Текст книги "Бледный всадник, Черный Валет"

47. РОЙ

Пряхин чуть не взвился до потолка. Желудок сжался и затрепыхался, как рыба на крючке. А кто-то тянул леску… Сердце ушло в пятки; до сих пор мажор-лейтенант думал, что это – фигуральное выражение. Каким-то чудом он не выпалил из пистолета, проявив чудеса выдержки.

Он обернулся. Сердце вернулось на место. Но и содержимое желудка подпрыгнуло вверх.

Перед ним стояла одна из дочерей Лемы – та, которой было около двенадцати. Босая, в ночной рубашке. Подол запачкан – менструация. Черные, смазанные жиром волосы распущены и подернуты сединой. Или инеем. Взгляд бессмысленный. Под мышкой зажата ободранная кукла. У куклы выколоты глаза… Но к черту куклу! Сама девка пострашнее будет… Все лицо покрыто родинками. Ползающими.

Через секунду Пряхин перестал себя обманывать относительно родинок. Дочка Лемы была облеплена муравьями и прочей многоногой гадостью, как свеженький труп. Однако трупы не ходят, не протягивают рук, не играют с куклами и не разговаривают – в этом Пряхин был убежден, несмотря ни на что. («А как насчет напарника Карателя?» – задал вопрос неуловимый мерзавец, избравший местом своего обитания те же мозги.)

– Дядя, а где мама? – спросила девочка писклявым голосом, ковыряя пальцем в ноздре. Из другой ноздри в это время выползали мухи. Или нечто, ПОХОЖЕЕ на мух.

Пряхин нервно захихикал, глядя на них и на руку не такого уж маленького чудовища. Эта рука отличалась от его собственной не только размерами и пропорциями. Отросток возле запястья сильно напоминал грубую заготовку большого пальца. ШЕСТОГО пальца.

– Мама? – переспросил мажор-лейтенант, усиленно соображая («Что бы ни случилось дальше, не оставаться же здесь?!»). – Сейчас я всех вас отведу к мамочке. Мамочка ждет нас наверху. Мамочка соскучилась. И папочка тоже…

С детьми Пряхин обращаться не умел – по понятным причинам. Он отчаянно фальшивил, пытаясь сюсюкать и втереться в доверие. Но вряд ли это имело такое уж важное значение.

Девочка насупилась и, по всей видимости, приготовилась зареветь.

– Не хочу наверх!.. – заблеяла она. – Там жарко… – Мухи ползли из ее ноздрей сплошным потоком, как черные сопли.

Пряхин был крепким мужчиной, но тут его снова передернуло. И одновременно осенило. Он понял, что необходимо сделать. Надо во что бы то ни стало унести с собой вещественное доказательство. Иначе ему никто не поверит, а спустя пару часов он и сам начнет сомневаться в своем психическом здоровье.

На самом же деле шансов уйти отсюда прежним человеком у него не было – он увидел слишком много. И о психическом здоровье он мог не беспокоиться. Так что от его решения уже ничего не зависело. Пряхин об этом не знал и честно попытался добыть вещдок.

Задача казалась ему простой – даже на морозе и при обилии мух. Он двинул ходячий труп рукояткой пистолета между глаз, раздавив при этом парочку дрозофил, услышал звук падающего тела и направился к голому сосунку. Самое смешное, что у того была эрекция. Утренняя. Краник торчал, будто морковка, только из отверстия выползали маленькие рыжие муравьи. Совсем малюсенькие. Пряхину пришлось напрячь зрение, чтобы их разглядеть. Внутри соски тоже что-то шевелилось.

Мажор-лейтенант посчитал, что с муравьями он справится – так же, как и с остальными тремя недоносками.

Вот тут-то все и началось. Едва он схватил на руки заледеневшего сосунка и разогнулся, в глазах у него померкло. Причина была не в тонких сосудиках, находящихся в голове, и не в перепаде давления, а в РОЕ. Рой уплотнился до полной непрозрачности и скрыл от Пряхина светлый четырехугольник открытого люка с приставленной лестницей.

Ну что ж – ему было не привыкать ко всякой мерзости. Направление он помнил. Убежище не настолько большое, чтобы заблудиться. Узкое, как гроб, помещение размерами три шага на двенадцать. При других обстоятельствах Пряхин выскочил бы отсюда за пару секунд. Но сегодня обстоятельства ему не благоприятствовали.

Он закрыл глаза, зажал ладонью нос и рот, затем бросился головой вперед в гудящее черное облако.

* * *

Мажор-лейтенант, конечно, понимал, что оказаться внутри роя не очень приятно (в детстве его до полусмерти искусали осы, которых было в тысячу раз меньше), однако действительность превзошла все ожидания. На этот раз живая масса не раздвинулась, чтобы пропустить его, а, наоборот, сомкнулась вокруг, словно кокон. Пряхин угодил в стремительный вихрь, несущий иголки; и в первое же мгновение его кисти превратились в подушечки для них. Он заорал от боли и на долю секунды оторвал ладонь от лица.

Он совершил последнюю ошибку. Крик захлебнулся; Пряхину казалось, что, вдыхая, он пытается проглотить ежика. Ему уже было не до сосунка. Выронив и пушку, и «вещественное доказательство», он снова закрылся руками, размазывая по лицу зловонную слизь с вкраплениями хрустящих крылышек. Это не решило его проблему – дышать-то было нечем. Адская боль терзала глотку; в ней трепыхались мухи. Хотелось разодрать ее ногтями, чтобы образовалось отверстие, сквозь которое можно было бы просунуть пальцы… А ведь были еще полчища клещей и муравьев, которые взбирались по ногам, покрывая укусами каждый квадратный сантиметр тела. Пряхин завертелся на месте, но миниатюрные ползающие кусачки неотвратимо подбирались к его паху…

Тогда он заплясал, давя насекомых сотнями, но потоки не убывали, и очень скоро мажор-лейтенант ощутил, что муравьи уже не только снаружи, но и ВНУТРИ. Боль стала невыносимой, словно кто-то всадил в него три шомпола и медленно вдвигал их глубже и глубже.

Пряхин забился в судорогах. Все его отверстия оказались запечатаны шевелящимися пробками; толстый «шнур» из сцепившихся мушек был продернут сквозь ноздри; в уши ввинчивались зазубренные буравчики и очень скоро добрались до мозга.

Тонкие веки не защитили глаз, и если бы Пряхин еще мог соображать, он наверняка решил бы, что его глазные яблоки лопнули. А так он просто принял это как свершившийся факт и подыхал, раздираемый на части ударами тока – короткое замыкание случилось в пыточном инструменте, в который превратилась его собственная нервная система…

И вдруг ему стало хорошо. Совсем хорошо. Боль исчезла; исчезла и неудовлетворенность собой. Вернулся слух. Пряхин снова мог осязать. Более того: он начал видеть силуэты других теплокровных существ. Трое по-прежнему сидели у стены. Девочка с куклой заняла место справа от лестницы. Шестипалый сосунок пополз к ней вперед ногами…

Рой превратился в «бублик», вертящийся под потолком, и стал «дружелюбным». Во всяком случае, у мажор-лейтенанта появилась некая неосознанная способность управлять им. Жаль только, что область применения этого «оружия» не простиралась дальше убежища. Ну ничего – всему свое время! Для Пряхина время вдруг потекло чрезычайно медленно. Впереди была целая жизнь – и он даже знал, что с нею делать!

Мажор-лейтенант поднял пушку, отряхнулся и поправил костюм. Никто не должен был ничего заподозрить. Никто, кроме… других носителей. Теперь у него появилась новая цель, обещавшая чуть ли не вечное существование (оказалось, что и такое возможно. Термин «дробление» засел в его изрядно обновленных мозгах). Эта цель оправдывала любые средства.

В погребе Пряхин чувствовал себя очень комфортно. Оптимальная температура, оптимальная влажность. Но пришлось вылезать – в отличие от собратьев, занятых вынашиванием, у него были срочные дела «наверху».

Жара обрушилась на него, как кулак на комара, однако не расплющила, а выдавила влагу на поверхность кожи. Отныне мажор-лейтенант потел обильно.

Пот оставлял безобразные пятна на одежде. Да и запах оказался специфическим.

Это была единственная заметная странность.

Тем не менее Пряхин начал действовать, пока кто-нибудь не разоблачил его.

48. ИМПУЛЬСЫ

Следователь Глухов тщательно утрамбовал земляной пол в подвале, пока не исчезли последние признаки свежего захоронения. Он даже надел для этого тяжеленные сапоги, которые использовал исключительно для работы в саду, когда выращивал розы. Розами Глухов занимался в свое удовольствие, но теперь об удовольствии можно было забыть надолго.

По зрелом размышлении следователь решил не прибегать к посторонней помощи или услугам гробовщиков. Никаких чувств, кроме страха перед собственной медленной трасформацией, он не испытывал. Поэтому вполне равнодушно упаковал останки своей освежеванной супруги в мешок из-под картофеля и уложил его в яму глубиной не больше полуметра. Туда же отправились ржавые наручники. Бочки с квашеной капустой заменили надгробный памятник.

Покончив с проблемой жены, Аркадий с облегчением констатировал, что развязал себе руки – на некоторое время. Потом неизбежно поползут слухи об ее исчезновении, однако разоблачить его вряд ли успеют – все самое важное произойдет раньше…

После этого он поднялся наверх, развел во дворе костер и сжег окровавленную одежду и простыни. Убедившись в том, что все улики профессионально уничтожены, он расположился на веранде, закурил и попытался расслабиться. А также подумать, что делать дальше.

Не получилось. Почти сразу же обнаружилось, что курение причиняет массу неудобств. Дым вызывал неприятное жжение в глотке и навевал депрессию. Вскоре дело дошло до галлюцинаций. Глухов начал видеть то, чего на самом деле быть не могло.

За ним шла скрытая охота, больше похожая на жутковатую немую игру в прятки. Аркадий понял, что никакое оружие ему не поможет. Он заметил преследователей, похожих на колеблющиеся тени. Тени отделялись от предметов и сливались с ними в тот миг, когда человек фокусировал на них взгляд.

Это действовало на нервы самым разрушительным образом. И возникала непоколебимая уверенность в неблагоприятном исходе: если он будет продолжать сидеть и курить, то тени превратятся в нечто более страшное. Депрессия перерастала в панику. Хотелось бежать без оглядки, но не куда попало, а туда, куда вытесняло Глухова загаженное тенями пространство…

Таким образом, об отдыхе и покое тоже можно было забыть. Глухов поспешно выбросил окурок и стал собираться. С какой целью? Он не знал. Его сподвигли на это не интуиция, не рассудок и не чувство долга, а сигналы нового хозяина, которые дошли до следователя в виде психопатических импульсов. Этот же хозяин решил за него, что делать дальше.

Папироса оказалась ни при чем. Источники страха были разбросаны повсюду. Одеваясь, Глухов пытался спрятаться в комнатах, но в замкнутом объеме стало еще хуже. Сигналы беспрепятственно проникали сквозь стены. Святые подмигивали с икон и корчили страшные рожицы; тараканы вырастали до размеров дворовой собаки; из пепла и сажи, скопившихся возле печи, сами собой складывались черные фигурки, похожие на обгоревшие трупики; медвежий капкан неведомо как выбрался из чулана и теперь зловеще клацал челюстями, прыгая по комнатам; в довершение всего Аркадий услышал чавканье – глянул вниз и обнаружил у себя на ладонях жадно жующие ротики…

Загонщики брали следователя в полукольцо. Довольно скоро Глухов выяснил: если идти в нужном ИМ направлении с надетой на лицо маской невозмутимости, то панический страх ослабляется до терпимого уровня.

И он пошел. По дороге ему попались навстречу четыре патруля и множество прохожих. Никто не заметил в его поведении или внешности ни малейших отклонений от нормы.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ЛИМБ

49. «ПАПОЧКА» ВЕРНУЛСЯ!

Луна в последней четверти посылала на землю тусклое голубоватое сияние. Сова, охотившаяся в сумраке ночного леса, приготовилась взлететь с ветки. Внизу, у корней соседнего дерева, копошилось что-то съедобное.

Внезапно птица сложила крылья. Ее насторожил странный звук, донесшийся с темной стороны – оттуда, куда никогда не закатывались ни луна, ни солнце; оттуда же дули холодные ветры. За всю свою жизнь сова не слышала ничего подобного; она застыла, слившись с тенью кроны, и покорно ожидала смерти.

Звук приближался – то понижавшийся, то повышавшийся механический гул, одновременно пугающий и парализующий. На его фоне был различим частый стук, который распространял вибрацию ужаса… Между стволами замелькал слепящий глаз – источник неестественного света, бросавший перед собой концентрированный узконаправленный луч.

Сова лишь на мгновение попала в этот конус, но ослепла на несколько долгих секунд. Гудящая смерть лишь отметила ее и на этот раз миновала. Тьма сразу же стала еще плотнее, чем раньше. Гул удалялся; ужас отпускал… Вскоре сова увидела ЕГО.

ОНО пересекало поляну, залитую нежным лунным сиянием. ОНО легко ломало сухие сучья и высоко подпрыгивало на буграх. ОНО представляло собой непостижимый симбиоз живого и неживого.

Верхней «частью» составного существа, несомненно, был человек. Жуткая фигура скрючилась над механическим чудовищем, у которого не было ни лап, ни копыт. Только сверкающие диски, гипнотизировавшие глупую крылатую тварь. И еще рога, в которые двуногий вцепился руками. Плащ всадника облепили мухи – жирным копошащимся слоем. А вслед за ним двигалась колеблющаяся рваная тень, слегка размытая по краям.

Тень летела в двух метрах над землей и была не чем иным, как компактным роем.

* * *

Шестипалый возвращался в город Ин, чтобы помочь «птенцам» с обустройством нового гнездышка. Его дела шли неплохо. Настолько неплохо, что он давно сменил тихоходных копытных животных, нуждавшихся в регулярном кормлении, уходе и частом отдыхе, а также имевших плохую привычку подыхать в самый неподходящий момент, на кроссовый мотоцикл с керамическим двигателем, работавшим на обыкновенной воде. С некоторых пор подобными средствами передвижения, изготовленными в Сердце Республики Припять, снабжались все яйцекладущие первопроходцы.

Шестипалый почти не изменился внешне – во всяком случае, не обнаруживал признаков старения. До трансформации ему оставалось еще не менее пятидесяти циклов. Однако он не терял времени зря. За минувшие сорок пять лет он заложил основу двенадцати «гнезд», сплел двадцать два «кокона», создал восемь «ульев», взрастил четыре «роя» и дважды размножался клонированием. Строго говоря, его нынешняя личность составляла треть от той, старой, побывавшей в человеческом городе пару поколений назад, и тем не менее вобрала в себя опыт всех разделившихся элементов.

Ни один пятипалый не был в состоянии понять это до конца. Мутант и не пытался объяснять. Он просто делал свою работу, не улавливая разницы между грязной и чистой. Пятипалые почему-то считали «грязной» именно работу по очистке и подготовке гнезда. Шестипалому было плевать на их мнение. Он вел трудную, но в целом победоносную борьбу за существование своего вида.

…С трудом продравшись сквозь чащу, мутант наконец обнаружил северный тракт, вернее, то, что от него осталось. Бетон давно превратился в серое крошево. Столбики указателя сожрала ржавчина.

На пригорке, поросшем редким молодняком, шестипалый остановил мотоцикл, заглушил двигатель и окинул ничего не выражающим взглядом открывшуюся перед ним картину.

Его своеобразный мозг отметил незначительные изменения. Это гнездо было одним из самых больших и перспективных. Нельзя упустить такой шанс. Судя по сигналам, которые получал шестипалый, «птенцы» начинали проявлять активность. Но «птенцы» глупы и еще не умеют себя защищать. Самое время вмешаться.

Мутант откликнулся на зов, который был пока бессмысленным лепетом. Испытываемые им чувства не имели ничего общего с родительской любовью. Любовь – для тех, кто живет недолго и обречен умереть. Привязанности – это следствие взаимной жалости и отражение тоски смертного организма. Куда важнее любви была причастность к вечному и неуничтожимому образованию, нашедшему выход из тупика индивидуального существования.

Так что возрадуйтесь, птенчики, – «папочка» вернулся!

* * *

Чем ближе он подъезжал к человеческому поселению, тем большее удовлетворение доставляло ему сравнение прошлого с настоящим. Налицо были явные признаки развития цивилизации и урбанизации, а значит – стадной психологии, для которой характерны индивидуальная деградация и мягкотелость. Цивилизация развращает; так называемый «прогресс» – бомба замедленного действия. Это были истины, проверенные шестипалым неоднократно и в различных местах.

Что ж, тем лучше. Здесь проблем не будет. Вероятно, операция завершится быстро и безболезненно. Во времена Валета, Ферзя и Заблуды-младшего довести задуманное до конца было бы не в пример труднее, если вообще возможно. А сейчас шестипалый почти не сомневался в успехе. Почти. Как всегда, на четкой карте будущего оставалось белое пятно – непредвиденный фактор.

Кто преподнесет неприятный сюрприз на этот раз?

50. БОГАДЕЛЬНЯ

Богадельня размещалась в красивом старинном двухэтажном здании (по мнению некоторых, даже слишком красивом) с остатками лепных украшений на фасаде. Украшения предположительно изображали голубей, голых карапузиков, вооруженных луками, и некие сельскохозяйственно-производственные орудия. Во времена Заблуды-младшего это был лучший в городе публичный дом – самых чистых и упитанных девочек держали именно здесь. После Великого Переворота священник прикрыл гнездо порока, и дом превратился в последний приют для одиноких пенсионеров. Позже, когда построили Дачу, выяснилось, что и этот приют – не последний.

Справа от парадной двери висела стальная доска с написью «Дом культуры генетика». Доску не убирали по специальному указанию обер-прокурора – тот всегда выступал за сохранение культуры. С тыла к зданию примыкал заброшенный парк, обнесенный глухим забором пятиметровой высоты. Круглое углубление посреди парка обозначало бассейн. Бассейн был засыпан черноземом и превращен в огородик, на котором завхоз богадельни выращивал коноплю. Вдоль дорожек, посыпанных гравием, торчали каменные тумбы с фрагментами ног. С горизонтальной ветки старейшего дуба свисала веревка – все, что осталось от качелей. Веревка долго гнила под дождями, но, как показал недавний опыт, одного сухонького старичка она все же выдержала. Сунув голову в петлю, тот провисел до утра – и это в ветреную погоду.

Ныне здравствующих пациентов было всего пятеро. Остальные перебрались либо на Дачу, либо на тот свет. Самый «молодой» из пятерых ветеранов находился в богадельне не меньше десяти лет. Численность персонала даже в пору процветания заведения не превышала трех человек, а постоянной охраны не было вообще. Хватало уличных патрулей. Покинув здание, старички вряд ли успели бы доковылять незамеченными до ближайшего перекрестка. Никто ни разу и не пытался. Даже Полина Активная. После смерти Большой Мамы для ведьмы все потеряло смысл.

Ни один из постоянных обитателей богадельни не посещал церковь даже по воскресеньям. «Обойдутся без этого – слишком старые, чтобы грешить», – шутил обер-прокурор и был в общем-то прав. Какой-нибудь попик появлялся здесь крайне редко – исповедать, причастить или пожаловаться ведьме на геморрой.

Но Полина отказывалась лечить. Все думали – принципиально; на самом же деле она просто теряла силу. Это была наиболее неприятная и болезненная из ее многочисленных тайн. Она окончательно превращалась в никчемный реликт.

* * *

Полина сидела в уголке отдыха, доедала тыквенную кашу – свой традиционный завтрак – и с тоской думала: «Вот и сегодня не отравили». Эта мысль тоже стала привычной. В самом начале заточения ведьма со дня на день ожидала, что обер-прокурор отдаст приказ о ее ликвидации. Не дождалась. Бывший протеже Активной либо сохранил остатки совести, либо растратил зачатки мужества.

Для города Ина и то, и другое было плохо. Где взять твердую руку, чтобы защитить город, когда опасность так велика? Негде. Если червяк выпрямился, это еще не значит, что у него появился позвоночник.

Теперь, каждый раз просыпаясь утром, Полина просто тихо удивлялась тому, что до сих пор жива. Ее удивление было безрадостным. Ведьма давно потеряла интерес к соревнованию со временем. Скучно брести по кругу, когда ты одна на дистанции, а финиш не обозначен. Многократное повторение кому угодно покажется утомительным.

Заканчивался очередной полувековой цикл. Зло снова вылезало из невидимого подполья, где оно отсиживалось, ожидая, пока вылупятся птенцы. И вот птенцы вылупились. Ведьма знала об этом, чувствовала легчайшие искажения даже в изоляции.

Никаких вещих снов. Никакой тайной переписки. Всего лишь гул, доносящийся из темноты. Содрогания почвы, движения воздуха… Похоже на приближение черного поезда с погашенными огнями в темном туннеле… Спереди? Сзади? Какая разница?.. Некуда бежать. Туннель слишком узок и не имеет ответвлений. Черный поезд раздавит всех… Подумать только – она до сих пор помнила о туннелях и поездах!..

Итак, новое противостояние. Фигуры уже сдвинуты с мест; первые пешки принесены в жертву. До боли знакомый дебют.

Ведьма пережила четыре цикла, которые всегда начинались одинаково и заканчивались кровопролитием. Но на этот раз, похоже, будет хуже. Намного хуже. А что может быть хуже? Полное уничтожение. Или полное изменение сущности. Какой бы мерзкой эта сущность ни казалась, она была человеческой…

Что же делать ведьме? Полина не пыталась сбежать из психушки («Не психушка, а богадельня! Лучшим людям – почетную старость!» – самодовольно поправил бы ее обер-прокурор) – бежать было некуда, а от себя не скроешься даже в самой глубокой норе…

Шарканье шлепанцев прервало ее унылые размышления. Санитарка, одетая в синий халат с заплатами, забрала у нее пустую миску и сунула в руки кружку с каким-то пойлом.

– Это еще что такое? – спросила ведьма, дергая носом.

– Вино, – буркнула грудастая и задастая девка, хмурая по причине болезненных месячных. – Велели раздать. Праздник сегодня. Отцу-основателю восемьдесят годочков стукнуло, дай ему бог здоровья!..

Действительно. Как она могла забыть? Выходит, не напрасно лечила слабенькое сердечко старого ублюдка – вон сколько протянул!..

Полина отхлебнула из кружки. Вино было кислым. Пришлось выплеснуть его в кадушку с пальмой.

– Какого хрена? – брызнула слюной санитарка, которой осточертели капризные пациенты – в основном те, кого обер-прокурор лично отправил на «заслуженный отдых». Санитарка не понимала, чем они недовольны, – неужто на Даче лучше?

– Проваливай! – сказала ведьма и швырнула кружку в дверь. – Еще раз принесешь это дерьмо – так закупорю твою дырку, что трахаться не сможешь! В сортире взорвешься!..

Как ни смешно, но ее угрозы еще действовали. Она сохраняла остатки былого авторитета – как легендарная соратница Великого Реаниматора, страдающая старческим слабоумием и потому непредсказуемая. В результате девка подняла кружку и направилась к выходу, пережевывая проклятия лошадиными зубами.

– Стой! – рявкнула ведьма – теперь уже исключительно из бабьей вредности. – Поди сюда, мурло! Слушай программу на сегодня. После завтрака отвезешь меня в парк. Желаю видеть золотую осень!..

– Тю! – сказала санитарка, выпячивая толстые губы. – Ну вы даете! Все еще зеленое, как… как…

– Как твоя моча! – закончила ведьма. – Много болтаешь. Тащи кресло, едем кататься.

Девка фыркнула и с достоинством удалилась, виляя литым задом. Через пять минут от достоинства ничего не осталось, а до ушей ведьмы донесся визг из женской уборной:

– Зеленая! Зеленая!.. Ой, мамочки! Ай, помогите! Изведет меня старуха!..

Полина посмеивалась, обрывая листья с пальмы – с той ветки, до которой могла дотянуться. Она была удивлена не меньше санитарки, но не подавала виду. Неужели сила возвращается? Не к добру это, ох не к добру…

Девка пронеслась по коридору, будто взбесившаяся ломовая лошадь, и бухнулась ведьме в ноги. Подол ее халата был задран до груди вместе с нижней юбкой, и обнажились мощные ляжки.

– Не губи, матушка! – завыла девка. – Прости меня, глупую! Я ж тебя люблю, как родненькую!..

– Цыц, дура! Не ори – Матвеича разбудишь. – (Матвеич был когда-то Председателем управы, смещенным со своего поста за попытку создать муниципальную милицию, которая подчинялась бы лично ему. На старости лет бывший Председатель стал страшным матерщинником). – Поняла теперь, кто тут главный?

– Поняла, поняла! Я для вас… в лепешку расшибусь! Все что угодно сделаю!..

– Тогда кресло тащи, сколько раз повторять! Быстрее. И достань-ка мне махорочки…

– Сию секунду, матушка!.. А как насчет… ну… того?..

– Да успокойся, корова ты эдакая! Пожелтеет. И подол опусти, нечего Матвеича дразнить. Он еще мужик крепкий. Увидит тебя в исподнем – и в бане прижмет. Вот тогда и верещать будешь!

У ведьмы резко улучшилось настроение. Она подмигнула санитарке, но той было не до шуток. Девке и в голову не могло прийти, что у нее проблемы не с нижней частью организма, а с цветовосприятием. Она даже слов таких не знала. Обещание Полины успокоило ее, но лишь отчасти. Во всяком случае, на здоровье санитарка до сих пор не жаловалась. Переместить тощенькую старушку в кресло на колесиках не составило для нее ни малейшего труда. Затем она тщательно укутала ноги ведьмы собственным рваным пледом, чего раньше никогда не делала.

Спустя всего пару минут Полина получила полстакана хорошего самогона, кисет с махоркой и впервые за десять лет скрутила себе папироску. Она решила напоследок хотя бы пожить в свое удовольствие и ничего умнее придумать не сумела, несмотря на громадный жизненный опыт. И, наверное, никто на ее месте не придумал бы…

Кресло прогрохотало по коридорам боевой колесницей, в которую была впряжена одна двуногая лошадь. По пути были разбужены немногочисленные обитатели психушки («Богадельни, курица ты склеротичная!»). Матвеич спросонья протрубил, чего с ним не случалось даже от страха в те времена, когда он находился под следствием. Полина наплевала на запреты и дымила папироской, чувствуя себя так, словно сбросила лет сто – в натуре, а не по видимости. Проносясь мимо висевшего на почетном месте и обязательного для всех городских учреждений портрета Отца-основателя, она метко плюнула в ненавистное изображение. Заднюю дверь она открыла правой ногой.

Выкатив кресло на крыльцо, санитарка остолбенела. Парк утопал в желтизне, будто дело происходило в конце октября. Вверху преобладали светлые оттенки, внизу – багряно-коричневые. Дорожки были сплошь усыпаны опавшими листьями. А по другую сторону забора торчали зеленые верхушки.

– Чего стала? Вперед! – скомандовала Полина.

Пока очумевшая от удивления девка катала ее по парку, ведьма курила папиросу за папиросой и потирала под пледом сухие ладошки. На ее мордочке застыла улыбка, которая вряд ли понравилась бы обер-прокурору.