Текст книги "Духов день"

II

Визнер никак не мог отделаться оттого сильного впечатления, которое произвела на него Катя Мор во время празднования Троицы на площади. Даже спустя несколько часов после этой встречи он все еще испытывал смятение. Долго и бесцельно бродил, возвращался к стойке, ходил на берег Хорлоффа, заглянул даже на постоялый двор «Под зеленым деревом». Почему он не оказался там, где были Моры, «Под липой», он позднее объяснить не мог. Возможно, просто хотел подумать и побыть один. В «Зеленом дереве» он узнал, что Моры на данный момент здешние постояльцы, они приехали на похороны старого Адомайта. И про их молоденькую дочку речь тоже заходила, но имя девушки произнесено не было, только было сказано, что она учится в Вюрцбурге. Потом Визнер снова отправился к реке и прошел берегом до спортивного авиаклуба. Там он сел в «сесну», стоявшую в ангаре. Ему пришлось немного поспорить с дежурным авиадиспетчером, поскольку он яростно отрицал факт опьянения. Визнер заявил также, что полеты у него оплачены и он имеет право летать. Но сегодня брать самолет не собирается, а просто хочет в одном из них посидеть. Да он сумасшедший, сказал авиадиспетчер. Визнер на это ответил, срок его абонемента скоро заканчивается и у него нет денег, чтобы продлевать его, а положенных ему лётных часов он не выбрал, поэтому ему просто хочется подержать в руках штурвал, пока его абонемент еще действителен. Но только без глупостей, сказал дежурный авиадиспетчер, разрешения на взлет он ему не дает. А мне и не надо, сказал Визнер. Сидя в «сесне», он все-таки запустил мотор, и авиадиспетчер тут же пригрозил ему по рации, что прибегнет к мерам лишения его пилотского свидетельства, если он немедленно не выключит мотор. Однако Визнер выкатил самолет из ангара и даже вырулил на взлетную полосу, но сказал при этом, что не собирается взлетать, ему только хочется еще разок прокатиться по полосе. Затем он прибавил обороты, но только на очень короткое время, даже нос самолета не поднял, а в конце полосы развернулся и покатил назад в ангар. Видишь, сказал он авиадиспетчеру, я не взлетел. Авиадиспетчер ответил, что готов дать ему машину, если он захочет, но в другой день, он знает, что он налетал мало и может летать чаще, его отец заплатил большие деньги за этот абонемент, а он, Визнер, не уделяет полетам должного внимания. Да брось ты, сказал Визнер, он вовсе и не думает о том, чтобы полетать бесплатно. Или у него есть деньги, и он может взять самолет, или у него их нет. Так как у него их нет, он и не полетит, он человек последовательный. Для него нет ничего важнее принципа. Последовательность – непременное условие любых действий. Даже если никто не будет соблюдать этого, он, Визнер, от своего правила не отступит, он на всю жизнь дал себе такую клятву. Поэтому и на абонемент ему наплевать. Он просто хотел посидеть напоследок в кабине. Авиадиспетчер: однако он не должен навсегда расставаться с лётным делом, он ведь уже затратил на это столько труда и стал неплохим летчиком, к тому же он еще так молод. Однако он все же подозревает его сейчас в том, что он пьян. И по правилам обязан составить рапорт о случившемся. Он, Визнер, не мог просто так сесть в машину и выкатить ее на взлетную полосу, это же какое-то безумие. Ну что ж, сказал Визнер, безумие так безумие. Но и в этом есть своя последовательность. Впрочем, он действительно пьян. Но его это нисколько не волнует, он и в пьяном виде может управлять самолетом, и авиадиспетчер это прекрасно знает. Авиадиспетчер еще раз заверил его, если он, Визнер, хочет, то может прийти завтра или в среду, когда опять будет его смена, и он даст ему машину, вопрос с оплатой они как-нибудь урегулируют, у него самого есть еще несколько неиспользованных вылетов, ему все некогда было, Визнеру придется только оплатить бензин. Визнер ответил, он не нуждается в подачках. Дежурный авиадиспетчер сказал, речь о подачках не идет. У пилотов есть еще чувство солидарности. Да брось ты, сказал опять Визнер и отправился назад в город. Какое-то время он побродил вдоль садов на берегу Хорлоффа, туда-сюда, засунув в полной рассеянности руки в карманы. Он то и дело останавливался и разглядывал хозяев, занятых трудом на своих клочках земли. Затем шел дальше. Вдруг он понял, что стоит перед садом своего отца и его кузен занимается расчисткой участка, освобождая середину для завтрашнего пикника. А разве он не на площади у Старой пожарной каланчи, спросил его Георг Визнер. Он был там, сказал Антон. Но у него что-то пропала охота. У него вдруг ко всему пропала охота, и к пикнику в понедельник тоже, и даже… к Духову дню. Зачем ему все это? У него и другие дела есть. Кузен: что значит – зачем? Праздник есть праздник, надо веселиться, и все тут. Люди любят праздники. Визнер: да, но только у него вдруг пропала охота. Вообще, все эти типы тут… с их мещанскими представлениями о работе, должностях, разных фирмах, страховании жизни… он просто никого из них не хочет больше видеть. Кузен: ага.

Наступила пауза, оба молча видели друг на друга. Кузен, конечно, отлично понимал, что Визнер и его причисляет к тем же мещанским типам. Ну а как идут дела в вашей мастерской? Визнер: что? в мастерской… В мастерской все идет своим чередом. А что там еще может быть? Кузен: у него что-то барахлит зажигание, может, посмотрите при случае. Хочешь пива? И не поможешь ли мне тут немножко? Мы решили освободить побольше места для завтрашнего пикника. Визнер: нет-нет, никакого пива. Он совершенно случайно проходил мимо. Конечно, они могут посмотреть, он имеет в виду зажигание… Пусть лучше зайдет в среду, но только во двор к Буцериусам… Привет, Антон, что это вы тут Буцериуса поминаете, спросил подошедший с горой пластиковых стульев Ханспетер Грубер. Грубер, в прошлом школьный приятель Георга, помогал ему сейчас в уборке участка перед завтрашней гулянкой. Визнер тотчас же перевел на него свой мрачный недовольный взгляд. Он вообще никого не поминает, сказал он, это его кузен непонятно о чем говорит. Георг, со смехом: мы действительно никого тут не поминаем. Я составлю пока стулья в сарайчике. Бог мой, да здесь все обито мешками с торфом… Визнер все еще мрачно смотрел на Грубера, а тот достал пачку сигарет, закурил и протянул пачку Визнеру. Оба они стали наблюдать, как кузен Визнера ворочает мешки с торфом. Ну и, спросил Визнер, становясь в своей злости все более несдержанным. Что «ну и», спросил в свою очередь Грубер. Визнер: что теперь ему говорить и как выкручиваться? Глупее ничего не придумаешь. И зачем он только пришел сюда? Идиотизм какой-то. Визнер говорил очень тихо, совершенно упавшим голосом. Когда-нибудь ты ему все равно все расскажешь. Haпьешься однажды и расскажешь. Потому что вы с моим кузеном близкие друзья, и ты обязательно ему расскажешь. А мой кузен, черт бы его побрал, такой поря-я-дочный. Грубер сказал, он вообще не видит, в чем проблема. Впрочем, он, конечно, прав, деньги со временем все равно понадобятся. Визнер просрочил уже три месяца. Визнер: да, сверх срока прошло три месяца. А что ему делать? Он же не может взять откуда-то с потолка тысячу марок, ему ведь надо их перезанять где-то в другом месте. Грубер сказал, зря он дал ему деньги. Но Ута не давала ему тогда покоя. Пристала, прямо как репей. Визнер: оставь Уту в покое, он больше о ней даже слышать не желает. Они просто не смогли продать машины так, как задумали. В автомагазине в Дорхайме как раз шла ревизия, все оказалось вообще очень сложно. Их документация не для такой придирчивой проверки. Он, правда, не имеет к этому никакого отношения. Ему просто нужен был капитал для собственной мастерской, для самой обыкновенной авторемонтной мастерской. Он ведь умеет только возиться с моторами. Машины он не продает. Это все N*** делает. Но денег от этого почему-то не прибавляется, он только теперь это заметил. Одна туфта. Он никак не может отдать ему деньги сейчас. Ханспетер Грубер сказал, все это его нисколько не интересует, Визнер может говорить что хочет. Если бы он знал, для чего предназначался тот капитал в тысячу марок, он ни за что бы не дал. А Ута вообще-то знает, что произошло там, в гараже у Буцериусов? Визнер: Ута, Ута, что он заладил про Уту? Хватит, прекрати, пожалуйста! Он, между прочим, с ней порвал, да-да, он покончил с этой дружбой… Грубер засмеялся. Если бы твой кузен знал, сказал он, что за номера выкидывает его маленький Визнер. Ута сказала мне тогда, вы собираетесь открыть мастерскую, совсем маленькую, и для этого тебе нужно тысячу марок. А потом она неоднократно приводила мне аргументы и заверяла меня, что деньги очень скоро окупятся, она гарантирует etcetera. А, собственно, почему вы не открыли эту вашу маленькую мастерскую? Визнер: да мы ее открыли. Он ничем другим и не занимается, кроме как разным мелким ремонтом. Правда, нелегально. Поэтому он и работает для проформы еще на рынке стройматериалов. Это все получилось так совершенно случайно. Один тип из автосервиса в Эхцелле, некий Гёсвайн, который знал Буцериуса через третьих лиц, подошел тогда к нему и сделал им предложение. Он, Визнер, так считает, ведь вреда-то от этого никому нет, а? Моторы, которые они ремонтируют и поставляют в автосервис, не хуже новеньких. Грубер сказал, по сути, он, Визнер, обманул его, но это еще не все, он и Уту обманул, он всех обманул. При этом он не то чтобы врал кому-то, глядя прямо в глаза, он всего лишь очень ловко представил все Уте в другом свете, а она в свою очередь представила это другим так, как поняла из его, Визнера, слов, то есть некоторым образом уже фальшиво, а затем одна ложь нагромоздилась на другую и разрослась до небес. Ему, Груберу, больше бы пришлось по душе, если бы он никогда ни одной из этих лживых историй не слышал. Визнер: да каких лживых историй? Моторы, он же говорит, как новенькие, одни от других просто не отличить. Пойди сегодня в любой автосервис, тебе поставят точно такую же туфту, как наши. Ты даже не представляешь, со сколькими людьми из разных магазинов запчастей они уже познакомились, и все занимаются подобными делишками, втюхивают такие же моторы! Ведь дело везде так поставлено! Ты думаешь, если ты въедешь на своем «опеле» на территорию фирменного сервиса и скажешь, тебе нужен новый карбюратор, они там немедленно распакуют заводскую упаковку и поставят тебе новенький, с иголочки, карбюратор? Как бы не так, теперь такого просто не бывает. Ему это точно известно. Грубер: это незаконно. Визнер: он не желает слушать эту чушь. Все кругом одно дерьмо. Грубер: пусть так, но я плачу свои деньги и за твое дерьмо тоже. Визнеру стало от этого совсем тошно; он развернулся и ушел. Он направился в «Липу», где встретил Буцериуса и узнал от него, что вечером в доме Адомайта состоятся поминки. Он принялся бесцельно слоняться, дожидаясь вечера, а потом двинул в Нижний Церковный переулок. Там он выкурил не меньше пачки сигарет, все время бросая взгляды на освещенные окна наверху, он даже несколько раз подумал, не подняться ли ему туда, что было бы для него гораздо лучше, у него появилась бы тогда блестящая возможность сказать девушке напрямик, что он хочет с ней познакомиться. По его убеждению, нет ничего более проигрышного, чем все эти хитроумные ходы и приколы и неестественность приставания к девушке, и чем дольше это длится, а ты все выжидаешь, пока заговоришь с ней, тем искусственней и надуманней выглядит все в ее глазах и тем меньше шансов на успех. Там, наверху, его никто даже не заметит, все стоят кучками, и, если он, Визнер, появится в квартире, никто не найдет в этом ничего странного. Однако вскоре Визнер отбросил эту мысль, поняв, что это ни к чему не приведет, он не стал подниматься наверх в квартиру Адомайта. Внезапно у него появилось ощущение, что он кого-то заметил на другой стороне переулка, кто тоже был занят тем, что поглядывал на дом Адомайта, внимательно наблюдая за ним. Но вначале он как-то не придал особого значения этой фигуре, так он был занят собственными мыслями, а когда вдруг спохватился и посмотрел туда, там уже никого не было. Да это же был тот тип из южного Гессена, сказал он сам себе. Что ему тут надо?

Визнер опять закурил, и мысли его теперь уже целиком были заняты южногессенцем. Этот южак тот еще тип, можно сказать, полностью утративший природную человеческую сущность, в нем вообще не осталось и следа непосредственности в общении, он у каждого вызывает только неприятное ощущение. Совершенно довел себя до ручки своими заумными рассуждениями, такие типы крайне неприятны сами по себе, они без конца изводят себя копанием в собственной душе. И тут ему вдруг внезапно пришла в голову мысль, что и он, Визнер, тоже постепенно превращается в такого же типа, в последнее время он только и делает, что изводит себя разными думами, постоянно перемалывает одно и то же, у него в голове не осталось уже ничего путного, не исключено, что и он стал всем так же неприятен, как южногессенец. Нет, глупости, подумал Визнер, он вообще ни о чем не думает, он сама непосредственность. Кто, если не он, так выделяется среди всех этой своей непосредственностью? И он всегда последователен, а значит, и естествен. Затем он снова задумался (позднее он даже скажет, что все эти мысли, появившиеся сами собой, без всяких усилий с его стороны, привели его в крайне нервозное состояние, он вообще не понимал, зачем они бродят в его голове), так, значит, позднее он снова задумался над тем, что все, что он только что сформулировал по поводу южногессенца, не имеет абсолютно никакого отношения к нему, тому вовсе не свойственна неестественность, он скорее верх загадочности, да южак и сам говорил, что всегда пользуется благодаря этому успехом у женщин. Вот про такого, как Кёбингер, с его «хондой», не скажешь, что он сама непосредственность, он неестествен, он просто слабак, тугодум и тем и неприятен. А южак не неприятен. Да, это, может, и смешно, подумал он, но этот южак вовсе не неприятен. За ним нужен глаз да глаз, он может стать опасным. Он уже был для тебя опасен в случае с Гюнес. То есть как это опасен? Он может стать для него опасным, только если он, Визнер, захочет чего-то большего от турчанки. А он хочет от нее чего-то большего? Да нет, по правде, у него даже думать об этом нет сейчас никакого желания. А действительно ли южак стоял там на углу? И что ему, собственно, здесь надо? Даже если это и был он, так, может, он просто прогуливался здесь! Может, ему просто было неприятно встретиться со мной. Да, точно, так оно и было, это самое простое объяснение, ему просто была неприятна встреча со мной. Минуточку, Визнер, сказал он себе, а что в этом такого неприятного для него? О-о, если бы я мог сделать так, чтобы все эти гнусные мысли отвязались от меня и я преспокойненько вошел бы в этот треклятый дом! Буквально через несколько минут к нему приблизился южак-гессенец. Какая странная встреча, сказал Визнер. Почему странная, спросил южногессенец. Ах, так, странная, он понимает. Ну что ж, действительно, наверное, странная. На свете много странного. Но с другой стороны, Нижний Флорштадтдля этого слишком мал. Он сделал жест рукой в сторону освещенных окон. Это выглядит так, будто там много людей и они что-то празднуют. На фоне гардин то и дело появляются разные тени, там курят, все в хорошем настроении. Постоянно слышен смех и громкие голоса. Это не праздничное веселье, умер один из жителей Нижнего Флорштадта, сказал Визнер и посмотрел на южака особым испытующим взглядом, переступая при этом с ноги на ногу. Южногессенец: а почему тогда там, наверху, так весело? Кто умер? Визнер: его звали Себастьян Адомайт, он был, как ему кажется, ученым, но уже давно на пенсии. Какая комичная ситуация, старый человек всегда был один, а теперь, когда умер, оказалось, что у него огромное число знакомых. Это уж точно, что всем от этого только весело. Южак сказал, все похоронные процессии функционируют по принципу зеркал, в которые каждый из них смотрится, а потом подкрашивается, напомаживается и выряжается, как павлин. Знаешь, то, что люди обычно считают умным, я как раз умным и не нахожу, думаю, что они и сами этого не считают, я исхожу из того, что дамы и господа, стоящие, например, там, наверху, друг подле друга, полагают, что только что произнесли нечто чрезвычайно умное. Но при этом они негласно сошлись на том, что все кругом говорят исключительно только одно умное, то есть они заключили своего рода пакт о ненападении, как и все наше общество: ты не сделаешь мне ничего плохого, тогда и я тебе не сделаю, другими словами, я любезен, и ты в свою очередь будь тоже со мной любезен, а на поверку – одна маска, и люди под ней всё ничтожные и пустые… Сорви маску, и увидишь – ничего. Ну а тогда зачем этот пакт о ненападении? Разве не лучше обрушиться на ничтожество? Он часто задает себе этот вопрос. Разве не следует напасть на то, что есть ничто? А если я нападу на такое ничто, что тогда? Он имеет в виду, что тогда произойдет? И произойдет ли? И можно ли считать, что что-то произошло, если это произошло с одним из тех, кто сам по себе ничто? Визнер смотрел на южака-гессенца, открыв рот. А если я сам такое же ничто? Может, я просто не замечаю, что я тоже один из них? Такое вполне возможно. Или, может, я уже давно знаю, что каждый в отдельности сам по себе ничто и, следовательно, я тоже такое же ничто и только лишь какая-то ничтожная доля тщеславия во мне заставляет меня думать так плохо о других, ведь люди всегда склонны к тому, чтобы выделяться среди остальных, даже если ничем от них не отличаются. И если я нападу на это ничто, то есть на самого себя, произойдет что-то или нет? Можно ли считать, что что-то произошло, если один из тех, кто сам по себе ничто, то есть я, поднимет руку на другое ничто? Это, пожалуй, одна из самых сложных логических задач. Визнер: ха-ха-ха! Что это за бредни такие? Опять те же выкрутасы, какими он, южак-гессенец, вчера вечером морочил им головы в «Липе», опять что-то философское, абсолютно бессмысленное, чего понять совершенно нельзя. Визнер так и затрясся от смеха, неожиданно вдруг почувствовав свое колоссальное превосходство над южаком, представшим перед ним полным идиотом. Ха-ха-ха, что еще такое он отмочил вчера вечером, как же это было? Ах да: нужно путешествовать, но не надо никуда ездить, или, может, он сказал: не надо никуда ездить, чтобы путешествовать? Или вот это, что он только что тут нес. От этого же можно со смеху лопнуть. И при чем тут вообще путешествия? Как и почему заговорили они вчера о путешествии, это как-то одно с другим совсем не вяжется.

Визнер даже задохнулся от волнения и с мокрым лбом взглянул наверх на окна. Он вдруг почувствовал, как внутри его нарастает жуткая волна ненависти, вызванная речами этого южака. Неожиданно с необъяснимым отвращением он подумал: почему этот гессенец вообще появился тут именно в данный момент и полностью расстроил его план? Ни с того ни с сего появляется здесь, в Нижнем Церковном переулке, как раз на этом месте, словно сам черт его подослал, чтобы разрушить его замыслы, хотя он толком и сказать-то не мог, о каком, собственно, плане идет речь. Если быть точным, никакого плана у него не было. Наоборот, он отправился в Нижний Церковный переулок с неясным умыслом, приложив, однако, немало усилий, чтобы выяснить, где будет находиться сегодня вечером девушка из свиты родственников покойного Адомайта, а вот почему он стоит здесь без толку уже больше часа и что вообще собирается предпринять, сказать с уверенностью он бы не смог. Да, конечно, его замысел заключался в том, чтобы войти в дом и заговорить с ней. Но он туда не вошел! И даже тогда, когда появился этот южак, он все равно не сделал никаких телодвижений, чтобы войти в дом. Тем не менее его ненависть не угасала. Он ему сильно помешал, и Визнер испытывал к нему почти физическое отвращение. А что, если, подумал он, эта девушка, эта самая Мор, чье имя он так и не узнал, вдруг неожиданно появится в дверях, а он стоит тут с этим идиотом и не сможет с ней ни заговорить, ни даже тихонько ретироваться, отступив в тень, sa угол дома. И все кончится тем, что южак сам заговорит с ней и опутает ее сетями своих бессмысленных и непонятных речей, как он это проделал с Гюнес и как попытался сейчас снова проделать с ним, Визнером. Что-нибудь про дорогу туда, которая кажется ему совсем другой, когда он идет по ней обратно, и тому подобная ерунда. Одна сплошная муть, только чтобы придать себе побольше важности. Бешеный от злости, он убеждал себя в том, что все это противоестественно и он никогда не поймет, как это столько девушек клюет на то, что любому нормальному человеку кажется полной чушью. И тем не менее он сам был не в силах отказаться от разговора с южногессенцем. Неожиданно для себя он вдруг запал на одну мысль, еще более странную, чем все остальные: он спросил южногессенца, что тот думает, зачем он, Визнер, торчит здесь, в этом переулке. Сейчас он мне ответит, рассуждал про себя Визнер, ты стоишь здесь, чтобы покурить и посмотреть на окна умершего Адомайта, или, может, так: предположительно ты стоишь здесь без. всякой на то причины. Но южногессенец тотчас же сказал совершенно в открытую: он думает, что Визнер стоит здесь так упорно, потому что ждет девушку. Услышав такой ответ, Визнер пришел в неописуемый гнев, сначала его охватил приступ настоящего бешенства, но уже в следующий момент он испытал стойкое чувство отвращения, смешанное с преклонением перед южаком, и тогда в нем окончательно созрело решение, что с этим человеком ему лучше оставаться в дружеских отношениях, потому что, как он себе сказал, этот южак-гессенец во всем тебя превосходит. А с тем, кто тебя превосходит, отношений лучше не портить. Это всегда можно успеть сделать и потом, подумал он. Но сейчас и в течение еще какого-то времени настроение его было напрочь испорчено, потому что он понял, что сама мысль вовсе не нова и не им эта хитрость придумана, скорее всего, он перенял ее от отца, тот ее частенько повторяет. И ему, Визнеру, это всегда представлялось как самая отвратительная форма подчинения кому-то более сильному. Какую еще девушку, спросил Визнер, что за девушку он должен здесь ждать и как вообще такое могло прийти южаку в голову, он, Визнер, вроде повода для таких подозрений не давал. Южногессенец: он его спросил, и он дал ему ответ на его вопрос, и это все. А что, разве он не ждет здесь девушку? Визнер: что еще за девушку и почему вообще обязательно девушку? Южногессенец: ту девушку, что мелькает в окнах квартиры умершего. Это же ясно как божий день. Визнер: он, южак, действительно какой-то странный тип. Южак-гессенец неожиданно как-то сник от этих слов и вообще впал в задумчивость, слова Визнера даже вызвали на его лице болезненную гримасу. Он отвернулся, явно собираясь уйти. Послушай, сказал Визнер, ну что теперь опять не так? Я же не хотел тебя обидеть. Он, Визнер, ведь совсем не знает его и потому не может знать, чем его можно обидеть. Южногессенец печально сказал, он его и не обидел, однако он хочет уйти. Он… он, собственно, прав, он действительно какой-то странный человек. Впрочем, ему совершенно безразлично, думает так про него Визнер или нет. Многие считают, что он странный… У него есть девушка… То есть он хочет сказать, что он много раз пытался представить себе, что это такое, когда у тебя есть девушка, но так и не пришел ни к какому определенному выводу. Нет, он правда не знает, что это такое. С ним так часто бывает. Ее имя – Катя… Но ему не обязательно запоминать его, это вообще само по себе безразлично. С тем же успехом ее могли бы звать Марион. Или Эльке. Совершенно безразлично. Это все очень относительно. Он просто называет ее своей девушкой, чтобы она существовала для него как понятие. Понимаешь, без такого понятия, без некоего конкретного понятия… вообще нечего будет сказать! Да-да, сказал Визнер, только он должен поставить в этом деле точку. Точку, ах да, конечно, поставить точку, произнес, впадая в панику, южак. Он только хотел сказать, что родители его девушки, если уж пользоваться этим понятием, как раз и считают его странным, даже очень странным… Визнер, притворяясь: то есть как это? Южногессенец: каждый раз… когда он начинает говорить, он… испытывает такое доверие к тому, кто его слушает, хотя даже не может точно сказать, чем это объясняется… И к нему, Визнеру, он тоже сразу почувствовал доверие, как только начал с ним разговаривать, хотя по вполне понятным причинам не так-то просто ответить ему тем же. Визнер: да-да, вчера ты тоже самое говорил и про турчанку, или кто там это был, мне совершенно безразлично. Южногессенец: он никому не доверяет, но тем не менее сразу испытывает ко всем такое доверие, это его проблема, действительно настоящая проблема. Он, собственно, хотел сказать следующее (Визнер во время всей этой бесконечной бессвязной несуразицы исполнял в переулке от нетерпения что-то вроде пляски святого Витта, а Бенно, южак, казалось, вообще ничего не замечал). Но самым неожиданным образом он вдруг больше не произнес ни слова и в полной отрешенности уставился перед собой в землю, в какую-то одну точку, чем-то привлекшую его внимание.

Сначала его лицо помрачнело, потом неожиданно просветлело, он даже повеселел, но уже в следующий момент вновь погрузился в отчаяние. Какое-то время южак-гессенец оставался в неком двойственном состоянии, переходя из одного настроения в другое. Действительно странный тип, опять подумал Визнер. Стоит тут, будто пребывает в других мирах. Да, он в самом деле выглядит так, словно он не от мира сего и пребывает в каких-то своих далеких мирах. Что за странное поэтическое выражение – пребывать в других мирах, откуда оно у него? Он где-то слышал его совсем недавно. Ах да, это так турчанка выразилась, она процитировала его из какой-то своей книжки. Она ведь без конца книжки читает. А при чем здесь турчанка? Она, кстати, занимается культурой Востока и даже Гёте читала. Занимается, еще одно ее словечко. А я торчу в этом переулке, и этот ненормальный южак тоже все еще стоит рядом со мной и даже не двигается, словно застыл на одном месте, и смотрит как безумный в одну и ту же точку у себя под ногами. Да что он там такого особенного увидел в этом месте? Он больше ничего не говорит и не убегает от меня. Боже праведный, сколько же это может продолжаться? Еще никогда в жизни он ничего подобного не наблюдал. И я абсолютно не знаю, что следует делать в таких случаях. Внезапно южак-гессенец издал победный крик и вышел из оцепенения. Впав в настоящую эйфорию, он принялся бегать взад и вперед и опять что-то говорить, но очень быстро прервал себя и договорился с ним, Визнером, о встрече в известном ему заведении «Под липой», он немедленно идет туда, да, в «Липу», это хорошая идея, даже очень хорошая идея. И как я раньше об этом не догадался, несколько раз повторил южногессенец, я просто забыл об этом, просто забыл… хотя это входило до того в мои планы, понимаешь! Визнер сказал, что ничего не понимает, но если таковы его, южака, намерения, так вроде ему ничто не мешает осуществить их, он может хоть сейчас отправиться туда. Да нет, сказал с внутренним волнением южак-гессенец, это все мне безразлично, совершенно безразлично, я совсем не это имел в виду, дело-то вовсе не в самой «Липе», я говорю о том, как… уйти отсюда! Извини, нет-нет, это я просто так говорю, тебе этого не понять. Нет, ты никак не можешь этого понять, потому что я говорю загадками. Но мы обычно все так говорим, непонятно и загадками. Поэтому все так нескладно и получается, потому что мы не умеем ясно выражать свои мысли! Один никогда не знает, чего хочет другой, даже если он всю свою жизнь свято верит в то, что точно знает, чего другой хочет! Все считают, что это так просто, а на самом деле все как раз очень сложно, и если бы все это поняли, если бы могли прозреть и провидеть те сложности, которые оттого и возникают, что все думают, это так просто, вот тогда, да, именно тогда все действительно было бы очень просто, ибо истинное право на существование имеет только простота, в этом он, южногессенец, давно убежден. В действительности все очень просто, по только этого никто не знает, потому что каждый считает так еще до того, как доподлинно узнал это. Нет, понять ничего нельзя, подумал Визнер. Южак говорит так, словно бредит в лихорадке, можно подумать что перед ним пьяный. Мне это совершенно безразлично, тихо сказал южногессенец. Неожиданно он посмотрел на Визнера отрезвляющим взглядом. Ты считаешь меня сумасшедшим, сказал он. Визнер: нет-нет, боже упаси. Южногессенец, настойчиво: нет, именно так, ты считаешь, что я не в себе. Но у меня нет лихорадки, я не бредил, и я не пьян. Я вижу сейчас все значительно глубже, так мне кажется, ясно и отчетливо. И я делаю упор на все: мне все безразлично. Все совершенно безразлично. И не имеет ничего общего с тем, о чем я только что говорил. Это вообще даже никак не связано со словами. Нет больше ни «да», ни «нет». И никогда не было. Визнер: как это? Всегда есть и «да», и «нет». Южногессенец: нет. Это то же самое, если ты полетишь на Луну, а по дороге вдруг умрешь, и тогда тебе твой летательный аппарат больше уже не нужен. Понимаешь? Визнер сказал, он вообще ничего больше не понимает. Южногессенец отвернулся и впал снова в задумчивость, а потом покинул Нижний Церковный переулок. Визнер долго смотрел ему вслед и качал головой. Что за чудак, думал он. Чуть позже вечером у Визнера все-таки появилась возможность поговорить с Катей Мор, но не в Нижнем Церковном переулке, а по дороге на площадь перед Старой пожарной каланчой, в Зерновом переулке…

Катя Мор потратила после поминок какое-то время на то, чтобы увильнуть от вопросов юриста Валентина Хальберштадта. Он вел себя крайне напористо и жестко. Очевидно, Хальберштадт внимательно проследил за тем, как Катя Мор несколько раз беседовала во время поминок с подателем ходатайства (Шоссау), и заключил из этого, что Катя Мор может рассказать ему поподробнее об отношениях этой персоны с завещателем Адомайтом. Естественно, характер поведения юриста и его обращение с девушкой были ей противны. Хальберштадт не отступал от нее ни на шаг, преследовал в переулках, где она пыталась от него скрыться, и все время предлагал проводить ее домой, то есть в «Зеленое дерево». Она же несколько раз повторила ему, что не интересуется ни домом Адомайта, ни вообще наличием имущества у ее бабушки и что она ему не доносчик, а его поведение находит верхом бестактности. То, что он бегает за ней по переулкам, ей крайне неприятно, и она просит его оставить ее в покое. Но Хальберштадт не отставал от нее и все спрашивал, не рассказывал ли ей Шоссау о ключах? Госпожа Адомайт желает знать, у кого есть ключи от дома. Весь дом кажется странным образом пустым, возможно, уже кое-что украдено, например, он не увидел ни одного предмета бытовой электротехники, ему это сразу бросилось в глаза, поскольку сегодня это крайне непривычно… нет даже телевизора. А она должна себе представить дело так: в конце концов окажется, что Адомайт завещал все этим молодым парням, Шустеру и Шоссау, или еще кому-то третьему. Не исключается также и тот вариант, что Адомайт усыновил кого-то из них, это сегодня в порядке вещей. Катя в изумлении остановилась как вкопанная. Зачем это было Адомайту усыновлять кою-то? Как такая мысль могла прийти ему в голову? Это уж совершенно ошибочное рассуждение. У него ведь есть собственный сын. Хальберштадт: ну и что! Так теперь многие делают, чтобы уменьшить наследственную пошлину. Катя: вот теперь с нее действительно хватит! Похоже, он перепутал Адомайта с собой. Какая гадость! Всего хорошего! Катя Мор решительно ушла и прямым ходом направилась в сторону Старой пожарной каланчи, чтобы избавиться наконец от Хальберштадта. По дороге туда она не могла отделаться от ощущения, что за ней кто-то наблюдает. Она не могла точно объяснить, откуда у нее это чувство, но она несколько раз оборачивалась, все еще думая, что Хальберштадт по-прежнему бежит за ней. Но Хальберштадта не было. Не может такого быть, подумала она, Чтобы он прятался где-то за углом дома, до этого он все-таки еще не дошел. Возможно, это все ее разыгравшееся воображение. Но тут она опять остановилась и снова оглянулась, потому что ее буквально пронизало физическое ощущение, что позади кто-то есть. Но улица была пустынна. В свете уличного фонаря примерно на расстоянии ста метров она увидела в конце разбегающихся переулков торопливо переходящего перекресток Хальберштадта. Типичным для него, рассчитанным на публику, движением руки он зажег сигару и покачал при этом головой, словно разговаривая сам с собой. Он даже жестикулировал при этом, как это было ему порой свойственно. Его было видно буквально несколько секунд, после чего он скрылся за домами. Катя Мор не на шутку забеспокоилась, потому что ее ни на минуту не оставляло ощущение, что здесь кто-то есть. Бенно? – спросила она неожиданно в темноту, она и сама не могла сказать, почему она так спросила. По непонятной причине она вдруг подумала о Бенно. Впрочем, очень скоро она отнесла это за счет свой нервозности и пошла переулками дальше, погрузившись в невеселые думы. Но мысль о Бенно не оставляла ее. Она вдруг испытала невыносимую тоску по нему, хотя в течение дня даже ни разу не вспомнила о нем. Да, это странно, она не часто думает о нем, но уж если думает, то на душе становится невыносимо тоскливо. Ей опять пришло на ум, что она почти не может думать о нем конкретно, тем более принимать какое-то решение. Точно так же она не в состоянии ни с кем говорить о нем. Она способна защищать его, но говорить о нем пет, этого ей еще никогда не удавалось. На самом деле происходит что-то очень странное с ней и Бенно, по-другому она это назвать не может.