Текст книги "Синдром вертепа. Кризис как перформативный контекст"

Вопросы о том, кто и где конкретно изобрел монархию, как это ему (или ей) удалось, когда именно это произошло и почему, наконец, этот политический формат оказался востребованным в средневековой Европе, которые обычно занимают историков, разумеется, остаются открытыми, это все еще предмет очень серьезного исследования, которого ни мои по необходимости краткие и разрозненные заметки, ни даже монографии, посвященные отдельным «знаковым» персонам[146]146
  Ле Гофф Ж. Людовик IX Святой. М.: Ладомир, 2002; Шимов Я. Меч Христов. Карл Анжуйский и становление Запада. М.: Изд-во Ин-та Гайдара, 2015; Эрлихман В. Король Артур. М.: МГ, 2009.


[Закрыть], отнюдь не заменяют. Открытым, прежде всего, остается вопрос, является ли монархия с ее акцентом на личном суверенитете правителя, получаемом, однако, в актах коронации, то есть по благословению церкви, а не на поле боя или в других транзитивных контекстах, дериватом той модели отношений между первосвященником и его паствой, которую утвердила Клюнийская (Папская) революция IX века AD, или, наоборот, сама эта модель является калькой с отношений между харизматическим лидером и дружиной, обычных для всякого фронтира, каким, без сомнения, была Европа этого времени. Разумно, наверное, предположить, что монархия возникла в результате взаимовлияния и симбиоза обеих моделей правления, отсюда уже контаминация социальных амплуа воина и пророка[147]147
  В контекстах фронтира такая контаминация возникает сама собой, для ее возникновения совсем не обязательно изучать исторические прецеденты и читать книжки с их описанием, именно поэтому, думаю, европейская монархия Средневековья, очень похожие, хотя и недолговечные, автократии, возникавшие в процессе колонизации Америки, или, наконец, транскультурная общая стилистика «милитари», характерная для социалистических крип-тотеократий, автономны по отношению к их ветхозаветным прецедентам. См.: Barenboim P. Biblical Roots of Separation of Powers. M.: Letny Sad, 2005.


[Закрыть], определившая парадигматику местного политического дискурса на много столетий вперед, и что это была долговременная, протяженностью в несколько столетий, инновация, охватившая западноевропейский субконтинент в целом, а не какое-то локальное событие.

В таком контексте, однако, обращение Хлодвига в христианство, которое, как принято считать, инициировало процесс становления монархии как политического института[148]148
  См.: Тессье Ж. Крещение Хлодвига. СПб.: Евразия, 2019.


[Закрыть], действительно является ключевым событием: прежде всего, обращение Хлодвига к религии, которую уже исповедовала его жена, и его крещение специальным посланником Папы, ныне нам известном как Св. Ремигий, очень сильно повышало его личный статус как правителя – в контексте тогдашних политических нравов и репертуара символических жестов эти события означали, что церковь и в ее лице Рим, по-прежнему остающийся геополитической метрополией континента, как бы берут Хлодвига в зятья, тем самым декларируя принадлежность героя к наиболее старому и авторитетному из региональных политических кланов, обстоятельство, критически важное для любого амбициозного человека, которому недостает легитимности и влияния, отсюда, например, уже не вполне понятная нам сегодня готовность Карла Великого или Оттона I принять императорские регалии из рук римского первосвященника. Может быть, конечно, это только легенда, практически тот же самый или очень похожий сценарий повторяется в рассказах о принятии христианства целым рядом правителей европейского Средневековья, включая князя Владимира, а это обычный вплоть до настоящего времени сценарий натурализации «чужака». Тем не менее эта легенда достаточно отчетливо свидетельствует о политическом значении такого рода событий: тем самым крещаемый «варвар» как бы изымается из контекста личных амбиций и примордиальных отношений, перемещается с периферии тогдашнего общеевропейского политического процесса в его центр, вводится на правах нового персонажа в спектакль, который длится уже не одно столетие, вследствие чего оказывается в гораздо более обширном контексте долговременных региональных и глобальных трендов, отсюда уже буквально рядом до трактовки суверена как исполнителя приговоров истории, характерной для марксизма и родственных ему политических доктрин.

Со временем, сколько можно судить на основании имеющихся свидетельств и разного сорта уместных аналогий, именно этот статус авторитетного и экстерриториального «хозяина дискурса», впервые, надо полагать, достигнутый церковью именно в результате обращения Хлодвига в христианство[149]149
  Статус этого или других местных правителей того времени средневековые хронисты определяют латиноязычным термином rex, который обычно переводят на русский как «король», однако реально это, конечно, избираемый вождь племени или союза племен.


[Закрыть], а затем перенятый иллюминатами, масонами или другими общеевропейскими тайными обществами, вплоть до Коминтерна и даже современных нам ячеек «политического ислама», превратил римский клир в непременного посредника на всякого рода переговорах между местными правителями, а затем и в общепризнанного регионального модератора, влияние которого на развитие того или иного конфликта стало условием sine qua non регионального политического баланса[150]150
  С этой точки зрения известный якобы скептический отзыв Сталина о политических ресурсах Ватикана следует, очевидно, понимать таким образом, что сейчас не время переговоров, речь вовсе не идет об установлении политического баланса, поэтому замечание, на которое ему пришлось таким образом ответить, некстати.


[Закрыть]. Претензии интеллектуалов на этот же самый статус «хозяев дискурса», возникшие где-то в XVIII веке и в разных реликтовых формах сохранившиеся до наших дней, очевидно, представляют собой кальку с этой специфической практики: не случайно же университет как сообщество является дериватом клира и по сей день сохраняет верность его специфической корпоративной этике, тогда как концепции «всеобщего мира» или же «социального прогресса» и «справедливости» при более внимательном рассмотрении оказываются коррелятивны практикам и структурам теократии. В той степени, в какой притязания римского клира на амплуа общеевропейского модератора получали признание, церковь превращалась в структурный центр достаточно обширного сообщества правителей, связанных не только общим дискурсом, но и, что гораздо важнее, общими гарантиями их статуса, то есть хорошо распознаваемым «накопляемым преимуществом» по отношению к любому постороннему искателю власти, а следовательно – превращало их сообщество в политическую «землю обетованную», тем самым, очевидно, создавался достаточно сильный мотив для обращения других правителей в христианство, это значит, в перспективе, если будут себя хорошо вести, вступление в клуб заведомо легитимных обладателей суверенитета.

Кроме того, в исторической ретроспективе очевидно, что обращение Хлод-вига к христианству вкупе с обстоятельствами, которые ему сопутствовали, инициировало долговременную постепенную экстраполяцию католического богословия с его специфическим понятийным аппаратом и концепциями на чисто политические перформативные контексты, в результате чего удачливый и популярный лидер был в конце концов идентифицирован как избранник Божий, то есть получил не только такую же, как у любого другого правителя, «дорожную карту» с разметкой общего для них всех эпистемического пространства, но и такое же общее для них всех социальное амплуа суверена, которое, mutatis mutandis, уравнивало политических лидеров как друг с другом, так и с религиозными лидерами, наделяя их всех если не одинаковыми, то очень похожими привилегиями. Отсюда уже несколько более поздняя политтеологическая доктрина, согласно которой монарх, как и Папа, выполняет функции vicarius Christi, то есть правителя, подотчетного только Христу, теологическая, а затем и юридическая инновация, которая, в свою очередь, имела множество крупномасштабных и весьма отдаленных последствий, вплоть до отчуждения в пользу государства не только собственности или целого ряда прерогатив, которые прежде составляли неотъемлемое достояние церкви, но и некоторых ее критически важных социальных функций: Карл Шмитт, например, даже считает[151]151
  Шмитт К. Политическая теология. М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2000. Где-то я даже встречал утверждение, будто таковы вообще оптика и язык философии, безотносительно к ее конкретному разделу.


[Закрыть], что оптика и язык современной политической философии не что иное, как секуляризованные оптика и язык теологии, с чем читателям этой книги, думаю, будет трудно не согласиться.

Особую функцию в этой очень сложной и неочевидной политической конструкции выполнял церковный брак: венчая короля или претендента на трон и корону, церковь тем самым наделяла семью правителя, в том числе его детей, особым статусом; в сочетании с другими факторами, с одной стороны, побуждающими к передаче власти по наследству, а с другой – к социальному признанию такой политической практики, это способствовало формированию очень важного социального института династии, по сути дела, представляющего собой очередное воплощение избранного «народа Божия», который по праву рождения наделен призванием к власти над другими людьми – презумпция, которая by default предполагает, что правители исповедуют какую-то другую, нежели их подвладные, религию, более, так сказать, «продвинутую», оттого не всем доступную и, соответственно, наделяющую своих «верных» более высоким, нежели все остальные, статусом[152]152
  Есть, кстати, мнение, что одной из причин обрушения советского государства является превращение партии в массовую политическую организацию, то есть проницаемость границы, которая отделяет избранных строителей коммунизма от всех прочих.


[Закрыть]. По этой, в частности, причине, европейские правители очень долго сохраняли толерантность к двоеверию, синкретическим культам или вовсе язычеству своих подвладных, особенно низкого звания, и начали всякое такое искоренять только относительно поздно, когда монархия со всеми своими диспозитивами и стереотипами окончательно превратилась в повседневную социальную рутину, тогда как ее реальные экзистенциальные предпосылки и, главное, исторический контекст, в котором возник этот особый формат правления, были забыты.

Сам по себе институт династии, конечно, гораздо старше не только христианства, но и вообще «авраамической традиции» в целом, в первую очередь он предполагает особого рода учредительный политический конструкт – династическую легенду, то есть историю, которая рассказывает о предках действующего правителя, объясняя природу дистанции, отделяющей его от простых смертных, и тем самым подводя основание под его эксклюзивный статус[153]153
  Сапрыкин С.Ю, Ладынин И.А. (ред.). «Боги среди людей»: культ правителей в эллинистическом, постэллинистическом и римском мире. М.-СПб.: Изд-во РХГА, 2016.


[Закрыть]. Правители древности считались потомками божества и какой-нибудь смертной женщины (Хлодвиг, например, считался потомком легендарного Меровея, который появился на свет от соития его матери то ли с морским чудищем, то ли с каким-то другим хтоническим монстром). В более поздние времена более молодые династии номинировали как своего основателя какого-нибудь чужеземца, который прибыл неизвестно откуда и сделал что-нибудь такое, что местные давно хотели, да не могли (как, например, легендарный Рюрик), совсем молодые династии возводят свое право на корону и трон к какому-нибудь боковому ответвлению более старых династий, а то и вовсе к решению народного собрания, то есть рассматривают его как чисто юридическую проблему. Каждая такая история предполагает гораздо более сложное отношение между правителем и его преемником, нежели непосредственная передача статуса и социального амплуа, что называется, ad manus: в контекстах монархии преемника нельзя просто назначить – ушедшего лидера замещают его наследники по мужской линии, жены и дочери в случае отсутствия таковых (обычай, коррелятивный представлениям о передаче харизмы с кровью и спермой), или, наконец, индивиды, получившие специальное посвящение[154]154
  Строго говоря, представители династии совсем не обязательно находятся в кровном родстве, преемство между ними может иметь характер приватного соглашения между главами наиболее влиятельных фамилий (такова, например, династия Антонинов в Древнем Риме), или обеспечиваться специальным ритуалом, как, например, у иудейских первосвященников «по чину Мелхиседека», до недавнего времени на Тибете, а также повсюду, где правителя определяют на выборах.


[Закрыть]. Этот политический обычай, составляющий основание монархии как социального института, сохраняет актуальность вплоть до настоящего времени, правителей, составляющих династию, ее легенда идентифицирует как временное публичное воплощение («аватару», как теперь говорят) одного и того же виртуального персонажа, который является субъектом какого-то целенаправленного и публичного действия, составляющего raison d’etre династии, ее специфическую миссию, участие в осуществлении которой вменяется правителю как его призвание и предназначение; обращение какого-то из представителей династии в христианство, как правило, соответствующей легенды не упраздняет, а только дополняет и обогащает ее новыми деталями или поворотами сюжета.

Знаю по крайней мере пять случаев, когда мифологема двух тел властителя была артикулирована на дискурсе как политический ритуал, прежде всего, это, конечно, доктрина двух тел короля, физического и политического, с которой Э. Канторович начинает свою аналитику монархии как социального института. Эту доктрину, очевидно, следовало бы рассматривать не только как чисто идеологический конструкт, но и как артикуляцию в терминах средневековой политической философии древней мифологемы, согласно которой властитель является воплощением некоей бессмертной идентичности, передаваемой от персоны к персоне через кровь, сперму, фарн или вовсе неведомым образом. Такая мифологема когда-то была распространенным «общим местом» рефлексии о политической власти: у древних египтян статус фараона связывается с особой структурой Ба, которая в период отделения от физического тела фараона выглядит как птица и воссоединяется с телом нового фараона благодаря похоронному обряду; у буддистов Тибета статус правителя предполагает, что это одновременно смертное физическое лицо и бессмертный властитель, аватарой (воплощением) которого это лицо считается; аналогичная конструкция есть у древних иудеев, упомянутая в одном из посланий апостола Павла как «первосвященник по чину Мелхиседека». В том же ряду, наконец, сохранившаяся вплоть до настоящего времени практика установки памятников разным знаменитым политическим деятелям, откуда уже архетипический мотив столкновения между ожившим памятником монарху и частным индивидом.

Самая, однако, важная особенность той констелляции факторов, в контексте которой сложилась монархия как политический институт, – фактическое двоевластие римского клира и местных правителей, возникшее в результате посредничества церкви, отмеченное практически для всего европейского субконтинента[155]155
  На самом деле, конечно, это локальная ситуация, которая, как отмечает Марк Блок, сложилась конкретно во Франции и Англии, где, собственно, монархия и сформировалась, другие страны либо заимствовали готовый образец, либо обратились к альтернативному политическому формату империи, либо, наконец, сохраняли выборность правителя вплоть до наступления терминального политического кризиса (вот как Речь Посполитая или королевства вестготов).


[Закрыть], сохранявшееся на протяжении нескольких столетий и увековеченное в топографии тамошних старых городов[156]156
  Такая констелляция властей, как бы воплощающая притчу о динарии кесаря (Мтф. 22. 15–22), отмечена и в России, отложившись, в частности, в топографии столичного исторического центра, однако здесь она становилась актуальной только временами и ненадолго, по-видимому, исключительно в контексте личных отношений между правителем и митрополитом или, позднее, патриархом, вследствие чего какого-то существенного влияния на конфигурацию политических институтов не оказала.


[Закрыть], в центре которых обычно два замка – светского правителя (князя, герцога, курфюрста, имя же им легион) и архиепископа или другого какого архиерея, которым чуть ли не перманентно приходилось делить власть, иногда договариваясь по разным конкретным вопросам, вот как Временное правительство и Петроградский Совет в 1917 году, чаще же прибегая к обычному разделению функций. Моя собственная гипотеза состоит в том, что князь и его замок были центром распорядительной власти, тогда как архиепископ и храм – судебной, во всяком случае, церковные власти обладали правом на помилование осужденных, именно поэтому, надо полагать, вопрос об инвеституре, то есть о порядке назначения епископов, оказался таким острым. Коротко говоря, формирование монархии как социального института, по-видимому, результат исторической констелляции трех факторов: экстерриториальность папства как регионального «центра власти», рационализация харизматического лидерства в терминах католической теологии, а главное – относительная независимость церкви от государства, то есть долговременная структурная дифференциация распорядительной и судебной власти, к тому времени, когда короли их снова объединили, социальная инфраструктура юстиции, корпорация юристов и кодексы законов уже сформировались, посягать на их авторитет королям было себе дороже. Надо заметить, что совсем уже архаичные формы правления никакого «разделения властей» не знают: баро у цыган, деревенский староста или глава мафиозной семьи осуществляют исполнительную, законодательную и судебную функции нераздельно; в более сложных случаях исполнительная власть отделяется, появляется chancellor, в поместьях – управляющий, в наше время – исполнительный директор или замгендира, тогда как за правителем остается привилегия законодательной инициативы, а вот отделение судебной власти от законодательной связано прежде всего с бифокальной моделью отношений между церковью и светской властью, которая в силу разных исторических причин утвердилась в средневековой Европе, воссоединение властей произошло только в XI–XIII веках в связи с секуляризацией королевской власти, отсюда уже конструкция священного и неприкосновенного кодекса законов.

Тем не менее исцеление золотушных как массовое публичное действо, наглядно экспонирующее личный характер отношений между «короной» и «народом», то есть ритуал, подтверждающий достоинство и статус монарха, – свидетельство того, что функция правителя при переходе от «потестарной демократии» ранних западноевропейских государств к монархии радикально меняется: это уже не только харизматический конфидент божества, как в условиях теократии, и не предводитель дружины, в обмен на выплату дани «крышующий» какое-то местное население, а посредник между этой дружиной и «народом», персонификация закона и гарант договора о патронаже со стороны государства, современная практика, когда кандидат в президенты или президент-элект выходит к избирателям и пожимает руки случайным встречным в толпе, – прямой структурный и функциональный дериват средневекового ритуала. Такое расширение функций, которые исполняет монарх, тоже, скорее всего, отдаленное и опосредствованное следствие по-литтеологической инновации, артикулированной на дискурсе как формула vicarius Christi, позднее vicarius Dei, которая уравнивала светского правителя и церковного архиерея[157]157
  Другим отдаленным следствием той же самой политтеологической инновации оказалась церковная реформа, которую осуществил английский король Генрих VIII, а позднее по тому же самому образцу император Петр I, в исторической перспективе, в свою очередь, послужившая очень важной предпосылкой, соответственно, протестантской и социалистической революций.


[Закрыть], не случайно же исцеление золотухи становится очень важным политическим ритуалом в том самом XIII веке, в котором начинается секуляризация королевской власти, и даже при том же самом правителе.

* * *

Проблема, связанная с трансформацией власти из личного достояния и режима межличностной интеракции в отчуждаемый институциональный ресурс, помимо решения которой ни монархия, ни республика, ни вообще постреволюционная стабилизация невозможны, заключается в том, что единство авторитета и «силового ресурса», которое, собственно, и позволяет избежать катастрофы или хотя бы ее отодвинуть, всегда может быть разрушено в результате утраты соответствующим интегральным локусом власти, в дальнейшем для простоты именуемом «дворец», либо авторитета, либо «силового ресурса». В первом случае обитатель дворца автоматически становится узурпатором, а соответствующий политический режим утрачивает легитимность, во втором же начинается борьба за обладание «силовым ресурсом», которая достаточно часто приводит к расколу элит, их открытым конфликтам и даже гражданской войне[158]158
  Термины «авторитет» и «силовой ресурс», которые перевод на русский potestas и auctoritas классической европейской политической философии, разумеется, не понятия, у каждого из которых есть какая-то строгая дефиниция, и не имена артефактов или практик, знакомство с которыми редкость, но деиктики, которые отсылают к инвариантам повседневного социального опыта: каждый на практике сталкивался как с «авторитетом», так и с «силовым ресурсом» и легко отличает одно от другого, политическая философия только кодифицирует этот наш непосредственный опыт. См.: Марей, 2017.


[Закрыть]. Перспектива такого развития событий становится особенно реальной в ситуациях, когда возникает необходимость передачи власти от одного ее непосредственного воплощения другому (не важно, избранному преемнику или законному наследнику), в этом случае, очевидно, успешный политический транзит предполагает какой-то универсальный и безличный источник авторитета, внешний по отношению к субъектам власти.

Корпораций, которые обладают таким авторитетом и потому способны гарантировать успешную передачу власти, вообще говоря, не так уж много: это аристократия, структуры организованной преступности, церковь или другие религиозные организации, наконец, пресловутое «международное сообщество» и субкультуры его лидеров. Так называемое гражданское общество как институт, альтернативный государству и восполняющий дефицит власти в ситуациях политического транзита, возникает только при поддержке одной из таких корпораций или их коалиции, отсюда, в частности, хорошо известный вклад католической церкви в обеспечение перехода от тоталитарных режимов к демократии[159]159
  Такое временное наделение храма чисто политическими функциями (а не присвоение статуса и функций святыни, как в институциональных контекстах монархии), судя по всему – эпифеномен и необходимое условие эффективного политического транзита в любом обществе, не только современном, при этом самый транзит может быть сколько угодно протяженным. Именно по этой причине дискурс революции оказывается востребован в тех (нечастных, но отнюдь не единичных) случаях, когда обрушение государства (или же тщетность попыток его выстроить) сохраняется на протяжении длительного исторического периода, вот как у евреев, армян или в некоторых постколониальных контекстах. См.: Гирц, 2004.


[Закрыть]. Между тем в период «второй русской революции» авторитетом, да и то весьма неоднозначным, обладали только спецслужбы, которые всегда достаточно успешно эксплуатировали статус военно-монашеского ордена («щита и меча партии»), именно поэтому их представитель оказался во главе государства, именно поэтому, однако, теперешний кризис власти приобрел форму конфликта между обладателями «силового ресурса» и финансовыми магнатами.

Предпосылками власти, разумеется, являются и auctoritas, и potestas, в просторечии именуемое «силовой ресурс», однако в первом случае эта власть обусловлена доверием к человеку или корпорации, обладающей авторитетом, во втором же – страхом насилия. Иначе говоря, авторитет предполагает лидерство, тогда как «силовой ресурс» – господство, в стационарных контекстах «силового ресурса» и его умелого использования может оказаться достаточно, однако в ситуациях политического транзита не обойтись без апелляции к авторитету и, соответственно, храму, то есть корпорации, которая им обладает, между тем, на данный момент в России эта вакансия свободна, единственным обладателем авторитета является вполне конкретная персона. Еще, пожалуй, интересно, как на переходе из 90-х в «нулевые» и дальше менялись источники авторитета: в 90-е это было медиасообщество, в «нулевые» – спецслужбы, в «…надцатые» только суверен лично. Понятно, однако, что лидер, в харизму, авторитет и поддержку которого сделаны очень серьезные личные инвестиции, впредь уже не может считаться обыкновенным человеком – он либо избранник Божий и сотер, либо погибельный соблазн и аватара «князя тьмы», тем, кто вложился, иного не дано. В этом, собственно, главная причина зверств, сопровождающих революцию или гражданскую войну: на лидера всегда проецируются обе мифологемы, поэтому вчерашняя персонифицированная святыня легко превращается в источник скверны.

Разумеется, личный суверенитет не только не исключает, но даже предполагает и стимулирует произвол, иллюстраций тому множество, вплоть до текстов и образа жизни Батая, поэтому монархия как институт предполагает и какие-то политические механизмы («сдержки и противовесы»), которые ограничивают суверенитет, это, прежде всего, надзор со стороны храма, включая право вето, налагаемого церковью на решения и действия монарха (пресловутый «интердикт»), затем авторитет обычая и элит, за которыми по-прежнему сохраняются функции, связанные с формированием «мнения народного», то есть привилегия решать, кто реальный субъект власти, а кто ритуальная фикция, далее, необходимость удерживать народ в повиновении, а вооруженные силы – в дееспособном состоянии, для чего нужна какая-никакая экономика, наконец, iustitia как совокупность образцов поведения, понятий и ценностей, которая очень постепенно, с течением времени, но уверенно и необратимо унаследовала место религии, что укрепило авторитет королевской власти, однако в решающей степени способствовало ее секуляризации, а тем самым и разрушению оснований, на которых покоился институт монархии.

Тут самое место заметить, что всем трем «парадигмальным» революциям, английской XVII века, французской XVIII и русской XX, сопутствовал кризис институциональной религии, утрата церквями авторитета, корреляция, тем более по трем случаям, конечно, не доказательство причинной зависимости, тем не менее второй русской конца XX века тоже сопутствовала утрата авторитета партией, выполнявшей примерно ту же самую функцию, что прежде церковь, а иранской исламской – другими секулярными субститутами храма, прежде всего кризис веры в авторитарную модернизацию как проект и личный авторитет монарха как его инициатора[160]160
  См.: Арабаджян, 1989; Филин, 2012; эти две работы, конечно, только минимальная и более или менее случайная выборка источников, которые могут быть использованы в качестве справочных, как первичное русскоязычное введение в литературу вопроса.


[Закрыть]. Между тем на Руси церковного надзора реально не было никогда, если не считать исторически весьма недолгих констелляций, притом на основании чисто личных отношений (Иоанн IV и митрополит Филипп Колычев, Михаил Романов и патриарх Филарет), за тысячу лет был только один случай выборов царя (Земский собор 1613 года), что указывает на принципиально иные, нежели в Западной Европе, функции, источники и диспозитивы власти. Коротко говоря, политическая традиция, сложившаяся на Руси, такова, что законодательство всегда опирается скорее на «силовой ресурс», нежели на моральный авторитет[161]161
  В таком контексте небольшая книжечка, которая прославила Н. Макиавелли, прежде всего вполне компетентная попытка разобраться, как возможна политическая стабильность, обеспеченная только «силовым ресурсом», без всякой опоры на «авторитет», ответить на этот вопрос автору Il Principe так и не удалось, его мудрые и дальновидные советы герцогам оказались напрасны, политическая стабильность в Италии кондотьеров так и не наступила. Более того – Италия очень скоро и надолго вовсе утратила государственность, полного и окончательного восстановления которой там не произошло до сих пор, отсюда исключительная роль, которую в этой стране играют всякого рода сетевые структуры, как вовсе криминальные, так и «гибридные» или вполне легальные.


[Закрыть], отсюда неиссякающее веками упование на «доброго царя», то есть умного и порядочного человека во главе государства, что вполне понятно: реальным историческим прототипом и примером для подражания, при всех покушениях на наследство Византии или даже Рима, остается совсем другая империя, где никаких противовесов и сдержек суверенной личной власти не было, оттого и просуществовала она недолго, всего каких-то три поколения.

Напротив, политическая система Исламской республики Иран предполагает систематический надзор со стороны корпорации, которая обладает устойчивым и эффективным авторитетом[162]162
  Интересно, кстати, как бы сложилась новейшая история Италии, если бы не вмешательство террористов (имеется в виду пленение и затем убийство Альдо Моро), которое исключило альянс между партиями, наиболее влиятельными в 70-е годы, – демохристианами и коммунистами? – в таком контексте вполне могла бы сформироваться достаточно популярная и эффективная civil religion, которая бы обеспечила субъектам власти не только «могущество», но и «авторитет», то есть конституировала бы какое-то «общее благо», помимо которого политической стабильности не бывает, только что в формате республики, а не монархии.


[Закрыть], относительно свободные выборы главы государства, защищенные, сколько можно судить, от совсем уже откровенных манипуляций, а также законодательство, которое реально, а не декларативно опирается на обычаи и обыкновения повседневной жизни общества. При этом, однако, эмиграция остается вполне доступным форматом протеста, что существенно ограничивает перспективу восстания, а примеров для подражания или субъектов лидерства, к которым можно было бы апеллировать в ситуациях конфликта, не проблематизируя авторитет храма, нет вовсе: местная политическая система является его авторским проектом, сколько понимаю, именно такой когда-то была задумана советская власть.

Формула vicarius Christi, то есть «Христов порученец», или его более поздняя, но и более откровенная версия vicarius Dei, собственно, и есть обоснование суверенитета: без разъяснений понятно, когда так именуют Папу, можно догадаться об аргументах, позволяющих согласиться, чтобы так именовали священнослужителя «при исполнении», однако как могло случиться, что эта весьма специфическая формула была перенесена на короля? Некоторое подобие ответа на этот вопрос дает история Жанны д’Арк, которая тоже обладала практически тем же самым статусом посредника между Богом и «народом», в данном случае армией, только что присвоила его себе по собственному произволу, а не получила в дар от церкви, как законный монарх[163]163
  См.: Райцес В.И. Жанна д’Арк. Факты, легенды, гипотезы. Л.: Наука, 1982.


[Закрыть], более того, эффективно сохраняла этот статус вплоть до коронации дофина в Реймсе, после которой, собственно, и началась полоса ее неудач, опала, в конце концов осуждение и смерть на костре, что вполне понятно: с момента коронации политический транзит завершен, статус vicarius Dei переходит к королю, никаких других носителей этого статуса (кроме, разумеется, Папы и других законных монархов) больше не может быть. В канун этого события Жанне следовало бы навсегда расстаться с человеком, которого она возвела на престол (исчезнуть, например, как Моисей на границе Земли обетованной), а она осталась и даже попыталась играть прежнюю роль, за что, собственно, и поплатилась, как до того рыцари-тамплиеры.

По аналогии разумно предположить, что будущий монарх первоначально тоже является самозванцем, присвоившим статус vicarius Dei по собственному произволу, в ретроспективе «инсайта», обеспечившего преодоление какой-то реально критической ситуации, то есть реальной, а не символической, как у законных наследников престола, инициации в статус суверена, которую ритуал коронации только имитирует – в отличие, например, от ритуала посвящения в рыцари, предполагающего как необходимое исходное условие какой-то реальный подвиг, другое дело, что не обязательно на поле боя[164]164
  В таком контексте секуляризацию в целом можно определить как переход статуса и функций, прежде составлявших достояние «храма» и обеспеченных культовыми практиками, к «замку», то есть формирование интегрального локуса власти, обычно именуемого «дворец», отчуждение имуществ и прочее только следствие этой фундаментальной политической инновации. Такого же рода процесс, кульминацией которого стала конституция 1977 года, объединившая статусы главы партии и главы государства, можно было наблюдать и в советском обществе.


[Закрыть]. Потом этот двойственный статус получает признание непосредственных свидетелей подвига (двора и дружины), еще потом – со стороны церкви (думаю, с очень большим трудом, потому что это посягательство на монополию церкви в получении и распределении благодати), затем уже начинается работа придворных теологов и юристов над обоснованием нового статуса, которая вполне так никогда и не бывает доведена до конца.

При этом любопытно, что единство «авторитета» и «силового ресурса» в персоне законного монарха (других не бывает by default) переживается на практике как нечто изначально данное, очевидное и само собой разумеющееся, а не достигнутое благодаря соединению этих, вообще говоря, разнородных «начал», оно может быть разрушено в случае смерти монарха или деградации института, но не может быть сконструировано, попросту говоря, монарха нельзя назначить, а трон, корону и скипетр нельзя заслужить или тем более украсть (одна из сквозных тем Шекспира). Данное обстоятельство уже само по себе позволяет заключить, что единство авторитета и «силового ресурса», реализованное как монархия, имеет аффективный, а не рациональный характер[165]165
  Надо полагать, именно это обстоятельство, аффективный характер conjunctio oppositorum, достигаемого в персоне монарха, вынуждает (именно вынуждает, а не побуждает) аналитиков, исследующих институт монархии, к замещению дескрипций (исторических свидетельств или юридических документов) перформативами: у Э. Канторовича такой эпистемический статус получают комментарии к одной из хроник Шекспира, у М. Блока – к свидетельствам об исцелении золотушных.


[Закрыть], оно появляется в результате сугубо личного спасительного «инсайта», как удавшаяся импровизация и счастливая находка, а не преднамеренная инструментальная выдумка.

Понятно, что обращение вождя и дружины или даже племени в целом – только необходимое условие для того соединения авторитета и «силового ресурса», которое предполагает институционализация власти, для этого необходимо еще обеспечить условия для целенаправленной и регулярной передачи власти наследнику или преемнику, а этого само по себе не обеспечивает даже всенародное крещение: у вестготов, например, короля продолжали выбирать много после (из-за чего, сколько понимаю, и случилось вторжение мавров), то есть о монархии в строгом значении термина говорить не приходится. Для этого необходимо достаточно существенное изменение практик трансляции власти, по сути дела, политическая революция[166]166
  Как видим, для образования комплекса, скрытого в глубинах всякого социального института, действительно необходимы две травмы, как тому и учил З. Фрейд: в данном конкретном случае одна побудила вождя, а затем и его народ к обращению, другая – к учреждению династии.


[Закрыть], предполагающая как свое условие конфликт относительно персоны нового вождя, разделение местной элиты на «республиканцев» и «монархистов», то есть приверженцев нового порядка и традиции, а затем компромисс, достигнутый при посредстве церкви в роли арбитра и гаранта, который обеспечивал передачу власти заранее избранному преемнику, на практике это значит накопление власти внутри относительно небольшого дворцового сообщества, членом которого невозможно стать чисто по своему желанию[167]167
  См.: Элиас, 2002.


[Закрыть]. Понятно также, что этот институт временами испытывал достаточно серьезные кризисы, вследствие чего одну династию сменяла какая-нибудь другая, обычно как раз благодаря возвращению к домонархическим практикам трансляции власти через выборы правителя, однако социальные автоматизмы наследования продолжали исправно функционировать вплоть до того момента, когда церковь начала утрачивать свой авторитет в результате секуляризации. Там, где авторитет церкви перешел к народному собранию и, соответственно, парламенту, былые функции монархии как посредника между партикулярными интересами семьи и системными императивами государства стала исполнять местная civil religion, там же, где этого не случилось, возникали режимы с авторитарным и харизматическим лидером в центре общества.

Тем не менее трудно не заметить, что из шести случаев обращения властителя, а вслед за ним и местных элит к христианству, сведениями о которых мы располагаем (включая, в дополнение к перечисленным выше, случай Константина Великого), по крайней мере пять (обстоятельства, при которых состоялось обращение конунга русов Вальдемара, толком не известны) связаны с явной и непосредственной угрозой потери власти вследствие военного поражения, серьезного внутриполитического кризиса или сочетания разных таких факторов и являются примерами спасительного разрешения какой-то очень серьезной проблемы, как общественной, так и личной[168]168
  Из Википедии: «…Григорий Турский отмечает, что обращение короля [Хлодвига. – А.И.] произошло после его победы над алеманнами. Якобы, когда алеманны начали побеждать, Хлодвиг воскликнул: “О Иисусе Христе, к Тебе, кого Клотильда исповедует Сыном Бога живого, к Тебе, который, как говорят, помогает страждущим и дарует победу уповающим на Тебя, со смирением взываю проявить славу могущества Твоего. Если Ты даруешь мне победу над моими врагами и я испытаю силу Твою, которую испытал, как он утверждает, освященный Твоим именем народ, уверую в Тебя и крещусь во имя Твое”, и тут же король алеманнов был сражен, а его войско, оставшись без руководства, обратилось в бегство. Вернувшись домой, он рассказал королеве, как он одержал победу, призвав имя Христа. Королева вызвала Ремигия, епископа Реймса, который стал склонять короля принять крещение. Король сказал ему в ответ: “Охотно я тебя слушал, святейший отец, одно меня смущает, что подчиненный мне народ не потерпит того, чтобы я оставил его богов. Однако я пойду и буду говорить с ним согласно твоим словам”. Народ, после речи короля, воскликнул: “Милостивый король, мы отказываемся от смертных богов и готовы следовать за бессмертным Богом, которого проповедует Ремигий”. Так было принято решение креститься». Понятно, что перед нами легенда, а не репортаж с места событий, однако связь между обращением героя истории к христианству и его чудесным спасением в реально критической ситуации очевидна.


[Закрыть]. Что же до Византии, то здесь, как я понимаю, conjunctio oppositorum, то есть соединение potestas обитателей замка и auctoritas храма, так и не состоялось: местные политические элиты, по-видимому, слишком уж всерьез считали себя «ромеями», оттого-то своего императора рассматривали как наследника Августов и Цезарей, которые сами по себе, без всяких санкций со стороны какой-либо корпорации, святыня, альянс императора и патриарха, как и во времена Константина Великого, оставался важнейшим исходным условием политической стабильности, однако он так и не был трансформирован в институт, сохраняя на практике характер личной унии.