Текст книги "Империя Четырех Сторон"

Одиннадцать. Хорошие новости

– Наш мир болен, – сказал однажды Норман Вадиму без всякой видимой причины. – Но, я думаю, не безнадежно.

Вадим спросил своего друга, что тот имеет в виду, и профессор-индеец постарался объяснить:

– Сегодня я открываю сайт Би-би-си и вот я читаю подборку новостей, которые мне предлагает это уважаемое информагентство. «Племенной лидер убит в Судане», «Сирийский военно-промышленный объект атакован израильскими самолетами», «Пятеро сгорели в лимузине в Америке», «Член британского парламента обвиняется в изнасиловании». Ну, что ты тут скажешь?!

– И что, ни одной какой-нибудь положительной новости? – улыбнулся Вадим.

– Есть. Одна. Очень важная. Выборы в Малайзии выиграла правящая партия. На фоне предыдущих новостей это, безусловно, положительная новость.

Вадима удивляли внезапные импульсы негодования в его друге, но они были неизбежны и, одновременно, непредсказуемы, как вспышки на солнце. Как правило, причиной этих эмоциональных катаклизмов становилась всемирная несправедливость. Или человеческая природа. На оба явления ни гонщик, ни профессор не могли оказать влияния.

– Если ты не можешь ничего изменить, просто расслабься, – поучал Вадим.

Норман расслабляться не хотел и только принимался возмущаться еще больше.

– Пойми, такие новости не учат нас добру, они учат нас примиряться со злом, – отвечал Вентура.

– Ну, знаешь ли, – рассуждал Вадим. – Новости не должны ничему нас учить, они просто рассказывают, что вокруг нас в этом мире происходит.

– И ты веришь, что ничего хорошего в этот день не произошло? Безусловно, кроме того, что в Малайзии выиграла правящая партия?

Вадим пожал плечами. Нормана это не убедило:

– Вот, смотри, это пишет студенческая газета университета имени Габриэля Морено. Моего университета.

И он распрямил ворох дешевой бумаги, который тут же превратился в черно-белый разворот газеты.

– «В провинции Санта-Крус селекционеры вывели новый сорт кукурузы, устойчивый к холодам. Теперь можно будет накормить жителей горных и пустынных районов, испытывающих трудности с продовольствием», – читал Норман. – Еще. «Дороги провинции решено оснастить дополнительными «лежачими полицейскими», во избежание аварий». Кстати, у нас их называют «Дон Педро». И еще. «Студентам филологического факультета удалось идентифицировать одно из древних наречий языка кечуа. Оно считалось исчезнувшим как минимум триста лет назад». Вот! Вот это хорошие новости!

– Что ты этим хочешь сказать? – Вадим начал уставать от эмоций.

– Только то, что ваши, мировые медиа трубят о плохих новостях, а наши, деревенские газеты, о хороших. Кажется, кто-то прогнал все хорошие и добрые слова из столиц в провинцию.

Норман вздохнул и вновь улыбнулся.

– Но знаешь, что хорошо? – подмигнул он. – То, что этот кто-то, как он ни старался, не смог прогнать их совсем.

И Норман запел старую местную песню, что-то о четырех погонщиках мулов, один из которых высокий и сильный, – кажется, так, – а чтобы песня звучала увереннее, стал отбивать ритм, помогая себе руками.

 
«Ay, de los cuatro muleros,
de los cuatro muleros,
de los cuatro muleros,
palmitas mías que van al agua,
que van al agua».
 

Вот этот ритм и вспомнил Вадим, когда молчаливый Эспиноза, трясясь на штурманском месте, запел ту же песню, которую напевал индеец. Машину подбрасывало на ухабах, кочках, дюнах и камнях, а штурман напевал песню о четырех мулах, временами негромко ударяясь о каркас безопасности. Но это было не слишком чувствительно, ведь на Эспинозе был шлем. А песня незаметно помогала комиссару привыкнуть к новой роли, в которой он оказался.

 
«El de la mula torda,
el de la mula torda,
el de la mulilla torda,
mamita mía, me roba el alma,
me roba el alma!»[1]1
  Эта испанская народная песня, впервые записанная и гармонизированная Федерико Гарсиа Лоркой, стала весьма популярной и в Латинской Америке:
  В переводе она звучит так:
«Вот едут погонщики мулов,Четыре погонщика мулов!Четыре погонщика мулов, О, как дрожат мои руки!Ведут свой табун к водопою,Ведут свой табун к водопою.Тот, кто верхом на сером,Тот, кто на сером муле,Тот, кто на сером муле,Ой, моя мама родная!Забрал мою душу с собою,Забрал мою душу с собою!»

[Закрыть]
 

Он привыкал к новым ощущениям скорости. И к совершенно новой работе. Он штурман. Значит, за маршрут отвечает он.

Diez. El carnívoro y su extracción

Ягуар прыгнул легко и грациозно. Зверь постарался, чтобы момент прыжка был неожиданным даже для него самого. Он всегда так делал и всегда выходил победителем в поединке с добычей. Ведь если ты сам не знаешь времени атаки, как его сможет определить твой противник? В ушах зверя засвистел воздух. О, как он любил этот звук! Свистящее мгновение, за которым набитый досыта желудок либо досада голодного дня. В этом случае, чувствовал зверь, выбор невелик. На второй прыжок сил у него уже не хватит. Поэтому мгновение равнялось вечности, а охота на человека превращалась в самую настоящую битву за жизнь. В прыжке обострились все основные чувства охотника. Зверь словно ощущал каждую клеточку своего тела – от острого когтя до кончика пятнистого хвоста. Щелочки его узких зрачков от начала и до конца видели всю траекторию прыжка. Вот он отталкивается от земли, распрямляя пружины задних лап, и подлетает все ближе и ближе к добыче. А спящий человек не шевелится и не знает, что сейчас в него вонзятся готовые к атаке ножи звериных когтей. Он мгновенно приблизился, этот хитрый двуногий. Безволосое создание, защищенное от непогоды лишь собственным упрямством и куском дырявой материи. Достойное только того, чтобы быть съеденным посреди чащи. Или ягуар ошибся?

Когда когти выскользнули из подушечек на кошачьих лапах и уже были готовы разрезать чужую плоть, когда на клыках в оскалившейся, высохшей от голода и жажды пасти появились жадные слюни, а зрачки-щели сосредоточились на точке, в которую нужно вонзиться и впиться, зверь ощутил мощный удар. Или, скорее, толчок в живот. Ягуар, обычно такой внимательный, пропустил мимолетное движение быстрой руки. Зверь не обратил на это никакого внимания, но его лапы так и не достали человека. В тот момент, когда охотник должен был приземлиться на добычу, та откатилась в сторону. Зверь хотел было прыгнуть туда, куда отскочил человек, но так и не смог это сделать. Что-то останавливало его движение, цепляясь за сухую землю. Он посмотрел вниз и увидел, что из его живота торчит палка, поскребывая по земле и подбирая тупым концом траву и листья. Ягуар не мог видеть, что острый конец выглядывает из пятнистой шубы у него на спине, а к черно-желтым пятнам, складывающимся в причудливый узор, добавляется еще одно, красное. Зверь поднял голову и лег. Он грустно посмотрел на человека, его зрачки сузились, потом расширились, потом снова превратились в щели, теперь и вовсе неподвижные. Человек взглянул в эти черные щели и, увидев в них свое, слегка вытянутое, изможденное лицо, тоже потерял сознание.

– Он жив! – услышал Оторонко издалека. Голос показался знакомым. Дезертир ощущал чужие ладони, касавшиеся высохшей кожи на его теле. Голос звучал рядом, но Оторонко не совсем разбирал отдельные слова, как будто говоривший находился за глиняной стеной. К тому же голос вибрировал и дрожал, словно говорившего тащили на носилках-волокушах по камням, и он старался перекричать толпу солдат, которые несли его в неизвестном направлении. Но никакой толпы не было, а был только раненый человек, лежавший на земле, и те, кто его нашел, пытались привести его в чувство. Их было двое. Это раненый понял из их разговора. Говорить с ним было бесполезно, но его уши вслушивались в чужой разговор, полный радости и удивления.

– Он жив, и мы нашли его! – сообщил мужской голос так, словно докладывал о необычайном достижении, и тут же с иронией добавил: – Все-таки этот кипукамайок не соврал!

Видимо, у кипукамайока были веские причины на то, чтобы соврать о местонахождении дезертира, но по интонации говорившего было ясно, что он не переносил вранья. Особенно в исполнении должностных лиц, к которым, безусловно, относился кипукамайок, обязанный точно и дословно расшифровывать узелки и орнамент кипу для вышестоящего начальства.

– Врать нехорошо и незаконно! – согласился женский голос, на что мужской, вероятно, хотел ответить, что мир изменился и что понятия «хорошо» и «плохо» смешались, и что в этой смеси порядка и беспорядка старые законы не действуют, а новых никто не придумал. Но вместо долгого ответа получился короткий смешок, впрочем, сохранивший общий смысл несказанной тирады.

– Он что, ранен? – тревожно переключился на другую тему женский голос.

– Непохоже, – засомневался мужской, и чужие руки вновь стали тревожно ощупывать его тело. – На нем все пропитано кровью, но я вижу, у него нет ни одной раны, не считая небольших царапин на руках. И он жив.

Веки Оторонко чуть дрогнули, но он так и не смог их открыть. Клейкая субстанция залила все его лицо. И по мере того, как сознание возвращалось к бывшему солдату императорской армии, он начинал понимать, что у него на лице кровь.

– Мне кажется, он не может открыть глаза. Точь-в-точь, как и я, несколько дней назад, – сказал мужчина.

– С твоими глазами, Чинча, все могло быть гораздо хуже, если бы я не оказалась рядом, – вздохнула женщина. – Но я не ищу похвалы. Давай-ка умоем ему лицо.

На Оторонко полилась тонкая струйка из кожаного мешка, в котором обычно крестьяне и путники носили воду, но ему показалось, что его с ног до головы обдал водопад свежести и прохлады. Каждая клеточка его тела просила влаги и кричала от радости. Его пробудившийся разум не мог позволить, чтобы такое богатство тратили даром. Рука воина задержала спасительную руку женщины и направила струю к сухим губам.

– Он очнулся, Чинча! – радостно воскликнула та.

– Пусть пьет мелкими глотками, – сказал Чинча, – тогда больше влаги сохраняется в организме.

– А ты попробуй ему объяснить это, – засмеялась женщина и сказала уже воину, лежавшему на земле: – Пей, добрый человек, пей, сколько хочешь.

Уговаривать дезертира не было нужды.

– Как его зовут? – спросила она Чинчу.

– Оторонко, – тихо произнес воин, не дожидаясь, пока за него ответит архитектор.

Женщина, видимо, плохо расслышала ответ и наклонилась, подставив свое ухо прямо под губы воина.

– Оторонко, – прошептал тот. – Ягуар.

Она думала, что слегка измазала кровью щеку, коснувшись Оторонко, но кровь лежала на его лице запекшейся корочкой и лишь слегка поцарапала нежную кожу женщины причудливо застывшим рельефом.

– Давай-ка умоем ему лицо.

Когда корочка превратилась в грязную кашицу, женщина сорвала с ветки пучок суховатых листьев и, плеснув в ладонь немного воды, крепко сжала его. Зеленоватой массой, оказавшейся у нее в ладони, она стерла с лица Оторонко бурые пятна. Теперь воин-ягуар мог открыть глаза.

Он увидел, как архитектор Чинча озабоченно смотрит на него, а незнакомая женщина – или, вернее сказать, молодая девушка – радостно улыбается. А еще он разглядел, что в глубине ее необычно больших для кечуа глаз прячется солнце, и его блики должны были время от времени освещать лица тех, на кого она смотрела.

Но вдруг ее светлое настроение сменилось, словно на солнце в ее глазах наползла туча. Оторонко невольно напрягся, как согнутая ветка, с помощью которой он все эти ночи изнурительного бегства от ягуара готовил смертельную ловушку для хищного зверя.

– Кто это? – спросил он Чинчу.

Тот немного церемониально ответил:

– Ее зовут Окльо. Она дочь главного архитектора Тавантинсуйу. И она знает, как спасти наш народ.

Девушка не стала смущенно опускать ресницы, как это сделала бы на ее месте любая красавица, получив громкую похвалу от мужчины, даже если эта похвала не касается ее внешности. Она властно подняла руку, прерывая тираду Чинчи. Строитель, слегка раздосадованный тем, что его мужское слово оставили без должного внимания, хотел было придать своему лицу суровое выражение, но вовремя сообразил, что это было бы глупо, и что эта девушка имеет право на самостоятельность хотя бы потому, что она спасла ему жизнь. И даже больше. Она спасла ему мир, который он может видеть. И теперь этот солдат тоже открывает свои залитые кровью глаза.

– Чья это кровь? – спросила Окльо воина.

Тот медленно вспоминал все, что с ним происходило все эти дни. И вся история долгой опасной гонки с ягуаром развернулась перед ним, словно узоры на лентах, которые кипукамайоки отдают женщинам в общинах-айлью, потому что считают описанные на них истории глупыми сказками. Это была страшная сказка с хорошим концом, но, впрочем, кто сказал, что она окончилась?

– Это кровь ягуара.

– Ты сказал «оторонко»? Ягуара? – переспросил Чинча.

– Не моя, – Оторонко приподнялся и прислонился к дереву. Он был истощен, он нуждался в отдыхе, но жизнь в его теле уже победила жажду и голод. Теперь он мог идти вперед.

– За мной шел ягуар. Он хотел меня убить. Я его убивать не хотел. Я хотел выжить, вот и все, к чему я стремился. Он был голоден, а я уже умирал от голода. И тогда ягуар решил меня атаковать. Я успел его поразить. Когда он упал, я решил выпить его кровь и съесть мясо ягуара. Он был еще теплый, когда я смог прокусить ему артерию, и жажда заставила меня отведать его крови. Она была очень густая и соленая. Но это был вкус жизни. Погибнув, ягуар спас меня. Потом случилось нечто совершенно необычное. Из леса вышли еще три ягуара. Пока я пытался уйти от зверя, я не заметил присутствия других хищников. Но эти подошли ко мне и заглянули прямо мне в глаза. Я увидел, что они плачут. Их злые глаза были полны грустных слез, и я никогда не забуду, как они смотрели на меня. Я откатился от моей добычи, и тогда они осторожно взяли зубами поверженного мной ягуара. За холку, за шкуру на спине и на бедре. Потом они попятились назад в лес. А я упал вот здесь и решил, что пришло время увидеть, как яркое солнце сжигает мою совесть. И я увидел его, сейчас.

– Он, наверное, бредит, – решил Чинча.

Девушка с ним не согласилась.

– Я думаю, все, что он рассказал, правда. Ягуар не должен убивать ягуара. А твое имя Оторонко. Ягуар. Ведь так?

Оторонко кивнул:

– Пусть это останется со мной.

Архитектор тут же заметил:

– Все равно, то, что сделано, уже не переделаешь. Ягуар – это священный зверь. И жизнь его тоже священна.

И это замечание вызвало такой бурный поток эмоций, которого от измученного путника молодой человек совсем не ожидал.

– Так что же, – закричал Оторонко, – мне нужно было подыхать в этом мертвом лесу, на этой мертвой земле?! С голоду подыхать, от жажды?! Или нужно было дать этому зверю съесть меня, сожрать с костями и дерьмом?!

И откуда у дезертира взялись силы? Он вскочил на шатающиеся ноги и, размахивая, как плетьми, вялыми руками, продолжал кричать на Чинчу.

– Вы, двое?! Вы знаете, что это такое – голод и жажда? Вы знаете, что это такое – ждать, когда на тебя нападет ягуар?

Чинча и Окльо молчали.

– Да, вы не знаете… – вздохнул Оторонко. – Если бы знали, то сразу бы поняли, какая разница между человеком и зверем.

– И какая? – спросила Окльо, скорее по инерции, чем из любопытства.

Оторонко сел на корточки – видимо, короткая и эмоциональная речь съела все скрытые резервы его организма, – и кратко объяснил:

– Никакой.

Двенадцать. «Акуна матата!»

Эспиноза оказался неплохим штурманом. Мысли его были быстрыми и расчетливыми, и ему не составило особого труда разобраться в хитрых символах, испещряющими страницы дорожной книги, которую каждый вечер на недолгом брифинге возле столовой организаторы гонки выдавали ее участникам. Несмотря на то что в ходу на гонке в основном были французские термины, дорожные книги все именовали по-английски «road-books», и, получив их, штурманы обычно садились за деревянные столы в кантине, чтобы уяснить себе, что ждет их на следующий день. Пилотам было необязательно появляться на брифингах, но Вадим в первый день решил нарушить традицию, чтобы поддержать Эспинозу. А заодно – чего там скрывать – убедиться в том, что комиссар полиции может не только злодеев преследовать.

Себастьян внимательно читал условные обозначения, все эти бесконечные стрелки, указывающие направление движения, восклицательные знаки и, самое главное, схематичные и загадочные, как египетские иероглифы, изображения ям, речных бродов и прочих опасностей, обещавших сделать грядущий день долгим и нервным.

Утром на старте комиссар встал раньше всех остальных членов команды, чтобы незаметно для бывалых гонщиков втиснуть свое грузное тело в плотный комбинезон, доставшийся ему от предшественника. Задача была не из легких. Толстые икры не давали застегнуться молниям внизу штанов, над ботинками, и он оставил их расстегнутыми. Себастьян справедливо рассудил, что на скорость движения автомобиля они не влияют, и решил забыть о них. Другое дело молния на животе. Он не давал ей застегнуться, выпирая, как дрожжевое тесто из кадушки у нерадивой хозяйки. Но оставить все, как было, Себастьян не мог, справедливо полагая, что его засмеют все автолюбители мира. Экипаж Вадима наверняка попадет в объективы телекамер, ведь благодаря журналистам, если верить рекламе, гонку смотрят в девяноста шести странах. Молния, похоже, разозлилась на живот. Она хотела укусить его, но только ущипнула и зажевала футболку. Эспиноза тоже разозлился. Одной рукой он резко рванул молнию вверх, а другой постарался запихнуть вниз живот. Это у него получилось, несмотря на то что на футболке осталась дыра. Но о существовании дырки знал только комиссар. Молния сошлась у ворота. Комиссар сходил к общему умывальнику, сделав вид, что плещет теплой водой в лицо. На самом деле он хотел заглянуть в небольшое зеркало над железным краном, чтобы проверить, как он теперь выглядит. Он нашел себя очень убедительным, несмотря на то, что комбинезон подчеркивал все, мягко говоря, несовершенство его сложения. Но Эспиноза никогда особенно не думал о недостатках своей фигуры. И не отказывал себе в удовольствии, хорошо пообедав, еще и плотно поужинать, что, безусловно, находило свое воплощение в лишних килограммах и округлостях в районе талии.

Себастьян обнаружил, что Вадим и за рулем оставался человеком завидного самообладания. Когда машина рвала покрышку на камнях или зарывалась в песок, украинец, абсолютно не меняясь в лице, открывал свою дверь и принимался за дело: менял колесо или спускал воздух из покрышек. Ведь чтобы ехать дальше по песку, нужно было снизить давление в шинах. Иначе машина садилась в песок еще глубже. Любая физическая работа на жаре плюс пятьдесят становилась тяжелой, почти невыносимой для грузного Себастьяна. Пилот замечал, что штурману тяжело и жарко, и брал на себя все то, что должен был делать штурман. Эспиноза смотрел на капли пота, обильно стекавшие с бритого затылка Вадима, и тихо спрашивал:

– У нас серьезные проблемы?

– Разве это проблемы, Себастьян? – смеялся Вадим. – Акуна матата!

«Да-да, акуна матата, – вспоминал Себастьян песенку из детского мультфильма. – Это же на суахили, ноу проблем!»

А Вадим, продолжая возиться возле разогретого, как печка, колеса, уже напевал:

 
– «Акуна матата, золотые слова!
Акуна матата, не болит голова…»
 

Голова болела у Себастьяна. И боль усиливало чувство стыда и вины. Да, он вызвался добровольцем, чтобы занять место штурмана и спасти команду от схода с гонки. Но в то же время его руки оказались ненадежным подспорьем. Впрочем, в отличие от головы.

На одной из остановок Вадим забрался под задний мост.

– Елки-палки! – донеслось оттуда.

– Что-то не так, Вадим? – крикнул штурман.

Пилот, кряхтя, выбрался из-под автомобиля.

– Греется редуктор. Если мы не придумаем, как его охладить, мы застрянем в пустыне.

Это была очень большая проблема. Никто не стал напевать «акуна матата». Редуктор раскалился настолько, что от прикосновения к нему у Вадима на пальце выскочил волдырь. Нужно было стоять и ждать, пока редуктор остынет. Если же ехать дальше, то задний мост может выйти из строя в любой момент. И тогда никто никуда уже не поедет. Эспиноза вникал в ситуацию, потягивая через трубочку воду из питьевого бачка. И тут ему в голову пришла идея.

Набрав полный рот воды, он издал непонятные звуки, что-то вроде «мгаам!», и полез под задний мост. Сделать ему это было сложнее, чем Вадиму, но он добился своего и с силой выпустил струю изо рта прямо на редуктор. Металл злобно зашипел. Себастьян вылез и снова набрал воды. Вторая порция обдала редуктор. Шипение стало чуть менее интенсивным. После третьей водяной струи деталь уже не шипела.

– Гениально! – воскликнул Вадим. – Можно ехать!

Он явно повеселел. Себастьян это чувствовал интуитивно, ведь по лицу Вадима сложно было понять, злится он или радуется. На следующей вынужденной остановке экипаж остановился, и штурман без лишних разговоров полез поливать редуктор. Система принудительного охлаждения работала отлично, и Эспинозе пришла на ум еще одна мысль, которую он счел гениальной. А именно запатентовать столь простой и эффективный способ решения проблемы перегрева.

До конца гонки оставалось четыре дня. Вадим понимал, что у него, впервые в истории его страны, появился шанс выиграть бронзового бедуина. По условиям ралли-рейда, победитель гонки получал статуэтку, стилизованный бюст хозяина пустыни, спрятавшегося в широких складках своего традиционного костюма. Впрочем, даже тот, кто просто доезжал до конца этого тяжелого марафона, не покидал триумфальный подиум с пустыми руками. Каждый экипаж получал бронзовую медаль с логотипом рейда. Никакого золота, только бронза, самый демократичный металл.

На бивуаке Вадим и Себастьян щедро поделились новым способом охлаждения с соперниками. Дело было под широкими тентами спешно развернутой столовой. Вадим и Себастьян весело болтали с друзьями из России и Франции, а те, запихивая в себя латиноамериканские вкусности, обильно заливали их водопадами безалкогольного пива. Вадим не любил пива, и Себастьян из чувства солидарности решил отказаться от напитка, мотивируя это тем, что не стоит травить душу и обманывать себя безалкогольным. Алкоголь, как известно, среди гонщиков не приветствовался.

– В общем, мы никогда не останавливаемся, – подвел итог своей автобайке комиссар. И указал на футболку Вадима, на которой был изображен автомобиль вместе с надписью «We never stop!» Что отличает любого славянина от европейца и, уж тем более, жителя Штатов? И что роднит с темпераментными латиноамериканцами? Правильно, душевная щедрость. Придумает гринго какую-нибудь ерундовую технологию и раззвонит об этом на весь мир, запатентовав перед этим, – чтобы денежки капали. А славянин – или такой вот сметливый южанин, как Себастьян, – найдет гениальное и простое решение сложных проблем, расскажет об этом друзьям ради минутного бахвальства, да и забудет об этом. А потом, когда понадобится, купит свое же изобретение. В яркой упаковке. У американца.

– Этот парень подходит к нам уже в третий раз.

Вадим показал на молодого человека индейской внешности, работника столовой, уносившего подносы с остатками трапезы. Парень улыбнулся, видимо, не совсем понимая, о чем идет речь. Хотя он должен был разобрать окончание фразы. Пилот произнес ее по-испански.

– Ему не нравится, что мы собираемся оставить поднос с тарелками на столе, – догадался Эспиноза. – Здесь все уносят грязные подносы сами. Это столовая, а не ресторан.

– Так и быть, унесем и мы, – с улыбкой сказал Вадим. – У тебя ведь нет короны?

Они уже стали мало-помалу переходить на «ты». Проводя целый день в жаркой машине, потея под гоночными комбинезонами, очень сложно придерживаться условностей политеса.

– Вроде нет, – похлопал себя по макушке Себастьян, и на его затылке затрясся каскад тяжелых складок.

– Вот и хорошо. Тогда нечему падать, – подмигнул штурману гонщик.

И оба раскатисто захохотали. Индеец, бродивший между столами, сдержанно улыбнулся.

Этот парень один из немногих, кто переезжал вместе с гонкой из лагеря в лагерь. Таких среди обслуживающего персонала были единицы. Администрация ралли считала их особо ценными работниками. Вскоре Себастьян еще раз увидел индейца. Но уже при совсем иных обстоятельствах.

Что случилось с машиной в каменистой и пустынной местности невдалеке от бразильской границы, Вадим так и не понял. Он подумал, что просто не вписался в поворот, проходя на скорости около сотни километров в час вдоль русла высохшей реки. Она протекала здесь настолько широким потоком, что противоположная стена каньона стояла в нескольких километрах от трассы. А может быть, здесь было древнее море или озеро. С левой стороны трассы виднелся обрыв, переходивший нижним краем отвесной стены в длинную насыпь. Рельеф трассы напоминал боливийское плоскогорье Альтиплано, так что без опасений можно было держать скорость сто пятьдесят километров в час. Но вдруг внедорожник повело так, что пилот не смог справиться с управлением и вернуть над ней контроль. А через мгновение он увидел, что оранжевый болид обгоняет колесо. Оно катилось, словно предвосхищая траекторию, по которой за ним следовала машина. Колесо вращалось как бешеное, и Вадим понял, что это его собственное. А дальше машина кубарем сорвалась вниз, прямо в каменный каньон сухого русла. Каркас безопасности защищал экипаж от серьезных травм. Система ремней накрепко фиксировала гонщиков в жестких креслах полукруглой формы. Сферические шлемы предохраняли от случайных ударов. Одного мгновения было достаточно, чтобы Вадим успел заметить, как колесо продолжает свой путь по трассе вдоль каньона. «Главное, не попасть в более глубокий разлом!» – крутилась в голове мысль. Если машина рухнет с большой высоты, то экипаж не спасет даже жесткий внутренний каркас.

А она все кувыркалась кубарем, увлекая за собой камни. Догоняя болид, они дождем молотили по легкой оранжевой обшивке. Склон был пологим, но длинным. Вадим что было сил вжался в сиденье. В ушах стоял вой и крик. Пилот догадался, что кричит штурман. Ему было не до Эспинозы, но он догадался, что большой и рыхлый живот не оставлял возможности плотно зафиксироваться в кресле. Значит, комиссара болтало и швыряло под ремнями. В кабине неприятно пахло чем-то сладковатым. Толстяка стошнило. Следы плохо переваренного завтрака попали на переднюю панель, в которую Вадим вперил свой взгляд. Его так учили: чтобы не кружилась голова, чтобы оставаться в сознании, нужно выбрать какую-то одну точку перед собой и стараться удержать на ней свой взгляд настолько долго, насколько это возможно.

Казалось, машина катится вниз целую вечность. Крик Эспинозы стал невыносимым. Животный страх смерти вытеснял из сознания все остальные мысли. Организм начинал паниковать. Руки хотели схватиться за руль, но Вадим усилием воли удержал их на груди. Чем ближе к телу, тем больше шансов избежать переломов. Переднее стекло покрылось паутиной трещин, а за ними небо и земля смешались в невероятный калейдоскоп. Синий верх и серый низ ежесекундно менялись своими местами, и только на стекле с каждым новым оборотом становилось больше трещин.

А потом вдруг оказалось, что нет неба, а есть только серая земля, вошедшая внутрь машины огромным валуном с острыми краями. Он напоминал клык чудовищных размеров, разорвавший паутину и остановившийся в десяти сантиметрах от лица пилота. Вадим примерно минуту смотрел на него, пытаясь осознать, что будет дальше. Но машина не двигалась. Она лежала на крыше, вверх оставшимися тремя колесами.

Хорошей новостью было то, что внутри не пахло бензином. Это значило, что топливные шланги были целыми, и можно не опасаться возгорания. Если бы топливо попало на раскаленный коллектор, пожар был бы неминуем, а в том положении, в котором оказался экипаж, очень сложно выбираться из горящей машины. Вадим хорошо помнил, что случилось с ван дер Толеном, не успевшим выбраться из пылающей «вольво Си Зет» в первые дни марафона.

Он медленно отжал рычаг системы ремней безопасности и, упираясь одной рукой в потолок, другой попытался открыть дверь. Сразу она не поддалась. Несмотря на каркас безопасности, деформированная крыша слегка примяла дверь. Но несильно. Два-три интенсивных движения – и гонщику удалось ее открыть. Через секунду он был уже снаружи и встал на ноги. Его слегка шатало, в голове был полный кавардак. Вадим присел на камни, прислонившись спиной к оранжевому борту. Но тут же сказал себе, что рассиживаться некогда.

Он открыл дверь со стороны штурмана и попытался расстегнуть замок на его животе. Ремни отпустили Себастьяна, и он мягко вывалился из них. Застонал. «Это хорошо, – отметил про себя Вадим. – Значит, жив». Он с трудом вытащил грузного комиссара и стянул с него измазанный следами рвоты шлем.

Лежа возле машины, Эспиноза начал приходить в сознание.

– Мы живы? – спросил он.

– Живы, – ответил Вадим. – Думаю, минут через десять появятся медики.

Прошло десять минут. Потом еще десять, а медики все не появлялись. Вадим залез в машину, чтобы проверить приборы. Система спутникового слежения, автоматически передававшая в штаб гонки сведения об автомобиле, не работала, хотя сам аппарат выглядел неповрежденным. «Чушь какая-то», – пробормотал Вадим, продолжая исследовать внутренности машины. В обязательный набор средств связи входил и спутниковый телефон. Пилот перерыл все. И не нашел его. Странно, но вечером накануне старта телефон был на месте. Вадим, не долго думая, вытащил из внутреннего кармана обычный мобильник. Шансов на то, что здесь, в этой каменной пустыне, есть мобильная связь, почти не было. Так и есть, грустно отметил украинец, на индикаторе-антенне нет ни одного деления. Все говорило о том, что выбираться экипажу предстояло самостоятельно. Но, внимательно изучив состояние автомобиля, Вадим осознал, что без техподдержки машина уже больше никуда не поедет. Ему самому, в одиночку, без посторонней помощи, даже не сдвинуть огромный кремниевый клык, пробивший переднее стекло. Он оказался выступом монолита немалых размеров, этакого сухопутного айсберга, большая часть которого была скрыта под ровной каменистой поверхностью склона.

Тогда Вадим подошел к Эспинозе. Вскоре он понял, что комиссар не помощник, а скорее обуза. Ему самому нужна была помощь. Он мог двигать только правой рукой. Левая вытянулась вдоль тела, и, как Себастьян ни старался, он не мог ее заставить шевелиться. Похожее дело было и с ногами толстяка. Правда, боливиец не чувствовал боли, и это в некоторой степени поднимало ему настроение. Если, конечно, в таком положении можно было говорить о хорошем настроении. Вадим же не спешил радоваться. Он нахмурил брови. Он достаточно хорошо разбирался в травмах, чтобы с ясной безнадежностью понять: отсутствие боли говорит о том, что задеты крупные нервные узлы. Возможно, ситуация была обратимой, но сказать об этом можно только в госпитале. А здесь, посреди пустыни, нужно, как ни крути, самому спасать себя и своего товарища.

Пластиковая канистра в водительской двери была смята ударом. Крышка отлетела в сторону и вода, почти до капли, вытекла из бачка. Это уменьшало шансы на спасение. Четырехлитровая канистра штурмана тоже была пробита, но крышка с вмонтированными трубками осталась на месте. Она смогла удержать литра полтора, не больше, к тому же вода сочилась через трубки и каплями падала на трубу каркаса, с нее на крышу и потом вытекала наружу, на разогретые солнцем камни. Дотронься до них открытой ладонью, и сразу поймешь, что при желании на валунах можно жарить яичницу. Вадим быстро завязал трубки узлом, спасая самое главное, в чем нуждался экипаж, – а именно воду. Итак, полтора литра. Возможно, этого хватит, чтобы продержаться до прибытия спасателей. Они же должны, в конце концов, обнаружить, что украинский экипаж не доехал до бивуака. И еще был шанс, что по той же дороге, вдоль каньона, проедут и остальные экипажи. Значит, надо только подняться наверх.