поклажу.

Слухи, вползающие в оторванный от внешнего мира замок невесть откуда, обрастали леденящими кровь подробностями, внося в несчастный случай на охоте поистине мистический ужас, достойный пера Гоголя.

Говорили, что инспектор, раненный, долго полз, оставляя позади себя кровавый след, по которому его учуяли волки и растерзали совсем еще живого. А опознали, дескать, бедолагу, только лишь по оставшимся на изодранном пальто медным пуговицам. Между прочим, говорили также, что подстрелили инспектора затаившиеся в глухих ярославских лесах бандиты из отряда Зориных. Не всех, мол, переловили в двадцатые годы. А что, если оголодавшие бандиты явятся в «Красные зори» за провиантом?

Разговоров велось много, и зарождали они нехорошую атмосферу некоторой искусственной нервозности, отвлекали от работы и учебы, разжигали в детях всегдашнюю жажду приключений, которая обычно губительным образом сказывается на самочувствии педагогов.

В такие-то дни и появился в детском доме новый инспектор. На этот раз из Любима. Странным показался всем этот человек.

Педагоги за глаза прозвали его Капитаном Флинтом.

Роста он был выше среднего, худой, но широкий в кости. И еще представитель РОНО был без одной ноги, на костыле.

В отличие от прежнего «инспектора» этот был одет по-военному, в защитного цвета френч и галифе. На лице его сидели цепкие внимательные глаза, а от носа к губам пролегли две глубокие суровые складки.

Такой спуску не даст, сразу решила Тамара Павловна и совсем растерялась. Как и прежнего, нового водили по всем помещениям, не повели только лишь в закрытый на всякий случай подвал. Новый инспектор умудрялся оторваться от сопровождающей его Слепцовой и вдруг вынырнуть где-нибудь в кухне, подсобке или коровнике.

Поселили инспектора во флигеле – подальше от непредсказуемых детей и слухов.

Августина с Владиком каждое утро наблюдали, как хромой инспектор выходит во двор голый по пояс, в одних галифе, и, помахав руками в виде зарядки, обтирает себя снегом и, покрякивая, хромает обратно. Нужно сказать, что у инспектора был жилистый тренированный торс, и то, что это никакой не представитель РОНО, для Августины было абсолютно ясно. Она старалась не попадаться на глаза новому жильцу. Да разве спрячешься? У них там на каждого досье составлено, и все они про всех знают. Но теперь она была готова к разговору с инспектором, страх притупился, уступив место упрямой знакомой злости.

Разговор этот не заставил себя ждать, а состоялся в тот день, когда у Августины был выходной и они с Владиком вышли на горку. Морозы уже пошли на спад, но пока еще было рискованно голой рукой, например, ухватиться за железную скобу. В полдень солнце принялось отчаянно играть лучами на нетронутом снегу, искры всех цветов радуги вспыхивали на гладкой поверхности сугробов.

Мать с сыном оделись потеплее, взяли деревянные широкие сани – те, на которых кухарка возит во флягах молоко из сарая на кухню, и, утопая кто по колено, а кто и по пояс в глубоком пушистом снегу, стали прокладывать себе дорогу к оврагу, где удобно было кататься. На ветках рябины, стоящей у оврага, суетились снегири. Своими нахохленными шубками они стряхивали с веток снег, клевали звенящую от мороза ягоду, толкались и шумели.

Августина с Владиком уселись на сани, ухватились друг за друга и ринулись вниз. Конечно же, оказались в сугробе, вывалялись, долго смеялись, потом, подталкивая друг друга, вскарабкались наверх. Катались всласть, а после решили слепить снеговика и сами стали похожи на снеговиков. Морозный прозрачный воздух, ионы, источаемые елками, и вдруг – потянуло откуда-то дымом. Августина, трудно отвыкающая от многолетней привычки курить, мгновенно узнала запах. Пронзило острое желание затянуться, вдохнуть порцию горького дыма, почувствовать во рту гладкий мундштук.

Оглянулась – наверху стоял инспектор и, покуривая, наблюдал за ними.

Веселье с Августины мигом слетело. Кивком поздоровалась. Подумала – может, уйдет.

– Весело у вас! – крикнул наблюдатель. – Даже немного завидно.

– А вы спускайтесь к нам, – не без вызова пригласила Августина. – Присоединяйтесь.

– Я бы с удовольствием. Да вот нога не дает.

Владик уже карабкался наверх, пыхтел, тащил санки. Августине не хотелось карабкаться на глазах наблюдателя, но делать нечего – в одиночку ребенок тяжелые сани на гору не втащит. Влезла. Инспектор руку подал, помог подняться.

– Ваш? – кивнул в сторону Владика.

И ее противно ошпарило изнутри точное повторение пройденного. Тот, прежний, тоже начал с сына. Издалека подходил к делу.

– Вези, сынок, санки домой, обедать пора.

Августина отправила сына с глаз долой, подальше от незнакомца. Словно могла этим уберечь, упрятать, защитить. Посмотрела собеседнику прямо в глаза. Ну что, мол, там у тебя, выкладывай.

Его этот ее взгляд, кажется, немного смутил.

– Давно вы, Августина Тихоновна, в детском доме работаете?

И тут она не выдержала, засмеялась. Нехороший это был смех, сердитый.

Надо же, вопросы задает в той же последовательности, даже не стесняется, словно выучил по бумажке!

– Теперь вы меня спросите, не надоело ли мне в старом флигеле жить. Не так ли? Нет, скажу я вам, не надоело. Я всем довольна, работа меня устраивает!

– Чем я вас так задел? – удивился собеседник.

– Ваш предшественник, знаете ли, задавал мне те же вопросы. Я не намерена играть комедию. Я вам скажу прямо: на своих коллег я доносить не собираюсь. Вопрос исчерпан.

Она и сама не ожидала, что эти резкие слова вылетят из нее столь легко.

Он смотрел на нее с явным интересом. Выбросил окурок в снег, сорвал с ветки рябины несколько ягод, пожевал. Кивнул удовлетворенно:

– Уже не горькая. Пробовали?

Августина сердито отряхивала снег с подола пальто, не ответила.

– Я, честно говоря, ничего не понял, Августина Тихоновна. Собственно, кто это – мой предшественник?

– Ясно кто. Инспектор из Ярославля. Только я-то в курсе, что за инспектора к нам зачастили. Он мне удостоверение показал, а вот вы что-то медлите. Можете не церемониться, я готова.

– Какое удостоверение?

Его растерянность казалась искренней. Только разве проведешь женщину, столько повидавшую на своем веку?

– Красное, – невозмутимо отозвалась она.

– Вот как? Тот самый товарищ, погибший на охоте? И что же? Он задавал вам много вопросов?

– Как и вы. Причем в той же последовательности.

– И он сделал вам деловое предложение. Правильно ли я понял?

– Вы чрезвычайно догадливы, – не без сарказма ответила она.

– Я даже начинаю догадываться какое, – задумчиво произнес он, и было непонятно, как он сам к этому факту относится. – Но не пойму я, Августина Тихоновна, отчего вы так возмущены. Сейчас это, знаете, практикуется сплошь и рядом.

Здесь он усмехнулся одной стороной рта. И было непонятно – одобряет он подобную практику или же иронизирует по этому поводу. Срывал с ветки подмороженные ягоды и отправлял в рот. И еще жмурился при этом, будто это было невесть как вкусно.

Ей тоже захотелось пожевать ягод, поскольку нестерпимо тянуло курить. Но, протяни она руку к той же ветке, это, пожалуй, выглядело бы как мостик к взаимопониманию, а она не могла этого допустить. Новый инспектор, не раскрывающий своих карт, оставался для нее темной лошадкой.

– Я не знаю, где и что принято, но для меня это неприемлемо. И я хочу, чтобы вы это знали.

– Я учту, – с непонятным выражением произнес инспектор. – Но может, вы упустили свой шанс? Вам, вероятно, предлагали неплохую компенсацию?

– Я не подхожу для такого рода дел. У меня имеется существенный недостаток.

– Какой же?

– Я верю в Бога.

– Ну и что? Что-то я не припомню среди заповедей «не доноси на ближнего». Или есть?

– Не лжесвидетельствуй.

– Ясно, – кивнул он. – Лично мне про вас, Августина Тихоновна, уже кое-что ясно.

Он отправил в рот оставшиеся в горсти ягоды, развернулся и похромал по дорожке в сторону замка. Пройдя несколько шагов, остановился, обернулся и крикнул:

– Искренне рад знакомству с вами!

И у нее в ушах до вечера звучала эта фраза. Что она значит? Есть ли в ней второй смысл? Конечно, есть.

Она представила, как за ней приезжают двое в шинелях, как в крошечной комнатке флигеля все переворачивают вверх дном, как плачет перепуганный Владик. Как ее уводят в неизвестность, а ребенка повариха за руку отводит в «Красные зори». И он, получив клеймо сына врага народа, растет изгоем. Она должна чем-то обезопасить себя. Сделать все, что от нее зависит.

Она пришла домой, разделась у печки, повесила сушиться одежду. Сын спал, укрывшись ее шерстяным платком.

Достала из-под кровати ящик, в котором хранились семейные реликвии – открытка, написанная рукой матери, бабушкина дарственная на дом, альбом с фотографиями.

Дрожащей рукой она выдвинула печную заслонку, в которой еще не успели прогореть дрова. Зажав себя в кулак, бросила в огонь последнюю память о матери и бабушке. Раскрыла альбом. На первой странице вставленная уголками в картон фотография – парадное крыльцо большого дома Сычевых. У крыльца выстроились они все – Анна, Эмили, Грета – в белых платьях и кружевных шляпках с полями, Петер в матроске. Ему здесь не больше восьми. Среди детей – строгая и немного холодная фрау Марта. Сбоку они с отцом. Она – в синем платье, волосы собраны в косу. На снимке платье выглядит серым. Отец – серьезный, в картузе, неизменной сатиновой рубахе-косоворотке и сапогах. А рядом с отцом – Богдан Аполлонович в мундире.

Впереди, завершая композицию, вальяжно разлегся благородный Север.

Она очень хорошо помнит тот день, когда пришел фотограф. Был август, воскресенье, листья берез за забором уже пожелтели, и в воздухе плавали легкие паутинки. Пахло кострами – на огородах жгли ботву. Фотограф – веселый дядька из Заучья – расставлял во дворе свою треногу, рассказывал отцу неприличный анекдот и не понимал, отчего тот не смеется.

Девочек перед этим тщательно нарядили, заставили вычистить ботинки. А на парадном мундире исправника Ася сама начистила пуговицы до блеска.

Всякий раз, когда она смотрела на эту фотографию, сладко и больно щемило в груди и хотелось плакать. Разве она сможет бросить в огонь этот дорогой сердцу снимок? Это все равно что отказаться от своего детства – самой лучшей, самой главной части жизни.

Но и оставить ее рискованно – исправник при всем параде, служащий царской полиции, расстрелянный красными участник белогвардейского мятежа…

«Богдан Аполлонович простит меня, – подумала Ася. – Он на небесах, и ему ничем уже не сможет повредить то, что я сейчас сделаю».

Она взяла ножницы и ровно отрезала исправника. Снимок теперь получился слегка куцым, и у плеча отца, если приглядеться, можно было разглядеть лишь краешек чужого погона с золотым позументом.

Августина тут же почувствовала такую горечь, будто у нее отняли что-то дорогое. Слезы заставляли горло судорожно сжиматься. Но она не позволила себе углубляться в чувства. Вернула фотографию в альбом, а клочок с исправником бросила в печь.

В конце недели объявили педсовет. Августина, по своему обыкновению, устроилась позади других, чтобы не лезть на глаза. Тамара Павловна выглядела взволнованной – заседание еще не началось, а она уже нервничала.

– Товарищи педагоги, сегодняшнее совещание начнет представитель районного отдела образования товарищ Оришко Павел Юрьевич.

Сказав свое вступительное слово, она села в первый ряд.

– Я, товарищи, к вам с необычной миссией прибыл, – начал инспектор. – У вас в коллективе, грубо выражаясь, сложилось безвластие…

– Ну я в какой-то мере… – начала было Слепцова, но под взглядом Капитана Флинта стушевалась и стихла.

– Так вот, я послан к вам из района, чтобы поправить это дело. Предлагаю провести выборы. – И цепким взглядом окинул собравшихся.

– Как – выборы? – забеспокоилась Тамара Павловна. – Зачем же выборы? Как это возможно?

– В советском обществе возможно все, – ответил инспектор, и Августина про себя подумала: вот уж действительно…

И невозмутимо продолжил:

– Какие будут предложения?

Что тут началось! Пионервожатая выступила в защиту Тамары Павловны, ее поддержала бессловесная воспитательница Зиночка, но физкультурник вдруг решительно запротестовал и заявил, что директор в детском доме должен быть другой.

– Более дальновидный, что ли… – попытался он пояснее выразиться.

– Чем же я вас, Федор Николаич, не устраиваю? – вдруг взвилась Слепцова. – Вроде снисходительно к вам относилась всегда. На многое закрывала глаза.

– А мне снисхождения не требуется, – возразил физкультурник. – Я не девица какая-нибудь. «Красным зорям» нужен твердый руководитель. А то наши детки скоро нас тут всех перестреляют…

– Зачем же вы так о детях?

– Затем. Осенью парни из второго отряда в колхозный курятник залезли? Залезли. Курятины налопались и в замок заявились после отбоя. А потому что знают, Тамара Павловна, что вы им слова не скажете. А мы потом вынуждены были из детдомовского хозяйства колхозу кур возвращать. А парням что? Как воровали, так и воруют. Вы только на словах карцером грозитесь.

– А вы-то сами, Федор Николаич! Вы-то что молчали?

– Мое дело маленькое, я не директор. Рыба гниет с головы.

Неожиданно физкультурника поддержали. Зашумели, как обычно, начали высказываться. Реплики посыпались посмелее, вот-вот совет превратится в обычный базар.

Но на верхней точке этого перерастания инспектор впился глазами в физкультурника и ловко задал провокационный вопрос:

– Вы лично кого предлагаете?

– Я лично предлагаю товарища Вознесенскую.

И все разом обернулись на нее. Она почувствовала, что бледнеет. В эту минуту встретилась глазами с инспектором и поймала на его лице давешнюю усмешечку.

– Аргументируйте, – предложил он физкультурнику.

– Августина Тихоновна – грамотный человек. Педагоги ее уважают, дети тоже. В конце концов, она всегда находит правильные решения в спорных ситуациях.

– Я тоже за нее, – поддержала Тучкова. – Она сможет.

Вот тут Августина запаниковала. Подобный поворот был столь неожидан, что она почувствовала несказанную досаду на Федю и даже не сумела это скрыть. Неумно в сегодняшней ситуации быть на виду, отвечать за всех и за все. Она ни за что не согласится. Ни за что.

Инспектор внимательно наблюдал за всеми и за ней в том числе.

– Она беспартийная! – вдруг крикнула Слепцова, но инспектор успокоил:

– Это дело поправимое…

– Что тут рассусоливать, товарищ Оришко? – не унимался Федя. – Ставьте вопрос на голосование!

– А что вы, Августина Тихоновна, по этому поводу думаете? – обратился к ней инспектор и уставился на нее с интересом. Как на подопытного кролика.

Августина поднялась:

– Я считаю, что таким большим и серьезным заведением, как наше, должен руководить мужчина. Для женщины это тяжело.

После того как она высказалась и села, инспектор погасил выплывшую было на лицо улыбку и обвел глазами зал библиотеки, где они все сидели.

– Что ж, – согласился он, – это мудро. Вот теперь я вижу, Августина Тихоновна, что коллеги ваши объективно вас охарактеризовали.

– Темнит он что-то, – шепнул ей на ухо библиотекарь Слава.

– Думаю, настало время, коллеги, раскрыть, как говорится, мои карты.

Все несколько напряглись и с интересом воззрились на инспектора.

Тот достал из нагрудного кармана бумагу, встряхнул ее и передал Слепцовой. Та приняла документ дрожащими руками. Бледнея, стала читать.

– Зачем же шутить… так? – только и сумела она выговорить, когда наконец ознакомилась.

Физкультурник принял из рук исполняющей обязанности директора выпавший документ.

– Товарищи коллеги! Да у нас новый директор! – воскликнул Федя и передал бумагу по ряду.

Капитан Флинт слегка поклонился одним скупым кивком и добавил:

– Прошу любить и жаловать.

По кабинету прокатился вздох. Все были ошарашены. Августина, не читая, передала соседу приказ РОНО, который наделал столько шума.

Итак, у них новая метла. Да с таким подходом! Все разузнал, разнюхал, а потом и огорошил всех. Любитель трюков. Фокусник. Чего от такого ждать? Верно уж, с новым директором надо держать ухо востро.

В эту минуту она вспомнила испорченную накануне фотографию. Стало грустно.

За окном принялась куролесить поземка, замело. Ветер расшалился, и стало ясно, что к ночи разыграется метель. Как долго теперь ждать весны…

Грусть, коснувшись сердца воспитательницы Августины, побрела по коридорам спящего замка и не нашла ничего лучшего, как заглянуть в спальню старших девочек, да и обнять одну из них – ту, что сегодня ну никак не могла уснуть! Варя Коммунарова не умела находить источник внезапно нахлынувшей грусти – лежала, завернувшись в колючее одеяло, и слушала завывания ветра. Впрочем, источник мог быть любым – ссора с ребятами, грубость учителя или воспитателя, несправедливость. Источник этот теперь грозил разрастись до громадных размеров самой черной тяжелейшей тоски. Давящая безысходность загоняла Варю в воспоминания. Но это была ловушка. Она знала – вспоминать нельзя, будет больно. Но куда деться от завываний вьюги за окном, от звуков бьющего в стекло снега, от одиночества пленника, замкнутого в мрачном холодном замке? А там, в воспоминаниях, было тепло. Там было солнце, лето, новый бревенчатый дом, где пахло стружкой, герани на окнах и сибирский пушистый кот Васька. Но самое главное – там была мама!

В тот год в коммуне появилась целая улица новых ладных бревенчатых домиков – один к одному. С высокими крыльцами, балкончиками на чердаках, с жестяными петухами-вертушками на крыше. Они с матерью получили дом одними из первых. Бригада матери – все женщины – принесли подарки: кто ситцу на занавески, кто самовар, а кто-то приволок котенка – серый пушистый комок. Вот этому живому подарку они с матерью радовались больше всего. Они мыли окна в новом доме, а котенок хватал их за пятки, носился за солнечным зайчиком, а потом свалился с подоконника в ведро с водой. То-то шуму было!

А после они с матерью сидели в обнимку на крыльце, укутавшись одной на двоих шалью, и пели. Сначала Варины – пионерские, а потом и материны, про любовь…

…По лицу Вари уже давно бежали соленые потоки. Чтобы не зареветь в голос, она кусала край простыни. Не помогло – тоска оказалась намного сильнее, не отпускала. Эта горючая печаль о матери, спрятанная на самое донышко, в самые дальние глубины души, выползала, когда хотела, и справляла свой пир, не считаясь с девочкой. А ведь она еще старалась не разбудить соседок! Проснись хоть одна, тоска перерастет во всеобщий рев, вой, истерику… В спальне – двенадцать круглых сирот!

Варя изо всех сил старалась избежать этого. Она нарочно вспоминала самое веселое, например, как они с матерью однажды отправились кататься верхом в луга и напугали колхозного пасечника. Или же как мать учила дочь плести венки из одуванчиков, и ее, Варю, ужалила оса, и она…

Варя не смогла удержать подступившие вмиг рыдания. Она уткнулась лицом в подушку, подавляя рвущуюся наружу тоску. Из груди вырывалось какое-то дикое сдавленное мычание. Она грызла подушку, мяла ее, заливая слезами – злыми, отчаянными, безысходными. Добрые сильные руки матери, ее запах, тепло ее родного тела – то, что, оказывается, необходимо человеку как воздух, по какой-то злой воле отнято у нее! А она теперь, кажется, и дышать-то не может, и как быть? Кому рассказать, кому пожаловаться? Как вырваться из этого замкнутого круга?

Когда девочка обессилела от рыданий и затихла на мокрой – хоть выжимай – подушке, в спальне стала отчетливее слышна метель. За окном все так же равнодушно и заунывно выл ветер…

Ветер свирепствовал, чувствуя полную свою безнаказанность и силу. Темнота ночи не могла утихомирить его, бросив в лапы пронизывающего ветра убогий дощатый город, обнесенный несколькими рядами колючей проволоки, над которым, казалось, повисло несколько лун. Когда ветер, пометавшись в вышине, бросался на землю и притворялся усмиренным, наверху сквозь пелену снега проступали желто-синие пятна света от прожекторов. Полосы, отбрасываемые этими лунами, освещали ряды бараков. Прожектора никогда не спали. Они рыскали своими ослепительными языками, старательно вылизывая поочередно то пространство за пределами лагеря, то ряды колючей проволоки, меж которых неторопливо бродили сторожевые собаки.

Ветер не мог долго притворяться присмиревшим. Он вдруг срывался, взлетал, продолжая дикий танец, подбрасывая кверху целые потоки мокрого снега. И вновь барачный город погружался во тьму. Стоял апрель, но зима не сдавала своих позиций. Днем отступала, впуская признаки тепла, давала снегу осесть, распускала лужи на утоптанной территории лагеря, но по ночам пробиралась в лагерь и продолжала свой пир.

Барак к утру совсем остыл. Сон арестанток, спавших на грубо сколоченных нарах, больше напоминал бредовое забытье. То и дело кто-то стонал, кто-то всхлипывал во сне, кто-то бормотал невнятное. Лица женщин, изможденных непосильной работой, преждевременно состарились.

Они все казались лицами старух – посеревшие, высохшие, покрытые сетью морщин.

Соня не могла спать – мучила боль в ногах. Распухшие колени казались чужими, ступни нестерпимо кололо иголками, малейшее движение приносило острую боль. Соня старалась не стонать, чтобы не разбудить других.

Накануне улеглись поздно – в бараке царило оживление.

Как правило, после работы все с ног валились, а тут событие – привезли новеньких. Их было двое.

Учительница из бывших, ясное дело – попала за происхождение. Вторая – медичка, врач из Москвы, политическая. Стали знакомиться. Окружили, конечно, в первую очередь медичку, стали болячки показывать. А новенькие все еще в шоке. Понять не могут, куда попали. В бараке разит прелой одеждой, мочой, карболкой. Учительница из дворян побледнела, застыла как памятник, смотрит на всех испуганно. Жалко Соне стало ее. Вспомнилась Зоя Александровна с ее строгими утонченными манерами, со стихами и затаенной грустью. Часто теперь ночами Соня вспоминала свою жизнь, отдельные, будто выпавшие из памяти эпизоды. Улетала она из барачного смрада и тьмы в эти наполненные светом времена и рада была затеряться там…

Медичка сразу углядела Сонины больные ноги, приподнятые на возвышение из свернутого ватника. Подошла, потрогала.

– Почему вы не в больнице? – спросила она. – Вам непременно в больницу нужно. Само не пройдет.

Позади нее раздался грубоватый смешок.

– Больница, милая моя, для людей. А здесь, как вы понимаете, враги народа!

Медичка испуганно оглянулась. На нее смотрела с верхних нар Раиса Зыкова, бывшая работница обкома, занимавшая когда-то большой пост, а теперь, как и все, носившая пришитый на спине и рукавах длинный лагерный номер.

– Здесь вам, милейшая, не Арбат, а лесоповал.

– Я обращалась, – отозвалась Соня, – и в больнице лежала. Не помогает.

Зыкова сверху зло хмыкнула. Она попала в лагерь позже Сони и поначалу держалась обособленно. Считала, что в массу истинных заговорщиков и врагов попала по ошибке. Позже стала общаться и поняла, что виноватых в бараке практически нет. Ошибка приобретает гигантские размеры.

Зыкова оказалась нормальной бабой, только немного более злой и прямолинейной, чем другие.

– А чем у нас в больнице лечат? Два лекарства от всего – аспирин и карболка! – не смолчала Сонина соседка.

Пока Зыкова ворчала и ворочалась наверху, Соня заметила, что учительница-дворянка слишком пристально смотрит на нее.

«Наверное, я похожа на привидение», – невесело усмехнулась про себя. Но новенькая уже шла навстречу, и глаза ее сверкали непонятной для Сони радостью.

– Вы ведь Софья Круглова? Я узнала вас!

На них обернулись сразу несколько человек. Соня непонимающе уставилась на женщину. Она ее не знала.

– А вы-то ее откуда знаете? – свесилась сверху Зыкова. – Землячка, что ли?