Текст книги "Империя Четырех Сторон"

Doce. Tres niveles del conocimiento

На вопрос о том, как его нашли Чинча и эта красивая девушка, Оторонко так и не получил ответ. «Всему свое время», – только и слышал он от них. И почему это его должно было волновать? Какая воину-ягуару была разница, кто его нашел в этих местах? Его спасли, и это было главным. Он многое понял о себе и о звере, пытавшемся его убить. Да, ягуар хотел убить человека. А в итоге спас. Его кровь влилась в тело человека, значит, погибший хищник и живой воин теперь одно целое. Но зачем же теперь думать об этом.

Чинча и Окльо теперь знали, что воин ел плоть погибшего священного животного. Это было преступление перед небесами. Еще большее преступление, чем есть человечину. Жертвы предназначаются высшим силам, а их слуги, то есть люди, должны жить по правилам и законам.

Вот о чем рассуждал Оторонко, мысленно раскаиваясь перед небом в содеянном. А Чинча тем временем пытался прочитать связку кипу, которые он обнаружил в руке раненого воина.

Чинча был знаком с искусством чтения кипу, ведь его, архитектора, посвящали в тайны знаний, правда, настолько, насколько это было необходимо человеку его профессии. Он мог считать узлы и понимать статистику сообщений, но глубинный смысл посланий создавался не только с помощью узлов, но и при участии различных оттенков, в которые были выкрашены веревки. При желании такая сложная система записи могла хранить сокровенные тайны прямо на глазах у тех, кому не положено было знать великие секреты.

Чинча долго перебирал узлы, считая расстояние, которое они описывали. Речь в послании шла об очень далеком месте на Востоке, где должно было произойти знаменательное событие. Какое именно – Чинча не понял. Важное сообщение было предназначено для особых людей, посвященных в государственные секреты. И хотя сейчас на архитектора была возложена, возможно, самая главная миссия в Тавантинсуйу, у него имелся значительный пробел в образовании: его обучили расшифровывать информацию первого уровня, отвечавшую на вопросы «Что?», «Где?» и «Когда?» Более глубокие знания, передававшиеся с помощью узелковых шифров, оставались для него закрытыми. Чинча пытался складывать узелки и так, и сяк, но сумел понять только три образных выражения – «без пределов», «на Востоке» и «такой же точно». Окльо, сидя рядом, терпеливо ждала, когда ее спутник прекратит крутить между пальцами радугу длинных нитей и перестанет гримасничать, силясь произнести незнакомый текст. Наконец, когда ее терпение лопнуло, она поднялась со своего места и принесла сумку Чинчи, в которой лежал тяжелый продолговатый предмет. Она бросила ее к ногам архитектора.

– Может, это поможет тебе хоть немного стать грамотным?

Она бывала язвительной, а иногда могла и перейти ту невидимую грань, за которой сарказм превращается в оскорбление. Девушка, которую Чинча выбрал в качестве спутницы, вызывала в нем одновременно и страх, и любопытство. Наверное, когда эти два чувства смешиваются, то возникает третье – любовь. Но вот в какой пропорции должны быть представлены ингредиенты этой смеси, Чинче было неведомо. Как неведомо и остальным людям.

Он подтянул к себе сумку. Теперь ему предстояло сделать то, что умел делать только Великий Инка. Ну, и еще, может быть, два или три человека во всей империи. Чинча засунул руку в холщовые недра сумки и достал оттуда самый главный предмет своей жизни. То, ради чего Вильяк Ума обрек его на опасные странствия. Чинча поднял над головой священный предмет. Солнце заиграло на золотых рисунках, сплетавшихся в сеть узоров на его поверхности. В руках у архитектора была макана, булава Великого Инки. Та самая, которую приказал сделать для себя великий полководец и создатель империи Пачакути перед тем, как отправиться в свой первый большой поход. А золотые рисунки были не просто украшением этого грозного оружия. Они помогали читать тайные депеши. И писать великолепные нежные стихи.

Испытывая священный трепет, Чинча поднял макану над головой. Он держал в руках предмет, увидеть который миллионы людей, населявших четыре провинции империи, просто не имели права. Впрочем, большинство граждан Тавантинсуйу вообще не знали о том, что он существует, этот могущественный ключ ко всем шифрам тайных знаний.

Оторонко, увидев жезл власти и могущества в руках у Чинчи, вздрогнул. Он почувствовал, как по его спине предательски пробежали мурашки. Так же, как и в первый раз, на ночной площади в Куско, когда Чинча трепетно и в то же время грозно держал в руке золотую макану Великого Инки. Это был знак власти и сигнал для Оторонко – нужно подчиниться этому человеку. Теперь Чинча спас его. И снова показывает свою власть.

Но Окльо, не выказав ни малейшего почтения к верховной власти, материальным воплощением которой была булава, стала рядом с Чинчей так, что ее голова оказалась выше этого царского символа, что было верхом непочтительности по отношению к традициям империи.

– Ну, что, ты сможешь прочитать послание с помощью этой апикайкипу? Или тебя нужно учить грамоте? – сказала девушка.

Во взгляде Чинчи было столько же вопросов, сколько узелков на связке разноцветных кипу, которые нужно было прочесть. Окльо сообразила, что надо оставить эти вопросы без ответов. Правой рукой она взяла сообщение, а левой перехватила у Чинчи часка-чуки. Оружие показалось ей неожиданно тяжелым. Она чуть было не уронила его, но смогла поддержать, подставив другую руку.

– Тяжелая, – усмехнулась Окльо.

Ее спутникам было не до смеха. Ее непочтительное поведение казалось им почти кощунством. Оторонко был готов наказать эту строптивую девку, как сделал бы на его месте любой солдат империи, но, взглянув на Чинчу, он понял, что эта странная женщина имеет какое-то внутреннее право вот так, панибратски, вести себя с государственными символами.

Чинча смотрел на священное оружие. Это была самая важная вещь в империи и, одновременно, самая прекрасная. Так думал архитектор. Ее очертания давали полное и однозначное представление о совершенстве Вселенной, в которой появилась империя. Тонкая и длинная рукоятка чуть расширялась в сечении поближе к массивному шару с шипами пирамидальной формы. А на ней были изображены миниатюры, рассказывавшие о первых днях страны, возникшей вокруг небольшой крепости в горах. Чинча мог разглядеть портреты Манко Капака и Мамы Окльо, первой царской семьи новой империи, и других королей, еще не научившихся побеждать соседей. И только на зубчатом шаре – это молодой архитектор знал хорошо, потому что не в первый раз он разглядывал священный предмет – был изображен первый по-настоящему Великий Инка, господин и повелитель по имени Пачакутек, создатель, воин, певец и строитель. Так в истории долгое и трудное время посредственностей заканчивается триумфом и величием настоящего лидера. Именно такой, как он, может превратить часка-чуки, оружие, которым убивают, в апикайкипу, ключ от знаний, шифр, открывающий тайны узелкового письма. Правда, какой ему, Чинче, прок от ключа, если он не умеет им пользоваться? Зато ключом владеет эта девушка. А она, вместо почтительного раболепия, которое должен был выказывать по отношению к символам власти любой, кто не принадлежал к царскому роду, как-то слишком обыденно взяла в руки этот, без сомнения, священный предмет. Что это, как не святотатство? Потому-то и вспылил горячий воин Оторонко, сбежавший из войска своего государства для того, чтобы его спасти. О, как он кричал и рычал, этот пожиратель одиноких ягуаров, какие слова произносил вслух! Словарный запас воина весьма удивил Чинчу, таких сложных оборотов речи в его горной общине не использовали. Причем, все крепкие выражения строились на основе нескольких базовых слов, имевших отношение к сфере приятных и тайных моментов супружества. Но девушка не была ничьей супругой. А Чинча, заслушиваясь хамских трелей Оторонко, слишком поздно вспомнил, что хотя спутница и не жена ему вовсе, но вполне может стать таковой. А значит, именно он, Чинча, должен заткнуть ему рот.

Но пока он думал об этом, девушка едва уловимым, коротким движением развернулась в сторону яростного дезертира. Тяжеленная булава мелькнула, как молния, золотые рисунки ударились о гневный оскал зубов, нарушив ровный верхний ряд. Оторонко потерял дар речи, а вместе с ним и дар ругаться. Он рухнул, как срубленное дерево.

– Ты убила его! – воскликнул Чинча.

– Нет, – спокойно ответила девушка, – только слегка отключила. Нужно думать, какие слова из себя выпускаешь и в чью сторону унесет их ветер.

И, мило улыбнувшись, она села на камень, чтобы читать важное послание. Любое ее движение разогревало в архитекторе и страх, и желание.

Она перебирала узлы и разглядывала рисунки. Посчитав их определенным образом, Окльо указательным пальцем водила по миниатюрам. Ее губы помогали рукам считать длину и ширину палицы, то отступая от края, то двигаясь к геометрическому центру, то блуждая по поверхности шара, украшавшему вершину часка-чуки. Чинча, наблюдая за ней, заметил определенные закономерности в орнаменте, покрывавшем булаву, ведь рисунки тоже были связаны не только смыслом, но и орнаментом. Он обрамлял каждую миниатюру, от самого начала и до самого конца. А на границе между рисунками Чинча рассмотрел узелки. Золотое плетение точь-в-точь повторяло стиль узелков кипу. И как это он сразу не рассмотрел их в тот день, когда Вильяк Ума назначил его хранителем секретной булавы? Впрочем, архитектор признавал, что это отчасти помешал ему сделать очень сильный страх, совершенно не знакомый этой женщине – страх перед верховной властью.

Она читала кипу, сверяясь по рисункам апикайкипу? Или, быть может, наматывала цветные нити на универсальную историю, размазанную по поверхности маканы? Как ни назови этот странный процесс чтения, он имел определенный смысл и внутренний порядок. Чинча не знал его. Ну и что? Он был простолюдином по крови, а значит, чтение тайнописи для него было запрещенным знанием. Но ведь запретный плод всегда сладок! И сладкими были губы Окльо – он узнал это, переступив однажды через барьер крови и сословия. Теперь ему постоянно хотелось пробовать ее губы: и тогда, когда они молчат, и тогда, когда с них слетают слова.

Слова, которые она произносила сейчас, были особенно важными. Она умела читать кипу, причем, настолько, насколько глубоко неизвестный шифровальщик прятал полученное знание. Окльо читала узелки так хорошо, что сама не замечала, как информация превращается в знание. Она уже забыла, вернее, не думала о том, что узелковое письмо скрывает три уровня информации. Об этом узнавал на первом занятии по чтению кипу каждый, кого готовили к профессии кипукамайока. Любой кипукамайок – и чтец, и бухгалтер, и курьер в одном лице – мог прочесть знание первого уровня, то есть базовую информацию. Ему были доступны цифры, факты и расстояния. Второй уровень любого сообщения являлся синтаксическим кодом. Третий, расшифровать который было сложнее всего, формировал образы, эмоции, придавал силу повествованию и превращал разноцветные веревочки в настоящую литературу, красивую и мощную. Человек, способный расшифровать этот уровень, мог, помимо всего прочего, читать между строк. Или, как говорили в Тавантинсуйу, между узелков. Взяв в руки связку разноцветных веревок, можно было испытать невероятное удовольствие от понимания смысла узелковой книги. Правда, такое наслаждение было доступно немногим в Тавантинсуйу. И эти немногие составляли элиту могучей империи. Простолюдины, работавшие на императора, даже и представить не могли, насколько полной и богатой на удовольствия была жизнь элиты, умело и методично объяснявшей подданным, что праздность и лень это преступление. Знания приносили радость, но раздавались маленькими порциями. И только самым верным людям.

Чем дольше читала послание Окльо, тем серьезнее становилось ее лицо. У нее были не столь широкие скулы, как у ее соотечественниц, а глаза имели скорее миндалевидную, чем раскосую форму. Возможно, поэтому любая эмоция – и радость, и печаль, и гнев – хорошо читалась на ее лице. А ее глаза иногда могли сказать Чинче больше, чем связки кипу, которые она сейчас держала в руке. Когда Окльо оторвала их от веревок и узелков, Чинча увидел в этих глазах гнев. Две молнии холодно сверкнули, посулив опасные перспективы тем, в кого они были направлены. Чинча отдал бы многое, чтобы во что бы то ни было оставаться другом этой женщины, но ни за что бы не захотел стать ее врагом, заглянув однажды в эти опасные глаза.

– Что там, Окльо? – спросил он, преисполненный трепета и любопытства. – Всему конец?

– Это хуже, чем конец. Пожиратели человечины договорились с пришельцами. Они знают, что такое Пайкикин. И они отведут туда чужеземцев. У нас не останется ни малейшего шанса на восстановление страны. Они отдадут им все, чем жили мы. В обмен на право выжить.

– Пайтити? Кто такой этот Отец Ягуара? – спросил удивленный Оторонко. Придя в себя, он не высказал ни малейших претензий к Окльо, которая уложила его на землю одним ударом. Возможно, он понял, что это не простая женщина, достойная порицания и наказания, а человек, имеющий право управлять другими и наказывать их. Впрочем, его заинтересовало и словосочетание «Pai Titi» – именно так в его помутившемся сознании отразилось то, что сказала Окльо, – означавшее «отец» и «ягуар» на языке лесных дикарей, против которых так часто и долго воевала империя. И потом, его собственное имя Оторонко на вражеском дикарском языке звучало, как «Titi». Но Чинча уловил совершенно другое значение в этом словосочетании. Вырванное из контекста, оно звучало несколько нелепо, но в комбинации с другими словами могло означать «…точно такой же, как…». «Наш язык и могуч, и велик!» – с восторгом подумал Чинча, не зная, что и до него эту фразу в разных частях света произносили экзальтированные и возбужденные интеллектуалы, складывавшие литературные шарады и сами же успешно их отгадывавшие.

Женщина бросила быстрый взгляд в сторону спутника, как будто в поисках поддержки и ответа на вопрос, стоит ли доверять этому несуразному и странному парню. Но Чинча задумчиво молчал, произнося про себя: «Пайкикин, Пайкикин, Пайкикин…» Тогда Окльо приняла решение самостоятельно.

– Тебе, видимо, слишком много досталось, – сказала она Отронко. – Прости, что я добавила тебе еще немного страданий. Возможно, мне следовало бы рассказать то, что я знаю, хорошо организованным воинам или чиновникам. Но у меня в подчинении нет чиновников, кроме вот этого человека, моего Чинчи. А из воинов в моем распоряжении есть только ты. Ягуар, сбежавший из стаи и съевший ягуара.

– Мне надо было выжить, Мама Окльо! – возразил Оторонко, не заметив, что называет женщину священным именем основательницы Земли Четырех Сторон.

Она на это никак не отреагировала и продолжала свою разъяснительную лекцию.

– Пайкикин! «Такой же точно»! Расширяясь, наша империя сталкивалась с врагами, делая из них друзей. Но никогда нельзя быть уверенным в том, что человек, превратившийся из врага в друга, не совершит превращение в обратном направлении. Эти невидимые враги могли, как океанская соль, вытравить нашу землю изнутри, сделав ее бесплодной. Поэтому Великий Инка Пачакути принял решение о строительстве еще одной столицы. Еще одного Куско. В этот город свозились точно такие же ценности, которые приходили в Куско, только в десятикратном, двадцатикратном размере. И если в Кориканче был золотой сад, то в новом городе поставили золотой лес. Настоящее название города могло выдать его расположение. Поэтому в узелках его обозначили как Пайкикин. Такой же! Понятно не для всех. Они, наши великие предки, шифровали все свои сообщения, чтобы враги империи, внешние и внутренние, не смогли разгадать план нашего выживания.

Чинча слушал свою спутницу, понимая, что она права. «Она всегда права!» – стучали в его голове слова. Эта правота делала ее лидером. Вождем. Единственной женщиной, имевшей право командовать другими людьми. Вот, поглядите на нее, на ее мимику, на страстные губы, умеющие целовать и убеждать, и при этом то и другое делающие в совершенстве. На ее глаза, сияющие, как солнце над вершинами Великих Анд. На ее тонкие пальцы, сжимавшиеся в кулаки и снова разжимавшиеся в такт словам. И так же бешено и ритмично, должно быть, сжималось и разжималось сердце в ее прекрасной груди. «Эта женщина учит меня думать и анализировать, а мне вместо этого хочется ей просто верить», – так думал архитектор. И качал подбородком в такт ее жестким и порой жестоким словам.

Связки кипу, разноцветных ниток, перетянутых узелками, считаются формой записи информации. В связке может находиться от нескольких до нескольких тысяч ниток. В 1923 году было доказано, что с помощью кипу передавалась важная бухгалтерская информация, а в 2006-м исследователи определили, что в основе записи лежит двоичный код, допускавший 128 вариаций. Но вполне возможно, что кипу – это всего лишь часть очень сложной системы шифрования и записи, принципы которой современным ученым неизвестны

– Пожиратели человечины с Севера предали не Атауальпу (он ведь ничем не лучше их), они предали Пачакути. Они предали наших отцов и свой род. Империя в опасности.

– Мы должны найти этот город? – спросил женщину Чинча.

– Мы должны остановить тех, кто ищет Пайкикин, – ответила она.

Оторонко встрепенулся и даже подпрыгнул на месте, приняв боевую стойку солдата, готового поразить любого, кто только взглядом выкажет неуважение к ценностям Великой Страны Четырех Направлений.

– Скажи мне, о госпожа, кого надо остановить! Я, Оторонко, человек, съевший ягуара и сам ставший настоящим ягуаром внутри, отдам всю свою силу за тебя и за нашу землю! Я буду рвать каждого, кто встанет у тебя на пути!

– Не у меня. У нас, – уточнила девушка более спокойно. – Это наша страна и наши знания. Общая память. В общем, рвать никого не надо.

– А что же надо делать? – дружно, почти в один голос, удивились мужчины.

– Надо запутать. Впрочем…

Окльо задумалась. Она подняла глаза вверх. Небо было голубым и нежным, как покрывало матери, заботливо дававшей поспать еще мгновение перед неминуемым пробуждением. Окльо поняла, что устала от страсти и затосковала по нежности, не обремененной влечением и какой-либо целью. Но этого чувства ей уже не изведать никогда. Ее дорога вела в сторону от нежных чувств. А Чинча не в счет. Для войны, которую она начинала, был важен его интеллект и знания. И тот предмет, который поручил сохранить Вильяк Ума. Любить друг друга некогда… Любовь это роскошь для сытых и мирных людей, а не для одиноких беглецов под синевой бесконечности.

– А впрочем, Ягуар, понадобятся и твои зубы.

Среди грусти и одиночества кровавые естественные краски пятен на одежде спасенного Оторонко смешались с желтыми и зелеными тонами предгорий, и в этой палитре рождался план новой войны, которой суждено было длиться очень долго. До последнего солдата. И это будет война тайная. Незаметная. Но оттого не менее жестокая.

Trece. Dos amigos y un prisionero

– У него есть еще что-то, – губы Диего дрожали, когда он это говорил. Писарро, слегка скривившись, кивнул головой в знак согласия. Он был спокоен.

– Он нам готов продать свои несметные сокровища за небольшую, в сущности, цену. За свою жизнь.

– Диего, я услышал, что ты сказал. Причем, с первого раза понял смысл сказанного.

Франсиско долго думал над тем, что же следует делать с Атауальпой. Он уже стал владельцем огромного богатства, просто-таки гор золота. И это после всех расчетов, которые, кстати, командор доверил проводить Альмагро. Диего был верным другом. Он всегда подставлял свое плечо и прикрывал спину, если в том была нужда. А такое часто случалось во время стычек с дикарями и в более опасных ситуациях, когда сходившие с ума вдали от родины конкистадоры готовы были пронзить насквозь даже своего офицера – от накопившейся ненависти или вследствие скуки, часто овладевающей душой после неблаговидных поступков, как похмелье овладевает телом после угрюмой попойки. Да, и правду сказать, неблаговидными были почти все поступки, совершаемые этими людьми в чужой сельве. Ведь героями конкистадоры становились после того, как далекая прожорливая родина, удовлетворившись новыми землями и богатствами, объявляла их «аделантадо», первооткрывателями, – был и такой жалованный королем титул. А сначала для всех они были преступниками и авантюристами.

Диего был одним из самых честных людей, которых знал Писарро. Если, конечно, о такой добродетели, как честность, можно говорить, имея в виду тех, кто бежал сюда от закона, судебных преследований и родственников врагов, заколотых на дуэлях. У Диего был свой особый кодекс чести. Он мог обмануть или со всей подлостью первооткрывателя убить своего противника, но другу оставался верен настолько, что ему смело можно было доверять и жизнь, и кошелек. Вот, кстати, в отношении кошельков де Альмагро и был предельно щепетилен. Все, что удавалось вырвать конкистадорам из диких лап этого нового враждебного мира, Диего делил на всех. Не поровну, конечно, но честно, в зависимости от составленных ранее договоров. И если кому-то была обещана двадцатая часть добычи, то будь то просто солдат или всадник, он получал сполна все, что обязан был получить. Именно за этим и следил Альмагро, взвешивая золотые украшения и что-то царапая на кусках пергамента, которые были спрятаны в различных местах его поизносившейся одежды.

Корона получала львиную долю выкупа Атауальпы. Но и того, что оставалось конкистадорам, было достаточно, чтобы обеспечить им безбедную жизнь. Да что там им! Их далекие потомки через века могут быть благодарными героическим прадедам за это богатство, найденное на чужом континенте. Одного только не понимал Диего: почему бы не взять еще больше? И почему его друг Писарро не хочет получить все, вместо того чтобы довольствоваться частью? Он уже спрашивал об этом командора и не услышал ответа. Между тем, это никак не повлияло на список участников дележа, в котором были учтены интересы всех, кто так или иначе способствовал поимке Атауальпы.

Из всей группы испанцев первым получил официальное звание «аделантадо» дон Франсиско Писарро. Именно с ним, со своим верным другом и покровителем, Диего де Альмагро обсуждал список будущих обладателей сокровища.

– Итак, – говорил Писарро, – сколько мы отдаем короне?

К тому времени, когда пришло время делить деньги в этом прибыльном проекте, общий объем сокровища был измерен, его вес посчитан, а Диего оставалось скрупулезно перенести все исходные данные с обрывков пергамента на свиток хорошего качественного пергамента, оказавшегося в распоряжении брата Висенте де Вальверде. Так звали монаха, сумевшего спровоцировать аборигенов на действия, которые обоснованно можно было считать оскорбительными. И это дало испанцам вполне легальный CASUS BELLI, повод к войне. Все хорошо, что хорошо кончается! Теперь слитки надо было разделить.

– Король получает сто тысяч песо золота, – сверился со списком Диего.

– Сто тысяч? – хмыкнул Франсиско. – Но это значительно меньше пятой части.

По испанским законам, государство должно было получать пятую часть всех найденных во время экспедиций сокровищ. В самой нижней строчке этого списка стояла цифра 1 262 682 песо. Если бы король оказался одним из участников дележа, то он бы не допустил явного унижения короны и ущемления своих прав суверена и монарха, а эти два героя тут же отправились бы на дыбу или на костер. Но монарх и суверен был далеко, а чужое золото – совсем рядом, в нескольких шагах от того места, где находились двое «аделантадо». Франсиско проявил щедрость:

– Набрось государю еще серебра.

– Сколько? – спросил де Альмагро.

– А сколько у нас есть? – переспросил командор, хотя и так уже знал все цифры.

– Пятьдесят две тысячи двести девять марок, сеньор. – В голосе Диего прозвучали сухие нотки официального обращения к старшему по званию. – Если быть точным.

– Тогда отпиши ему… ну, скажем… пять тысяч. Для ровного счета.

Диего тут же принялся вписывать цифры в третью колонку, для которой он заранее подготовил место на желтоватой поверхности пергамента. Во второй колонке были указаны золотые песо, которые предполагалось раздать соратникам. А в первой в столбик были выписаны их имена. Что касается золота, то с каждым из солдат его доля обсуждалась заранее. Неутвержденной и не расписанной пофамильно оставалась часть выкупа, состоявшая из серебра. Ведь само количество драгоценного металла – пятьдесят тысяч марок в серебряных слитках – впечатляло не только на первый взгляд, но даже и на слух. Любой испанец потеряет дар речи, пытаясь выговорить эти слова: «пятьдесят тысяч марок в слитках». Попробуйте произнести: ПЯТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ МАРОК СЕРЕБРА! Прислушайтесь к себе, и вы почувствуете, как от этих слов начинают вибрировать ваши мышцы – особенно в нижней части живота. И вот сказка о несметных сокровищах страны Эльдорадо становится былью. Но, правда, только для двухсот счастливчиков, терпевших страшные лишения новых земель не годы, а десятилетия. В список счастья, кроме монарха, пришлось внести еще и церковь. Что поделаешь, без них, братьев в серых и черных клобуках, проповедующих мир, согласие и взаимопонимание, не обходится ни одна война, даже такая странная, как та, которую ведет здесь старый командор Писарро. А ведь это, кажется, он первым назвал количество золота, которое собирался передать церкви. «Мне нравится число девять тысяч девятьсот девяносто», – усмехнулся он во время первого обсуждения размеров выкупа. И Диего просто вписал указанную командором сумму в список. А теперь Франсиско увидел, что в графе «католическая церковь» было написано: «Две тысячи двести двадцать песо».

– Где остальные деньги? – указал он пальцем на явную недостачу.

– Здесь, – поправил его де Альмагро. – Хуан де Соса взял себе остальное и сказал, что позаботится о церковных средствах.

Хуан де Соса был одним из первых священников, который согласился отправиться в неизведанные края. И, видимо, на правах первенства решил воспользоваться правом управления церковными деньгами. Хотя, как справедливо считал Франсиско, больше других в этой миссии рисковал брат Висенте, согласившись выйти на треугольную площадь и начать разговор с Атауальпой и его свирепой охраной.

– А почему я не вижу в этом списке нашего храброго монаха? – заметил де Альмагро как бы невзначай.

– Брат Висенте? – уточнил Диего и произнес: – Он отказался от своей доли,

– Что? Это еще почему?! – не удержался от возгласа Писарро.

Диего пришлось терпеливо объяснять командору, что, мол, монах долго размышлял над событиями до и после пленения столь могущественного и, одновременно, наивного императора, и затем пришел к выводу о том, что намерения конкистадоров были корыстными, а значит, противоречащими истинам Господа нашего Иисуса Христа и постулатам Святой Церкви. И в этой связи, не имея ни малейшего права судить деяния Церкви, он не выступает против того, чтобы конкистадоры передавали ей выкуп, но как служитель Церкви и ее малая часть отказывается от возможности обогатиться за счет поверженного императора этих земель.

– Ну что ж, – согласился Писарро, – его право. Мы не против свободы выбора.

Он мельком взглянул на строчку напротив своего имени и с удовлетворением отметил, что пятьдесят семь с лишним тысяч песо прекрасного инкского золота делают его одним из богатейших людей Испании.

Они продолжали обсуждать детали, касающиеся серебра Великого Инки. И Альмагро подумал, что Писарро ни разу его не спросил, доволен ли друг своей долей от выкупа Атауальпы. Конечно, после того, как список был составлен, Диего из старого солдата-конкистадора превратился в весьма обеспеченного сеньора. Но ему досталось в три раза меньше золота, чем командору. К тому же это золото он обещал разделить вместе с ветеранами конкисты, выполнявшими во время атаки его, де Альмагро, приказы.

Разве мог Франсиско не заметить эту несправедливость? Конечно не мог. И если бы его спросили, почему его близкий друг получает так мало по сравнению со своим командиром, он бы нашелся, что ответить. Ответ был заготовлен. Писарро многократно повторял про себя фразу: «Диего, если тебе мало, я готов отдать тебе половину моего богатства!» И командор верил, что поступит именно так. Но его друг ни о чем не спрашивал и ни о чем не просил. Поэтому командор не торопился делиться.

Все же алчность испанца имела свои пределы. На марше, в походе, преодолевая непролазные джунгли и с риском для жизни перебираясь через каньоны быстрых рек, он любил подбадривать своих людей рассказами о золоте, которое их ждет в далеком Эльдорадо. И тут же, когда кто-нибудь из испанцев робел на краю обрыва, шутил, что это не пропасть, а рытвина на их пути. «Самая большая пропасть, ребята, это алчность. Падать в нее можно всю жизнь, – говорил он, – и при этом так и не достичь дна».

Его собственной, личной пропастью была не жадность, а непомерное, неутолимое честолюбие. Он завидовал Кристобалю Коломбу, первому из европейцев, ступившему на новый берег. Соревноваться с Коломбом в славе было бесполезно. И Писарро это очень хорошо понимал. Конкистадоров много, но славных «аделантадос», людей, носивших официальный статус первооткрывателя, были единицы. А сеньор Кристобаль Коломб, он – единственный. Шагнув на мокрый песок острова Эспаньола, он поставил свой личный оттиск на пропуске в вечность. И те, кто пошел за ним, возможно, были храбрее и благороднее этого наемника-итальянца. Но они всего лишь шли вслед за ним. Та мечта, которую воплощал в жизнь Писарро, заключалась лишь в том, чтобы быть в первых рядах идущих вслед. И это было вполне достижимо. Ему хватало и смелости, и силы, и жестокости для победы над врагами. Но обстоятельства были сильнее его врагов. Он мог бы стать победителем ацтеков, но слава выбрала другого, баловня авантюрной судьбы Кортеса, бросившего к ногам короля сокровища Монтесумы. Он собирался выйти на западный берег нового континента вместе с экспедицией Вашко Нуньеша де Бальбоа, но этот португальский выскочка сказал, что проткнет своим мечом любого, кто раньше него омоет сапоги в Тихом океане. И вся немногочисленная экспедиция стояла на берегу и смотрела, как вода плещется у ног командора Вашко. Первые всегда бывают жадными и тщеславными, усвоил Писарро урок истории. Но вот появился верный шанс. Не просто верный, а единственный. И это Писарро почувствовал сразу, как только услышал в Панаме легенду о стране Биру, в которой золото используют для того, чтобы выкладывать из него стены домов и мостить широкие улицы. Мечта стоила того, чтобы рисковать. И он рисковал, пробиваясь сюда с упорством быка на корриде, не желающего замечать тореадора и чувствовать шпаги в своей холке. На то, чтобы снарядить поход в страну Биру, ушли годы. Удачной экспедиции предшествовали несколько неудачных. Больше всего Писарро рисковал тогда, когда его солдаты, умирая от малярии и не заживающих во влажном климате ран, едва не подняли мятеж. Они не просто устали от тяжелого похода, они потеряли терпение и веру – именно то, что в любых обстоятельствах заставляет человека идти вперед. Писарро, воплощение безмерной любви и доверия конкистадоров, стал для них объектом ненависти. Им казалось – устрани они командора, и бессмысленный поход тут же закончится. Командор Франсиско находился на волосок от смерти, но сумел собрать волю в кулак и произнести речь, которая охладила и одновременно зажгла его людей.