Текст книги "Духов день"

Визнер через некоторое время вывалился из проема двери и, не обращая ни на кого внимания, подошел к кровати фрау Штробель и застыл там на несколько минут. Казалось, он о чем-то думает или пытается что-то вспомнить. Она умрет, спросил он потом, и его голос прозвучал совсем иначе, чем обычно. Это вообще нельзя было назвать голосом Антона Визнера. Это был голос человека, много перестрадавшего за последние часы и совершенно обессилевшего от этого. Нет, не умрет, сказал Шустер. Инсульт, да, это правда, спросил Визнер, что с ней случился удар… то есть самый настоящий инсульт?… Я, впрочем, вообще никакого понятия не имею, что такое инсульт. Он снова уставился на фрау Штробель, в его взгляде было что-то такое, что выдавало потрясение, словно в этот миг он падал с неба перпендикулярно к земле. Ему и в самом деле понадобилось ухватиться руками за спинку кровати, потому что он вдруг зашатался. Пресвятая Дева Мария, опять воскликнула полячка. Визнер посмотрел на нее взглядом безумного. Повернувшись к Шустеру и Шоссау: Дева, она поминает Деву Марию. Не могу поверить, она говорит о Деве Марии… Знаете, сказал Визнер и, размахивая руками, обратился непосредственно к Шоссау и Шустеру, вы даже не представляете, насколько смехотворным казалось мне еще вчера всерьез говорить о Деве Марии! Я бы не задумываясь назвал это естественнонаучной несуразностью и ни на йоту не отступился бы от естественнонаучной невозможности Девы Марии, ни на миллиметр, потому что для меня это было абсолютной истиной. Да, я настаиваю на этом, абсолютной, и каждого, кто засомневался бы, я объявил бы сумасшедшим, не просто глупым, нет, сумасшедшим, введенным в заблуждение, живущим с шорами на глазах. Это было бы нечто непостижимое – не верить в естественнонаучную невозможность Девы Марии. Но только теперь все это безразлично. Теперь все уже не так, как бы оно там ни было. Тут Визнер взглянул на полячку, словно собираясь броситься к ее ногам из чувства благодарности. Вы полька, спросил он. Полячка в свою очередь удивленно взглянула на Визнера. Я из Ополе, сказала она. Он подошел к ней и потряс ей обе руки. При этом он все время повторял, из Ополе, она из Ополе, такого он никак не ожидал. Знаете, я был сегодня ночью в лесу, сказал он, пришел туда, собственно, без всякого намерения и не знал, сколько было времени, я даже не заметил, что уже стемнело, мне казалось, что вокруг светло, но все это какое-то сумасшествие, полный дурдом, я все себе это так вообразил, понимаете, все, весь мир я представил себе другим. Полячка смотрела на Визнера, ничего не понимая. Я пришел туда и всю ночь (так я думаю) бегал по лесу, ничего не соображая, для меня только сейчас постепенно начинает все проясняться, да, вот сейчас. Я вдруг вспоминаю… вроде я был как в дурмане, испытывал чье-то влияние, оно полностью подчинило меня себе, тащило куда-то против моей воли, прочь от меня самого, водило меня всю ночь напролет по лесу… словно вовсе не я был там, в лесу, понимаете? Полячка: не в лесу? Визнер: нет-нет, в лесу, вы меня не поняли, но это хорошо, даже очень хорошо. На лице у него опять отразился охвативший и сжигавший его изнутри азарт. Он стоял перед ними и светился, сам не свой. Шустер усадил его на стул. Теперь я точно вспоминаю, сказал Визнер, смешно, как же я раньше все никак не мог понять, что произошло там, в лесу. Сегодня утром я был в Штадене, в одной булочной, там можно стоя выпить кофе, я зашел туда, как всякий нормальный человек, словно ничего такого в лесу… хм. Затем я ехал на автобусе и глядел в окно, на природу. Вероятно, до этого я никогда ничего такого не делал, ни разу в своей жизни… пусть это покажется странным, но я почему-то на природу никогда не глядел… Мне все казалось обычным и нормальным, как всегда, про эту ночь я вообще не вспоминал, и там, в автобусе, тоже нет. Но вот сейчас мне снова все приходит на ум. Я, собственно, был в еловом лесу. Да, точно, в кармане у себя я нашел спички, вот, этот коробок! Визнер вытащил из переднего кармашка джинсов коробок спичек и протянул их полячке как доказательство. Полячка покрутила в растерянности коробок в руках, не зная, что с ним делать. Там валялась какая-то тряпка… я ее поднял, намотал на палку и зажег, как сейчас вижу. Может, поэтому я и думал, что кругом светло, факел же горел. Вдруг он разразился жутким смехом и вскочил со стула. Теперь я знаю: все есть ничто. Ничто! А то, что все есть все и что это такое, этого не знает никто, потому что люди просто не умеют думать о таких вещах. Вчера я еще рвался в Китай, хотел попасть туда, пройти древним Шелковым путем, но что бы я там нашел? И разве я знаю, что я искал? Я себе все это вообразил, и весь остальной мир тоже. Вот я встретил здесь вас, вы родом из Ополе, и что же? Я не вижу никакой разницы, понимаете? Визнер говорил все туманнее и путанее. Неожиданно он снова опустился на стул и начал всхлипывать. И вдруг произнес совершенно упавшим голосом: а потом мне рассказали про старую Штробель. Как она странно смотрела на свои занавески. Мне это показалось самым существенным во всей истории. Кто-то лежит и часами неотрывно глядит на одну и ту же занавеску. Лежит сначала в темноте, потом наступает утро, свет падает в окно, занавеска становится светлее и светлее, кругом все изменяется, но кто-то все так же лежит и неотрывно смотрит на эту занавеску, мне показалось это очень странным. Еще вчера я утверждал, кто так думает, тот сумасшедший. Я всегда считал себя не таким, как все. Я и был другим, но в то же время таким же, как все. Все по-своему другие, и все такие же, как все. А потом я подумал: как же так – удар? И она умрет? Я всегда думал, никакой смерти нет вообще. Вдруг я понял, что все-таки что-то есть, хотя бы сам процесс умирания, и я захотел это увидеть, мысль об этом связалась у меня напрямую с фрау Штробель, и тогда я поехал во Фридберг, чтобы увидеть ее, но она, оказывается, не умирает, а я встретил здесь вас, ту, которая из Ополе, и все опять чудесно, потому что это подтверждает то, о чем я думал сегодня ночью. Каким же идиотом я был все время, каким тупым… еще вчера вечером я был так же туп, как и все… ах как я был глуп!

Вдруг на Визнера напал приступ кашля. Странный какой-то, нехороший кашель. О-о, выдохнула полячка. Шоссау сказал, надо выпить воды. Визнер взглянул на него, ухмыльнулся и снова зашелся в кашле. Шоссау встал, взял стакан, подошел к раковине, налил из крана воды и подал Визнеру. Визнер выпил одним глотком, не переводя дыхания. Какое-то время он сидел молча, слегка двигая челюстями. Потом встал и сам направился к крану. И увидел себя при этом в зеркале над раковиной. Пораженный, он застыл со стаканом в руке и в большой задумчивости глядел на себя. Вдруг он снова начал громко смеяться. Ха-ха, я понятия не имел, даже не предполагал, что так выгляжу! Ну и видок! Ха-ха-ха! Ведь и в Штадене, в кафе, я тоже должен был выглядеть так же, а ведь в том кафе я думал, я совершенно нормальный человек, как все, и ничем не отличаюсь от других. Так вот почему девушка там так разглядывала меня, вот почему! А я-то вообразил, она хочет… и мне все казалось таким обычным, такой обыкновенной игрой, самой что ни на есть банальной, входишь в кафе, где можно быстро стоя выпить, кофе, а там девушка, и она смотрит на тебя, а ты на нее, там, в этом кафе, ха-ха-ха! А на самом деле это всего лишь грязь на твоем лице, грязь, ха-ха-ха! Визнер стоял перед зеркалом и все никак не мог унять свое возбуждение и смех. Полячка тоже весело смеялась вместе с ним, правда, так и не поняв, что к чему. Но Визнер вдруг весь сжался и стремительно выбежал из палаты. В дверях тут же появилась сестра Мелания и спросила, что тут происходит. Пресвятая Дева Мария, снова сказала полячка и несколько раз перекрестилась. Вот какая странная сцена разыгралась в больнице. Супруги Мор уехали ранним вечером вместе с госпожой Адомайт домой, впрочем, только после того, как совместными усилиями (госпожа Адомайт тоже весьма энергично участвовала в этом) доверху загрузили грузовичок домашним скарбом из дома в Нижнем Церковном переулке, 15. Хальберштадт всем своим видом выражал все это время недовольство и никуда не уехал. Катя тоже не поехала со своей родней в Хеппенхайм (она назвала их действия обыкновенным грабежом), а решила лучше пойти вечером в Оссенхаймский лесок, остаться еще на одну ночь в пансионе, а утром отправиться поездом в Вюрцбург. Фрау Новак, кстати, тоже осталась и договорилась с Хальберштадтом поехать на следующий день после отбытия Моров и госпожи Адомайт. (Вероятно, стоит еще заметить, что сын Адомайта вместе с женой покинули Флорлитаут тем же утром, сразу после оглашения завещания нотариусом, сын был слишком потрясен увиденным и услышанным.) К вечеру споры о том, чем же все-таки владел старый Адомайт и как следует понимать это странное завещание, только усилились. Образовались, так сказать, две заинтересованные стороны, к одной примыкала фракция сторонников версии Кубелака, придерживавшихся точки зрения, что Адомайтам раньше принадлежали каменоломни или хотя бы сам участок земли, на котором впоследствии Кубелаки развернули свое дело. У некоторых засела даже в голове идея, что Адомайты издревле были семьей каменотесов. При отце Адомайта фирма была продана, а может, и при самом Адомайте, поскольку он был ленив и, конечно, не хотел заниматься делами фирмы. Некоторые из этой фракции (особенно Вилли Кун) развили следующую теорию: фирму продали за огромную сумму, и на эти деньги Адомайт жил всю свою жизнь. Возможно, он постоянно хранил деньги у себя под подушкой или вложил их в ценные бумаги, наверняка в доме в Нижнем Церковном переулке можно обнаружить какие-нибудь свидетельства этому, если, конечно, получить туда доступ. Руди Хойзер, член Общества кравеведов, внес свою лепту во все эти догадки, поскольку придерживался мнения, что за этим кроется, возможно, кусок древней истории Флорштадта и было бы неплохо вырвать его из когтей прошлого, так сказать, из тенет забвения. Сегодня у них еще есть такая возможность, а потом ее уже больше не будет, сказал он. Другая фракция стояла на том, что имевшийся когда-то кусок земли надо искать совсем в другом месте, вовсе не у Кубелаков, а там, где этого никто не предполагает. Родился даже миф об огромных плантациях яблоневых садов, более обширных, чем вишневые сады Окштадта. Это была одна из старинных баек, которую любили рассказывать в Нижнем Флорштадте, а именно история об огромных яблоневых садах вокруг деревни в прошлом веке. Историю эту тоже каким-то образом связали с семейством Адомайтов: якобы в прошлом столетии Адомайты владели теми сказочными плантациями садов, которые продали впоследствии предположительно муниципалитету под строительство, благодаря чему Адомайты и разбогатели. Таким или похожим образом родились после полудня две самые фантастические версии. Когда Шоссау вышел около трех часов из больницы на улицу, навстречу ему двигалась толпа оживленно разговаривающих людей. Они попеременно поворачивались друг к другу, жестикулировали, доказывая что-то горячо и бурно. Все они производили такое впечатление, будто испытывают предельное напряжение и заняты одним, но очень важным делом. Впереди всех шел Руди Хойзер, уверенно печатая шаг и явно торопясь к твердо намеченной цели. Группа состояла из немалого количества людей, среди них был господин Рудольф, краснодеревщик Мулат, господин Рор, Кун и Рюль, Мунк тоже был в этой компании, как, впрочем, непонятным образом и Валентин Хальберштадт, который именно в этот момент очень возбужденно дискутировал с депутатом городского совета Рудольфом по поводу некоторых муниципальных правовых норм. Что-нибудь случилось, спросил Шоссау, куда вы направляетесь?

Хойзер решительно прошел мимо него, сделав знак рукой следовать за ними. Кое от кого ощутимо пахло алкоголем. Шоссау прошел с ними несколько переулков. Хойзер внезапно остановился и объявил, что это и есть сама история Флорштадта и ее надо беречь, сохранить живой для потомства. Хм, сказали остальные и продолжили марш по переулкам. Шоссау ровным счетом ничего не понял. Он спросил господина Мулата, какова цель их действий. Ну, видите ли… сказал Мулат, это надо так понимать. Я, впрочем, не имею к этому никакого отношения. Я совершенно случайно оказался в «Липе», я думаю, мы все там оказались случайно, а потом вдруг все поднялись и зашумели, сказав, это надо немедленно выяснить, время не терлит, особенно активен был Хойзер, все кричал, что нельзя упускать время, причем ему, Мулату, вообще было неясно, какое такое время нельзя упускать, но всем почему-то это казалось очень важным, они повскакали с мест и помчались куда-то… Собственно, до этого разгорелся спор… Шоссау: по какому поводу? Мулат: ну, в связи с этими двумя… фракциями. Шоссау: какими фракциями? Мулат, доверительно отводя его чуть в сторону: Рудольф ужасно сцепился перед этим с Куном (тот был пьян в стельку). Кун верховодил среди сторонников версии Кубелаков, а Рудольф поднимал его при всех на смех. Кун даже до того договорился, что стал утверждать, будто все большое семейство Адомайтов могло жить после продажи земли на Фридбергер-штрассе, вложив в эту фирму свои деньги. Но кто же поверит, что старый Адомайт вложил сюда деньги? Он же презирал банки и считал деньги величайшим грехом человечества, по крайней мере говорил об этом при каждом удобном случае. Шоссау: подобной глупости он еще никогда не слышал. И это однажды сказал Адомайт? Мулат: он утверждал это всю свою жизнь, так, по крайней мере, уверяет Мунк. Шоссау: ах, вот что. Мулат: он, Мулат, действительно находит все это чрезвычайно интересным. Столько довелось узнать про этого Адомайта! Да, он был немногословен, как говорят, но после смерти его немногословность обернулась для всех красноречием. Мы все предстанем когда-нибудь перед Судом, но общественность ведь тоже хочет знать, никто не должен ничего замалчивать, так, что ли, Рор, сказала твоя жена об этом сегодня утром. Рор повернул к нему красное лицо и посмотрел на него бессмысленным взором, продолжая свой разговор с Мунком, который вел до того. Через некоторое время они остановились у ворот здания каменоломен Кубелака на Фридбергер-штрассе. Ну, вот сейчас и посмотрим, сказал Хойзер и позвонил в дверь. Шоссау оставил людей за их занятием и пошел дальше своим путем. Они все спятили, подумал он. Между прочим, позднее, во время празднования Духова дня, стало известно, что фракция Кубелаков потерпела поражение по всей линии фронта. В учетных книгах фирмы «Кубелак» вообще не содержалось ни малейшего упоминания о том, что Ддомайты владели когда-либо этим участком земли. Все это были сплошные выдумки. Только один Кун упрямо продолжал верить в этот вымысел. Но в Духов день курсировал еще и другой слух. Рассказывали, что священник Беккер побывал в больнице во Фридберге и соборовал старую Штробель. Об этом рассказывали в мельчайших подробностях. Штробель якобы все время кричала, я не хочу умирать, я не хочу умирать, вела себя очень строптиво, выкрикивала разные бранные слова в адрес Господа Бога. Все старались превзойти друг друга в этих глупых россказнях. Кое-кто даже горазд был утверждать, что фрау Штробель отвергла последнее причастие. Но вскоре все эти слухи иссякли, как талая вода. В лесочке в этот день про фрау Штробель говорили еще и другие вещи. Будто на самом деле она жила на социальное пособие, то есть работала нелегально, и годами не платила взносы в больничную кассу. Семь лет назад она попала в больницу с каким-то воспалением и до сих пор не оплатила счет за лечение. Один раз ее даже вызывали в суд, вроде по поводу кражи, возможно, она обкрадывала старого Адомайта. (Соседка с Фауэрбахер-штрассе, однако, сказала, насколько она помнит, фрау Штробель вызывали в суд в связи с тем, что ее сбила машина.) Некая госпожа Денхардт: я была однажды на левом берегу Рейна, отгадайте, кого я там встретила? Адомайта! И отгадайте опять, кто там с ним был? Штробель! Они с удовольствием проводили свои денечки в этих благодатных краях. А вы знаете, как все дорого в Эльзасе! Я абсолютно уверена, что видела тогда Адомайта и Штробель вместе с ним. Я могу поклясться, что это был Адомайт! Вот-вот, что ты скажешь, качали головой соседи по столу. Шоссау встал и пересел за другой стол… В лесочке собиралось все больше народу. На самом краю воздвигли старенькую карусель, рядом с ней поставили тир, где можно было целиться и стрелять, получая в награду бумажную розу или вымпел футбольной команды, других призов не было. Молодежь пикировалась с хозяином тира, подкалывая его, не лучше ли стрелять в его тире стрелами. Этот шуточный ритуал повторялся в Духов день каждый раз, потому что в тире всегда можно было сшибить только бумажную розу или спортивный вымпел, к тому же не самой любимой в Веттерау футбольной команды. Устроитель тира всегда ввязывался в этот бесперспективный спор, в ходе которого оказывался каждый раз изруганным и оплеванным с головы до пят.

Вот и сейчас он представлял собой несказанно жалкую фигуру. Беспомощно выглядывал из своей деревянной будки, ища поддержки у Шоссау, как раз пробегавшего мимо. Неподалеку стоял ларек с солеными кренделями и сладкими вафлями, где заправляла всем фрау Буцериус, кроме того, имелся ларек с грилем, картофелем фри и жареной колбасой. Чуть дальше в лесочке соорудили стойку, а перед ней заставили всю поляну столами и скамейками. Уже с четырех часов, как и каждый год, туалет, маленький зеленый блестящий вагончик, был загажен и переполнен, как и стоящие рядом голубенькие кабинки, незадолго до этого специально вычищенные к празднику. Так что веттераусцы бегали по старой привычке в лес, укрываясь за деревьями на расстоянии десяти метров. В Духов день немалая часть леса оказывалась потому до самой ночи недоступной для любителей природы. Водрузили также и небольшой помост, где попеременно выступали группы фольклорной и легкой эстрадной музыки. Там то появлялись артисты, то выстраивался школьный хор, а то и капелла музыкантов-пожарников etcetera. Шоссау сел за стол, стоявший у самого края леса, за ним пока было довольно пусто. В ожидании Шустера он заказал себе сидр и соленый крендель, машинально он сразу счистил крупинки соли с кренделя. В какой-то момент он увидел, как фрау Новак помахала рукой. Но она махала не ему, а кому-то, кто только еще собирался войти в лес. Это были Катя и Бенно, они стояли вместе, держась за руки. В небе над ними было спокойно и тихо, потому что авиаклуб был в этот день закрыт. Дети запускали перед лесочком бумажных змеев, шныряя между припаркованными на поляне машинами, все как обычно. Какое-то время вообще ничего не происходило, музыканты отдыхали, крапивники звонко перекликались, а перепалка возле тира достигла своей кульминации. Молодой Моккштедтер упрекнул хозяина тира в том, что ружья у него гнутые и стреляют мимо, мишень можно поразить, если и целиться тоже мимо, и в доказательство своих слов он направил ружье на хозяина, сказав, если он сейчас нажмет на спусковой крючок, то промахнется, готов заключить любое пари. Тут же позвали случайно присутствовавшего на празднике вахмистра Гебхарда, тот немедленно удалил с праздника зарвавшегося молодца. Хозяин тира страшно разволновался и все никак не мог успокоиться. Это же всего лишь народное гулянье в Духов день, народный праздник, повторял он в страшном волнении… Примерно в это же время Визнер, судя по всему, добрался до лётного поля. Он пришел туда без всякого определенного плана, просто бродил по местности, бесцельно переставляя ноги, шаг за шагом, не замечая ничего вокруг, пока наконец не оказался на луговине, вблизи Хорлоффа и авиаклуба. Вот дела, сказал он себе, да это же лётное поле. Как здесь тихо! Ну да, сегодня ведь никто не летает. Сегодня они делают то, что и все остальные, празднуют Духов день в лесочке. Хм, вот так в жизни всегда, все делают то, что делают другие. Что за странная мысль. Я, пожалуй, лягу, полежу немного на травке, что-то я устал сегодня… устал… а отчего это я, собственно, устал? Антон Визнер в самом деле ненадолго уснул, а когда проснулся, подумал следующее: значит, это лётное поле, очень странно. А что это значит, что лётное поле совсем рядом? Я ведь позавчера тоже тут был. Даже сидел в машине. Что мне сказал дежурный авиадиспетчер? Мы, летчики, должны держаться вместе. Здесь, впрочем, валяется чей-то футбольный мяч, нет, это мяч для игры в гандбол, нет, все же футбольный, только резиновый. А что, если я сделаю передачу на другой край поля, пусть там и нет никого и пусть это покажется кому-то странным. Сильным ударом Визнер послал мяч через всю луговину в направлении лётного поля, тот все летел, летел, пока не ударился о взлетную полосу. Визнер уже забыл про него, потому что в этот самый миг он стоял перед «тауэром», и ему показалось ужасно смешным, что авиадиспетчерская вышка закрыта. Только наружная дверь, обитая листовым железом, стояла открытой, ею никто никогда не пользовался. Сам факт, что радиосвязь на замке, был ему в высшей степени противен. Ах, какая неприятность, подумал он. Сегодня Духов день, все празднуют в лесочке, поэтому и «тауэр» на запоре. Впрочем, я опять чувствую усталость, откуда она только берется? Ах да, ночь, я не спал сегодня ночью. Визнер вытащил из-за пояса пистолет, потом убрал его, но тут же вытащил снова и проверил, заряжен ли он. Хм, действительно заряжен. Ай-ай-ай, подумал он. С пистолетом в руке (он тут же забыл, что держит его) Визнер бегал перед «тауэром» взад и вперед, бросая взгляды на природу вокруг и на небо. Как здесь красиво! Все кругом голубое, зеленое и желтое! Странно, я это заметил еще сегодня утром, когда ехал в автобусе. А что, если сверху… да, нужно на все посмотреть сверху, оттуда обзор лучше. Сейчас как раз идеальная лётная погода, на небе ни облачка. Идеально, просто идеально, произнес он громко и даже засмеялся, довольный. Кстати, можно будет и оружие попробовать!

Он поднял пистолет, прицелился в замок на двери «тауэра» и нажал на спусковой крючок. Отдача неприятно поразила его. Он тут же отбросил пистолет и уставился на дверь. Замок буквально размозжило. С этого момента Антон Визнер развил бурную деятельность. Он поднялся по лестнице и вошел в дверь на втором этаже. Смотри, как это, оказывается, просто, сказал он. Нужно только преодолеть в себе некоторый барьер, и сразу все становится легко и просто. Затем он взял железную штангу и разбил замок металлического шкафа. Он вынул оттуда учетные книги и журналы с дежурными записями и задумчиво смотрел на них, но недолго. Потом снова взял в руки штангу и взломал письменный стол. Забрал там ключи и, следуя неясному порыву, перерыл весь стол сверху донизу. В самых нижних ящиках он нашел несколько эротических журналов, полистал их без всякого интереса и бросил назад в ящик. После этого он покинул «тауэр» и увидел, что в канавке лежит в бурьяне пистолет. А что это он так смеется? Может, это все-таки эротические журнальчики? Какая гадость! Брось кусок, и они станут рвать его на части, вот как это работает. На него вдруг опять навалилась тоска, он впал в мрачное настроение, потому что вспомнил Катю Мор. От злости он ударил ногой по металлической двери, та захлопнулась. Он подошел к ангару, отпер его и раздвинул ворота. Уже стоя перед самолетами, он опять засмеялся, причем очень громко. Он, собственно, вспомнил свою молодость и тогдашнюю мечту полетать, все это показалось ему теперь не только смешным, но и безмерно далеким. Он провел ладонью по корпусу «сесны». Раньше ты видел самолеты лишь в небе и думал, как бы попасть туда наверх, там, и только там, все по-другому и гораздо лучше. Герои твоей юности, летчики, астронавты, хм, это действительно смешно, а потом, после иллюстрированных журналов с портретами астронавтов и летчиков, начинают покупать всякие эротические журнальчики, такова обычная последовательность, и постепенно теряют к этому интерес, а если такое не происходит, то это еще более странно. Астронавты всегда предшествуют женщинам. А что потом? Да, Визнер, если бы ты мог ответить на вопрос: что, собственно, следует потом? Но почему-то он вдруг сразу забыл все вопросы без ответов, сел на сложенные запасные колеса и закурил. Ему вдруг стало очень хорошо. Он впервые был на лётном поле один. Через некоторое время он сел в «сесну» и запустил мотор. При этом он, пилот, вел разговор с дежурным авиадиспетчером в «тауэре», как позавчера. Правда, роль авиадиспетчера он исполнял сейчас сам. Визнер старался вести диалог как обычно, на общие темы, и это развлекало его больше всего. «Тауэр»: отличная погода сегодня. Пилот: небо чистое как стеклышко. Идеальная лётная погода. «Тауэр»: видимость до самой линии горизонта. Пилот: понял, видимость до самой линии горизонта. Конец связи. Ах, все-таки опять «тауэр»? «Тауэр»: альфа дельта три, отвечайте. Пилот: хорошо, что самолет свободен. Сегодня он мне так нужен. Как раз сегодня, понимаешь? «Тауэр»: не понимаю ни слова, альфа дельта три. Но мы, летчики, должны держаться вместе. Конец связи. Пилот: Конец связи. После этого связь с «тауэром» прервалась. Эта фраза, после этого связь с «тауэром» прервалась, привела Визнера в неописуемый восторг, оттого что он до нее додумался. Он выкатил самолет из ангара. Вот он уже на взлетной полосе. По спине прошел холодок, как всегда перед стартом. Он увеличил скорость, поднял нос и взлетел. Сначала он взял курс на Ассенхайм, потом на Узинген, то есть летал какое-то время над Веттерау в разных направлениях, воздушное пространство здесь, как обычно, оставалось свободным. Затем он развернул машину и полетел в обратном направлении на Розбах, затем еще южнее на Родхайм. Потом снова назад и вдруг увидел под собой Оссенхаймский лесок с множеством разноцветных легковушек, таких малюсеньких сверху. Кругом было очень тихо, как всегда в полете. Абсолютно тихо, несмотря на шум мотора. Визнер был безмерно счастлив. Так он летал еще какое-то время, потом снова взял курс на Флорштадт и наконец приземлился. Он знал, что все последнее время хотел совершить именно такой полет. Странным образом он оставил дверцу «сесны» открытой, а ворота ангара закрыл, как положено. Все его действия казались ему абсолютно логичными. После этого он покинул лётное поле… А в лесочке тем временем всё чаще поминали священника Беккера. Амплитуда общего мнения качнулась теперь в другую сторону, оно явно складывалось не в его пользу. Беккера критиковали за его поведение во время оглашения завещания и за то, что вчера он не появился после службы на церковной площади, что пахло почти скандалом. Мунк во всеуслышание негодовал также, что священника до сих пор нет и на празднике. Неслыханное дело для Духова дня! А семейство Мулат вот уже несколько часов всячески старалось удержать для священника свободным его традиционное место во главе длинного стола. Еще утром, как рассказывали, священник стоял так надменно, держась все время как бы в стороне при оглашении завещания, все время с краю, и ни слова не сказал при этом, делал вид, что вообще не имеет к этому никакого отношения и к флорштадтцам тоже. Считает себя, что ли, выше нас, спрашивали они себя. А вчера после службы даже не вышел на площадь. И почему это? Обычно он ведь всегда выходил! А вчера забаррикадировался у себя в ризнице и не хотел ни с кем говорить. Госпожа Рудольф: во-о как высоко задирает он нос, скажу я вам, во-о как высоко! При этом она высоко задрала свой собственный нос. А кто задирает нос, тот обычно на него и падает.

Правда, эту фразу госпожа Рудольф уже не смогла произнести достаточно внятно, потому что была пьяна и запихивала в рот булочку с краковской колбасой, на платье ей капала горчица. Она этого не замечала, настолько была увлечена разговором о священнике. Вскоре все разделились на тех, кто «за» и кто «против». Одни настаивали на том, что священник человек порядочный, честный и корректный, другие утверждали, что-то здесь не так, и причем давно, только внимание на это обратили недавно, а третьи заявляли, все, что касается того или иного католического священника, так и так в высшей степени сомнительно. Тут еще и Брайтингер, прикативший на велосипеде, подлил масла в огонь. Он наблюдал за разговором между священником, нотариусом Вайнётером и Шустером, правда, не мог слышать, о чем они говорили. Но наверняка они обсуждали тему Адомайта и земельного участка. Кун: я так и знал! Земельный участок! Конечно, был такой участок! После этих слов все с большим напряжением ожидали появления в лесочке священника… А Визнер долго бегал по полям, пока наконец не понял, что стоит во дворе Буцериусов. Для любого стороннего наблюдателя сейчас у него снова был самый нормальный вид, разве что бросались в глаза испачканные грязью штаны. Отец Буцериуса, который все еще был не на празднике (он как раз собирался пойти туда), стоял на поле рядом с домом и махал ему, Визнер помахал в ответ. Курт все время ждет, крикнул отец, он в доме. Где он так долго был? в дороге, крикнул Визнер. Ездил с друзьями во Франкфурт. Значит, с друзьями, так-так, крикнул в ответ Буцериус. Визнер вошел после этого в дом, улыбаясь, как ловко он ответил. Это действительно очень здорово, что я, оказывается, ездил во Франкфурт, подумал он. Как странно, между прочим, смотрелся этот крестьянин там, на поле. И дом тоже показался ему совсем чужим. Ряд начищенных сапог, и пахнет какой-то кислятиной, а все оттого, что здесь целыми днями кипятят молоко. И эти чудные бочарные своды, и тяжелые ковры, а почему, собственно, здесь лежат эти ковры? Они, что ли, всегда здесь лежали? Визнер вдруг установил, что в доме у Буцериусов все совсем не так, как в любом другом знакомом ему доме, и что здесь царят совсем другие запахи. Визнера этот вопрос заставил задуматься, но неизвестно, заметил он или нет, что впервые не смог дать ответа. Он прошел длинным коридором, дверь в спальню родителей была открыта, на кровати в беспорядке лежало множество подушек… Он некоторое время постоял в этой комнате, здесь все показалось ему естественным, нужным, добротным и даже красивым: и неубранная постель, и запах, и множество подушек, вообще сам факт, что есть такое помещение и что оно именно такое, какое есть, ему казалось, это во многом объясняет подворье Буцериусов в целом, словно все и должно быть по своей внутренней необходимости именно таким, а не другим. Ему вдруг вспомнились эротические журнальчики в «тауэре». Они, между прочим, пахли типографской краской. Те эротические журнальчики были полной противоположностью спальне родителей Буцериуса, своего рода «ничто», нечто случайное по сравнению с этим цельным и жизненно необходимым укладом, такими же лишними, как сам «тауэр», лётное поле и вообще все те люди, у которых были какие-то дела на том лётном поле… все их полеты действительно какая-то чушь… словно все они там что-то забыли, эти странные люди… что-то забыли, и притом нечто такое, что находится как раз здесь, в этой комнате… и потому что они это забыли, они и устраивают всю суету с фейерверком. И так во всем мире. Все эти мысли казались Визнеру гениальными, хотя через три минуты он их уже тоже позабыл. Его голова работала в таком режиме, как будто там шла химическая реакция с ускорением и все время появлялись новые и новые соединения, так что постоянно происходили изменения. Но сам Визнер этого не осознавал. Он только все больше погружался с каждой минутой в то, что представлялось ему познанием истины. В его голове одно понятие сменялось другим, и при их поглощении возникали все новые и новые мысли, нанизываясь цепочками, они постоянно поражали его, ослепляли, словно озарения. В такие моменты Визнер чувствовал себя добравшимся до самого истока непреложной истины. И все больше удивлялся тому, как же он раньше-то ничего об этом не знал, когда это ясно как божий день и вообще проще простого. А потом он вошел в комнату Курта. Этот, конечно, сразу его спросил, где он был все это время. Визнер только пожал плечами. Он был во Франкфурте, с несколькими своими друзьями. Буцериус: но не всю же ночь напролет? Визнер: почему всю ночь напролет? Конечно, я не всю ночь был во Франкфурте. Буцериус: ну, и где же ты тогда был? Где-то ведь ты должен был провести целую ночь. Хотя, конечно, меня это в общем-то не касается. Визнер: я тебе с удовольствием все расскажу. У меня много есть чего тебе рассказать. (При этом он очень странно рассмеялся.) Буцериус: нет, это действительно твое личное дело. Я только оттого так нервничаю и несдержан, что сегодня произошли большие неприятности, о которых тебе, скорее всего, еще ничего не известно, хотя ты должен знать о них обязательно. А что ты, собственно, делал во Франкфурте? Визнер: во Франкфурте? Ну, как тебе сказать, ходил в музей… Он был там, где женщина с пантерой, совершенно случайно. Буцериус: ты спятил, что ли? Визнер: нет, я серьезно. Я видел женщину на пантере, смотри, она лежит на ней примерно так, ну, как на диване. (Визнер точь-в-точь повторил жест, как показывала ему вчера Катя во время пикника, стоя рядом с ним возле гриля.)