Текст книги "Золотое рандеву"

Моментально я изменил свое мнение о проницательности Марстона. Он, конечно, хотел рассеять все сомнения, которые могли возникнуть у Каррераса, но хуже способ придумать было трудно. В том смысле, если бы Каррерас предложил свою помощь, уходя, он наткнулся бы на спящего часового.

– Извините, – никакая музыка не сравнилась бы для меня мелодичностью с единственным произнесенным Каррерасом словом. – У меня совсем нет времени. Нужно проверить посты и все такое. Кроме всего прочего, именно для этого сюда прислана мисс Бересфорд. Если уж у вас ничего не выйдет, вгоните ему дозу морфия посолидней. – Через пять секунд его уже не было в каюте. Марстон подмигнул мне.

– Куда как менее любезен, чем раньше. И часто, интересно, намерен он нас развлекать этими явлениями Христа народу?

– Он озабочен, – пояснил я. – Кроме того, он немного напуган и, слава богу, даже больше, чем немного, изнурен морской болезнью. Но при всем при том он еще крепко держится. Сьюзен, сходите заберите у часового его чашку и взгляните, действительно ли Каррерас ушел.

Она возвратилась через пятнадцать секунд.

– Он ушел. На горизонте никого. – Я перекинул ноги через край койки и встал. Спустя мгновение тяжело грохнулся на пол, едва не задев головой стальной угол койки Макдональда. Тому нашлось четыре причины: внезапный резкий крен палубы, окостенелость суставов обеих ног, совершенный паралич левой и острая боль, огнем ожегшая бедро, как только я коснулся ногой палубы.

Вцепившись пальцами в койку боцмана, подтянул к себе ноги и предпринял еще одну попытку. Марстон поддерживал меня под руку, и его помощь оказалась весьма кстати. Она позволила мне упасть на этот раз не на пол, а на собственную койку. Лицо Макдональда оставалось безучастным. Сьюзен готова была расплакаться. По некой непонятной причине это придало мне сил. Я резко распрямился, как складной нож с сильной пружиной, ухватился за спинку койки и сделал шаг. Ничего хорошего. Я был сделан не из железа. С качкой еще можно кое-как справиться, суставы тоже начали понемногу отходить. Даже страшную слабость в левой ноге я мог до какой-то степени игнорировать. Скачи на одной ножке – и дело с концом. Но боль игнорировать сложно. Я, как и все другие, обладаю нервной системой, по которой распространяется боль, и она у меня работала на пределе. Саму-то боль, пожалуй бы, и стерпел, но каждый раз, когда ставил левую ногу на палубу, от этой варварской пытки у меня дьявольски кружилась голова, я едва не терял сознание. Несколько таких шагов, и действительно упаду в обморок. Я смутно догадывался, что это имеет какое-то отношение к ослабившей меня потере крови. Я снова сел.

– Ложитесь в кровать, – приказал Марстон. – Это безумие. Вам придется лежать еще, по крайней мере, неделю.

– Славный старина Каррерас, – пробормотал я. У меня действительно кружилась голова, это факт, и от этого нельзя было отмахнуться. Умница, Тони. Подсказать такую идею! Где ваше подкожное, доктор? Обезболивающее – в бедро! Нашпигуйте меня им. Знаете, как футболисту с хромой ногой делают укол перед матчем:

– Никогда еще ни один футболист не выходил на поле с тремя пулевыми ранами в ноге, – огрызнулся Марстон.

– Не делайте этого, доктор Марстон, – взмолилась Сьюзен. – Пожалуйста, не делайте этого. Он убьет себя.

– Боцман? – спросил Марстон.

– Дайте ему, сэр, – спокойно сказал боцман. – Мистер Картер знает что делает.

– Мистер Картер знает что делает! – обрушилась на него Сьюзен. Она подскочила к койке боцмана и испепелила его гневным взором. – Вам легко тут лежать и заявлять, будто он знает, что делает. Вам не надо отсюда выбираться, чтобы погибнуть – быть застреленным или умереть от потери крови.

– Что вы, мисс, – улыбнулся боцман. – Разве я когда-нибудь пойду на такое рисковое дело?

– Простите, мистер Макдональд, – она устало опустилась на его койку.

– Мне так стыдно. Я знаю, что если бы у вас не была раздроблена нога... Но взгляните на него. Он же стоять не может, не то что ходить. Он убьет себя, уверяю вас, он убьет себя.

– Возможно, возможно. Но этим он опередит события не больше, чем на два дня, мисс Бересфорд, – тихо ответил Макдональд. – Я точно знаю, мистер Картер точно знает. Мы оба точно знаем, что всем нам на борту «Кампари» недолго осталось жить, разве что кто-нибудь что-нибудь предпримет. Ведь не думаете же вы, – серьезно продолжал он, – что мистер Картер делает это просто ради разминки?

Марстон посмотрел на меня, лицо его потемнело.

– Вы о чем-то говорили с боцманом? И я об этом ничего не знаю?

– Я расскажу вам, когда вернусь.

– Если ты вернешься.

Он прошел в амбулаторию, вернулся со шприцем и вогнал мне под кожу целый шприц какой-то мутной жидкости.

– Все мои чувства восстают против этого. Боль это ослабит, тут нет никаких сомнений, но одновременно позволит тебе перенапрячь ногу и причинить себе непоправимый вред.

– Быть покойником еще непоправимее, – уточнил я и поскакал на одной ноге в амбулаторию, где в куче одеял, принесенных Сьюзен покоился костюм ее отца. Оделся я быстро, насколько это позволили больная нога и качка «Кампари». Я как раз отворачивал воротник и закалывал лацканы на шее булавкой, когда вошла Сьюзен. До странности спокойно, она заметила:

– Вам очень идет. Пиджак, правда, немного маловат.

– И все же это в тысячу раз лучше, чем разгуливать в полночь по палубе в белой форме. Где то темное платье, о котором вы говорили?

– Вот оно, – она достала платье из-под нижнего одеяла.

– Благодарю, – я взглянул на ярлык. Балансиага. Должна получиться неплохая маска. Я ухватился за подол двумя руками, бросил взгляд на Сьюзен, увидел ее одобрительный кивок и рванул – каждая порванная ниточка звенела серебряным долларом. Я оторвал что-то вроде квадрата, сложил в треугольник и повязал на лицо ниже глаз. Еще пара рывков – другой квадрат, и у меня вышел отличный головной убор с узлами по углам, закрывавший волосы и лоб вплоть до самых глаз. Руки я всегда мог спрятать.

– Так вас ничто не остановит? – серьезно спросила она.

– Этого не сказал бы, – я перенес тяжесть тела на левую ногу и, употребив изрядную долю воображения, убедил себя, что она уже онемела. -Очень многое может меня остановить. Прежде всего автоматная пуля любого из этих сорока головорезов. Если они меня, конечно, заметят.

Она посмотрела на останки Балансиаги.

– Оторвите и мне кусочек, раз у вас так ловко получается.

– Для вас? – я уставился на нее. – Зачем?

– Я иду с вами, – она кивнула на свои темные свитер и брюки. – Нетрудно было догадаться, зачем вам понадобился папин костюм. Или вы думаете, что я просто по инерции продолжаю менять костюмы, чтобы пленять сердца мужчин?

– Не думаю, – я оторвал кусок платья. – Пожалуйста.

Она в растерянности скомкала лоскут в руках.

– Как? И это все, что вы хотите сказать?

– Вы ведь сами вызвались, не так ли? Она смерила меня высокомерным взглядом, покачала головой и завязала маску. Я поковылял в лазарет, Сьюзен шла за мною.

– Куда собралась мисс Бересфорд? – грозно спросил Марстон. – Зачем она надела этот капюшон?

– Она идет со мной, – сообщил я. – Так она говорит.

– Идет с вами? И вы позволили? – гнев доктора нарастал. – Ведь ее убьют!

– Весьма вероятно, – признал я. Что-то, возможно обезболивающее, странно подействовало на мою голову: я чувствовал себя совершенно от всего отрешенным и очень спокойным. – Но, как говорит боцман, день раньше, день позже, какая разница? Мне нужна еще пара глаз и просто кто-то, кто может быстро и бесшумно передвигаться. Для разведки. Разрешите получить один из ваших фонарей, доктор.

– Я возражаю. Я заявляю решительный протест...

– Дайте ему фонарь, – вмешалась Сьюзен. Он вытаращил глаза от изумления, хотел было что-то сказать, но только вздохнул и отвернулся. Макдональд поманил меня пальцем.

– Сожалею, что не могу быть с вами сам, сэр, но хоть эта штука вам пригодится, – он вложил мне в ладонь свайку: с одной стороны широкое складное лезвие ножа, с другой – шило со стопором. – Если вам придется пускать его в ход, бейте шилом снизу вверх, лезвие в руке.

– Достойный подарок, – я взвесил нож на ладони и заметил, как смотрит на него Сьюзен, широко раскрыв свои зеленые глаза.

– Вы... вы собираетесь пользоваться этой вещью?

– Оставайтесь, если вам угодно. Фонарь, доктор Марстон!

Положив фонарик в карман, я зажал нож в руке и открыл дверь лазарета. Будучи уверен, что Сьюзен следует за мной, придержал дверь, не дав ей захлопнуться.

Часовой спал сидя, приткнувшись в углу коридора. Автомат покоился у него на коленях. Искушение было велико, но я его преодолел. Спящий часовой – повод для крепкого разноса, как максимум с зуботычиной, спящий часовой без автомата – повод для тщательного обыска всего корабля.

Чтобы преодолеть два трапа палубы "А", мне понадобилось две минуты. Отличные, широкие, некрутые трапы – и две минуты. Левая нога была как деревянная, то и дело подвертывалась и никак не собиралась подчиняться моему внушению, что ей давно пора перестать болеть. Кроме того, «Кампари» так раскачивался, что и здоровому человеку было трудно удержаться на ногах.

Качка... «Кампари» качался, все больше скручиваясь штопором под мощными ударами волн в правую скулу. Мы явно уже перешли разумный предел соприкосновения с тайфуном, двигаясь на север, румбов на пять к востоку, а ветер дул сзади в правый борт. Это означало, что тайфун был, грубо говоря, где-то к востоку от нас, немного южнее, и мчался нам наперерез. Необычно северный маршрут для тайфуна, и «Кампари» точнее, чем когда-либо раньше, шел с ним встречным курсом.

Силу ветра я оценивал баллов в восемь-девять по шкале Бофорта. Судя по этому, центр урагана был от нас меньше чем в ста милях. Если Каррерас не изменит ни курса, ни скорости, то все тревоги, и его и наши, скоро окончатся.

На верху второго трапа я остановился на секунду перевести дух, опершись на руку Сьюзен, и затем поковылял дальше, по направлению к салону, находившемуся от меня в двадцати футах. Едва отправившись в путь, остановился. Что-то было не так.

Даже при моем смутном состоянии не понадобилось много времени, чтобы определить, что именно не так. В обычную ночь в море «Кампари» светился, как новогодняя елка, – сегодня же палубные огни были потушены. Еще один пример того, что Каррерас предусматривает любую мелочь, хотя в данном случае это внимание к мелочам было совершенно бесполезно и выходило за рамки здравого смысла. Ясно, что он не хотел быть замеченным, но ночью в такую бурю его и так никто не заметил бы, даже если какой-нибудь корабль шел с нами параллельным курсом. А это вряд ли было возможно, разве только капитан этого корабля свихнулся.

Но мне это было только на руку. Мы двигались вперед, шатаясь между стенками, и совершенно не заботились о сохранении тишины. За завываниями ветра, громким барабанным боем тропического ливня и периодическим грохотом от удара носа судна о набегающую волну никто нас не услышал бы, даже стоя в двух футах.

Выбитые окна салона были наспех заколочены досками. Стараясь по возможности не напороться глазом или шеей на осколки стекла, я уткнулся лицом в доски и заглянул в щель.

Шторы были спущены, но врывающийся через щели ветер надувал и полоскал их, так что было кое-что видно. За минуту я выяснил все, что было нужно, но пользы никакой из этого не извлек. Все пассажиры сгрудились в углу салона, большинство лежало на матрасах, некоторые сидели, прислонившись к переборке. В жизни никогда не видел общества столь безнадежно укачанных миллионеров: цвет их лиц изменялся от нежно-салатового до мертвенно белого. Все они откровенно страдали. В другом углу заметил нескольких стюардов, коков и офицеров машинного отделения, включая Макилроя с Каммингсом. Похоже было, что за исключением палубной команды все свободные от вахты содержались под арестом вместе с пассажирами. Каррерас экономил на охранниках: я увидел только двух краснолицых, небритых типов с автоматами. На мгновение у меня мелькнула мысль ворваться в салон и уничтожить их – но только на мгновение. Вооруженный только складным ножом и на полной скорости обгоняющий не всякую черепаху, я и приблизиться к ним не сумел бы.

Через две минуты мы были уже около радиорубки. Никто нас не окликнул, никто нас не заметил – этой ночью на палубе не было ни души.

В радиорубке было темно. Я прижался ухом к металлической двери, закрыл ладонью другое ухо, чтобы заглушить шум моря, и внимательно прислушался. Ничего. Осторожно положил руку на круглую ручку двери, повернул ее и толкнул дверь. Она не шелохнулась. Со всей возможной предосторожностью и точностью расчета движений человека, вытаскивающего кохинор из гнезда спящих кобр, я отпустил ручку.

– В чем дело? – спросила Сьюзен. – Разве... Дальше ей сказать ничего не удалось, ибо моя рука весьма невежливо прикрыла ей рот. Только когда мы отошли футов на пятнадцать, я снял руку.

– Что такое? Что такое? – в сердитом шепоте ее слышалась дрожь, она явно не знала, то ли пугаться, то ли сердиться, то ли и то, и другое.

– Дверь заперта!

– А почему ей не быть запертой? Зачем им тут дежурить?

– Эта дверь запирается на висячий замок. Снаружи. Вчера утром мы повесили новый. Его там уже нет. Кто-то закрылся на защелку изнутри. Я не знал, много ли из того, что я говорил, доходит до нее – рев моря, барабанная дрожь дождя, налетающий из темноты ветер, высвистывающий свою похоронную песню в такелаже, казалось, подхватывали мои только что произнесенные слова, рвали и уносили их обрывки. Я подтолкнул ее к вентилятору, создававшему некое подобие жалкого убежища, и ее слова показали, что она слышала и поняла большую часть моего выступления.

– Они оставили часового? Просто на случай, если кто-нибудь ворвется туда? Как может кто-нибудь туда ворваться? Мы все под стражей и под семью замками.

– Это именно то, о чем говорил Каррерас-младший: старик ничего не оставляет на волю случая, – я прервался, не зная, как продолжить и затем сказал: – Я не имею права этого делать. Но я должен. Я теперь отчаянный. Я хочу вас использовать как подсадную утку – помогите мне вытащить оттуда этого типа.

– Что я должна делать?

– Умница, – я сжал ее руку. – Постучитесь в дверь. Снимите ваш балахон и покажитесь в окне. Он наверняка включит свет или зажжет фонарь, а когда увидит, что там девушка, то будет скорее удивлен, чем испуган. Он захочет выяснить...

– И тогда вы... вы...

– Вот именно.

– Одним складным ножом? – дрожь в ее голосе стала явной. – Вы очень уверены в себе.

– Совсем даже не уверен. Просто, если мы будем выжидать, пока представится стопроцентная возможность, с теми же шансами можно уже сейчас прыгать за борт. Готовы?

– Что вы собираетесь делать? Допустим, вы попадете внутрь? – она была совсем испугана, голос ее срывался. Да и я сам был не вполне счастлив. – Послать SOS на аварийной волне. Предупредить все суда в зоне приема, что «Кампари» захвачен силой и собирается перехватить корабль с грузом золота в такой-то точке. Через несколько часов все в Северной Атлантике узнают положение. И примут меры.

– Да, – долгая пауза. – Примут меры. А первым примет меры Каррерас, когда увидит, что пропал его охранник. Где, кстати, вы собираетесь его спрятать?

– В Атлантическом океане. Она вздрогнула и проговорила задумчиво:

– Мне кажется, что Каррерас знает вас лучше, чем я... Охранник пропал. Конечно они поймут, что виноват в этом кто-то из команды. Скоро они обнаружат, что единственный из охранников, кого в это время сморил сон, это юноша около лазарета.

Несколько секунд она молчала, затем продолжила так тихо, что я едва слышал ее за ревом урагана:

– У меня прямо перед глазами стоит, как Каррерас срывает у вас с ноги эти повязки и обнаруживает, что кость не сломана. Вы представляете, что тогда произойдет?

– Не имеет значения.

– Для меня это имеет значение, – она говорила спокойно, как нечто само собой разумеющееся и совсем не важное. – Еще одно. Вы сказали, что через несколько часов все будут знать обстановку. Два радиста, которых Каррерас подсадил на «Тикондерогу» узнают немедленно. Они немедленно передадут эту новость обратно на «Кампари» Каррерасу.

– После того, как я займусь радиорубкой, никто на тамошней аппаратуре не сможет ни передать, ни принять ни звука.

– Отлично. Вы там все разобьете. Одного этого Каррерасу будет достаточно, чтобы понять, что произошло. Но все приемники на «Кампари» вам ведь не удастся разбить. Например, к приемникам в салоне вам не подобраться. Вы говорите, все узнают. Это значит, что хунта и их правительство тоже узнают, и тогда все радиостанции страны только и будут круглосуточно передавать сводку новостей. Каррерас обязательно услышит.

Я ничего не ответил. В голову лезли только какие-то обрывки мыслей видно, потерял порядочно крови. Она соображала на порядок быстрее и четче, чем я. Да и вообще, все ее рассуждения были весьма толковы. Она продолжала:

– Вы с боцманом, по-видимому, совершенно уверены, что Каррерас не оставит в живых никого из команды и пассажиров. Возможно, вы думаете так потому, что он не может оставлять свидетелей – ведь какие бы выгоды ни получила хунта от обладания этими деньгами, все они сведутся к нулю из-за всемирного протеста против нее, если хоть кто-то узнает о происшедшем. Возможно...

– Протеста! – прервал я. – Протеста! Да у них на следующее утро на берег будут наведены орудия британского и американского флота – и хунте конец. И тогда уже никто за нее не вступится. Когда дело идет об их собственных деньгах, американцы становятся щепетильными. Конечно, они не могут допустить, чтобы хоть кто-то знал. Для них это вопрос жизни и смерти.

– Если говорить точнее, то они даже не могут допустить, чтобы кто-нибудь узнал о совершенной попытке грабежа. Поэтому, как только Каррерас услышит о вашем сигнале бедствия, он тут же избавится от всех свидетелей без исключения, исчезнет на том корабле, что его ждет, и все.

Я стоял, не в силах что-нибудь возразить. Голова гудела, явно не справляясь с возложенной на нее работой, с ногами дело было еще хуже. Я пытался убедить себя, что все это из-за наркотика, которым Марстон меня накачал. Но сам-то я знал, что это не так. Чувство собственного поражения – самый худший наркотик из всех. Я пробормотал, вряд ли сознавая, что говорю:

– Ну, по крайней мере, мы спасли бы золото.

– Золото! – для того, чтобы вложить столько презрения в слово «золото» все-таки необходимо быть дочерью мультимиллионера. – Да наплевать мне на все золото мира! Что такое золото в сравнении с вашей жизнью, с моей жизнью, с жизнью моей матери, моего отца, с жизнью любого на «Кампари»? Сколько золота на «Тикондероге»?

– Вы слышали. Сто пятьдесят миллионов долларов. – Сто пятьдесят миллионов! Да папа за неделю мог бы столько выложить, да еще столько же осталось бы.

– Хорошо папе, – пробормотал я. У меня опять начинала кружиться голова.

– Что вы сказали?

– Ничего, ничего. Этот план казался таким удачным, когда мы с Макдональдом его разрабатывали, Сьюзен.

– Мне очень жаль, – она крепко сжала ладонями мою правую руку. – Мне действительно очень жаль, Джонни.

– Почему вы решили, что именно так меня следует именовать? – проворчал я.

– Мне так нравится. Капитану Буллену ведь можно. О, у вас руки, как лед, – воскликнула она. – И вы дрожите, – нежные пальцы приподняли мой колпак. – У вас лоб горит. Высокая температура и лихорадка. Вам нехорошо. Вернемся в лазарет, Джонни, пожалуйста.

– Нет.

– Пожалуйста!

– Бросьте пилить меня, миледи, – я устало отвалился от вентилятора. Пошли!

– Куда вы идете? – она уже была рядом и взяла меня под руку, я был очень рад на нее опереться.

– Сердан. Наш таинственный друг мистер Сердан. Вы осознаете, что мы практически ничего не знаем о мистере Сердане, кроме того, что он полеживает себе и позволяет остальным делать всю работу? Каррерас и Сердан похоже, что они главные фигуры, и возможно даже Каррерас – не главный босс. Одно я знаю наверняка: если бы мне только удалось приставить нож к горлу или упереть пистолет в спину любому из них, у меня появился бы крупный козырь в этой игре.

– Пошли, Джонни, – взмолилась она, – пошли вниз.

– Ладно, пусть я спятил по-вашему. И все равно это правда. Если я впихну любого из них в салон и пригрожу охранникам убить его, если они не бросят оружие, скорее всего они послушаются. С двумя автоматами и всем тамошним народом да в такую ночь я много чего могу переделать. Нет, я не спятил, Сьюзен, просто стал совсем отчаянный.

– Вы же едва стоите, – взмолилась она.

– Как раз для этого вы и здесь. Чтобы меня поддерживать. Каррерас отпадает. Он на мостике, а это самое охраняемое место на корабле, потому что это самое важное место.

Я сжался и отпрянул в угол, а нестерпимо яркая, бело-голубая изломанная полоска молнии вспыхнула прямо над головой, проткнув сплошной темный полог низких туч, и залила палубы «Кампари» ослепительным светом. Неожиданно короткий раскат грома оборвался, как будто проглоченный ураганом. – Не слабо, – пробормотал я. – Гром, молния, тропический ливень, и все это по пути к центру урагана. Королю Лиру бы посмотреть на этот цирк. Его дурацкая пустошь ему бы раем божьим показалась.

– Макбет, – поправила она. – Это был Макбет.

– Черт с ним, – вслед за мной, видно, свихнулась и она. Я взял ее за руку, то ли она меня взяла за руку, я уже не соображал.

– Пошли. Мы здесь слишком на виду. Через минуту мы уже стояли на палубе "А", прижавшись к переборке.

– С этой осторожностью мы ничего не добьемся. Я пойду по центральному коридору и прямо в каюту Сердана. Буду держать руку в кармане, пусть думает, что у меня там пистолет. Стойте в начале коридора, предупредите меня, если кто появится.

– Его нет в каюте, – сказала Сьюзен. Мы стояли на правом борту спереди, у конца жилого отсека, как раз рядом с каютой Сердана. – Его там нет. Свет не горит.

– Наверно, опущены шторы, – нетерпеливо возразил я. – Весь корабль затемнен. Готов поспорить, что мы идем даже без ходовых огней. Еще одна молния связала на мгновение огненной лентой темную тучу с верхушкой мачты «Кампари», и мы прильнули к переборке.

– Я ненадолго.

– Подожди, – она схватила меня обеими руками. – Шторы не опущены. Это вспышка. Я видела все в каюте.

– Вы видели, – по неизвестной мне самому причине я перешел на шепот, – там кто-нибудь есть?

– Я не успела рассмотреть. Это было так быстро.

Выпрямившись, я прижался лицом к иллюминатору. Тьма в каюте была абсолютной – абсолютной до тех пор, пока следующая молния не осветила надстройки корабля. На мгновение увидел свое лицо в маске, выпученные глаза, отраженные стеклом, и невольно вскрикнул, потому что увидел и еще кое-что.

– Что такое? – хрипло спросила Сьюзен. – В чем дело?

– Вот в чем дело.

Я вытащил фонарь Марстона, заслонил свет сбоку ладонью и направил луч в иллюминатор каюты.

Кровать была как раз у нашей переборки, почти под иллюминатором. Сердан лежал одетый на кровати и как завороженный следил глазами за лучом фонаря. Широко открытыми, безумными глазами. Седые волосы его были не на своем обычном месте, они слегка сдвинулись назад, открыв под собой его собственную шевелюру. Черные волосы, иссиня-черные волосы и странная седая прядь. Черные волосы и седая прядь посередине. Где я видел кого-то с такими волосами? Когда я слышал об обладателе таких волос? И вдруг меня осенило: именно «когда», а не «где». Я знал ответ. Я погасил фонарь.

– Сердан! – в голосе Сьюзен отразились и потрясение, и неверие, и полное отсутствие понимания происходящего. – Сердан! Связан по рукам и ногам и привязан к кровати, шевельнуться не может. Сердан? Но... нет-нет! – она была готова расплакаться. – Джонни, что все это значит?

– Я знаю, что все это значит.

Вне всякого сомнения, я точно знал, что это значило, но лучше бы мне этого не знать. Это мне раньше только казалось, что боюсь, когда я только догадывался. Но время догадок прошло, господи, уже прошло. Теперь я знал правду, и эта правда была много хуже, чем себе можно только представить.

Справившись с растущим ужасом, пересохшими губами, но довольно спокойно поинтересовался:

– Вам приходилось грабить могилы, Сьюзен?

– Мне приходилось... что? – голос изменил ей. Когда он снова вернулся, в нем были слезы. – Мы оба измотаны, Джонни. Спустимся к себе. Хочу обратно в лазарет.

– У меня для вас новость, Сьюзен. Я не помешанный. Но я не шучу. И молю бога, чтобы эта могила не оказалась пустой.

Я схватил ее за руку и увлек за собой. При вспышке молнии увидел ее лицо. Глаза были полны ужаса и смятения. Любопытно, какой ей показалась моя физиономия?