Текст книги "Духов день"

Привет, Курт, сказал вахмистр. Доброе утро, господин Гебхард, приветствовал его озадаченный Буцериус. Что случилось, он ищет его отца? Его отец должен быть в поле за тополиной аллеей, он уехал на тракторе, его там легко найти. В чем дело, говоришь? Гебхард задумчиво отступил па шаг и сдвинул слегка фуражку, очевидно, ему было жарко в полицейской униформе. В поле, где аллея, вот как… сказал вахмистр. Он, собственно, только что звонил в дверь, но ему никто не открыл. Буцериус: а никого нет, кроме него. Отец в поле, а мать ушла в лесок. Вахмистр: как, она уже там? А почему так? Буцериус: они сооружают там ларек, пекут вафли… они будут сегодня вечером продавать там вафли. Вахмистр, часто моргая, смотрел на него, очевидно, его тоже слепило солнце. Так-так, вафли, сказал он. Потом он с интересом огляделся, изучая внешний вид дома и сарая, словно что-то искал. Он, собственно, уже наслышан про его и Визнера мастерскую, сказал он. Его брат отдавал сюда в ремонт свою машину, по-моему, у него что-то было с проводом зажигания. Буцериус пожал плечами. Вполне возможно, хм, провод зажигания… может, куница перегрызла. Вахмистр: точно, он что-то говорил про куницу. А как давно, собственно, у него эта мастерская? Буцериус: да вот уже полгода. А почему он спрашивает? Что-нибудь не в порядке с мастерской? Вахмистр: и где находится эта мастерская? Он все осмотрел вокруг, даже объехал на машине вокруг подворья… Буцериус: здесь, вот в этом сарае. Они как раз перед ним и стоят. Хм, произнес полицейский и заглянул в ворота сарая. А Буцериус рассматривал тем временем полицейского. Вахмистр казался скованным, очевидно, он чувствовал себя сегодня неловко во дворе у Буцериусов, будучи знаком с его отцом много лет и состоя с ним в одной партии. Буцериус заметил также, что полицейский держит все время что-то зажатым под мышкой, какой-то листок бумаги, вложенный в прозрачную корочку, очевидно, список чего-то или смету, не то фамилии, не то колонки цифр, напечатанные на древней пишущей машинке на бумаге в клеточку… Буцериус задумался… Вахмистр: впрочем, он считает это дело явно притянутым за волосы, нисколько не реальным, да и речь идет не о подворье Буцериусов, а имеются в виду другие ремонтные мастерские. Буцериус: простите? Он что-то не понимает. Какие другие мастерские? Гебхард смотрел на него с обезоруживающей откровенностью (оба они по-прежнему стояли перед воротами сарая). Все остальные мастерские, включая фирменные. Сейчас по всем ним одновременно проводится проверка. Вот в эти дни. Во всем регионе. Половина его коллег в разъезде. Буцериус: а с чего это вдруг? Вахмистр пожал плечами. Это уж надо криминальную полицию спрашивать. Он обязан только сверить заводские номера моторов. Может, что связано с черным рынком, он не знает. Он только что был на Штаденер-штрассе в автосервисе Эрвина, тоже по этому делу. Буцериус: криминальная полиция, из-за моторов? (Ай-ай-ай, подумал он, дело дрянь.) Вахмистр: да с криминальной полицией всегда так. У них ведь как, сделать то-то и то-то, а почему именно так, нам никто не сообщает. Да нам и все равно. Сейчас от него он поедет прямиком еще в Райхельсхайм, там есть две мастерские, а потом снимет свою униформу и отправится на праздник в лесок. Одним словом, ревизия! Может, он все-таки заглянет одним глазком в его мастерскую, только чтобы взглянуть, без всяких формальностей. Без формальностей, повторил Буцериус. Само собой разумеется. Вот дерьмо так дерьмо, напряженно думал он. И безо всякого предупреждения! Они вошли в мастерскую, Гебхардснял фуражку, чтобы вытереть со лба пот, и зажал ее на время под мышкой. Потом полицейский упер руки в боки и с интересом огляделся. Значит, Якоб предоставил тебе свой сарай под мастерскую. Вероятно, в таком случае вам не приходится платить аренду за помещение. Буцериус только рукой махнул. Да для них это скорее как хобби, сначала надо посмотреть, что из этого получится. Так-так, сказал вахмистр. Я, впрочем, сразу предполагал, что нет никакой надобности заглядывать сюда, я это с самого начала знал, или, может, именно так и выглядит то логово, где проворачивают темные делишки? Оба засмеялись. А вот сзади, это тот самый микроавтобус, который вы ремонтируете? Буцериус: да, то есть нет. Они его, конечно, залатали, собрали по частям, он является их собственностью, но еще не на ходу. Они хотели отправиться на нем в путешествие… Гебхард: да, я слышал об этом, даже в газете читал. Вахмистр с интересом подошел к микроавтобусу, чтобы заглянуть через спущенное стекло в кабину водителя и увидеть все нутро. Буцериус впился зубами в палец и лихорадочно думал. Сейчас этот проклятый полицейский обратит внимание на два мотора, вон они лежат у задней стенки на козлах, неприкрытые и хорошо освещенные лампой. Потом он возьмет свой список с номерами и начнет их сверять и, естественно, обнаружит номера обоих моторов в списке, тут дорогой вахмистр Гебхард, пораженный в самое сердце, застынет на месте как столб. А мне тогда лучше сразу провалиться от стыда сквозь землю. Где он, этот проклятый список? Он ведь все время держал его зажатым под мышкой, а теперь его вроде как нет! Так где же он? Буцериус истерично задергался. Входя в сарай, он все еще держал его под мышкой… Так, а потом?

Буцериус быстро обернулся. И тут же увидел прозрачную корочку. Она лежала в трех метрах от входа па старом письменном столе. Да, он все помнит. Вахмистр положил ее туда как бы машинально, не осознавая, что делает, сразу, как вошел в мастерскую, когда снимал фуражку, чтобы вытереть пот. Сквозь прозрачную корочку Буцериус тотчас же увидел, что это действительно список заводских номеров, а именно номеров моторов. Буцериус сдвинул на прозрачную папочку лоснящиеся от смазочного масла тиски с зажатым в них чертежом, полностью скрывшим ее от глаз, полицейский все еще продолжал разглядывать микроавтобус. Буцериус: этот «фольксваген» полностью собран из частей, найденных на свалке, или почти полностью. Ну, электроника, это, конечно, нет, вся новая… а вот приборная доска тоже со свалки. Место свалки машин – настоящая кладовая, только надо набраться терпения. В этом и заключается весь философский смысл задуманного путешествия, они хотят сделать все своими руками. Все сами, так-так, сказал полицейский, отходя от автобуса и окидывая взглядом мастерскую, все ее закутки. Потом он подошел к письменному столу, осмотрел находившийся за ним стеллаж с папками-регистраторами. С интересом поглядел на чертеж, зажатый в тисках. Это схема соединений, речь идет об электрической схеме, сказал Буцериус. Вахмистр опять произнес «хм»… Он заглянул и в самый дальний угол мастерской, где свет был особенно ярким. Там я сейчас как раз работаю, сказал Буцериус. Регулирую зажигание. Это ведь моторы, спросил вахмистр. Да, конечно, ответил Буцериус, это моторы. Естественно, что это моторы, а что же он ожидал увидеть в авторемонтной мастерской? Гебхард внимательно посмотрел на него. Если честно сказать, то машины, он ожидал увидеть здесь в ремонте машины. Буцериус хлопнул себя по ляжкам и сказал, господину вахмистру следует получше присмотреться к мастерской, где же здесь место для целых машин? Машины стоят в другом сарае, там попросторнее, а здесь только моторы, так удобнее. Вот, пожалуйста, смотрите. Буцериус приоткрыл небольшую деревянную форточку, позволявшую заглянуть в соседний сарай, там действительно стоял автомобиль (правда, его собственный). Вахмистр Гебхард поднял обе руки, как бы оправдываясь, сказав при этом, он действительно ничего в этом деле не смыслит. Он только спросил, и все тут. Но раз уж тут есть моторы, то посмотреть их номера он, во всяком случае, обязан. Пожалуйста, сказал Буцериус, но только он должен учесть, что они все в масле и он может запачкаться. Нет-нет, сказал Гебхард и нагнулся над моторами. Буцериус осветил ему фонариком нужное место, чтобы вахмистр мог лучше видеть. Вдруг вахмистр задумался, потом выпрямился и оглянулся. Вы что-нибудь ищете, спросил Буцериус. Я, э-э, невнятно промычал вахмистр. Разве у меня не было только что… минуточку! Одну минуточку!.. Быть того не может. Вахмистр подбежал сначала к микроавтобусу, потом ощупал себя самого, после чего покинул мастерскую и бегом направился к полицейской машине, там он принялся что-то искать. Затем он снова вернулся в сарай и беспомощно огляделся. Я абсолютно уверен, что при мне был список. Ты его не видел? Список, лист бумаги, в такой прозрачной папочке. На бумаге в клеточку. Буцериус: что за лист бумаги? Вахмистр бегал взад-вперед. Черт побери, сказал он наконец, но это невозможно. Буцериус: он не понимает… Возникла какая-нибудь проблема с моторами, что у стенки? Вахмистр остановился и посмотрел на него. Нет, конечно нет. Дело в том, что у него явно нет списка с номерами моторов, который был при нем. Буцериус: ну, может, он лежит в его служебной машине. Вахмистр: нет, он уже посмотрел. Там его нет. Буцериус: ну, тогда, может, в бардачке? Вахмистр взглянул на него со вспыхнувшей надеждой и снова выбежал. Буцериус пошел вслед за ним. Это очень даже может быть, сказал вахмистр, как же он сам об этом не подумал… Он откинул крышку. В самом деле, здесь… минуточку, нет, это не он… нет, нету. Здесь списка тоже нет. Вот незадача, сказал Буцериус, это действительно неприятно. Вахмистр: но прежде всего непонятно. Где он мог его оставить? Буцериус сделал вид, что думает, потом сказал: а может, он забыл его в автосервисе Эрвина? Гебхард прищелкнул пальцами. Вот оно, воскликнул он. Конечно! Где же еще! Он точно знает, что в автосервисе список был при нем, они вместе обсуждали эту проблему, он показывал Эрвину список. Он его там на какое-то мгновение положил… кажется, на полку, если он не ошибается, да, и, возможно, он там все еще и лежит. Буцериус: но в любом случае такой же наверняка лежит в криминальной полиции. Гебхард нервно засмеялся и сказал, это уж точно. Буцериус: кто же в Веттерау посылает людей в Духов день проводить ревизию в авторемонтных мастерских? Точно, сказал Гебхард, они там, в криминальной полиции, все чужаки, не знают наших местных традиций, в этом и причина. Да и вообще, кто же тут у нас захочет мараться из-за каких-то «левых» моторов, на такое только идиоты способны, причем круглые идиоты! Вахмистр поспешно распрощался и уехал. Буцериус съехал по стенке сарая вниз и облегченно вздохнул. Затем вскочил, вернулся в сарай, отодвинул тиски и сверил номера. Так и есть. Оба мотора значились в списке. Как же так? И кактеперь быть, спрашивал он себя. Несколько минут он бегал по мастерской из конца в конец и мучительно думал, в полном тумане, никакой ясности, не зная, за что зацепиться. Затем он направился в дом и снова позвонил Визнерам. На сей раз мать ответила, Антон вообще не ночевал эту ночь дома. Буцериусу это показалось очень странным. После разговора с матерью Визнера Буцериус позвонил N**** в ***хайм и сказал, что моторы надо срочно забрать, сам он не сможет от них избавиться, потому что он один. Нет, он не знает, где его напарник. Полиция проводит ревизию всех мастерских. Через полчаса, отец Буцериуса все еще был в поле, во двор въехал фургончик и забрал моторы. Затем Буцериус засунул список назад в прозрачную папочку и положил ее снова на письменный стол в сарае, на то самое место, где ее забыл вахмистр. После этого он быстро ушел, чтобы найти Визнера.

В городе у него в какой-то момент появилось ощущение, что кто-то смотрит ему в спину, следит за ним. Он обернулся. На некотором расстоянии от него стояла Ута Бертольд и наблюдала за ним. Она помахала рукой. Ему показалось, что она машет откуда-то очень издалека. Такое его собственное восприятие показалось ему весьма странным. Он перешел на другую сторону улицы (перед мясной лавкой Тенгельмана), чтобы поприветствовать Уту. В этот самый момент ему вспомнился вчерашний пикник, где Визнер без конца общался с Катей Мор, а Ута в полной растерянности сидела на другом конце участка. Буцериусу стало не по себе. Сейчас она начнет говорить всякие гадости про Визнера или задавать разные вопросы. Но Ута только смотрела на него. Случилось что, спросил он, почему она ничего не говорит? А почему он так странно машет? И кто это вообще нормальным образом машет, стоя всего лишь на другой стороне улицы? Ну, так, чтобы веселее было, взял и помахал, как она. Но Ута не обратила на его слова никакого внимания. Да что случилось-то, спросил он ошарашенно. А что должно было случиться, ответила Ута, как эхо. Она… она просто увидела, что он бежит мимо, взяла и помахала ему… зачем, она не знает. У нее был такой вид, что у нее, того гляди, произойдет нервный срыв. Буцериус сказал, ему жаль, что они вчера вечером не поговорили на пикнике. Она: она даже не заметила, что он там тоже был. Он на самом деле там был? Тогда он видел ту девушку, эту незнакомку… Он: ее зовут Катя. Ута опять какое-то время не произносила ни слова. Потом она сказала, она только что разглядывала у Тенгельмана плакат с мясной тушей, просто так, стояла и не меньше четверти часа неотрывно глядела на куски мяса на плакате, может он себе такое представить и нормально ли это. Он: нет, это определенно ненормально. А что она хотела сказать вчера Визнеру? Она: она только хотела рассказать ему, что встречалась с Гюнес. Но теперь это совершенно безразлично. Теперь уже все совершенно безразлично. Буцериус произнес еще несколько успокаивающих слов о том, что все это одно сплошное недоразумение etcetera, но показался сам себе при этом смешным и неловким и потому вскоре ушел, чтобы продолжить поиски Визнера. Однако, кого бы он ни спрашивал, никто в течение последних двенадцати часов Антона Винера не видел. Он как сквозь землю провалился. Примерно в половине первого в гостиную залу трактира «Под липой» вышла госпожа Адомайт, села за столик, очень прямая, словно окаменевшая, и заказала чай. Кун, сидевший тут все время пьяный, попытался, разумеется, от своего столика, засвидетельствовать даме почтение в надежде выведать интересные подробности в деле о наследстве и узнать все детали, но госпожа Адомайт выразила к этому свое отношение тем, что никак на усилия Куна не реагировала. Она была занята исключительно чаепитием. В течение ближайшей четверти часа появились супруги Мор, потом фрау Новак, остававшаяся в полном одиночестве, и наконец господин Хальберштадт. Она тоже с ними поедет, заявила фрау Новак. Госпожа Адомайт даже не взглянула на нее. Нечего смотреть в сторону, сказала фрау Новак, она все равно с ними поедет. Она не позволит, чтобы ее лишили этого. Жанет Адомайт посмотрела на нее вполне приветливо, прямо-таки даже ласково, и сказала, но Хелене, если тебе так хочется, ты, конечно, можешь поехать, я, правда, не вижу зачем, а кроме того, не находишь ли ты, что это может отразиться на тебе, сама больничная атмосфера и все прочее? Но если это никак не скажется на тебе отрицательно (хотя сегодня день и так уже был достаточно напряженным, даже для меня, а я ведь почти на двадцать лет моложе тебя), то мы тебя, конечно, каким-нибудь образом доставим туда, в машине, возможно, найдется еще место, если мы все сдвинемся. Катя не поедет, вставил слово господин Мор. Ты, вероятно, договорилась с ней об этом, сказала госпожа Адомайт своей подруге. Та: никоим образом! И даже если бы Катя поехала, в машине все равно всем хватило бы места. Ведь только еще вчера было сказано, в машине хватит места для всех, что, собственно, и было причиной, так было заявлено вчера, почему вы приехали на этом грузовике. Ведь не из-за мебели же Адомайта приехали вы сюда на нем, это подозрение вы постарались вчера всячески рассеять. Все нервно смотрели на нее. Фрау Новак: а зачем вы вообще собираетесь в больницу? Что вам там надо? Госпожа Адомайт: а тебе что там надо? Фрау Новак: я не хочу, чтобы меня опять оставили с носом. Ведь сегодня утром вы тоже не хотели, чтобы я явилась на вынесение приговора, извини, что я такое говорю (ха-ха, как я могла сравнить это с вынесением приговора!), я хочу сказать, сегодня утром, по-вашему, я тоже не должна была присутствовать на оглашении завещания… Госпожа Адомайт: никто из нас тебе такого не говорил. Почему ты все время упрекаешь нас? Я просто не спросила тебя, поедешь ты в больницу или нет, потому что самым естественным образом исходила из того, что тебя это интересовать не может. Кроме того, я беспокоюсь о твоем пищеварении. Фрау Новак посмотрела на нее с возмущением. Что они ей приписывают? Все время одно и то же. Пищеварительный тракт работает у нее как часы. Но не говори, пожалуйста, так громко, сказала госпожа Адомайт, никому нет дела до того, как обстоят у тебя дела со стулом. Фрау Новак гневалась все больше. У нее со стулом все в порядке! Это просто неслыханное свинство, и что за цель при этом преследуется, ей тоже абсолютно понятно. Между прочим, не она громко завела речь о стуле, а сама Жанет Адомайт. Вечно она все выворачивает.

Все кругом молчали. Ну так, сказала фрау Новак, раз мы обо всем договорились и между нами нет явных разногласий, значит, мы можем отправляться в путь-дорогу, я вся горю от нетерпения… впрочем, мне не совсем ясна цель этой поездки! Госпожа Адомайт ответила, речь как-никак идет об уборщице, она хотела сказать, о многолетней знакомой, может даже, ну да, о доверенном лице ее брата. Ее брат с такой любовью постоянно заботился (и так бескорыстно) об этой персоне, и кто теперь остался у этой женщины? Там же, в больнице, с ней никого нет! Позаботиться о ней ее, Жанет, долг перед братом. Вот ты теперь как заговорила, сказала фрау Новак. О своем долге перед братом, вот, значит, как! Что за наглость с твоей стороны, возмутилась госпожа Адомайт. Эти твои упреки не только несправедливы, они даже оскорбительны. Скорее всего, она для того и хочет поехать в больницу, чтобы изложить этой старой больной женщине, которую и так хватил удар, все свои надуманные выводы. Фрау Новак только рукой махнула. Ты еще про Гитлера забыла сказать! Единственной причиной того, что эта фраза не вызвала ни у кого возмущения, было предположительно то, что никто вообще не понял, при чем тут это. Не прошло и пяти минут, как вся компания тронулась в путь. Роскошная больница, удивленно воскликнул Харальд Мор, когда они подъехали к Окружной больнице во Фридберге. К сожалению, ему негде было здесь припарковаться. Тщетно объехал он вокруг здания, имевшего форму каре, затем высадил всех перед входом и отправился искать стоянку. При этом он сделал сначала еще один круг, вновь объехав больничное каре, и снова абсолютно напрасно, после чего решительно направился в город. Припарковашись, он бегом помчался в больницу, куда и прибыл через три минуты (одну минуту он простоял на светофоре, страшно нервничая и автоматически считая проскакивавшие мимо машины, он насчитал пятьдесят три), столкнувшись у входа с господином Хальберштадтом. Все разговаривали друг с другом чрезвычайно громко, потому что любая тема заканчивалась спором. С парковкой сегодня плохо даже в таком маленьком городке, сказала фрау Мор, а Хелене Новак тут же возразила, они ездят точно так же, как и другие, и если те не умеют ездить, значит, и они тоже не умеют. Что ты вечно все обобщаешь, сказала госпожа Адомайт, а фрау Новак ответила, ничего она не обобщает, она просто говорит про Моров. Ей, между прочим, пришлось сделать за двенадцать тысяч марок новые окна, и все из-за этих машин, потому что ей хоть и под восемьдесят, но, к сожалению, она слышит так же хорошо, как и прежде, а то, что она слышит сегодня, такого раньше никогда не было, даже во времена рейха… она это так, к слову сказала. И тут фрау Мор совершила роковую ошибку, произнеся следующее: автомобиль для всех явился прогрессом. Фрау Новак разразилась поистине дьявольским смехом, и когда этот лающий шквал поутих, добавила, вы забыли еще сказать, что построили для этого прогресса нацисты. Между прочим, вы все разрушили в стране гораздо больше, чем все нацисты вместе взятые, и врали при этом ничуть не меньше их. Господин Мор внимательно оглядывал больницу. Посмотрите только, какие здесь великолепные рамы! Фрау Мор: ну что тут великолепного, и к тому же они лилового цвета. Господин Мор: он как раз это и имеет в виду. Они цветные. Радужные и веселые. Это же очень здорово. Фрау Мор: лиловый цвет не бывает радужным, он действует на психику и вызывает истерию. Что уж тут хорошего? Зачем больнице истеричного цвета окна? И тут была сделана еще одна ошибка. Господин Мор уперся, заявив из неосторожности, конечно, что лилового цвета окна сами по себе очень здоровое явление и радостное, и тут же получил афронт со стороны всех женщин: Жанет Адомайт, тети Ленхен и собственной супруги. Особенно они набросились на него за его утверждение, что это очень даже здоровое явление. Как это такой цвет может быть здоровым? Это все равно что сказать: сама больница тоже здоровое явление, а это уже полный абсурд. Разговор все больше заходил в тупик, но через несколько минут все наконец вспомнили, что неплохо было бы зайти в больницу, ведь первоначально вроде пришли сюда затем, чтобы навестить фрау Штробель. Не так-то просто было найти сразу причину примирения, но семейство, не сговариваясь, дружно сплотилось вокруг того, что изнутри лиловые окна все же оказались белого цвета, они молча отметили это про себя. На втором этаже, в терапевтическом отделении, господин Мор направился к сестре отделения, чтобы узнать, где лежит уборщица Адомайта. Сестра перед самым его носом исчезла в одной из палат со стопкой полотенец. Господин Мор невольно заглянул в палату. Чье-то серое лицо неподвижно глядело в потолок, другое, он даже не разобрал, мужчина это или женщина, уставилось на него огромными желтыми глазами. Господин Мор перепугался до глубины души и с перепугу вперил свой взгляд в пластиковый мешок с мочой, висевший на трубке катетера сбоку кровати. Сестра как раз выходила из палаты, она осуждающе посмотрела на него и, покачала головой, и прежде чем господин Мор успел что-то сказать, она взяла стоявшую рядом тележку с чайным бачком-автоматом и снова исчезла. Харальд, крикнула госпожа Мор. В чем дело? Ты же должен был спросить про Штробель! Через две минуты сестра выкатила тележку в коридор, и господин Мор поспешил не упустить момент. На груди сестры красовалась табличка сестра Мелания. Она: могу я чем-нибудь вам помочь? Господин Мор: да, будьте так любезны, они, собственно, ищут фрау Штробель. Она: кого? Он: фрау Штробель. Она: Штробель, Штробель… ах, инсульт сегодня утром. Хм, она поняла… минуточку! Сестра Мелания позвонила врачу. Доктор сейчас придет, сядьте все, пожалуйста, лучше будет сначала поговорить с врачом, конечно, не всем сразу, лечащий врач сейчас подойдет. Госпожа Адомайт подошла к сестре Мелании и спросила, как чувствует себя пациентка (Харальд Мор тем временем почему-то разглядывал носки сестры). Ну, сказала сестра, на этот вопрос гораздо обстоятельнее ответит врач, они пока для начала стабилизировали ее кровообращение, это уж само собой разумеется, как обычно. Госпожа Адомайт: ну и, оно теперь стабильное? Сестра Мелания: им удалось его стабилизировать. А теперь надо дождаться окончательного диагноза. Но вам все это точнее объяснит врач. Вы родственница? Госпожа Адомайт еще на шаг приблизилась к сестре. Сестра Мелания почувствовала себя неуютно. Она может говорить? Может ли она… говорить, повторила сестра, э-э, этого она не знает, она с ней не разговаривала, вероятно, может. Госпожа Адомайт: вы думаете, она в состоянии меня понять? Сестра Мелания отступила на два шага, чтобы хоть чуть отстраниться, с удивлением посмотрела на госпожу Адомайт и сказала, она этого не знает. Инсульт протекает по-разному. Формы заболевания встречаются самые различные.

В этот момент появился лечащий врач и пригласил всех присутствующих в палату № 12. Тут к ней посетители, сказал он, входя в палату. Внутри уже были Шоссау и Шустер, оба смотрели на дверь. Госпожа Адомайт протолкнула впереди себя Хальберштадта и попыталась закрыть за собой дверь, но фрау Новак все же протиснулась вслед за ней. Напротив двери лежала полная женщина лет около шестидесяти, с красным лицом и обнаженной ногой поверх одеяла. Она с большим интересом смотрела на вошедших. А-а, родственнички, пропела она. Родственнички всегда тут как тут. Ну-ну, это, конечно, хорошо! (Как выяснилось, она была полячкой.) У полячки были белые, как солома, волосы и в общем и целом вполне цветущий вид. Она бодренько повернулась на бок и с любопытством стала наблюдать за сценой, разыгрывавшейся у соседней койки. (Каждый раз, когда на нее кто-то смотрел, она быстро отворачивалась, начинала громко стонать и охать). Врач: вот фрау Штробель. Она сейчас спит. Фрау Штробель лежала не двигаясь, ее поза не свидетельствовала о том, что она спит, скорее можно было подумать, что она мертва. Ее лицо не было бледным, оно было восковым. На тумбочке рядом ничего не было. А тумбочка полячки, напротив, была завалена бумажными носовыми платками, обертками от шоколадок, иллюстрированными журналами, с самого верху лежал Рой Блэк. Фрау Штробель поставили капельницу, она спит. Молодые люди сидят все время рядом и разговаривают, разговаривают, сказала полячка. Они все время разговаривают. Тяжело, конечно, очень тяжело! Она имела в виду Шоссау и Шустера, сидевших уже больше получаса на стульях возле кровати и интенсивно обсуждавших ситуацию. Врач попрощался со словами, он оставляет их наедине с пациенткой. Естественно, он готов в любое время ответить на их вопросы. С этим он вышел. В расчеты госпожи Адомайт никак не входило, что наравне с ней у постели больной окажутся еще и другие посетители, но она не потеряла самообладания ни на минуту. Более того: сначала она, склонив голову чуть набок, смотрела на больную. При этом ее красивые, не изуродованные тяжелой работой руки изящно покоились на спинке изножья. Потом она поместила в вазочку купленный на обочине дороги у тротуара букетик тюльпанов и фрезий, налила воды и поставила вазочку на тумбочку. Фрау Штробель по-прежнему лежала без сознания. Что мы теперь будем делать, нетерпеливо спросил Хальберштадт. Госпожа Адомайт даже не удостоила его ответом, а очень любезно, в обычной свойственной ей манере, повернулась к обоим молодым людям. Не меньше пяти минут, прибегнув к весьма изысканному и гладкому слогу, она беседовала с тем и другим одновременно, не сказав при этом ничего. Фрау Новак смотрела на все это со злостью, но сдерживалась и молчала, по-видимому из вежливости. Господин Хальберштадт разглядывал лежащую без сознания женщину с каким-то коварным и подленьким интересом чисто теоретического свойства, он даже склонился над ней пониже. С эстетической точки зрения она казалась ему крайне отвратительной по своему внешнему виду, и Хальберштадт даже ухмыльнулся. Вот оно, это омерзительно живое, еще не ставшее окончательной цифрой в колонке, лежит перед ним. Ошибка природы, как и вся природа сама тоже есть только одна ошибка. Можно даже сказать, очень глупая ошибка и, конечно, безумно скучная. Шустера Хальберштадт вообще не удостоил вниманием, сделав вид, что они никогда не встречались и уж тем более не виделись в квартире Адомайта. Фрау Штробель он в самом деле рассматривал как экспонат, откровенно и бесстыдно. В глубине палаты вздыхала полячка. Жисть ты, жисть, вот беда так беда. Но на нее никто не обращал внимания. И тут произошло следующее. Пока госпожа Адомайт все говорила и говорила, фрау Штробель начала медленно приходить в себя. Хальберштадт наблюдал сначала этот процесс с внутренним содроганием, а потом сказал: она приходит в себя. Смотрите, смотрите, она действительно приходит в себя. Она и до этого была в сознании, сказал Шоссау. Она разговаривала, поинтересовалась госпожа Адомайт. Шоссау: с трудом. И очень тихо. Фрау Штробель слегка шевельнула рукой. Видно было, что у нее совсем нет сил. Но глаза уже наполовину приоткрылись, показались зрачки, однако фрау Штробель еще не различала окружающих ее предметов. Госпожа Адомайт оттеснила Хальберштадта в сторону и сама склонилась над больной. Фрау Штробель, сказала она очень нежно, фрау Штробель, вы меня слышите? При этом она положила ладонь ей на руку. Фрау Штробель никак не реагировала. Так прошло еще какое-то время, может, минут десять, господин Хальберштадт, теряя терпение, бегал в раздражении по палате, похохатывая время от времени, и без конца повторял одно и то же: как все это глупо, глупее даже представить невозможно. Валентин, угомонись, сказала госпожа Адомайт.

Еще через какое-то время взгляд больной прояснился. Вы можете меня понимать, спросила госпожа Адомайт. Женщина кивнула. Она смогла только выдавить из себя какие-то нечленораздельные звуки и, судя по ее виду, сама крайне этому удивилась. У вас был инсульт, сказала госпожа Адомайт, но сейчас самое страшное уже позади. Уже, произнесла больная, она смотрела на госпожу Адомайт совершенно отсутствующим взглядом. Очевидно, она не осознавала, кто перед ней сидит. Затем она принялась разглядывать трубку капельницы и манжету у себя на запястье, явно это было что-то не то. А где?… спросила она, не столько спросила, сколько выдохнула, так и не закончив фразу. Госпожа Адомайт сразу оживилась. Она склонилась над койкой еще ниже. Где… что, спросила она. О чем вы спрашиваете, фрау Штробель? Что «где»? Доверьтесь мне! Скажите мне все! Итак, где?… Фрау Штробель: где… занавески? Госпожа Адомайт: какие занавески? Занавески, занавески, повторяла фрау Штробель, где занавески? Госпожа Адомайт почувствовала себя совершенно беспомощной и сказала, не надо так волноваться, все в порядке, она в больнице, здесь все делают, как лучше для нее. Она немного понервничала в последние дни, сильно переволновалась, но это нормально, теперь нет никакой причины для беспокойства. Беспокойства, повторила фрау Штробель, не понимая смысла этого слова. Ее взгляд вызывал в памяти вопросительный знак. Она снова спросила о занавесках. Через некоторое время госпожа Адомайт отказалась от своих попыток. Адвокат сказал, все это грубейшая ошибка. Без этой идиотской медицинской помощи эта персона была бы уже давно мертва, и никаких проблем больше бы не было. Госпожа Адомайт никак не отреагировала на это его заявление. Лицо господина Хальберштадта выражало сейчас крайнюю степень нетерпения. В болезни этой старой женщины он видел только вечное повторение однообразия жизни, и мысль об этом повторении была ему безмерно скучна и отвратительна в самой своей сути. Больница – место извечного повтора. Вот он видит, как это равенство азбучно материализиру-ется у него на глазах. С чувством пресыщенности скукой он снова склонился над старой женщиной, она в этот момент смотрела в сторону. С мазохистским сладострастием прочертил он взглядом глубокие морщины на лице этой дряхлой особы. Сухие, впавшие губы. Истертые оставшиеся зубы, по-идиотски полуоткрытый рот. Кожа напоминает цветом блевотину. Она еще и смотрит на меня. И чего это она так вытаращила глаза? Узнала меня, что ли? Но не может такого быть, чтобы она меня узнала! А почему, собственно, она не может узнать меня? в ее глазах стоит ужас и страх передо мной, хе-хе. Безмозглая персона… Фрау Штробель вдруг начала громко кричать. Выгнувшись дугой и неотрывно глядя с паническим страхом на Хальберштадта, она ясно крикнула: на помощь! Шустер и Шоссау тут же подскочили к ней. В палату вбежали две сестры. Полячка оторопела от удивления и смотрела не отрывая глаз. В чем дело… пустите меня, возмутился Хальберштадт, когда одна из сестер потянула его за рукав, пытаясь удалить из палаты. Комедия, воскликнул Хальберштадт, чистая комедия! Но сестра все-таки дотащила его до двери, там он еще раз обернулся и после этого ушел. Пресвятая Дева Мария, перекрестилась полячка. Госпожа Адомайт и фрау Новак тоже покинули после этого инцидента палату… Долгое время в палате царили тишина и покой, больная погрузилась в сон, и было только слышно ее тихое дыхание, полячка листала свои иллюстрированные журналы или смотрела, вздыхая, в окно. Вдруг дверь палаты снова приоткрылась, сначала неуверенно, а потом распахнулась одним рывком. Полячка испуганно взглянула на дверь и воскликнула Пресвятая Дева Мария, ибо фигура, застывшая в дверях, словно привидение, находилась в очень странном состоянии, по-видимому шоковом. Даже Шоссау и тот в первый момент не узнал вошедшего. В первую очередь бросался в глаза сверлящий и безумный взгляд, который мужчина, ему было не больше двадцати, с молниеносной скоростью метнул слева направо по палате, обшаривая ее, как преступник или беглец, пытающийся мгновенно сориентироваться (полячка и в самом деле приняла его за преступника, совершившего побег). К тому же вся его фигура выражала собой возмущение, словно по отношению к нему совершили вопиющую несправедливость и вот теперь он вынужден здесь стоять, именно он и именно здесь. Волосы спутаны, на лоб свисают нечесаные пряди, подбородок дрожит, но это длилось недолго. Обеими руками он ухватился слева и справа за дверные косяки и стоял в такой позе, словно распятие. Но самое ужасное в этом человеке было то, в каком состоянии находилась его одежда. Джинсы и синяя рубашка, очень модная, все в грязи, руки тоже запачканы грязью, но на них еще виднелись следы земли. Лицо тоже грязное. Все, кроме спящей больной, уставились на него (это был Антон Визнер), в палате стояла мертвая тишина, потому что полячка лишилась дара речи и была не в состоянии громко кричать, поднимая тревогу на всю больницу.