Текст книги "За краем земли и неба"

Глава 38

Интересно, что, кроме любви к музыке, общей у Димки и Хепсу была способность к стихотворчеству (как сказал бы Хепсу, к красленью). Еще интересней оказалось то, что, удирая по лесу от начавшейся погони, Димка непроизвольно сочинил стих, почти полностью повторивший по рисунку, ритмике и даже некоторым похожим фразам красл Хепсу, придуманный тем перед взлетом на «занебесном» корабле:

 
– Будьте прокляты! Я убегаю,
Мне бы каплю свободы глотнуть!
Что случится со мною – не знаю,
Но назад вам меня не вернуть!
 
 
Пусть и нету библейского рая,
Но в аду я уже побывал…
Будьте прокляты! Я убегаю.
И я вас за собою не звал!
 

А ведь когда Димка, захлебываясь, шептал эти пронзительные строки, пробираясь сквозь колючий кустарник, он еще понятия не имел, что есть где-то в неведомой дали, за неким мировым вывертом, парень, который то ли является его двойником, то ли им самим, но в другом каком-то измерении… Может, они и сочинили свои похожие стихи-краслы в один момент времени, ведь совсем неизвестно, как оно течет, это время, для существа, живущего «везде и всегда». Правда, Димка-Хепсу полноценным «везде-и-всегдашником» не являлся, но и простым долгоживущим он тоже не был. Впрочем, ни о чем подобном Димка в те минуты не думал. Он вообще ничего этого не знал. И неизвестно, стало ли ему теперь от полученных знаний лучше…

…Димка достал из-под рубашки флейту Пана и заиграл незатейливую мелодию, ту самую, которую он (точнее, Хепсу) играл в туманной серости перед тем как очутиться здесь.

Увы, чуда не случилось. Все осталось без изменений – и почерневший кривой забор, и узенькие улочки с частными скромными домиками, идущие вниз по склону, и петляющая внизу река, и каменные трех– и пятиэтажные дома городка за ней.

Димка еще раз тревожно оглянулся на прозрачно-светлый березняк. Одним видом своим этот радостный лесок настраивал душу на умиротворенно-созерцательные нотки. Трудно было представить, что оттуда может вынырнуть опасность. Правда, за березовой рощей начинался лес более «серьезный», когда Димка пробегал по нему, под каждой темной высокой елью, за каждым мрачным раскидистым кустом ему мерещились злобные тени то ли зверей, то ли людей, которых он тоже относил к разряду хищников… Однако зловещего леса за белыми, чистыми стволами березок видно не было, и на сердце у парня стало не так тревожно. Да и погоня, если бы она продолжалась, уже непременно должна была его настигнуть. А раз ее нет, стало быть, его оставили в покое. Разумеется, не насовсем. Скорее всего, Семерка, встретив вернувшихся ни с чем старшеклассников, уже сообщил о его побеге в милицию.

Насколько Димка знал, городок, на окраине которого он переводил сейчас дух, был вторым по удаленности от детского дома. Если милиция не пошлет на поиски сразу несколько машин, что маловероятно, то у него есть немного форы. Хотя его поимка лишь дело времени, и как с умом использовать предоставленные ему часы, он не знал…

Наверное, в городе есть железнодорожный, а может быть и речной, вокзалы. Но как он залезет в вагон или на палубу теплохода без билета? Такого опыта у Димки, а тем более у Хепсу не имелось. Если только выйти на шоссе и голосовать. Авось, кто-нибудь и согласится повезти его без билета. Вот только куда? В Ростов, Воронеж, Москву?.. Димка кисло улыбнулся. А что его ждет в этих городах? Бродяжничество? Скитание по свалкам и помойкам, ночевки в подвалах и колодцах теплотрасс? Наверное, можно зарабатывать, играя на флейте. Но сколько этим можно заработать? На что может хватить этих денег? Вопросы, вопросы, вопросы… И полное незнание жизненных реалий, особенно таких – с точки зрения бомжа-беспризорника.

Димка встал и медленно побрел вдоль забора по колдобистой грунтовой дороге, которая незаметно превратилась в неширокую улочку с разбитыми дощатыми мостками по краям, где сначала редко, а потом один за другим стали попадаться бревенчатые, потемневшие от времени, совсем деревенские с виду дома. Улица шла почти параллельно склону, слегка загибаясь книзу, и идти было легко – лишь переставляй ноги. Что Димка и делал совершенно механически, не задумываясь о конечной цели, не смотря по сторонам, лишь изредка вздрагивая от нервного собачьего тявканья из-за очередного забора.

Только сейчас, прошагав уже с полкилометра, Димка заметил, что до сих пор держит в руке флейту. Сначала он хотел сунуть ее за пазуху, но потом передумал, поднес к губам. Опять же не задумываясь, стал что-то негромко насвистывать, пока не сообразил, что снова играет мелодию из «Генералов…». «Ну что ж, очень подходящая тема, – горько усмехнулся он. – Придется привыкать к жизни «в трущобах городских»!»

Димка топал прямо по центру улочки, благо ни одной машины или захудалого мотоцикла ему за это время не встретилось. Но вот впереди по всей ширине дороги распласталось лоснящееся жирное пятно недавней лужи, и парень шагнул на мостки, не прекращая наигрывать любимую музыкальную тему. Неожиданно рядом скрипнула калитка, и Димка сделал пару быстрых шагов, чтобы не столкнуться с тем, кто может из нее выйти. Он, не оглядываясь, пошлепал дальше по пружинящим доскам, когда сзади его окликнули:

– Мальчик! Постой, мальчик!..

Димка недоуменно оглянулся – кому он тут мог понадобиться? – и увидел стоявшую на мостках возле открытой калитки женщину. Она была одета по деревенской моде – темная юбка, выцветшая голубая кофта, светлый дешевый платок с цветами – и показалась ему сначала довольно пожилой, даже старой. Но подойдя ближе, он увидел, что женщина вряд ли много старше его мамы – ну, может, лет на пять-семь, – просто седая прядка, выбившаяся из-под платка, да морщины у плотно сжатого рта и возле глаз прибавляли ей лишние годы. Ну и одежда, конечно. А вот сами глаза у женщины были совсем молодыми – голубыми, блестящими, только уж очень печальными, словно насмотрелись в жизни такого, что в существование счастья и радости больше не верили.

– Мальчик, ты что сейчас играл? – спросила женщина, и в грустных ее глазах сверкнул лучик неподдельного интереса. – Что-то очень знакомое, а вспомнить не могу…

– Это из старого фильма, – сказал Димка. – «Генералы песчаных карьеров».

– А-а! – улыбнулась женщина и вдруг пропела, очень красиво и чисто, хоть и негромко: – Я начал жизнь в трущобах го-ро-одских…

Димка быстро поднес к губам флейту Пана и стал подыгрывать. Женщина закивала и допела куплет до конца, потом, забыв слова, промурлыкала пару тактов, махнула рукой и спросила:

– Куда-нибудь торопишься?

Димка пожал плечами и мотнул головой.

– Ну, пошли тогда в дом!..

Димка не успел возразить, как женщина скрылась уже в проеме калитки.

Мальчик вошел в чистенькую комнату, оклеенную бледно-желтыми в цветочек, обоями, и нерешительно замер у порога. Женщина скрылась уже в проеме за узкой печью, облицованной белой потрескавшейся плиткой и загремела там посудой.

– Сейчас будем чай пить, – послышалось оттуда. – Ты проходи, не стесняйся!

Димка прошел к столу, накрытому полосатой клеенкой, и скромно присел на краешек одного из двух стульев. Кроме стола в комнате был еще светлый старомодный сервант, за стеклом которого стояли рядками несколько фужеров и рюмок, пара вазочек и собранный «розочкой» чайный сервиз; громоздкий телевизор в углу на комоде, покрытый ажурной салфеткой; диван с деревянными облупившимися ручками. Над диваном висел небольшой тонкий выцветший ковер с копией картины Шишкина «Утро в сосновом лесу» (где медведей вписал художник Савицкий). А вот над ковром…

Димка от неожиданности поперхнулся и громко закашлял, не отводя обалдевшего взгляда от большой цветной фотографии в резной рамке, висевшей на стене чуть выше ковра. С фото – в форме десантника, сдвинутом на самый затылок голубом берете – ему улыбался… Ачаду! Ошибки быть не могло: белые короткие волосы, черные брови, а самое главное – глаза, которые смотрят вроде бы на тебя, но в то же время и куда-то гораздо глубже, словно видят не только то, что доступно обычному взору. Конечно, если бы Димка (точнее, Хепсу) не видел Учителя в новом обличье – без бороды, с короткой прической, – он бы мог его не узнать. А так – вот он, точно такой, как час (всего лишь час?) назад, когда в последний раз видел его мальчик.

В комнату с чайником и сахарницей в руках вошла хозяйка. Димка не успел сразу отвести взгляд от фотографии, и женщина по его обескураженному виду что-то поняла. Она задрожавшими руками поставила на стол сахарницу с чайником и бессильно опустилась на стул.

– Ты знаешь Семена? – прошептала она с непонятной надеждой. Глаза ее смотрели на Димку с такой мольбой, что соврать он ну никак не мог…

– Да, – так же тихо ответил Димка, не зная, впрочем, до этого, что Ачаду в его «земной ипостаси» звали именно Семеном.

– Он погиб… – Женщина вроде бы просто сообщила это мальчику, но все же ему в той коротенькой фразе послышался вопрос.

– Да, – снова сказал Димка и отвел глаза.

– Ты что-то знаешь! – Глаза женщины вспыхнули, она всем телом подалась к парню.

Димка мысленно заметался. Что же ему делать? Не рассказывать же этой женщине – матери Семена, в чем у него не было сомнений – про Ачаду, про их путешествие на край земли, о полете «за небо», о том, как в непонятной серости встретились они с Семеном-Ачаду снова… Как он объяснит ей о жизни сразу в нескольких местах, временах и телах, если и сам толком в этом не разобрался?.. Если бы не присутствие в нем сейчас сразу двух сознаний – Хепсу и Димки, – он бы, наверное, подумал, что все это ему только приснилось! А может, он просто сошел с ума… Ведь он слышал где-то это выражение – «раздвоение личности», и оно явно не обозначало что-то хорошее.

Женщина словно прочла Димкины мысли. Она встала со стула, прошлась по комнате взад-вперед, села на диван, сложив на коленях все еще дрожащие руки, и сказала:

– Расскажи мне все, что тебе известно. Я поверю! Пойми, мне это очень надо знать. Семен – мой единственный сын!..

Димка шумно выдохнул, затряс головой, все еще не решаясь рассказать матери солдата правду. А вдруг это всё его больные фантазии? Да если и нет, разве во все это можно поверить? Женщина обязательно сочтет его сумасшедшим или, хуже того, циничным вруном… Ведь не понять ей, не понять! – Мальчик от волнения не заметил, что последнюю фразу прошептал вслух.

– Я пойму! – вскинулась женщина. – Я все пойму! Мальчик, дорогой… Я учительницей работаю, ты не думай, я не глупая!

– Учительницей? – невольно вырвалось у Димки.

– Ну да. Ты не смотри на мою одежку, сейчас каникулы, я по-простому и одеваюсь. А так я младших детишек в школе учу.

– А как вас зовут? – вырвалось у мальчика. Наверное, подсознательно ему хотелось потянуть время.

– Ой, мы и правда не познакомились! – всплеснула руками женщина. – Людмилой Николаевной меня зовут. А тебя?

– Я – Димка.

– Димочка, дорогой, расскажи мне про Семена! – В глазах женщины заблестели слезы, и Димка не смог больше тянуть. Будь что будет!

– Хорошо, – вздохнул он. – Слушайте…

Пока Димка рассказывал – очень долго, про давно остывший чайник оба забыли, – Людмила Николаевна не произнесла ни слова. Она даже почти не шевелилась, словно боялась, что вспугнет мальчика и тот замолчит. Лишь глаза жили на ее лице собственной, отдельной жизнью: округлялись, щурились, загорались, начинали блестеть, подергивались дымкой печали…

Когда рассказ закончился и Димка устало откинулся на спинку стула, он уже знал, что Людмила Николаевна ему поверила – от первого до последнего слова. Женщина встала с дивана, подошла к парню и положила сухую теплую ладонь на его черные волосы.

– Хочешь жить со мной? – спросила она очень спокойно, словно интересовалась, не налить ли ему чаю.

Димка вспыхнул, растерянный взгляд его заметался по комнате… Мальчик вскочил и, не зная, куда деть руки, воскликнул:

– Но вы ведь меня совсем не знаете!

– Зато тебя хорошо знает Семен. Если он выбрал тебя из всех своих учеников…

– Не он выбрал, это я за ним пошел!

– Неважно, – улыбнулась Людмила Николаевна. – Ты сам-то согласен?

«Еще бы!» – чуть не закричал Димка, но, опомнившись, шумно выдохнул:

– Ага!.. Но меня ведь не отпустят из детдома… Меня вообще, наверное, в колонию для малолеток теперь отдадут…

– За что же тебя в колонию? – Женщина обняла Димку за плечи. – Ты никого не убил, ничего не украл…

– Все равно не отпустят! У нас такой директор!..

– Знаю я вашего директора, – нахмурилась Людмила Николаевна. – Негодяй еще тот! Но и на него управа найдется. И потом, я ведь учительница, не забывай. Давным-давно работаю, всех знаю, и в гороно, и везде в городе, где детскими вопросами занимаются. А надо – и в области кого надо найду. Дима, главное захотеть. Если ты согласен стать моим… сыном, то я сделаю все, чтобы ты им стал!..

– Я согласен… – прошептал Димка и опустил голову, чтобы Людмила Николаевна не увидела текущих из его глаз слез. Он плакал, но никогда после маминой смерти он еще не был таким счастливым.

Глава 39

…На Ачаду падал спиной мужчина. Беляк успел выставить руки и принять на них обмякшее тело в мешковатом сером мундире. Беловолосая голова безжизненно запрокинулась, и перед Ачаду открылась огромная рваная рана на горле бедолаги, из которой фонтаном хлестала кровь. По сути, горло мужчины отсутствовало вовсе – его словно кто-то грубо вырвал…

Впрочем, кто это сделал, тут же стало понятно. Перед Ачаду стоял, все еще держа на весу окровавленную лапу, старый знакомый Акмээгак. А вот он, похоже, не узнал своего недавнего собеседника. Да и как ему было успеть осознать, что убитый им только что маложивущий и подхвативший падающий труп невесть откуда взявшийся человек в красной кирасе – по сути, одно и то же лицо?

Отурк покачнулся, но тут же дернулся вперед, снова выставив когти, недвусмысленно нацелившись ими теперь уже в горло незнакомца.

– Одного раза хватит, Нэсэ! – крикнул Ачаду, закрывшись собственным трупом, словно щитом. Лапы отурка замерли в полете и толстыми плетьми шлепнулись вдоль тела.

– Как?! – воскликнул шестилапый убийца, узнав наконец краснопанцирного воина. Впервые за время знакомства с ним Ачаду услышал в голосе Акмээгака эмоции.

– А вот так, – недобро усмехнулся Ачаду и бережно опустил на чистое от крови место свою прежнюю оболочку. Выпрямившись, он не спеша снял с плеча лучер и направил его на отурка. – Теперь моя очередь.

– Что ж… – К отурку вернулось прежнее спокойствие. Или он просто сумел взять себя в руки. – Но что это тебе даст?

– Чувство глубокого удовлетворения! – осклабился Ачаду.

– Не понимаю, – качнулся Акмээгак. – Гораздо интересней было бы вместе подумать, что с тобой произошло.

– Я и так это знаю, – буркнул Беляк, опуская ствол лучера. Убивать отурка он, конечно же, не собирался. – Тем более, я ведь обещал тебе вернуться? Вот и вернулся. – Он снова повесил лучер за спину.

– Но мы же договорились с тобой. Ты передумал возвращаться. – Отурк закачался. Ачаду стало смешно.

– Ладно, не трясись, – сказал он и сел в черное кресло. – Не стану я тебя убивать! Пока. Давай поговорим, раз ты так этого хочешь.

– Разве ты не хочешь?

– Хватит пустой болтовни, – поморщился Беляк. – Давай по существу! Что ты об этом думаешь? – Он левой рукой ткнул себя в грудь, а правой указал на мертвое тело.

Акмээгак, казалось, задумался. Зеленоватые полушария глаз ушли глубоко внутрь скользких малиновых складок, отчего стало похоже, что отурк щурится. Затем глаза его вылезли снова и даже как будто изумленно выпятились.

– Это не ты! – шмякнул вдруг Нэсэ безгубым ртом.

– Здрасьте, – сказал Ачаду. – А кто ж тогда?

Отурк помолчал еще немного. Потом выдал:

– Часть тебя. Маленькая. Тебя больше нет в глубине. Только вот это. – Он ткнул в Беляка коротенькой средней рукой.

Ачаду вспомнил разговор с Хепсу в серой пустоте. Тогда у них тоже было измышление, что этот Ачаду – не совсем настоящий, что это лишь образ, созданный кем-то или чем-то, игрушка для заскучавших детей. А настоящий Ачаду-Семен-… кто-еще-там продолжает жить своей «обычной» жизнью «везде и всегда». В принципе ему, этому Ачаду, было как-то все равно. Он-то существовал здесь и сейчас. Поэтому и ответил отурку соответственно:

– Мне и этого хватает.

– Но ты теперь как долгоживущий. Только умрешь раньше.

– Угрожаешь? – сощурился Беляк.

– Нет. Говорю, что есть. Ты будешь жить столько, сколько жила бы твоя часть в этом теле, – он махнул ручонкой на труп, – если бы я не прекратил ее существование.

– Ладно, Нэсэ, лирика все это! – В речах Ачаду все чаще стали проскакивать словечки и выражения Семена, которым он, разумеется, тоже продолжал себя ощущать. – Ты мне так и не сказал, почему это случилось. Твое мнение какое?

– Тебя кто-то воссоздал. Частично. Не знаю кто. Не понимаю как.

– Близко к нашим измышлениям, – вздохнул солдат.

– К вашим?! Кто был с тобой? Где? Когда? Тебя не было одно мгновение! – Отурк разговорился не на шутку, похоже, снова всерьез возбудился. И, конечно же, закачался.

Ачаду размышлял недолго. А потом взял да и рассказал все отурку. О битвах на «рыжей» планете, о туманной серости, исполняющей желания, о встрече в ней с учеником и девчонкой. А закончил рассказ таким измышлением:

– Ты же сам говорил мне в прошлый раз, – он не удержался и кивнул на мертвое тело, – что в построении мира большую роль играет и время, свойства которого вообще мало известны. Чего ж тогда удивляться, что меня не было одно мгновение, а я успел увидеть так много? Но самое главное, что я понял, это вот что, миролюбивый мой друг… – последние слова Беляк произнес жестко, с откровенной неприязнью. – Я сейчас – это отсеченные куски жизней того, большого я, живущего, как ты выражаешься, везде и всегда. Я сейчас – это то, что я не смог прожить из-за тебя и таких как ты, для которых жизнь человеческая – дешевле понюшки табаку!

– Я не знаю таких понятий, – мокро шлепнул ртом отурк. – Я…

– Заткнись, – грубо оборвал его Ачаду. – Ты не знаешь многих понятий, глазастая шишка! Не знаешь, что такое добро и зло, не знаешь, что такое терять друзей, каково матери ждать и не дождаться единственного сына…

– Это все неважно, если… – попробовал снова встрять Нэсэ.

– Неважно?! – вспыхнул Беляк, и рука его невольно потянулась к лучеру. Он уловил свое неосознанное желание прикончить этого урода и вдруг отчетливо понял, что мало чем, по сути, отличается от него. Ачаду стало горько. Вся ненависть сразу пропала, оставив вместо себя гнетущую тоску. – Да, все это неважно, если даже свою собственную жизнь мы не научились ценить… Что уж говорить про чужие?.. Вот ты, – дернул он подбородком, – сам же говорил, что как отдельное существо не имеешь смысла. А ведь ты даже не пробовал им стать. Зачем, когда есть царица, которая все решает за тебя! Ты не думаешь о своих поступках, не отвечаешь за них… Очень удобно! И даже умереть для тебя – ничто. А знаешь почему? Потому что ты и не живешь!

Удивительно, но Акмээгак промолчал. Он даже не закачался. Молчал и Беляк. Наконец отурк сказал, вяло шевеля ротовой щелью, будто чавкая во сне:

– Ты смутил меня, человек. Я стал думать, что неверно представлял природу разума… Тогда я не знаю вообще ничего. Я – бесполезный. Меня и правда лучше убить. Сделай это.

– Ну, ты даешь, шишка! – замотал белой головой Ачаду. – Как-то ты быстро с ног на голову все перевернул! Хотя, тебе, с твоей… гм… головой это несложно, наверно. Только ты опять ни хрена не понял! Не хочу я никого убивать! Нельзя убивать разумных. Понял ты, нет? Каждая жизнь – пойми, каждая! – единственная, будь хоть ты тысячу раз живущий где-то там еще! Или вот как ты – во многих телах. И пусть мой общий разум или что там еще витает в серых облаках, твой – в царице, еще чей-нибудь – в курице или яйце на конце иглы, сами мы от этого менее ценными не становимся. Я – это я. Здесь и сейчас. И сейчас меня это твое «везде и всегда» не колышет! А если и есть оно, то ему, думаю, только лучше будет, если вот этот я, его неделимая частичка, жить будет по-человечески и поступать, как человек.

– Сейчас ты не частица. Единое целое.

– Тем более! – кивнул Беляк. – Вот ты молодец, за свою семью печешься, где вам поселиться думаешь. А для этого людей убиваешь. Потому что себя и царицу свою важнее и нужнее их считаешь. А они как раз наоборот думают. Вот вы и молотите друг дружку, молотите, пока кто-нибудь не размолотит другого окончательно. И что, от этого кто-то из вас станет лучше, достойнее?

– Нет, – тихо откликнулся Акмээгак.

– Тогда, по логике, получается, что и места он завоеванного не достоин.

– Да.

– И как быть? Зачем тогда эта бессмысленная война?

– Не знаю… – Отурк совсем не шевелился, напоминая сейчас облитого коричневой грязью снеговика. Беляку его даже стало жалко.

– А ведь выход-то есть. Бескровный. И средства для его достижения у вас, думаю, имеются.

А вот сейчас Нэсэ закачался. И очень сильно.

– Какой?! – почти закричал он. – Какой выход?

– А ты еще не понял? Я ведь тебе все рассказал уже. Куда умники Хепсу забросили? Что он там увидел?

– Серую пустоту… – как-то потерянно ответил Акмээгак. – И что?

– А еще планету, на которой, кстати, живут существа с таким же, как и у тебя способом мышления. Но ведь планет множество! Что, если вам попросить пустоту эту или самим найти не занятый никем мир? А может, и с «собаками» теми договорились бы, у них там места хватит. Если не стрелять в них, конечно! Я бы даже рискнул за тебя словечко замолвить. Есть там у меня знакомый Бобик один. Или Жучка…

– Но как? Как попасть в эту серую пустоту?

– Я думал, ты и впрямь разумный… А корабли у тебя на что? Они же летать могут?

– Так высоко мы не пробовали…

– Ну так попробуйте!

– Ты полетишь со мной? – в голосе отурка послышалось нечто, похожее на мольбу.

– Куда я денусь, – вздохнул Ачаду. – Тем более, мне все равно надо Хепсу искать… Кстати, – протянул он к Нэсэ руку, – отдай-ка мне дусос!