Текст книги "Синдром вертепа. Кризис как перформативный контекст"

Самая, пожалуй, интересная и характерная особенность классической, древней теократии – устроение ее, так сказать, руководящих органов: на вершине иерархии находится, конечно, не человек, а «трансцендентный субъект», то есть, например, какое-то неведомое Гесиоду божество пеласгов, пантеон божеств Междуречья в империи Саргона Аккадского или аналогичный по своему устройству пантеон древних египтян[99]99
  Демидчик А.Е. Безымянная пирамида. Государственная доктрина древнеегипетской Геракле-опольской монархии. СПб.: Алетейя, 2005.


[Закрыть], Яхве, in secula seculorum предстоящий «избранному народу» в ситуациях исхода из рабства, Иисус, Сын Божий и Его личный представитель – у христиан, отсюда средневековая титулатура монарха как Vicarius Christi, Аллах и ниспосланная им книга поучений, Коран у мусульман; древнейший формат теократии, судя по всему, предусматривает матриархальный пантеон с каким-нибудь женским божеством на вершине иерархии[100]100
  Здесь, пожалуй, уместно напомнить, что земной Коран только копия своего предвечного небесного прототипа, «Умм-аль Китаб», то есть «Мать Книги», номинально женская фигура, скорее всего, как и Кааба, рудимент каких-то более древних, нежели ислам, верований. Аналогичные функции у христиан выполняет фигура Девы Марии, особенно в специально посвященных ей молитвах и ритуалах. Одиссей, во всяком случае, получает нужные ему пророчества от Афины; для эпического нарратива (вплоть до пушкинской стилизации) женщина-прорицательница вообще фигура каноническая. См.: Приходько Е.В. Двойное сокровище: Искусство прорицания Древней Греции. М.: Прогресс-Традиция, 1999.


[Закрыть], то есть воспроизводит матрицу отношений между матерью и детьми, с которых, собственно, все и начинается в личной истории индивида. Ниже уровнем находятся жрецы соответствующего культа, которые получают указания от божества, обычно в форме видений, голосов и стигматов или результатов дивинации, в частности гадания по жребию или звездам, эти указания интерпретируют и передают их непосредственным исполнителям. В матриархальных контекстах это, разумеется, молодые и сильные мужчины, например куреты, охрана и прислуга Реи, корибанты, охрана и прислуга Кибелы, тхаги-прасингары, охрана и прислуга Кали, в патриархальных контекстах – женщины, например, менады, спутницы Диониса, или музы, спутницы Аполлона, которые, говорят, первоначально были осами или оводами и только потом приобрели человеческий облик, возможно даже, попросту спрятались под маской; первоначальное чиновничество, собственно, было сообществом служителей храма, посвященного их божественному патрону, и приобрело современный вид «аппарата» только в результате очень постепенной секуляризации, до наших дней, однако, сохраняя характерную «орденскую» этику, мифологию государства как божества, а лидера – как его конфидента, и даже какие-то подобия ритуалов, очень похожих на классические практики жертвоприношения (отсюда, полагаю, характерная именно для таких социальных контекстов идиома «съесть кого-то»). Самые благоприятные шансы войти в круг служителей храма и даже сделать там карьеру были, судя по всему, у детей, рожденных служительницами храма в порядке так называемой храмовой проституции[101]101
  Думаю, это была если и не обычная, то достаточно распространенная практика: уж больно часто в рассказах о древних правителях встречается мифологема героя, рожденного от соития земной женщины с каким-либо божеством, между тем, отцом ребенка, родившегося у служительницы храма, считалось именно что божество, которому посвящен храм. Реликтом такого рода представлений можно, по-видимому, считать неканоническую легенду, согласно которой Антихрист будет зачат монахиней от неизвестного мужчины, возможно, в результате инцеста. См.: Ранк О. Миф о рождении героя. М.: Рефл-бук; Ваклер, 1997.


[Закрыть], вот как Саргон Аккадский, создатель одной из самых первых известных нам теократий; то есть обычно это было «семейное предприятие», участниками которого вполне могли быть и часто бывали всякого рода «простецы», индивиды, не входящие в храмовое сообщество, однако пользующиеся его доверием и на этом основании наделенные полномочиями исполнять функции, связанные, как мы бы сказали сегодня, с повседневным руководством и управлением, посредники между храмом и населением, примерно как современная полиция; у этой социальной категории всегда была перспектива либо утратить свой привилегированный статус вместе с доверием (аргумент, в кругах чиновничества сохранивший значение до наших дней), либо сделать карьеру и войти в число служителей храма, некоторым из них, говорят, даже удалось подняться на самый верх иерархии, так, во всяком случае, утверждают легенды и анекдоты.

Так понимаемая теократия, очевидно, является простейшим и потому аналитически первичным, базовым разрешением парадокса, известного как «принцип эмерджентности», или «системности», именно к этому парадоксу Ж.Ж. Руссо возвращается в своей книге «Общественный договор», подводящей итоги нескольковековым усилиям европейской политической философии согласовать интуиции личной свободы и социального порядка[102]102
  Только в XX веке было доказано, и то при соблюдении множества очень специальных оговорок (имеется в виду «теорема Эрроу»), что эта проблема в общем виде логически неразрешима, любое ее решение является частным.


[Закрыть], заходя на эту проблему сверху, от концептов paterfamilias и «просвещенный абсолютизм», снизу, от концептов «рынок» и «общественный договор», или, так сказать, сбоку, как Т. Гоббс и, позднее, К. Шмитт, трактуя социальный порядок как результат личной спасительной инициативы суверена, то есть политического лидера. У Ж.Ж. Руссо разрыв между непосредственным опытом личной свободы и таким же опытом социального порядка преодолевается посредством концепта civil religion, эмпирическим референтом которого являются всякого рода commitments, то есть верования, пристрастия, убеждения и другие структуры хабитуального повседневного действия, общие для какого-то множества индивидов; в наши дни специалисты в области психологии, скорее всего, рассматривали бы civil religion как комплекс «промежуточных объектов» по Д. Винникоту, в области социологии – как очень сложный «фрейм» по Э. Гофману, а историки или специалисты в области антропологии и вовсе как особый слой, или уровень, культуры, счастливо не задаваясь вопросом, как этот слой возникает. В такой перспективе всякий политический институт или даже всякое общество с его специфическим социальным порядком приходится считать следствиями обращения к какой-то civil religion, тогда как вполне, казалось бы, рациональные концепции «полицеистики», или «правового государства», как и «научного управления обществом», или «технократии», при более внимательном их рассмотрении оказываются только производными теократий, возникающими в процессе секуляризации исходных культовых практик.

Уже само устройство теократии как политического механизма, предполагающего эксплуатацию в режиме перманентного откровения, поступающего лично правителю или через «аппарат» государственного культа, наводит на мысль, что эта конструкция в целом и с самого начала, скорее всего, является результатом какого-то персонального инсайта, пережитого как мистическое общение (communio, как говорят латиноязычные теологи) правителя с божеством[103]103
  Как принято считать, именно такой «инсайт», пережитый как спасительный диалог с Богом, по своему сценарию, кстати, очень похожий на обращение к оракулу или консультанту, побудил византийского императора Константина и короля франков Хлодвига принять христианство, что позволило им выиграть критически важные битвы, это даже общее место рассказов о выдающихся политических лидерах прошлого.


[Закрыть]. На практике это означает, что всякая теократия конституирует особого сорта иерархию статусов, определяемых по дистанции индивида от субъектов откровения: наиболее высоким статусом обладают конфиденты божества, которые отдают распоряжения нижестоящим; промежуточным статусом обладают руководители «среднего уровня»; наконец, самым низким, очевидно, реальные исполнители, «трудящиеся». Эта хорошо узнаваемая иерархия статусов, конституирующих всякий бюрократический «аппарат», первоначально формируется именно в контекстах дивинации, пророчеств оракула о будущем, и только затем приобретает современный чисто инструментальный характер. Между тем в контекстах, сформированных такой иерархией статусов, перемены являются привилегией божества, конфидентом, служителем или даже воплощением которого является правитель, «инициативные», как теперь говорят, притязания на инновации, соответственно, переживаются не только как вызов конкретным персонам или сложившемуся социальному порядку, но и как святотатство, поругание святынь, вследствие чего блокируются в самом начале процесса.

Тем самым, очевидно, всякая теократия уже в самом своем замысле, кому бы он ни принадлежал, божеству или человеку, – конституирует анизотропное эпистемическое пространство, разделенное на две хорошо различимые категории суждений, как, собственно, тому и учил Платон: мнения, которые человек вырабатывает самостоятельно, сталкиваясь с такой или иной повседневной ситуацией, и знание, которое результат откровения, непосредственного общения с божеством, мнение может быть ошибочным или истинным, как повезет, знание всегда истинно by default, как теперь говорят[104]104
  Такая разметка эпистемического пространства, а также ее социальные дериваты – общее место самых разных моделей теократии, однако наиболее детально и тщательно эта разметка артикулирована в исламском мистицизме. См.: Кныш А.Д. Мусульманский мистицизм. Краткая история. М.-СПб.: Диля, 2004; Роузентал Ф. Торжество знания. Концепция знания в средневековом исламе. М.: Наука, 1978; Корбен А. Световой человек в иранском суфизме. М.: ФИИК, 2009.


[Закрыть]. Это различие, которое по-прежнему остается валидным, даже несмотря на прогресс в области социологии знания, влечет за собой разделение индивидов на две категории, в зависимости от их позиции в отношении к источнику откровения: говорящие и слушающие; отсюда уже деление актуальных перформативных контекстов на «ойкос» и «койнос», как сказали бы древние эллины, то есть на контексты публичной речи и контексты исполнения предписаний или запретов, а также специфическая этика речи, характерная для социальных иерархий[105]105
  Как известно, человек, претендующий на более высокий, чем у его партнера по интеракции, статус, требует от того прежде всего молчать и слушать, это и есть первичный статусоозна-чающий признак.


[Закрыть], или особое значение, которое придается принципу свободы слова, то есть равного права на речь, в эмансипативных контекстах. Наконец, будучи спроецированы на повседневные политические или хозяйственные практики, эти же две категории конституируют анизотропное социальное пространство, разделяющее индивидов, которые там присутствуют, на собственно людей, обладающих доступом к источнику откровения, и на их «живые орудия», то есть на свободных и рабов, – сообщества тех, кто вправе говорить, и контингенты тех, кто обязаны молчать; марксово деление общества на «эксплуататоров» и «трудящихся» или понятие «политического» из того же ряда концептов[106]106
  На мой взгляд, собственно «политическое» отношение конституирует, конечно, социальная граница между его сторонами, то есть самый факт различия идентичностей, уже потом и постольку его содержание, но это не граница между «нашими» и «врагами», как полагали К. Маркс, В.И. Ленин или К. Шмитт, и даже не граница между союзниками по коалиции и всеми прочими, как полагал М. Вебер, это граница между «живыми орудиями» и «свободными», остальное – привходящие обстоятельства или дериваты. Хорошо помню, как А. Венедиктов однажды весело ответил «Ничего, потерпите!» на какую-то жалобу радиослушателей, вот это и есть «политическое» отношение в его непосредственной достоверности, как феномен, а не понятие.


[Закрыть], моделирующих неравенство и социальные границы.

Судя по всему, именно в контекстах древнейших теократий складывается концепт денег, с одной стороны, как универсального эквивалента любых других ценностей, то есть предметов желания, а с другой – как диспозитива, обеспечивающего такое вот разделение общества, протестанты только возобновили традицию, сложившуюся еще в добиблейские времена: известно, во всяком случае, что именно храм, понимаемый как социальный институт и локус власти, оказался древнейшим гарантом честной сделки, справедливой цены товара или услуги, достойной компенсации за «потерю кормильца», его инвалидность и прочего такого, что когда-то называлось «плата за кровь», секулярное государство, возникшее на развалинах западноевропейского Средневековья, сначала монархия, а затем и nation state, только переняло функции верховного терминатора и арбитра, в ситуациях острого и долгоиграющего политического кризиса нередко, в свою очередь, уступая эти функции, которые прежде исполняла церковь, сообществам финансистов, фондовым рынкам и банкам или даже политическим лидерам, действующим от их имени, более того, в modern обществах именно деньги стали непосредственным эмпирическим референтом благодати (как, впрочем, и скверны), вследствие чего postmodern теократии, соответственно, имеют и еще долго будут иметь формат транснациональной финансовой империи, камуфлированной под какой-нибудь заведомо привлекательный светский или даже технократический проект.

Собственно, Маркс был прав, подозревая, что концепт «живого орудия», реализованный как многообразие практик господства (или разновидностей кукольного театра), возникает в чисто религиозных контекстах, его ошибка, если это слово в данном случае вообще уместно, состоит, конечно, не в том, что он якобы выдумал диалектику «труда» и «капитала» или как-то неправильно ее моделировал, тут он ничем не хуже любого нобелиата по экономике, а в том, что по своим интенциям он так и остался богоборцем-утопистом, оттого вообразил и даже сумел в этом многих убедить, будто граница между свободными индивидами и контингентами «живых орудий» может быть вообще упразднена, а не только передвинута или сделана сколько-нибудь проницаемой. В результате революции XX века, которые так или иначе, но все без исключения совершались, как говорится, под знаменем марксизма, снесли не эксплуатацию человека человеком, а те довольно хлипкие сдержки и противовесы, именуемые в просторечии «гражданским обществом», которые ее ограничивали, иначе говоря, спровоцировали или даже целенаправленно обеспечили регресс от щадящих и относительно управляемых форм эксплуатации, достигнутых к исходу XIX века в метрополиях глобальной системы, к ее наиболее примитивным формам, какие можно наблюдать в детской песочнице, на зоне или в контекстах системного кризиса.

Понятно, что в контекстах, сформированных такой разметкой социального и эпистемического пространства, какие угодно инновации являются привилегией, на которую вправе претендовать только индивиды, реально обладающие доступом к источнику откровения, то есть владеющие знанием и речью по праву рождения, это, конечно, мифологема или, если угодно, неосознаваемая корпоративная установка, однако на практике она распространена достаточно, чтобы обернуться проблемой, которую очень точно описывает присловье, некогда весьма популярное: кому нужно, не можно, а кому можно, не нужно. По этой, вероятно, причине уже в самых древних, какие мы знаем, обществах появилось особое социальное амплуа человека, являющегося альтернативным правителю конфидентом и порученцем божества, отсюда уже специфическая фигура пророка, дервиша, юродивого и чернокнижника в традиционных культурах или разведчика, исследователя и консультанта в современных, на собственный страх и риск бросающего вызов этим самым святыням и тому социальному порядку, который они конституируют; Р. Флорида, придумавший «креативный класс», только опознает эту специфическую фигуру в представителях совсем уже современных профессий. Судя по самым разным источникам (агиографической литературе, современному кинематографу, историческим анекдотам, мемуарам успешных бизнесменов, специальной литературе по коучингу), действительно компетентный правитель, как правило, без труда опознает своего экзистенциального партнера и с ним в открытый конфликт не вступает[107]107
  В Библии это отношения Иосифа и фараона; в античные времена – императора Александра и философа-киника Диогена или, как суфийская параллель, Тимура и дервиша; в современном кинофильме – отношения героев дилогии Analyze This и Analyze That; в реальной европейской истории – тандем Жанны д’Арк и дофина – претендента на корону, согласно многим разным традициям, это формат, который реально конституирует суверена.


[Закрыть], а их сотрудничество в той или иной критической ситуации оказывается главным условием разрешения соответствующих проблем: «черные лебеди» прилетают, а «жареный петух» клюет исключительно в ситуациях, когда этот специфический диалог прекращается. По той же, надо полагать, причине политическая система, сохраняющая способность к эволюции, полицентрична: у такой системы несколько альтернативных структурных центров, в каждом из которых располагается какой-то субъект откровения, который рассматривает свою (виртуальную) теократию как сияющий град на холме, а такую же теократию оппонента – как империю зла; прежде эта модель порождала двухпартийные парламентские конструкции, в обозримом будущем, по-видимому, это уже топография глобальных коалиций, опыт жизни в московской коммунальной квартире показывает, что это должна быть какая-то тернарная структура.

Любое культовое сообщество, все равно, древнее или современное, непременно обладает какой-то социальной доктриной, функция которой состоит в согласовании «предметов веры» и сложившихся политических, хозяйственных или бытовых практик населения, реальные civil religion США и Японии, которые когда-то исследовал Р. Белла[108]108
  Bellah R. Habits of the Heart: Individualism and Commitment in American Life. Berkeley-L.A.: Univ. Cal. Press, 1996.


[Закрыть], в сущности, тоже когда-то возникли как социальные учения религий (протестантов-колонистов в одном случае, синтоистов, совершивших революцию Мэйдзи, в другом) и только постепенно, по мере формирования соответствующих традиций, приобрели современную форму вполне себе секулярных государственных праздников или народных обычаев. Именно поэтому в контекстах теократий древности перспектива инноваций выглядела совсем не так страшно, как можно вообразить, читая работы, посвященные так называемому азиатскому способу производства: культовые практики, как правило, редко посягали на местные хозяйственные и политические традиции, учредительные инструкции божества отчего-то всегда были сформулированы в понятиях, образцах поведения и ценностях местного населения, поэтому риски и ограничения действий, связанных с осуществлением перемен, способствовали только упрочению этих традиций, их превращению в священный и неприкосновенный Закон, обязывающий не только население, но и правителя, что само по себе ценность, пренебречь которой трудно. В таком контексте реальный вызов традициям или даже их разрушение (именно такого правителя, кстати, древние эллины называли тираном) всегда является следствием какой-то катастрофы, которая делает культовую практику, а вместе с ней и те идентичности, которые она конституирует, инвалидными[109]109
  Жирар Р. Насилие и священное. М.: НЛО, 2000.


[Закрыть], тем самым приоткрывая на время «окно возможностей» и даже создавая мотивацию к введению новшеств как религиозного, так и вполне инструментального плана; думаю, именно с такого рода угрозами сопряжено пресловутое современное «оскорбление чувств верующих» в ситуациях, когда кто-либо совершает публичные действия, проблематизирующие традицию, оттого-то апелляция к этим чувствам так часто используется в политических конфликтах.

Как принято считать, историческим прототипом и, наверное, образцом всякой возможной теократии является государство, которое Саргон Аккадский построил в междуречье Тигра и Евфрата в период 2316–2261 ВС, главой этого государства и реальным, как бы мы сказали сегодня, носителем суверенитета был пантеон местных божеств, образовавшийся в процессе завоеваний, относительно которого Саргон выполнял функции управляющего, на это, во всяком случае, недвусмысленно указывает его титул: «надзиратель (машким) Инанны, помазанный жрец (гуда-жрец) Ана, великий энси Энлиля». Более того, по местным понятиям, это не Саргон завоевал огромную даже по современным меркам территорию, а божества ему доверили эту территорию в управление[110]110
  Теми же, за несущественными переменами в риторике, аргументами современные иудейские ортодоксы оправдывают притязания на всю историческую территорию Палестины, Ватикан на создание транснациональных административных структур, а Кремль и Белый дом в недавние еще времена – на финансовую и даже военную поддержку единоверцев по всему миру, такая политическая конструкция вовсе не какая-то замшелая архаика.


[Закрыть], первоначально, как считается, это было общешумерское божество Энлиль, поздняя легенда представляет дело таким образом, что Саргона поставила на царство Иштар, а лишил короны и трона Мардук, но для нас здесь это не так важно. Каким именно образом Саргон получал распоряжения своего небесного патрона – неизвестно, однако разумно предположить, что соответствующая практика мало отличалась от обычной в таких случаях, не вполне понятно также, как при Саргоне формировался бюрократический аппарат управления, опосредствующий связь между божествами-суверенами и населением, или тем более как достигался компромисс между волей божества и соображениями здравого хозяйственного смысла (не исключаю, что посредством обычной коррупции); есть тем не менее основания предполагать, что этот аппарат был организован по образцу храмовых иерархий и подчинялся лично Саргону как верховному жрецу всех важнейших локальных культов, то есть это была вполне себе централизованная деспотия, очень похожая на тоталитарные политические режимы, какими их сконструировали четыре тысячи лет спустя.

Все эти специфические административные принципы, использованные Саргоном Аккадским при строительстве своего государства, были позднее доведены до их естественного логического завершения правителями знаменитой третьей династии Ура, когда хозяйственные активы, включая самих работников, были обращены в монопольную государственную собственность, организация труда редуцирована до практик концентрационного или исправительного лагеря, в лучшем случае – монастыря, а фигура правителя превращена в святыню культа. Нам сегодня, вообще говоря, неизвестно, отчего вдруг Саргон Аккадский затеял свои завоевания и реформы, возможно, случился какой-то локальный всплеск пассионарности, как сказал бы Л.Н. Гумилев, возможно, «просто так вышло», как любят объяснять непонятное развитие событий некоторые историки или подростки, пойманные на грабеже случайных прохожих, но это и не так уж важно, собственная моя гипотеза, основанная на очевидных исторических аналогиях, такова, что незадолго до воцарения Саргона в Междуречье и его окрестностях возник какой-то серьезный экологический кризис, который вызвал нарушение баланса между оседлым и кочевым населением региона, – начались набеги, с которыми не удавалось справиться. Как всегда в таких случаях, беспомощность властей обернулась серьезным экономическим и политическим кризисом, развитие которого остановил только Саргон своими реформами, в центре которых было создание регулярного, как говаривали уже в Новое время, государства и мобилизационной, как сказали бы мы сегодня, экономики, обеспечивших правителю обычные бонусы, а также, судя по разным косвенным признакам, заключение политического и военного альянса с кочевниками, объясняющего невероятную эффективность армии.

Все это, разумеется, хорошо известные сведения, которые нетрудно найти в Википедии, не говоря уже о более серьезных источниках, на самом деле, конечно, все, как всегда, сложнее и не так однозначно[111]111
  Тем, кому непременно нужны подробности, рекомендую: Емельянов В.В. Древний Шумер. Очерки культуры. СПб: Петербургское востоковедение, 2001.


[Закрыть], но меня интересовала не столько реальная история Аккада и Ура или какого-то другого конкретного государства, сколько устройство теократии как политического механизма, за незначительными, как можно заметить, переменами в конструкции востребованного до наших дней и в самых разных контекстах. Папская теократия, послужившая образцом[112]112
  Титул Vicarius Christi или, чуть позднее, Vicarius Dei, который определял статус европейского монарха в контекстах политического действия, обозначаемый понятием «суверенитет», изначально и вплоть до настоящего времени титул Папы, который определяет его функции в сообществе верных. См.: Канторович Э. Два тела короля. Исследование по средневековой политической теологии. М.: Изд-во Института Гайдара, 2014.


[Закрыть], по которому сформировался институт европейских монархий или государство иезуитов в Парагвае, женевская теократия Ж. Кальвина или недолговечная теократия анабаптистов в Мюнстере, на которую потом так часто ссылались теоретики «диктатуры пролетариата» и первостроители советского государства, малоразмерные коммунитарные теократии пуритан в Новом Свете, которые до сих пор определяют идеологемы американского deep state, или, наконец, теперешняя шиитская теократия в Иране отличаются только характером ресурсов, использованных при возведении этих специфических политических конструкций, но не их устройством или принципом действия. Более того, к этому техническому принципу властвования обращаются в одних и тех же или очень похожих социальных контекстах для решения очень похожих задач, да и результаты его применения на практике тоже очень похожи: примерно в третьем поколении теократия либо рушится под воздействием целого комплекса внешних и внутренних факторов, которые трудно определить иначе как износ конструкции, либо мирно и добровольно уступает место какому-то секуляризованному политическому режиму.

Самое важное, конечно, здесь – особая роль теократии как естественного следствия и завершения революции, то есть крупномасштабного и необратимого системного кризиса, который уничтожает любые исторически сложившиеся институты или социальные рутины общества, возвращая его таким образом к состоянию, в котором начинается строительство всякого возможного государства, собственно, слово «революция» изначально означает именно что периодический транзит через точку начала и конца всякого циклического процесса. Нам здесь, однако, важна не столько классическая теократия с ее опорой на дискурс и ресурсы той или иной культовой практики (ее аналитика только способ обнаружить и продемонстрировать определенный технический принцип властвования), сколько версия теократии, появившаяся в условиях modernity и номинально предполагающая апелляцию скорее к авторитету научного знания или даже методов его получения и обоснования, нежели к религиозной традиции. Впервые, сколько понимаю, этот извод теократии экспонирован как один из проектов, выдвинутых во время французской революции конца XVIII века, на самую кульминацию якобинского террора, позднее именно он определяет подтекст всякого рода дискуссий о «революционном правительстве», каких в XIX веке было немало, и получает окончательное завершение сначала в теории, а затем и в практике «диктатуры пролетариата», то есть того самого государства, которое мы сегодня называем советским.

В своей исходной форме это, конечно, классическая протестантская теологема Прови́дения Господня, которое может открыться аутентичному религиозному лидеру, и верующего человека как субъекта, призванием которого является исполнение соответствующих предписаний или запретов, в специфических контекстах modernity эта теологема была модифицирована таким образом, что Прови́дение Господне стало трактоваться как законы природы и общества, религиозный лидер уступил место исследователю, открывающему эти законы собственными усилиями, помимо всякого откровения свыше, а место былого верующего человека занял рациональный и просвещенный индивид, который в своей повседневной жизни руководствуется исключительно данными и теориями[113]113
  Обычно такую секуляризованную теократию обозначают термином «идеократия», когда-то и я воспользовался именно этим термином, однако теперь считаю, что он только камуфлирует соответствующую политическую конструкцию. См.: Игнатьев А.А. Ценности науки и традиционное общество (социокультурные предпосылки радикального политического дискурса) // Вопросы философии. 1991. № 4. С. 3–30. Статья написана осенью 1989 года в Берлине, излагает позицию автора в различных конкретных дискуссиях или консультативных диалогах того времени и вполне может рассматриваться как предварительный зондаж проблематики, которой посвящена данная книга.


[Закрыть], получившими безупречное научное обоснование; экспозицией и апологией этого извода теократии, очевидно, является политическое гегельянство, одним из виднейших представителей которого был К. Маркс. Введение теоретического конструкта, известного нам сегодня как «диктатура пролетариата», было, по-видимому, обусловлено вполне религиозным и даже отчасти гностическим по своей рациональности убеждением этого круга в том, что актуальные политические контексты являются результатом долговременного и крупномасштабного насилия, «Капитал», по сути дела, должен был стать новейшей Книгой Исхода, то есть первоисточником знаний, которые необходимы для полного и окончательного уничтожения любых форм рабства («эксплуатации человека человеком», как Маркс определяет такого сорта отношения), роль Моисея собирался сыграть (отчасти действительно сыграл) он сам, коммунистическая партия, согласно «Манифесту», должна была стать воплощением «избранного народа Божия», ну а место былого верующего человека занял «сознательный пролетарий», деятельно участвующий в исполнении заповеданной исследователем миссии своего класса.

На первых порах и на практике это, конечно, была более или менее обычная для Западной Европы интеллектуальная инновация, микст, как теперь говорят, популярной утопии, узнаваемых матриц дискурса и вполне злободневной социальной критики, функция которого состояла в том, чтобы «оседлать» поднимающееся рабочее движение, такое вполне и довольно быстро удалось социал-демократам, которые трансформировали марксизм во вполне прагматичную идеологию социального государства, сегодня она даже стала общим местом политического здравого смысла. Статус и перспективы марксизма изменились, когда работы Маркса попали в Россию, где концепт «диктатуры пролетариата», от которого западные лидеры движения достаточно быстро избавились, не без оснований считая реликтом чисто утопических представлений, так же достаточно быстро превратился в привычный и хорошо узнаваемый проект особого рода теократии, «царства Божия на земле», воплощающего, как говорится, вековые чаяния трудящихся.

Если у Маркса революционная элита («партия») действует не от себя самое, а от имени пресловутой исторической необходимости, как агент ее влияния на актуальное развитие событий, «авангард» соответствующих перемен, политэкономическая теория капитализма и социалистической революции только обеспечивает артикуляцию этой необходимости на дискурсе, подобно тому как Библия или Коран только артикулируют на дискурсе аутентичное Слово Божие (примерно так, кстати, функцию науки когда-то рассматривали ее основоположники), то у Ленина достаточно быстро формируется совсем другая политтеология: артикуляцию исторической необходимости на дискурсе обеспечивает не какое-либо «священное писание», кто бы конкретно ни был его автором, а непосредственно политический лидер благодаря своей личной харизме[114]114
  Всякий, кто смотрел видеозапись похорон Ленина, без труда мог заметить, что это, конечно, похороны безвременно ушедшего харизматического лидера, то есть первичный формат всякого возможного культа, в том числе политического: уже хорошо видны и святыня, и клир, и миряне, Сталину или его советникам оставалось только выработать и учредить ритуал, каковым стали различные мемориальные практики, связанные с мавзолеем. Традиция утверждает, что в биографии Ленина даже есть эпизод, который трудно рассматривать иначе как свидетельство о таком персональном откровении: каноническая сцена с фразой «Мы пойдем другим путем». Для превращения Ленина в культовую фигуру, разумеется, были основания, тем не менее запрос на харизматического лидера диктовался, что называется, «логикой» революции, nothing personal, just a business, соответственно, пул кандидатур на это социальное амплуа отнюдь не исчерпывался какой-то одной персоной. См.: Колоницкий Б.И. «Товарищ Керенский»: Антимонархическая революция и формирование культа «вождя народа». М.: НЛО, 2017.


[Закрыть], как сказал бы Макс Вебер или мы сегодня, то есть способности слышать vox populi, который, как известно, и есть vox Dei, отсюда уже конфликт между радикалами и реформистами, когда-то расколовший последователей Маркса на две непримиримые интернациональные партии, по характеру своих убеждений очень похожие на шиитов и суннитов в исламе[115]115
  Как можно заметить, стратегия исламских радикалов в Западной Европе полностью соответствует ленинскому рецепту, только что с заменой мировой революции на джихад. Эту же стратегию, кстати, используют и психотерапевты, но на персональном уровне и с заменой марксовой политэкономической концепции психологическими теориями личности. Отсюда уже, вероятно, фрейдомарксизм, лаканианская политсоциология С. Жижека и прочее такое.


[Закрыть]. За три четверти века своего существования советское государство претерпело множество трансформаций, от «военного коммунизма» времен Гражданской войны или автократии Сталина 30-х и 40-х до «общенародного государства» 70-х, однако его характерная общая конструкция оставалась неизменной, претерпевая лишь малосущественную редактуру, отсюда, в частности, персонификация власти, которая не позволила трансформировать «диктатуру пролетариата» в политические институты и тем предрешила обрушение всей конструкции. Отсюда же и весьма специфическая функция общественных наук, которые должны были заменить архаические практики дивинации, то есть перевода исторической необходимости на язык повседневного административного выбора, выход за границы этого формата мало того что был весьма чреват, но и неисполним чисто технически – для этого попросту не было ни контекста, обеспечивающего социальное признание, ни дискурса, позволяющего артикулировать сколько-нибудь сложную мысль.

Этого счастливого времени я, правда, не застал, если только его реликты, однако много слышал о нем от старших товарищей, оттого хорошо представляю себе тот реальный контекст, в котором складывались практически все инновации, разрушившие идеологическую монополию марксизма и тем обеспечившие исход отечественных интеллектуалов в какие-то иные контексты, в которых советские общественные науки с их специфическими функциями выглядят уже чистым курьезом. Можно даже предположить, что именно эти уникальные и беспрецедентные функции советской общественной науки (не случайно это существительное так часто употреблялось в единственном числе) обусловили раскол советского политического руководства на фракцию «ортодоксов», для которых историческая необходимость была явлена в священных текстах основоположников, и «технократов», для которых эта необходимость была явлена в тенденциях и трендах глобальной динамики, отсюда уже концентрация «технократов» в спецслужбах и структурах принятия внешнеполитических решений или, соответственно, вполне терпимые условия для научной работы в ассоциированных с ними think tanks. Во всяком случае, создание в 1965 году ИМРД, как прежде ИКП, а затем ИФЛИ, на мой взгляд, свидетельство тому, какую важную функцию в советской политической системе выполнял теократический проект, временами прораставший обычными технократическими идеологемами типа «научное управление обществом»: предполагалось, причем, как говорят актеры, «на полном серьезе», что правитель (все равно, физлицо или коллектив) будет обращаться к руководству этого научного учреждения с консультативными запросами, а его коллектив, в свою очередь, проводить всякого рода исследования, позволяющие на эти запросы отвечать. Таким, как предполагалось, образом будет обеспечена рациональность и эффективность управления строительством социализма, а в перспективе и превращение СССР в «доминанту» глобальной системы, то есть осуществление пресловутой мировой революции, не случайно же в руководстве ИМРД были хорошо представлены выходцы еще из старых коминтерновских кругов; впоследствии от ИМРД отделился целый кластер специализированных think thanks, но это ничего не изменило в общем дизайне проекта. Думаю, это был вполне разумный проект, который вполне мог бы осуществиться на практике, если бы советское государство и на самом деле было теократией, а не композицией разных проектов, перманентно готовой разрушиться, тем не менее именно технократический проект и предполагаемое им устроение государства как корпорации, конкурирующей за статус в глобальной системе, оказался инструментом, позволившим разрушить социалистическую криптотеократию изнутри.

Известно, что политическая конструкция, сложившаяся в СССР в результате гражданской войны и, надо думать, характерная вообще для любой исторически реализованной теократии, предполагала своего рода двоевластие, очень похожее на дуализм вероучительной ортодоксии и поместной церковной иерархии в христианстве, то есть баланс влияния между идеологами, определяющими цели транзита, и прагматиками, определяющими его средства, в советские времена гарантией этого баланса являлся лично глава партии, исполняющий функции модератора. Возможно, что подобная дуальная конструкция – общее правило и в других постреволюционных контекстах, отсюда, в частности, парадоксальный альянс между либеральными финансистами и спецслужбами, определяющий дизайн теперешнего отечественного политического режима; гениальность, не побоюсь этого слова, отцов-основателей ММК, ГП и Мераба прежде всего, состояла в том, что они догадались приспособить теократический проект с его systems approach к нуждам отдельного человека[116]116
  Мысль эта, кстати, у меня оформилась на одном из публичных выступлений Валерия Подо-роги лет тому двадцать назад, не утверждаю, что правильно его понял, тем не менее на источники вдохновения тоже надо ссылаться, англоязычную версию термина «системный подход» привожу специально, чтобы предупредить иллюзию, будто это какая-то чисто туземная затея.


[Закрыть], строящего групповое, если это лидер, или даже свое персональное «светлое будущее». Отважусь даже сформулировать общее правило: революция всегда, сразу или по результатам гражданской войны, вынуждает к компромиссу между крипто-или натуральной теократией идеологов и технократией практиков управления (осуществления власти в экономической, политической и военной сферах), которые постепенно разрушают теократию изнутри, сначала придавая исходным предметам веры рациональный формат, потом их корректируя сообразно текущей ситуации, еще потом вытесняя какими-то другими – например, заменяя марксизм на неолиберализм, а утопию коммунизма на утопию же свободного рынка. Тем самым, очевидно, создаются предпосылки для перехода от (крип-то)теократии к обыкновенному секулярному авторитарному политическому режиму, не случайно же всякий серьезно настроенный революционный авангард видит в технократах своего злейшего врага; тенденции подобного рода мы могли наблюдать в СССР, наблюдаем в Китае и можем предположить в Иране или на Кубе, очень может быть, что это действительно общее правило.