Текст книги "Бледный всадник, Черный Валет"

41. МАЖОР-ЛЕЙТЕНАНТ

Должность мажор-лейтенанта Пряхина была синекурой. Он получил ее после того, как блестяще провалил пару простых дел, служа в уголовной полиции. Полностью новая должность называлась так: Председатель Особой Комиссии при Святейшем Синоде по делам маранов и морисков[2]2
  Мараны – крещеные евреи. Мориски – крещеные мусульмане.


[Закрыть]. На деле Особая Комиссия состояла из одного человека. Впрочем, подопечных у Пряхина тоже было немного: из маранов – только портной Гурвиц с женой, и две семьи морисков – к несчастью, довольно плодовитые. Относительно последних имелось подозрение, что это просто оседлые цыгане. Пряхин должен был следить за чистотой их веры. Несложная задача, учитывая, что никто не хотел неприятностей. Все исправно посещали церковь, а Гурвиц даже делал регулярные пожертвования в «Фонд реконструкции сгоревшего храма».

Кроме личного контроля, мажор-лейтенант использовал агентурные данные. Еще во времена своей службы в уголовке он оброс целой сетью невольных и добровольных осведомителей. Теперь две трети из них послали Пряхина к черту, но зато с оставшимися он не церемонился. Этих можно было ПРИЖАТЬ. И было за что.

Прижать Пряхин умел. Память на чужие грешки у него была отменная, а работать кулаками он не разучился. Как Председателю Комиссии ему полагался пистолет – смехотворная мелкокалиберная хлопушка с разболтанным механизмом, – но у подавляющего большинства жителей города не было и такого.

В общем, мажор-лейтенант устроился неплохо. Порой только свербило в заднице, когда он видел издалека обшарпанную коричневую карету уголовки, – и Пряхин начинал чувствовать собственную несостоятельность. Откуда-то снизу поднимался гнев, что сопровождалось впрыском в голову чрезмерной порции крови. В такие минуты Пряхин становился примитивным и страшным.

Его жена умерла несколько лет назад от чахотки. Выкашляла в окровавленный платочек свою убогую бездетную жизнь; ушла на цыпочках – так же, как и жила. Жалкое создание! Мумия, а не женщина… Под конец супруг ее возненавидел – могла бы оставить после себя хоть что-нибудь, кроме долгов («Ну а как насчет ребеночка, чертова плоскодонка?»). Даже ее долги оказались до смешного маленькими.

Пряхин был еще не старым мужчиной – ему только-только исполнилось пятьдесят. Изредка он навещал девочек в банном комплексе «Авангард» и никогда не упускал случая воспользоваться растерянностью какой-нибудь безмозглой курочки, попавшей под следствие или просто напуганной его жесткими методами.

Ничего хорошего из этого обычно не получалось. Мажор-лейтенант не умел расслабляться по-настоящему. Сверлышки неприятных мыслей буравили череп до, после и во время любой, даже самой приятной процедуры. «Трепанация» прекращалась только во сне. Но и сны становились все более странными. Настолько странными, что, проснувшись, Пряхин уже не мог осознать, чем это он во сне занимался. Пожалуй, ему мог бы посочувствовать Аркадий Глухов, однако о таких вещах не болтают даже в исповедальне.

Наяву тоже возникла маленькая неприятность. Микроскопическая. После долгих недель затишья у Председателя Особой Комиссии появилась работа. И, конечно же, дурацкая. Ему предстояло выяснить, куда подевались несовершеннолетние детеныши морисков.

Пряхин не ждал от этой работы положительных результатов. В лучшем случае он найдет трупы – и тогда придется передать дело уголовке. В худшем случае он станет посмешищем – если окажется, что детеныши не пропадали вовсе, а просто потерялись. Но Пряхин был обязан проверить любую информацию, касавшуюся потенциальных врагов веры, – даже самую абсурдную.

Сигнал поступил от осведомителя, жившего поблизости от хаты Лемы

Кураева и заметившего, что голых задниц на соседском дворе поубавилось.

Пряхин долго не мог взять в толк, как такое вообще можно заметить. Сам черт не разберет, сколько малолеток возится в грязи – девять, десять или одиннадцать. Тем более что иноземцы плодились, как кролики. Чтобы быть точным и не ошибиться досадным образом, Пряхину пришлось поднять досье на семейство Лемы. Тринадцать детей! Без всяких признаков дегенерации.

Последний – мальчик – родился восемь месяцев назад.

Прочитав это, мажор-лейтенант заскрежетал зубами. Грязные, полунищие, неграмотные коровы регулярно приносили здоровый приплод, а его чистенькая, умненькая гимназисточка не смогла родить ему единственного наследника! Мысль о том, что, возможно, во всем виноваты его собственные маленькие хвостатые живчики, даже не приходила Пряхину в голову. Было от чего разозлиться. Не хотелось подыхать, оставив после себя только стопку протоколов и не очень светлую память. Но, видать, такова судьба…

В ближайшее воскресенье Пряхин не поленился и отправился в церковь пораньше. Он частенько игнорировал службу, считая, что для него это уже лишнее. Попы убедили его во всем, в чем только можно. Однако некоторые догматические установки мажор-лейтенанту не нравились. Например, он был категорически против того, чтобы вновь соединиться после смерти со своей благоверной. С него хватит!..

Поэтому он откровенно скучал на паперти до тех пор, пока не увидел семейство Кураевых, шествующее на службу, словно гусиный выводок. Впереди шел Лема – смуглый кучерявый весельчак с серебряной серьгой в ухе, в лоснившемся от старости костюме-тройке, потрескавшихся хромовых сапогах и древнем картузе с надписью «New-York City». Правда, сегодня особого веселья на его роже написано не было.

Следом перекатывалась бокастая коротконогая мать-героиня (Пряхин не мог не уважать ее за производительность), одетая в серое просторное платье, которое не скрывало ее пышных форм, и, кажется… О Господи! Неужели опять?!

Пряхин захихикал, как слабоумный. Стоявший поблизости одноногий нищий отпрянул и перекрестился. Мажор-лейтенант не обратил на него внимания. Он пытался визуально провести тест на беременность. Похоже, Лемин пистолет-пулемет выплевывал пульки без передышки. Оставалось только позавидовать такому здоровью…

С некоторым трудом сосредоточившись на деле, мажор-лейтенант начал считать цыплят – по осени, как положено.

Цыплят оказалось восемь. А вовсе не тринадцать. И даже не двенадцать, если учесть, что самый младший еще сосет соску вместо того, чтобы внимать проповедям… Старшая, четырнадцатилетняя, дочка Лемы обещала стать похожей на мать во всех отношениях. При одном взгляде на ее блестящее сальное лицо и волосы, густо смазанные жиром, Пряхина перекосило. Но он не сомневался, что охотники оплодотворить эту будущую свиноматку-рекордсменку найдутся. Два пацана помладше, державшиеся за руки, были еще грязнее. Восьмилетняя дочь сосала палец (Пряхин взял этот факт себе на заметку – не мешало бы проверить ее умственную полноценность). Замыкали шествие отпрыски в возрасте от семи до трех лет – судя по пятнам на одежде, либо уже онанировавшие, либо еще делавшие в штаны…

Пряхин увидел все, что хотел. Он дождался, пока кастраты на хорах завопили «Аллилуйя!», и отправился выполнять свою работу. Он привык действовать напролом. Клиента надо брать тепленьким, поучал его прежний полицмейстер города Ина Иван Ревяко, больше известный в народе под псевдонимом Чарлик (упокой, Господи, его душу!).

Поэтому Пряхин не мешкал, взял извозчика и велел доставить себя на окраину Пыльной слободки.

42. ПИСТОЛЕТЫ

Обер-прокурор скривился, будто собирался расплакаться, когда на его омертвевшие колени поставили деревянную коробку с изящной резьбой, выстланную зеленым сукном, наверняка содранным с бильярдного стола.

На дне коробки лежали два пистолета. Обер-прокурор видел их в последний раз лет пятьдесят тому назад, но они заставили бы его руки дрожать и через пять тысячелетий. Он мгновенно узнал их.

Сначала он не хотел к ним даже притрагиваться. Они были такими же красивыми, какими бывают ядовитые змеи. Пистолеты вовсе не выглядели музейными экспонатами. Кто-то любовно следил за ними, чистил их, поддерживал механическую жизнь. Чьи-то руки ласкали рукоятки с инкрустированными накладками и монограммами, не оставлявшими сомнений в том, кому принадлежали обе игрушки.

Это были пистолеты Заблуды-младшего, которые исчезли из его дома в день Переворота. Лучшие пушки из всех, когда-либо появлявшихся в городе. Без дешевого дюралевого дерьма…

Обер-прокурор побелел, как дохлый головастик. Он взял один из пистолетов вялыми пальчиками и понюхал срез ствола. Из этой пушки стреляли совсем недавно. Бывший священник помнил отрывистый грохот, который издавали близнецы. Ни одна пуля не пропадала даром…

Неужели снова начинаются плохие времена? И если демоны прошлого возвращаются, то в кого они воплотятся на этот раз?

Оказавшись на самом верху, обер-прокурор уже не делил жизнь на благоприятные и неблагоприятные периоды. Время здесь вообще ни при чем. Времена никогда не меняются – и они всегда чуть хуже, чем хотелось бы разным олухам (обер-прокурор уже забыл, что когда-то и сам был таким же). Тот, кто растравляет себя сказками о золотом веке, – просто дурак. Тот, кто может стать причиной создания легенды, – опасен.

Ферзь и Начальник знали истину. Людишки сами во всем виноваты. В них заложены программы уничтожения и самоуничтожения. Нет ничего легче, чем точно следовать программе. Это вообще не требует усилий. Трение и сопротивление возникают, когда появляется отклонение. Значительные отклонения требуют почти невероятной воли. Это – удел фанатиков-одиночек. Чрезмерные отклонения вызывают необратимый сдвиг. Это – удел психопатов и маньяков. Движение человеческой массы в противоположном направлении абсолютно невозможно…

После пятиминутки мудрствования обер-прокурору внезапно захотелось разрядиться и поиграть. Он направил пушку на полицмейстера и сделал вид, что нажимает на спуск. Сказал «Бух!» и захихикал. Все, находившиеся в кабинете, сочли это в высшей степени остроумной шуткой – кроме дарителя, который чуть не обделался.

Обер-прокурор положил пистолет в коробку и поманил к себе полицмейстера. Тот уже понял, что промахнулся с подарком, хотя и не догадывался о подлинной причине. Он наклонился к инвалидному креслу очень низко, чтобы члены Синода ничего не услышали. Или хотя бы услышали поменьше.

Этот толстозадый увалень стал новым полицмейстером города Ина не потому, что в один прекрасный день выхватил пистолеты быстрее состарившегося Чарлика и пристрелил того на месте. Добрая традиция была похоронена уже во времена его молодости. Священник запретил дуэли. С тех пор Начальников назначали. Назначили и нынешнего, когда Чарлик, доживший до глубокой старости, отбыл на тот свет с отказавшим мочевым пузырем. Вполне вероятно, что вода в реке забвения стала не такой чистой, как раньше, зато Чарлик отгулял на славу весь отпущенный ему срок.

Его преемник стремился к тому же. Но он был мозгляком, а не дуэлянтом, и тем более – не хладнокровным убийцей. Поэтому пистолеты легендарного Начальника его нисколько не взволновали. При виде их он не ощутил ровным счетом ничего. Красивые железки, ну и что дальше? Впрочем, из уважения к обер-прокурору (а главное, из уважения к членам Синода) он многозначительно поцокал языком и старательно изобразил восхищение.

Полицмейстер приготовился выслушать привычную смесь поучений и маразматических рассуждений. Вместо этого его буквально ткнули носом в инкрустированную коробку, которую ему удалось достать с большим трудом (проще говоря, он побеседовал «по душам» с владельцем антикварной лавки).

– Где ты их взял? – спросил обер-прокурор хриплым голосом.

– Мои люди конфисковали их у одного придурка.

– Я его знаю?

– Никак нет.

– Что с ним?

– Его уже допросили в участке.

– Ну и?..

– Молчит. Туп как корова. Документов нет. Он не из наших…

Обер-прокурор подскочил бы в кресле, если бы мог.

– Ты хочешь сказать… – начал он зловещим шепотом, задыхаясь от волнения. – Ты хочешь сказать, что в городе появился чужой мужик с пушками и мне об этом ничего не известно?

– Не мужик, а так – пацан…

– Где он сейчас, идиот?

На полицмейстера было жалко смотреть. Он обильно вспотел; лицо покрылось красными пятнами.

– Кажется, на даче…

– Болван, – прошептал старик, обмирая. Он-то помнил, с чего все началось сорок пять лет назад – с появления в городе Валета. Кто знает, может быть, теперь явился какой-нибудь Джокер – и на этот раз по его душу?! Впрочем, еще не поздно. Ему нравилось так думать. – Я хочу его допросить.

– Если он еще жив… – сказал полицмейстер, на всякий случай отодвигаясь: он заметил, как сжались высохшие кулачки обер-прокурора.

* * *

Вернувшись в состояние мужественного равновесия, обер-прокурор дал переодеть себя в бело-золотую рясу и повесить на тощую шею роскошный крест – слишком тяжелый для нее. Но крест был неотъемлемой частью имиджа. Затем юбиляр был пересажен в парадное кресло и доставлен на балкон, с которого открывался вид на центральную площадь города.

Внизу бурлила разноцветная толпа, концентрируясь вокруг бочек с бесплатным пивом. Стены и крыши домов были украшены портретами, флагами и транспарантами. При появлении обер-прокурора кастраты из церковного хора заголосили гимн «Спаситель пришел с запада». Массы подпевали нестройно, но громко.

Бывший священник взирал на охваченных энтузиазмом горожан и чувствовал, что жизнь прожита не зря. Однако кто-то хотел омрачить ее счастливый закат. Кто именно?

Эта назойливая мыслишка крутилась в голове все время, пока мимо балкона маршировали стройные колонны членов Христианского Союза Молодежи и облаченных в белые балахоны «Непорочных дев».

43. «ДОКУМЕНТЫ!»

Еще каких-нибудь шестнадцать часов назад оба пистолета покоились в старых потертых кобурах на поясе человека без имени. Это было все, что он получил в наследство от своего папаши и захотел взять с собой, если не считать содержимого Патронного Ящика и некоторых МЫСЛЕЙ.

Несмотря на свою ограниченность, дикарь понимал, что сильно рискует. В единственной известной ему разновидности рая его не ждали и скорее всего попытаются убить. Это вовсе не казалось ему парадоксом и не вызывало даже слабого внутреннего протеста. Это было естественно, как жизнь среди дикой природы. Он вторгался на территорию чужой стаи. И он не имел ничего против того, чтобы поспорить о правах на нее с местными волками – или ангелочками.

«Не дай тебе бог оказаться там. Но если все-таки окажешься – смотри в оба, – поучал его папаша. – На первом этапе двигайся медленно. Очень медленно. Так медленно, как только сможешь. Тогда у тебя будет время оценить ситуацию. Бывает, что на этом все и заканчивается. Не нарывайся на неприятности; они сами тебя найдут. Второй этап ничтожен по продолжительности, но потерять можно жизнь или здоровье. Если дело дойдет до стрельбы, двигайся быстро. Не позволяй этим свиньям попасть в тебя, мой мальчик…»

Судя по всему, сейчас был первый этап. Дикарь шел медленно. Кое-кому могло показаться – даже лениво. Покачивания бедер были почти непристойными. Сзади это напоминало утрированную походку шлюхи.

Дикарь не выпендривался. Его нарочитая неторопливость имела практический смысл. В каждой фазе движения он был готов к стремительному броску. Руки занимали оптимальное положение; мозг просеивал звуки; затылок и спина превратились в органы шестого чувства…

Ситуация складывалась не в его пользу. Он испытывал легкую клаустрофобию. Лес был прозрачен по сравнению с этим лабиринтом узких коридоров… Незнакомый рельеф. Безлюдные улицы. Глаза за окнами – не в счет. Собаки хоть и были похожи на волков, но не представляли реальной угрозы. Одну шавку, пытавшуюся его укусить, он убил резким ударом кулака по черепу. Немедленного наказания не последовало… Вокруг было слишком много укрытий, нагромождений бревен и камня. И сотни новых запахов – одуряющих, отвратительных, неописуемых, манящих…

И все же, когда он увидел на улице первых людей, он обрадовался. Для него это была встреча с неведомым. Его романтическая по своей глубинной сути душа вибрировала почти сладострастно. Душа жаждала общения и слияния с себе подобными.

Людей было всего двое. Дикарь не привык к тому, что живые существа могут двигаться так открыто и беззаботно. Глядя на них, он и сам расслабился. Судя по всему, обиженный судьбой папаша перегнул палку. В раю совсем не так опасно, как утверждал бедный параноик. Тем более что эти двое были самками. Вернее, женщинами. В белых одеждах и с крестами на груди.

Женщины направились прямо к нему. Дикарь понял: сейчас с ним будут общаться. Он надеялся, что папаша обучил его языку в достаточном объеме, чтобы договориться о случке.

Когда они подошли поближе, у дикаря в штанах случился бунт. Одна самка (женщина, черт возьми!) была толстой, другая – худой. Вот эта худая и вызвала неуправляемую реакцию. Тонкая белая ткань туго обтягивала ее высокую грудь. Настолько высокую, что крест из желтого металла не помещался в ложбине между двумя холмами и лежал асимметрично. Сосцы торчали довольно-таки провокационно.

Наивный дикарь поддался на провокацию. Впрочем, не он первый, не он последний. Это его и подвело. Ибо наблюдать следовало за толстой.

У толстой была рожа в прыщах и бесформенная фигура. Свинячьи глазки смотрели зло. О слиянии душ в этот раз не могло быть и речи.

Дикарь имел некоторое понятие о брачных играх животных, но не людей. Он инстинктивно улыбался избранной самке, однако та не реагировала на его призывную ухмылку. Пока он прикидывал, как предложить ей ЭТО и где в раю ЭТИМ занимаются, женщины оказались совсем близко. Оружия он не заметил (если, конечно, не считать оружием массового поражения умопомрачительные выпуклости той, что была постройнее). А вот кресты были очень красивыми и обладали почти гипнотическим блеском.

Толстая заслонила изрядную часть пейзажа и дохнула на дикаря незнакомым тому запахом чеснока. Худая держалась в двух шагах позади. Расстановка была не случайной, но дикарь сообразил это поздновато.

– Документы! – бросила толстая так, словно выплюнула червяка.

И поставила дикаря в тупик. Он был неплохо подготовлен, но нельзя ведь предусмотреть все. Подлец-папаша ничего не говорил ему о «документах».

* * *

К несомненным заслугам священника следовало отнести то, что в первые же дни своего правления он провел перепись населения. После Карателя, который прошелся по городу, как газонокосилка, это было несложно. Уцелевших даунов тоже не пришлось считать долго.

С тех пор народ плодился впечатляющими темпами, что подтверждало старую теорему Жирняги о зависимости между численностью населения и благоденствием. Уже не все жители Ина узнавали друг друга в лицо. Это создавало проблемы для работы правоохранительных органов.

Лет двадцать назад кому-то из членов Синода пришла в голову мысль ввести удостоверения личности. Начинание было горячо поддержано руководством полиции. Аусвайсы, нарисованные на старых бумажных деньгах, выглядели внушительно и были защищены от подделки водяными знаками и чрезвычайно вычурной подписью обер-прокурора.

* * *

– Ты что, не видишь – нет у него документов! – презрительно сказала худая. Но какой многообещающий голос! Низкий, грудной, сексуальный. От звуков этого голоса дикарь совсем размяк…

Он был достаточно быстрым парнем, однако на этот раз свалял дурака. В его представлении женщины являлись никчемными существами, годившимися только для одного, зато крайне необходимого дела.

Толстая тоже, оказывается, была быстрой. Она двинула его ногой в пах, и дикарю стало не до мыслей о случке. И не до пистолетов. Ему почудилось, что его распухшие от возбуждения шары взорвались.

Он судорожно вдохнул, сказал «ы!» и присел. Боль ниже пояса скрутила его в тугой узел. Мир померк. В темноте вспыхивали кровавые звезды в такт с пульсацией крови…

Когда дикарь расплющил веки, то обнаружил крупнокалиберный ствол возле своего лба. Тощая двигалась грациозно и стремительно и в этом смысле вполне оправдала его ожидания. Он понял, что нечего и пытаться достать свои пистолеты теперь. Глаза девушки были пустыми и даже как бы стеклянными. Эта выстрелит – ни малейших сомнений… Пушка у нее оказалась не очень – однозарядная кустарная погремушка, – но чтобы разнести череп, достаточно и одного патрона.

– Встань на колени! Руки за голову! – скомандовала толстая.

Дикарь не считал свое положение настолько катастрофическим, чтобы попытаться сыграть в рискованную игру «выстрелит – не выстрелит». Поэтому он сделал то, о чем его просили. Если бы он знал, что его ожидает, он, возможно, поступил бы иначе.

Ну хорошо. Ему преподали урок, и он был даже благодарен своим учительницам за науку. А теперь ему хотелось отдохнуть после дальней дороги где-нибудь в уютном месте. Все-таки он добирался до рая почти четверо суток! И хорошо бы найти самок попокладистее. Вероятно, когда боль ниже пояса утихнет, его снова потянет к ним…

Примерно в этом духе он и высказался, хоть и не так гладко. Женщины смотрели на него с непонятным выражением. Он еще был не силен в человеческой мимике, иначе понял бы, что его принимают за круглого идиота.

Когда он закончил, толстая впервые улыбнулась и стала похожа на жабу. Потом она похлопала его по щеке мягкой, влажной от пота ладонью – настоящей жабьей лапкой.

– Отдохнешь. Я тебе обещаю. И место уютное. Уютней не бывает.

После этого она извлекла из штанины свисток и дунула в него. Раздалась пронзительная трель. У дикаря уши заложило; худая даже не поморщилась.

На улицу высыпали братья по разуму. Дикарь и представить себе не мог, что рай так густо населен. Казалось, люди ползут из всех щелей, как лесные муравьи.

Тем временем толстая разоружила его и принялась лапать. Снизу доверху и совсем неласково. Дикарь не возражал бы, если бы этим занялась ее подруга, но подруга держала его на мушке. Ее рука оставалась поразительно твердой. Линия выстрела ни на миллиметр не отклонялась от его переносицы.

Толстая забрала ножи, спрятанные за голенищами сапог, и развязала плеть, которой дикарь был подпоясан. Этой плетью ему обмотали запястья после команды «Руки назад!». Кожаные штаны сидели плотно, не спадали, и его достоинство не пострадало. Хотя в паху все еще плескалась раскаленная яичница.

Обитатели рая столпились вокруг, разглядывая дикаря, как редкое животное. Но никто не подходил ближе пяти шагов, словно на этом расстоянии была очерчена окружность, которую запрещено пересекать. Удивительно безликая стая – разномастная, однако в чем-то поразительно однообразная.

Через каких-нибудь пять минут толпу любопытных начали разгонять крепкие розовощекие ребята в девственно белых одеждах, прибывшие в черной карете с алыми крестами на дверцах. Сделать это оказалось нетрудно. Как ни мало разбирался дикарь в городских делах, но и он понял, что объединяет всех этих людей. Страх. Страх тщательно скрывался; страх был спрятан так глубоко, что порой человек сам не подозревал о нем; страх маскировался под другие инстинкты – самосохранения, насилия, стадности – и все-таки проявлял себя на бессознательном уровне. Дикарь поймал себя на том, что сравнивает поведение жителей рая с робкими повадками травоядных животных. Сравнение было не в пользу двуногих. Травоядные по крайней мере не кривлялись.

«Девственники» и «сестры» особым образом перекрестили друг друга (это заменяло приветствие и, очевидно, было частью системы опознавания «свой – чужой»), после чего опеку над связанным дикарем принял на себя двухметровый детина, который вертел в руках отполированную до блеска дубинку. От детины пахло молоком, а по сверкавшему от избытка здоровья лицу ползали мухи. На его белой куртке имелся знак различия в виде нарукавной повязки с тремя крестами, расположенными треугольником.

Пока гроза мужских гениталий толковала с ним о задержанном, об отсутствии документов, незаконном ношении оружия и прочей хрени, второй «девственник», оказавшийся довольно смазливым малым, вполголоса пытался договориться с тощей «сестрой» о совместном ночном бдении.

Слух у дикаря был звериный. Теперь он по крайней мере узнал, как ЭТО здесь называется. Бдение. Он запомнил. Все, что попадало в почти пустую копилку его памяти, оставалось там навсегда. Ревности он не испытал. Скорее легкое сожаление. Ну что ж, сегодня не повезло. Может быть, повезет завтра?

Но даже легкое сожаление ему не дали досмаковать. Опекун ткнул озабоченного дикаря дубинкой в живот, и тот увидел землю с близкого расстояния второй раз за день. В таком сложенном компактном виде его взяли под руки и бросили в заднее отделение экипажа.

Пол был заплеванным и липким; узкие окошечки забраны решетками. Только здесь, вдохнув устойчивый кислый запах чужого ужаса, который ни с чем нельзя было спутать, дикарь осознал всю глубину потери. Он лишился своих пистолетов. Он лишился брата и сестры. Без них он представлял собой не что иное, как заблудшую дикую овцу. Мясо, предназначенное для хищников. Или живую приманку. Или домашнее животное…

Его душа была лишь одной частью триады. Он потерял две трети. И ощутил пустоту и никчемность, будто усекновение затрагивало физическое тело. Он стал жалок и бессилен, как самец, утративший детородный орган.