Текст книги "Женщина с мужчиной и снова с женщиной"

– Не согласен я, Б.Б., – запротестовал я, – в корне не согласен. Да и вся мировая культура не согласна. Во главе с Микеланджело Буонаротти, да и многими другими авторами мужских памятников старины. В смысле, скульптур и прочих живописей. Ты Давида, сваянного тем самым Буонаротти, видел? Хотя бы на репродукции? Если не видел, в «Пушку» сходи, там его копия стоит. Вполне эстетичный чувак, с вполне эстетичным телом. Посетительницы на него заглядываются не отрываясь, да он и для мужиков пригож, без всяких там двусмысленностей. Просто на красивое нас всех тянет без разбору и без задних мыслей.

Тут я подумал: нужны ли еще примеры из мировой культуры? И решил, что нужны.

– Или, например, «Раба, рвущего цепи» того же Микеля вспомни. Он хоть и совсем в другом стиле исполнен, но тоже не без эстетики. И не только в эпохе Возрождения подобные примеры имеются. Ты хотя бы к «Девочке на шаре» приглядись нашего почти современника, товарища Пабло. Там тоже мужик нарисован в контрасте с той самой девочкой и с шаром. Вполне атлетичный мужик, а ничем девочке в привлекательности не уступает. А для многих – даже превосходит.

Во время моего запальчивого монолога Инфант все бегал глазами от меня к Илюхе, все таращился на нас вопрошающе. Но он все же сдерживался и не встревал с вопросами про незнакомых ему людей и незнакомое ему искусство. К которому он сам еще недавно принадлежал.

– Стариканище, зачем ты меня Ватиканом стращаешь? Ну бывал я там, и в Уффици ихней тоже бывал. Меня не раз в итальянскую столицу приглашали как специалиста по европейской экономике, – вошел в плотный спор БелоБородов. Который действительно где только не бывал как действительный специалист по экономике. – И Давида твоего видел, хотя он чуть в стороне от Уффици установлен. И на многих других мужиков, даже более античных, выставленных там повсюду в мраморе, тоже нагляделся. Так что не удивишь ты меня ими. А вот я тебя удивлю, прямо сейчас, не вставая.

Тут Илюха обвел меня с Инфантом изучающим взглядом. Что он там в нас изучал? – понятия не имею.

– Ты к членам ихним присматривался, разглядывал их? Их пиписьки, иными словами? – неожиданно повернул Илюха спор в другую сторону. Настолько в другую, что я аж опешил и растерялся.

– Ну, не так чтобы присматривался. И не так чтобы разглядывал. Но замечал, – сознался я. – А как их избежишь, когда они беззащитно выставлены на всеобщее обозрение?

– Так вот, – напирал Илюха. – Ты обращал внимание на их размеры и форму? На их плавную форму и никудышные размеры! Так позволь мне спросить: может ли быть у Давида, который если в полную фигуру, то троих нас перерос… Может ли у него быть такой скромный член, который, вероятно, даже уступает в размерах некоторым из наших членов? Не будем показывать пальцами, – и Илюха вместо пальцев указал глазами на Инфанта.

А тот, успев вооружиться блокнотиком, все чиркал туда размашистым почерком незнакомые имена и названия. Чтобы потом, повторяя их и вслух, и про себя, выучить их наконец.

– Как ты думаешь, – продолжал Илюха без остановки, – почему упомянутый тобой Микеланджело, очевидный любитель мускулистости и плотных мужских форм, одарил библейского Давида именно таким ограниченным мужским достоинством? – Тут я пожал плечами. – Да потому что неэстетичным ему представлялось мужское достоинство. В художественном смысле неэстетичным. Хотя Буонаротти про эстетику знал, ну, если не все, то многое. Да и все остальные античные герои, не только скульптором Буонаротти вытесанные из камня, те, которыми заставлены проходы многих главных музеев… им тоже похвастаться нечем, кроме своих подвигов.

Тут воцарилась длительная пауза, потому что Илюха привел сильный аргумент и требовалось время, чтобы найти контр. Лишь Инфант, заслышав про Буонаротти, застрочил еще напористей.

Но пауза прошла, и контраргумент отлично нашелся.

– Да не могли они с крупными членами в те времена существовать, – возразил уверенно я. – Сам посуди, штанов не было, трусов тоже. Трусы вообще совсем недавно выдумали. То есть они вообще ничем не прикрыты были, особенно снизу. А ребята-то они были активные: то охотились, то воевали, то пращой размахивали, то копьем. То бегать им приходилось шибко, порой догоняя кого-то, а порой, как и приходится, убегая. И представляешь, как в таких условиях объемный член неудобен и непрактичен. Двигаться мешает, хлопает тебя по бегущим ляжкам, да и для врагов слишком уязвим.

Здесь я почувствовал, что надо привести более понятный пример, ближе к нашей бытовой жизни.

– Ты купаться пробовал когда-нибудь голышом? Помнишь, как сразу неудобно становится… Не перед девушками, рядом плескающимися, конечно… А просто ногами перемещать неудобно, мешает постоянно что-то между ног, трется и сдерживает движения. И это несмотря на то, что прохладная вода, как правило, скукоживает все в размерах. И он прячется внутрь, как перепуганная черепашка. А представь, как сложно на суше. Да еще в зное, в пыли, когда со всякими там минотаврами, гидрами и сфинксами постоянно разбираться приходится, когда от твоей ловкости и прыти жизнь часто зависит.

Я прервался на паузу. Похоже, бытового примера было достаточно, и пора снова углубиться в древнюю историю.

– Представь, если бы у Давида болтался, оттягивал да по ляжкам бил от всякого резкого движения да от порывов ветра. Он бы, Давид этот, пращой взмахнуть не смог бы даже, как герою полагается. Да и при обратном ее ходе себя бы задевал постоянно по самому болезненному месту. Вот, по Дарвину, и выходило, что им всем полагалось иметь умеренные размеры. А вот у Голиафа, в которого наш Давид пращой угодил, небось как раз немереный был. Вот и не выжил бедолага Голиаф, Давид ему, видимо, туда и попал без промаха. И отсек.

– Да нет, – не согласился с моим библейским предположением Илюха. – Давид ему в глаз попал единственный и выбил его насмерть.

– Ты, Б.Б., может, в экономике и ничего сечешь, – отпарировал я Илюхин интеллектуальный наскок. – Наверное, сечешь, раз тебя Ватиканы приглашают. Но вот в историка по мифам и легендам я бы на твоем месте переквалифицироваться не стал. Путаешь ты истории и мифы. Это циклопа Полифема глаза единственного лишили. И не Давид его уделал, а Одиссей, который наверняка тоже с небольшим членом был. Поэтому в результате и вернулся домой, на Итаку, к своей жене Пенелопе живым и невредимым. Но Одиссей, он из совсем другой оперы. В ней Давидом и не пахнет.

– Такая опера, что ли, есть – «Давид и Одиссей»? Тоже итальянская? А кто такие «Итак» и «Пенелоп»? – быстро уточнил Инфант, не прерывая, впрочем, чирканье в блокноте.

– Что ж это, только у Полифемов бывает один глаз? – пустился в ненужный спор Б.Бородов. – У других, что ли, его нету? У Голиафа тоже глаз был. История, она повторяется. К. Маркс поговаривал, что она вообще по спирали…

– Это он про другую историю поговаривал, – перебил я, начиная горячиться.

И начался тут меж нами околонаучный спор, переносить который на бумагу в силу его узковатой специфичности для массового читателя не имеет смысла. К тому же к мужским членам он не имел больше никакого отношения.

Так мы и козыряли именами и названиями из мифов и легенд, а Инфант все записывал за нами, а потом, когда исписал всю тетрадку, вернул нас все к тем же членам. С которых мы и начали.

– Так откуда тогда впоследствии укрупненные появились, если у всех древних героев миниатюрность преобладала? – задал он неожиданный вопрос.

И мы прервали спор. И задумались. Так как действительно вдруг стало непонятно – откуда? Может, сэволюционировали они, конечно, с появлением штанов, да еще с уменьшением необходимости часто и быстро бегать и метать пращу? Да и вообще, со сменой общего образа жизни?

Но если все же вдаваться в эволюцию детально, то получается, что слишком незначительный срок меж Давидом и нами протянулся. То есть для нас с Давидом он значительный, а вот для эволюции – нет. Так что даже членам, несмотря на их общую пронырливость и оборотистость, вряд ли так быстро сэволюционировать удалось бы.

Но вскоре появилась новая гипотеза, которую я и изложил всего-навсего одним словом.

– Термодинамика, – изложил я. – Четвертый ее закон.

Тут, конечно, Инфант как знаток всяких разных официальных физических законов попытался было заспорить, мол, подобных законов всего три открыто. Откуда четвертый появился?

Но разве стану я ему объяснять, что законы – их ведь живые люди придумывают? Вот как мы сейчас. Нет, не стану! И не стал, а сразу к сути перешел:

– У настоящих бойцов и охотников, у тех, которые генетически к бойцам относятся, члены термодинамические. В смысле, от температурного воздействия они сжимаются резко и принимают удобные компактные скукоженные формы. Да и не только от температурного, термического. От физической нагрузки они тоже скукоживаются. Например, от быстрого бега или метания копья. Ну, сами знаете, все тело, все мышцы сжимаются в едином рывке, вот члены и не отстают от остального.

На этих важных словах я перевел дыхание, и мы все стали отпивать из стаканчиков. Пока дыхание не вернулось.

– Ну, а когда организм расслабляется в покое, да еще если, как и полагается для отдыха, подходящий возбуждающий элемент рядом присутствует… Тогда настороженность и боевая готовность больше ни к чему. Вот и вылезает все, чему полагается, на безопасные пастбища и пасется там вволю, не боясь предельных своих, уязвимых размеров. Чтобы на ранней зорьке, когда снова в бой, снова сжаться в яростной готовности к атаке.

Тут я оглядел товарищей: вникают ли в только что открытый мной «Четвертый Закон Термодинамики»? Все ли им понятно? Хорошо ли я объясняю? Мне показалось, что хорошо.

– То есть я к чему? Я к тому, что чем больше амплитуда изменений размеров члена, тем лучше мужчина приспособлен к жизни. Те же, у кого амплитуда небольшая или вообще отсутствует, у кого везде и всюду отвисает одинаково, – те не бойцы и не приспособлены к сложным природным условиям. В изнеженных условиях, может, им и нормально, но не в боевых.

– Старикашечка, я восхищен, – восхитился Илюха. – Ты прямо на моих глазах открываешь новое направление в дарвинизме: возникновение, так сказать, разных членистых подвидов внутри единого мужского вида. И знаешь что: я полностью на твоей стороне.

Тут Илюха поднял свой стаканчик и предложил выпить за «Четвертый Закон Термодинамики». И мы выпили.

– Ведь почему, например, бойцы древности предпочитали нападать ночью и заставать защитников врасплох? – разворачивал Илюха закон под новым углом. – Совсем не потому, думаю, что те сонные были, – сон легко можно смахнуть с глаз, тем более когда о собственной жизни речь заходит. А потому что, исходя из «Четвертого Закона», половые части защитников были не готовы к сопротивлению, более того, мешали это сопротивление оказывать. Вот их и брали тепленькими, не успевшими сжаться как следует.

– А для чего же нужны те особи, у кого термодинамичность слабая? У кого сжатия в случае опасности особенно не происходит? – спросил Инфант озабоченно. – Для чего тогда они природе нужны?

Тут я снова задумался.

– Не знаю, – сознался я. – Их роль туманна и неоднозначна, тут дополнительные исследования нужны. Понятно только одно – они не бойцы и не охотники. Хотя наверняка тоже полезны для чего-нибудь, потому как природа мудра и ничего ненужного производить не будет. Разве что Жекин хвостик, – вспомнил я не к месту про Жеку.

– Значит, я не боец! – открыл нам Инфант интимную сторону своего строения. Которая нас, кстати, совершенно не интересовала. Потому что мы принимали Инфанта таким, как он есть, без добавок и без примесей.

– А я, получается, боец. Хотя, наверное, скорее охотник, – еще лучше, чем прежде, познал себя Илюха.

Тут мы все задумались над собственной индивидуальной спецификой, каждый над собственной, и разговор сам по себе оборвал нить.

А потом мы разлили снова вина, уже из последней оставшейся бутылки, и снова задумались.

– Так чего Жека сказала в результате? Как она дальше жить собирается? – прервал задумчивость Илюха.

– Совсем по-другому собирается. Не так, как раньше жила, – втянул я в нить разговора обратно Жеку. – Они там общество организовали, называется, если не путаю: «Слезы девичьей радости». У них, кстати, первое заседание назначено на завтра. Жека там председательствовать будет, вместе с Маней, конечно. Даже «Накручивающиеся» из папкиного женского ансамбля там выступят. Ну и вообще, пресса, телевидение – все как полагается.

– Похоже, весело будет, – предположил Илюха. – Может, махнем?

– А Инфанта брать не опасно, на Манины чары опять не подсядет? – засомневался я.

– Инфант, ты на Маню не подсядешь больше? – поинтересовался Илюха у первоисточника.

– Не, – покачал печальной своей головой Инфант. – Не подсяду. У меня на нее иммунитет. Как на детскую свинку со скарлатиной. Иммунный я теперь, хоть и не гожусь в бойцы из-за отсутствия термодинамичности. Интересно, для чего я тогда существую? Зачем? В чем мое предназначение на земле? – зарефлексировал снова Инфант, но мы в его рефлексии давно уже не вмешивались. Пусть занимается ими на здоровье, но пожалуйста, чтобы без нас.

– Ну чего, может, рванем тогда завтра, поддержим девичье движение за справедливость? – еще раз предложил Илюха. – К тому же раз движение девичье, то и девиц там наверняка немало будет. А много девиц рядом – оно всегда положительно на нас действует. Может, кого из лесбиянства да феминизма назад, в нормальные человеческие отношения и уговорим.

– А почему бы и не уговорить? Особенно если кто-то заслуживает нормальных человеческих отношений? – ответил я вопросом на вопрос и разлил остаток по стаканам.

Глава 13
41 страница после кульминации

Назавтра днем мы, как по команде, подтянулись к заранее намеченному объекту. Хотя вообще-то никакой команды не было.

Уже подходя к дверям городской усадьбы, памятнику архитектуры восемнадцатого века, нам пришлось сосредоточиться. К зданию спешили, обгоняя нас, стайки встревоженных девушек, в большинстве своем нервно покуривая на ходу.

Как ни странно, многие из них вполне привлекали наше внимание, что могло бы вызвать удивление. Потому что обычно от феминисток эстетичности, приятной для мужского взгляда, не ожидаешь.

С лесбиянками – несколько другая история. Поэтому, друзья, давайте не путать в дальнейшем лесбиянок с феминистками, так как не каждая феминистка – обязательно лесбиянка. И наоборот.

А эти, обгоняющие нас, они были все на удивление ничего. Ну, не все – все никогда не бывают, но многие. У нас аж настроение приподнялось. Хотя и до этого было вполне терпимое.

У дверей здания их там вообще бессчетное количество выстроилось. Правда, не как на демонстрации, стройными рядами, а все больше по кучкам они поразбрелись, по интересам, наверное. Мы тоже между собой кучку организовали, правда, мужскую, чем заметно отличались от всех остальных кучек.

Инфант открыл наш заветный портфель, который мы всегда брали на особо трудные задания, мы достали, откупорили, разлили. Как всегда, оно было красного цвета и, как всегда, выращено на правильных французских виноградниках и разлито по бутылкам в правильном году.

– Ну что, кажется, мы не напрасно сюда забрели, – мудро заметил Илюха. – Может, мы и сконвертируем кого обратно в нашу истинную веру, кто еще не полностью Лотосом одурманился, ну и кто посимпатичней, конечно.

– Но заниматься миссионерством мы не будем, – предупредил я. – Потому что мы не миссионеры, мы не уговариваем и не проповедуем.

– Почему? – спросил Инфант, подставляя быстро иссушенный губами стаканчик.

– Не знаю, – ответил я, с охоткой подливая ему. – Наверное, потому что «миссионеры» – это те, у которых «миссия» такая. А у нас никакой миссии нету. Да и скучное это дело – проповедовать. Вот увлекать собственным примером – мы можем. Более того – должны и будем!

– Каким примером? – снова спросил Инфант, потому что он все старался запомнить поподробнее.

Я пожал плечами.

– Своим примером. Гимном жизни, морем света, цветом счастья, – переврал я из классики. – Мы вообще буревестники легкости, шалопайства, безалаберности и разгильдяйства, гордо реющие над седой равниной.

– Откуда равнина взялась? – удивился Инфант.

– Ты чего, не знаешь, ты же на Среднерусской равнине живешь. Ты разве не замечал, что гор рядом нету? – подключился к образовательному процессу Илюха. – Потому что если рядом горы, то это сразу видно.

– А почему она тогда «седая»? – не сдавался Инфант.

Тут мы пригляделись к нему повнимательней: чудит – не чудит? Похоже было, что чудил.

– Да чего ему попусту объяснять, – махнул Илюха рукой на Инфанта. – Одно слово – «жирный пингвин». А вдобавок – и «глупая гагара».

Тут Инфант совсем растерялся, особенно от «гагары». И мне пришлось проявить с ним солидарность.

– Я тоже никогда не знал, кто такая гагара, – признался я.

– Это потому, что ты на море дольше одного отпуска не жил. Вот в прибрежных птицах и не разбираешься, – объяснил мне Илюха. – В отличие от Максима Горького, который, чуть что не так, сразу на остров Капри сматывался. Я там был, там гагар – не сосчитать.

И тут мы обнаружили, что бутылка распита.

– Быстро, однако, – удивились мы одновременно.

– Ну что, а не пора ли нам внутрь? – предложил Илюха, потому что изнутри уже раздавались энтузиазм и сумятица. И мы двинулись в самую их гущу.

Но в гущу нас так сразу не пустили. Трое натренированных на беспорядки женщин энергично преградили нам путь. Мы и не пытались пробиться через них, а даже если бы и попытались, все равно бы нам не удалось.

Взамен мы прибегли к дипломатии, выдвинув на передний фронт меня. Так как я в Инфантовом опекунском совете (напомню, для тех, кто подзабыл) отвечал именно за дипломатию в разных ее жизненных проявлениях.

– Ребята, – обратился я по-мужски к физически натренированным девушкам. Что само по себе должно было смягчить их суровые феминистские активно-лесбиянские сердца. – У меня вон там, за углом, автомобиль заводиться перестал. Такое ощущение, что форсунка в карбюраторе засорилась, а как ее открутить и промыть, я не знаю. Не подскажете?

Ведь в общении главное что? Главное – найти общую тему, потому что люди именно общими темами соприкасаются и роднятся. Вот я и нащупывал здоровую мужскую тему для здоровых феминисток. И похоже, с первого раза нащупал и попал в нее без промаха, как ворошиловский стрелок.

– Да ты сначала весь карбюратор сними и разбери его, – пожалела меня одна из мастеровитых девушек. – Это не сложно, там главное, чтобы штуцер от прокладки отсоединить. Но для этого ты… – и тут пошли такие специальные термины, с которыми из всех знакомых мне людей только один Инфант мог справиться.

Вот я его и подключил. Они даже отошли в сторонку, чтобы не мешать никому своими терминами. И завязался промеж них, по всему похоже, дельный, только им двоим доступный технический диалог.

– Да, надо было иномарку покупать, хотя бы поношенную, – признался я другой сторожившей вход феминистке. – Потому что с нашими машинами только дырки в бюджете проедать. Я вообще немного получаю, а к тому же совсем не умею с деньгами разумно обращаться. Все время мне кажется, что их у меня больше, чем на самом деле, вот и сберечь ничего не удается. Надо бы бережливо к деньгам относиться, распределять их как-то правильно, инвестировать разумно, а то они все прямо как сквозь пальцы просачиваются. Кто б правильную систему экономии подсказал? А то я сам, боюсь, не справлюсь.

– Да, у меня так тоже было, – призналась одна из двух оставшихся на стреме качков. Для которой, похоже, поднятая тема оказалась близкой и небезразличной. Потому что иная феминистка, как известно, вообще ни в чем не уступает парням, тем более в вопросах ведения материального, экономического хозяйства.

– Тут дело в строгом соблюдении баланса бюджета. Главное – не брать бессрочные кредиты, а если и берешь, то не выше чем полпункта от базового рейта. Потому что тогда еженедельный баланс калькулируется по формуле…

В общем, тут я понял, что пора ее свести с Илюхой. Который по всей этой экономической фигне, по балансам, рейтам и пунктам, оказывался для нее значительно более близким человеком, чем я. И они, похоже, понравились друг другу, когда в сторонку отошли и начали по душам отношение к балансам выяснять.

А мне оставалось растопить последнюю, самую натренированную подругу, которую я и растопил, как паровозная топка растапливает залетевшую в нее сдуру снежинку.

– Знаешь, – подошел я к ней на близкое расстояние, – у меня вообще этап сейчас неудачный такой… Вообще все хреново. Наталья, жена моя, уже второй год от меня не кончает никак. Вот я за советом к вам и пришел, может, насоветуете чего. Вы ведь в этом деликатном деле наверняка сечете неслабо.

Она посмотрела на меня недоверчиво, мол, чего это я так не стесняюсь с сокровенным?

– Да понимаешь, – объяснил я, – что только не пробовал, и так, и эдак, а она все тужится, Наталья моя, и не кончает. И вижу по глазам, как тяжело ей, да и мне несладко. А кому было бы сладко? – попросил я женского сочувствия, но феминистка продолжала тыриться на меня подозрительным взглядом. – Понимаешь, сухая она все время, Наталья-то, – подкинул я стражнице еще одну знакомую проблему. Потому что про разные засушливые места она должна была близко к сердцу принимать. – Как ни берусь, чем ни разбавляю, ничего не получается. Даже любрикант германский, который на вкус клубникой отдает, и тот не помогает.

– Да, было у меня такое, – призналась наконец она. – Очень похожие симптомы. Это ты точно заметил, когда без смазки, тогда оно – хуже пытки. Помню, один раз я аж извелась вся – и тем, и этим, и никак! А она, голубка, все волнуется в моих руках, нервничает, ладонями, как крылами, по подушке бьет…

– Я никогда о Наталье так образно не думал, – задумался я о своей жизни с Натальей. – Как о голубке… нет, никогда! И что у нее ладони, как крылья, мне тоже невдомек было. А вообще-то какой точный образ: городская птица с крылами. И красивый, – перешел я на комплимент.

А комплименты всем приятны, даже если ты давно убежденная феминистка с непорочным лесбиянским прошлым.

– Так вот, бьется она лебедушкой, – откликнулась на меня мускулистая женщина с еще большим доверием. – Пытается удержать все, чем я ее намазала, а оно все подсыхает в момент да подсыхает. Несколько дней такое разочарование продолжалось, просто руки опускались. Думала, не удержу я ее, думала, оторвется от меня, назад к вам, к пигмеям, перебежит.

Заслышав знакомое слово, я закивал головой, соглашаясь.

– Но потом подруги подсказали. Значит, рецепт такой есть. Ты запоминай. Наливаешь в разогретое блюдечко оливкового масла, самого лучшего, итальянского, с густотой выжимки не ниже восьмидесяти четырех процентов. Главное, чтобы блюдечко было теплое, но не горячее, ты его пустое в духовку поставь на семьдесят восемь градусов. Потом выжимаешь туда сок спелого, даже чуть подгнившего манго и белок из одного яйца. Тут важно, чтобы желток не попал внутрь, он сушит слишком и все испортит сразу. Потом сильно взбиваешь все двадцать минут и добавляешь…

У меня на сложные инструкции идиотизм сразу вырабатывается, а со своим идиотизмом – я не борец. Я просто слушать перестаю, полностью выключаюсь ушами. Вот и здесь я выключился и включился только в самом уже конце.

– Значит, если всем этим помазать потом, оно долго держится. И даже если внутрь проникает, все размягчает там. Потому что лимонная кислота, она как раз…

Тут я, как услышал про кислоту, снова выключился. Ну, не мог я слышать про то, чтобы туда еще и кислотой…

– Вот ты и попробуй. А если не получится, дай ей, жене своей, мой телефончик. Может, я помогу чем. – И она протянула мне визитную карточку, которую я решил прочитать как-нибудь потом.

– Спасибо, обязательно попробую, – оценил я совет. – И телефон Наталье передам. Потому что для меня только одно важно – чтобы счастлива она была, особенно в сексуальной своей жизни. Какими угодно путями, но счастлива. Тогда и мы с ней семьею лучше заживем. Я сам вообще-то феминист по своим внутренним воззрениям и к вашему опыту всегда прислушиваюсь с интересом. Вон даже друзей привел поучиться. Там небось на вашем собрании много всего полезного можно почерпнуть, особенно для Натальи.

– В принципе нам нельзя таких, как вы, пропускать, – посторонилась повариха увлажняющих соусов. – Но раз ты сам феминист, да и помощь, видать, твоей Наталье шибко требуется, то уж проходи, чего там. Ты, главное, ей мой телефон передай, пусть позвонит. Она у тебя как, ладная?..

– Надо же… – поделился я с товарищами, когда они по одному тоже были допущены в храм. В смысле, в городскую усадьбу, в архитектурный памятник, охраняемый государством. Архитектор которого и не подозревал, что в его памятнике раскинется такая вот девичья вольница.

Мы тут же выискали скромный закуток в самом конце плотно уставленного стульями зала и примостились там у мраморной колонны, чтобы не привлекать излишнего внимания подозрительных феминисток.

– Надо же, я-то думал, что они по внешним данным своих не дискриминируют, не отделяют одних от других по симпатичности. Я-то думал, в них цеховая солидарность крепко развита, а получается, что я был не прав. Получается, что ничто человеческое им тоже не чуждо. Как нам, например. Вот та, которая на вахте у дверей, сразу на мою жену, Наталью, запала. И только потому, что Наталья у меня очень привлекательная внешне женщина.

– На какую жену? – изумился Инфант. – У тебя ведь нет никакой жены.

– Просто настоящая красота – она любого за душу с самого рождения берет, – заключил Илюха. – Всех берет без исключения, даже женщин, даже тех из них, которые на других женщин ориентированы.

Мы все задумались насчет красоты и стали осматривать заседающий на подиуме президиум. И оказалось, что он вполне соответствует нашим представлениям о красоте.

Наша Жека, кстати, процветала в самой его середине рядом с такой же процветающей Маней, и обе они выглядели весьма серьезными и полными важных, ответственных забот. Во всяком случае, издалека выглядели.

А потом они все стали выступать, но по очереди и с регламентом.

Говорили они, впрочем, не очень интересно. Мы все это в основном и раньше слышали. Не в такой, конечно, людной аудитории, скорее с глазу на глаз, но слышали.

И что мужики дерьмо. Даже не какие-нибудь конкретно взятые особи, а вообще – мужики в целом, как земные существа, как вид, как млекопитающие. И что жизнь без них светлее и ярче светит. И что пенис вполне заменяется разными приспособлениями и примочками. А искусственные вибраторы, они вообще, особенно с изобретением электричества, такой высоты набрали – куда там Эдисоновой лампочке. Первый в мире, можно сказать, электробытовой прибор.

Но и до изобретения электричества вибраторы тоже повсеместно использовались, правда, только с ручным приводом. С незапамятных времен их присутствие было ощутимо в женской жизни.

«Еще по наскальным рисункам видно, что даже у первобытной женщины вибраторы играли заметную, чувствительную роль, – сообщила нам одна ораторша, по-видимому, археолог по образованию. – Хотя и конструкция, и материал изготовления первобытных вибраторов сильно варьировались – от молодого пальмового побега до бивня мамонта. Впрочем, из бивня только самые обеспеченные первобытные женщины могли себе позволить».

«Да и вообще, – утверждала другая ораторша, – разве можно примитивное, природное сравнивать с изощренным, созданным по новейшим технологиям? Природное, – заключила она, – просто-напросто не канает по степени плотности и объемности материала».

– Это точно, – вздохнул Илюха. – Надо признать, здесь правда на их стороне. Конечно, не можем мы, тем более в одиночку, по отдельности, со всей мировой химической промышленностью соперничать. В нее куда как больше денег вложено, чем в каждого из нас. Так что не одолеть нам ее. Да и запасов пластикового материала у них до хрена, и выльют они тебе из него по заказу чего угодно, длиной хоть вдоль экватора. А чем нам отвечать? Мы ведь с чем рождены, с тем и живем.

Тут мы все втроем повздыхали, покачали головами. Но что делать – вздохами ведь себе не поможешь. Пришлось откупорить, разлить.

– Я всегда говорил, что с наукой надо поосторожнее, особенно с химической, – высказал теперь уже я свое мнение по вопросу вибраторов. – Не должна она из-под контроля человеческого разума выходить. Да и этика должна быть в ней на предельной высоте. Это и расщепления атома касается, и искусственных членов.

– Нет, науку не удержать, – вздохнул Инфант, который про расщепление атома знал побольше нашего. – Человеческую мысль не обуздаешь, в клетку не посадишь, замок на нее не повесишь. Если женщине требуется, то что ж, пусть наука побеждает – все же лучше, чем из мамонта. – Он задумался, помолчал. – К тому же и мамонтов жалко. Их, говорят, совсем мало в природе осталось.

Мы с Илюхой подозрительно глянули на Инфанта – о каких именно уцелевших доисторических животных он говорит? Не о себе ли? Но разве в Инфанте с ходу разберешься, вот мы и не стали, а попросили его достать из портфеля еще одну заначку красного, французского, сухого. Потому что мы хоть и не пижоны вообще-то, но вот чилийскому и болгарскому предпочитаем французское. А потом снова разлили, не особенно прячась и не стесняясь за мраморной колонной, и под мерный рокот чередующихся ораторш пригубили и одобрили.

– Ну прикол, эти опять здесь, – раздалось рядом с нами и, очевидно, про нас. – Точно, те же самые. Тройка нападения, трио арфистов, прикольщик на прикольщике и третьим прикольщиком погоняют. Надо же, и тут тоже пьют.

Мы оглянулись и легко разглядели девушку, ту самую, на которой я лежал пару раз у Лондырева и которая могла бы стать моей. Но не стала. Ничьей не стала, потому что никто ей так и не дозвонился. Почему? Не знаю, просто недоразумение какое-то.

Ведь попадаются женщины, целая категория такая, которым почему-то никак не удается дозвониться. Почти каждый день пытаешься, а все невпопад. Просто мистика какая-то непонятная.

Вот и сейчас в очередной раз стало понятно, что мистику эту надо как можно скорее преодолевать. Потому что одета наша знакомая была во все сугубо феминистическое, небрежное, темное, плотное и грубое. Никаких тебе коротких юбок с открытыми декольте. Нет, все очень сдержанно и сурово. В общем – предельно сексуально и возбуждающе.

– А ты чего тут делаешь? – спросил я ее и тоже налил. – Ты, что ли, тоже феминистка? Или, что еще круче, лесбиянка?

– Нет, – созналась она, когда выпила, – я еще настолько не оформилась. Я только присматриваюсь к возможным альтернативам. Но пока только со стороны.